А. П. Сафронов
РАДИКАЛЬНЫЙ
ПОПУЛИЗМ
И
МОБИЛИЗАЦИОННОЕ
УЧАСТИЕ
URSS
МОСКВА

ББК 60.5 66.0
Сафронов Анатолий Петрович
Радикальный популизм и мобилизационное участие. — М.: КомКнига, 2006.
248 с.
В предлагаемой книге рассматриваются мировоззрение, организация,
экономическая и политическая практика радикально популистских течений, возникших
за последние семьдесят лет в ряде стран Латинской Америки, Северной Африки
и Юго-Восточной Азии. В центре внимания автора — феномен радикально-
популистской мобилизации, при которой в борьбу правящих элит активно, но
односторонне вовлекаются широкие массы: фабричный и сельский пролетариат,
малоземельное крестьянство, мелкая буржуазия, городская беднота, низшие
страты среднего класса. На конкретных примерах показаны условия возникновения
радикального популизма как особого типа политического устройства,
прослежена его эволюция, охарактеризованы его отдельные достижения и выявлены
социально-экономические причины его неизбежного крушения.
Для политологов, философов, преподавателей общественных дисциплин,
а также для всех, кого интересуют проблемы политической трансформации
нестабильных обществ.
Рецензенты:
доктор философских наук, профессор Л. А Кара-Мурза,
доктор политических наук, профессор Г. Г. Пирогов
Издательство «КомКнига». 117312, г.Москва, пр-т 60-летия Октября, 9.
Формат 60x90/16. Печ. л. 15,5. Зак. № 793.
Отпечатано в ООО «ЛЕНАНД». 117312, г. Москва, пр-т 60-летия Октября, д. ПА, стр. 11.
10-значный ISBN, применяемый до 2007 г.:
ISBN 5-484-01016-0
Соотв. 13-значный ISBN, вводимый с 2007 г.:
ISBN 978-5-484-01016-5
© А. П. Сафронов, 2006
© КомКнига, 2006
НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА
E-mail: URSS@URSS.ru
Каталог изданий в Интернете:
http://URSS.ru
Тел./факс: 7 (495) 135-42-16
URSS Тел./факс: 7 (495) 135-42-46
4895 ID 53082
9"785484»010165">
Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена
или передана в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, будь то
электронные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный носитель,
а также размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения владельцев.

3
СОДЕРЖАНИЕ
Введение 4
Глава I. Происхождение и смысл радикального популизма
1.1. Исходный принцип и составляющие радикального популизма 22
1.2. Предпосылки возникновения радикально-популистских течений.. .45
1.3. Образование конгломерата популистских <феволюциоиных» сил.. .55
1.4. Особенности эволюции радикально-популистских идеологий 78
1.5. Социальная направленность и задачи «популистской революции»..92
Глава II. Этапы формирования радикально-популистских режимов
2.1. Становление и легализация институтов авторитарной власти 105
2.2. Национализация, индустриализация и экспансия госкапитализма...! 19
2.3. Превращение популистского лидера в формального вождя нации... 133
2.4. Создание массовых партий, профсоюзов и народных движений 147
2.5. Возникновение и развитие органов «прямого народовластия» 161
Глава Ш. Кризис и падение радикально-популистских режимов
3.1. Условный и одномерный характер популистской мобилизации 174
3.2. Провал социальной реформации и кризис массового доверия 189
3.3. Раскол правящего конгломерата и ослабление верховной власти.. ..201
3.4. Консолидация оппозиции и обострение политической борьбы 214
3.5. Уход популистских вождей и разрушение кризисных режимов 226
Заключение 241

4
ВВЕДЕНИЕ
Всеобъемлющее и организованное вовлечение народных масс в
политический процесс, инициированное правящими элитами, стало обычным
явлением современности. Периодически или регулярно, виртуально или
реально массы привлекаются сегодня к взаимодействию с институтами
власти везде, где существует современное рациональное государство.
Вовлечение населения в систему политических отношений происходит как в
развитых евро-атлантических странах, так и в переходных, кризисных
обществах, принадлежащих к так называемому «третьему миру». Однако в
каких бы социально-культурных или экономических условиях не
осуществлялось привлечение малоимущих и трудовых классов к выработке
государственной политики, при этом неявно подразумевается, что массы -
это инертный, податливый объект политического взаимодействия. Тогда как
негласным или явным субъектом подобного взаимодействия, определяющим
его направление, масштаб и характер, непременно оказываются те или иные
фракции правящего класса. Такой односторонний и волюнтаристский подход
к политизации народных масс обусловлен, в первую очередь, тем, что в
современных обществах тотально господствуют отчуждающие,
индустриально-буржуазные отношения. Товарный фетишизм, абсолютное
доминирование меновой стоимости над любыми ценностями культуры и
духа приводит к тому, что технические средства принимают облик целей, а
истинные цели, заложенные в природе человека, насильственно
дискредитируются и отбрасываются в сторону. В результате, простой
гражданин воспринимает мир сегодняшней стандартно-рациональной
политики как внепшее, чуждое и природное явление, не подвластное его
разуму и воле.
В этой ситуации плоды массового политического участия закономерно
пожинают не широкие народные слои, а правящая элита. Наибольшую же
выгоду от массового политического участия во всех его версиях: в том числе
и либерально-парламентской, получает верхушка властвующего
меньшинства: класс крупной финансово-промышленной буржуазии. Что
связано с его правом собственности, а значит с положением в общественном
хозяйстве, обеспечивающим контроль над производством и распределением
национального богатства. Вместе с тем, вряд ли современный рационально-
буржуазный политический порядок был столь устойчив, если бы он не давал
каких-то, пусть порой и минимальных выгод трудовым и малоимущим
слоям. Действительно, во многих более-менее развитых странах простые
граждане иногда используют механизм политического взаимодействия в
своих интересах. Если привлечение народных масс к политическому
взаимодействию инициирует зрелая и ответственная элита (например -
национальная буржуазия, заинтересованная в ускоренном социально-
экономическом развитии общества), тогда дивиденды от участия в
политическом процессе могут быть разделены, хотя и в неодинаковой

5
пропорции, между правящим меньшинством и трудовым населением. В
стабильных и относительно успешных странах «третьего мира», таких как
Южная Корея, Малайзия, Мексика и т.д. трудовые и малоимущие классы
имеют ограниченную, но осязаемую возможность влиять на социальную и
правовую политику государства. Они имеют шанс отправить своих
представителей в высшие органы власти, могут объединяться в дееспособные
гражданские союзы, формировать муниципальные органы власти, передавать
правительству свои мнения о корректировке трудового или социального
законодательства. И все-таки чаще широкое вовлечение масс в политику
оказывается фикцией или имитацией. Формальная представительская
демократия, существующая в большинстве стран мира, не обеспечивает
народу подлинный контроль над верховной властью. Во многих случаях эта
демократия есть лишь средство для легитимации политического порядка.
Наиболее ярко и выпукло иллюзорный характер «массового участия»
проявляется в условиях радикально-популистских режимов, делающих
ставку на масштабную и энергичную по форме, но крайне усеченную и
малоэффективную, по сути, социально-политическую мобилизацию.1
Радикальный популизм, продуцирующий «мягкие» авторитарные режимы с
выраженной мобилизационной тенденцией - это тот индустриально-
рациональный феномен, в котором, на наш взгляд, находят воплощение
основные противоречия современности. Среди них: противоречия между
декларируемыми «общественными» целями публичной политики и ее
групповыми или узко корпоративными задачами, противоречия между
формально широким представительством масс в парламентах и их бессилием
препятствовать «антинародной» или «антирабочей» политике государства,
противоречия между курсом индустриальной системы на «тотальное
изменение мира» и мизерными социально-культурными результатами такого
преобразования. Радикальный популизм, стремящийся одолеть политические
и социально-экономические конфликты современной эпохи, пытается
утвердить взамен одностороннее представление о надклассовом, «народном»
и «справедливом» государстве.
По ряду причин, о которых подробнее будет сказано в дальнейшем,
классические радикально-популистские течения (образцом которых служит,
например, аргентинский перонизм или египетский насеризм) выходят на
историческую сцену довольно редко. Эти течения претендуют на роль
«революционной альтернативы» современности, которая якобы может
упразднить все пороки коммунизма, религиозного социализма и западного
либерализма. Радикальный популизм - это не только политический подход к
регулированию стихийной активности масс, но еще и средство социально-
экономической реформации. Многие радикально-популистские режимы
1 К категории образцовых <фадикально-популистских режимов» мы относим: режим
«Нового государства» Ж.Варгаса в Бразилии (1937-1945), перонистское правление в
Аргентине (1946-1955), «направляемую демократию» Сукарно в Индонезии (1959-1965),
«арабский социализм» в Египте при Г.А.Насере (1961-1970), ливийскую Джамахирию
М.Кадцафи (1977-1989), режим «боливарийской республики» в Венесуэле (1998-?...).

6
(Бразилия, Аргентина, Египет, Ливия) провели относительно продуктивную
модернизацию экономики, выстроив многопрофильный индустриальный
сектор и создав технологическую инфраструктуру. Часть из них (Аргентина,
Египет, Ливия) также пыталась осуществить масштабную социальную
реформацию, улучшить экономическое положение малоимущих слоев.
Одновременно, радикально-популистские режимы успешно преодолевают
состояние «холодной» гражданской войны, нейтрализуют внесистемные,
радикальные группы и утверждают господство националистических
буржуазных крутов. В свою очередь, «краеугольным камнем» радикально-
популистского политического устройства служит персона харизматического
вождя, который очаровывает социальной риторикой, революционным
напором и примирительными жестами простых людей, лично направляя
спонтанную активность народа в русло, нужное официальной власти.
Указанные моменты диктуют необходимость и своевременность
комплексного изучения феномена радикального популизма вместе с его
социально-политическими «производными»: идеологией, политической
надстройкой, социально-экономической практикой. Внимательное,
подробное, концептуально выверенное исследование генезиса, эволюции и
крушения радикально-популистских режимов - важная научная задача,
правильное решение которой позволит, на наш взгляд, дать ответ на многие
вопросы современной политической науки. Исходя из выше изложенного, мы
и определяем главную цель данной работы. Она формулируется так:
изучение радикального популизма как новейшего инструмента общественной
манипуляции, субъектом которой выступают либо крупная промышленная,
либо бюрократическая буржуазия, либо маргинальные националистические
группы, а объектом оказываются малоимущие и трудовые классы:
фабричный и сельский пролетариат, малоземельные крестьяне, городские
низы, мелкая буржуазия, низшие эшелоны среднего класса.
Выявляя социальную, политическую и идейную природу радикального
популизма, мы сможем постичь истинное значение демагогической или
доктринерской манипуляции. Заодно мы сумеем вскрыть смысл
мобилизационной политики, направленной на поверхностную интеграцию и
активизацию народных масс. Кроме того, изучение радикально-популистской
практики позволит под новым углом зрения взглянуть на ненасильственные
способы решения сложных общественных конфликтов, на смысл и
перспективу «управляемой» социальной революции, на роль массовых
партий и лояльных, официозных профсоюзов в процессе общественных
преобразований. Этот анализ даст возможность охарактеризовать и
классифицировать тот набор политических средств давления, которым
обладают националистические буржуазные круги, находящиеся на стадии
интенсивного, восходящего роста. Параллельно детальный разбор
радикально-популистских доктрин помогает выявить единую для всех
компромиссных политических течений соглашательскую, «надклассовую» и
квази-революционную парадигму мировосприятия. Подобный разбор
приобретает дополнительный смысл еще и потому, что данная парадигма

7
сегодня положена в основу многих официальных идеологий, претендующих
на статус «массовых» и «социально ориентированных».
Радикальный популизм, не взирая на его очевидно инструментальную
функцию, является многомерным, сложным, а порой и тщательно
«приглаженным» феноменом, скрывающим от стороннего наблюдателя
истинную сущность. Поэтому его изучение должно протекать в нескольких
направлениях, а по ходу анализа нам предстоит решить следующие частные
научные задачи: 1). Изучить радикальный популизм как социальное течение
и политическое движение; 2). Описать природу и интересы «восходящей»
националистической буржуазии; 3). Определить организационную
специфику радикально-популистских режимов и их институциональное
строение; 4). Охарактеризовать этапы и ход «популистской революции»; 5).
Вскрыть модернизационный и реформистский потенциал радикально-
популистских режимов; 6). Показать ограниченный и фиктивный характер их
мобилизационной практики; 7). Выяснить особенности взаимоотношений
популистских вождей с массами; 8). Проанализировать стадии системного
кризиса радикально-популистских режимов и указать причины их падения.
9). Оценить технику радикально-популистской мобилизации, указав как на ее
плюсы, так и очертив ее явные недостатки.
Объектом данной работы станет современное переходное и кризисное
общество, как североафриканское (Египет, Ливия), так южно-азиатское
(Индонезия) и латиноамериканское (Бразилия, Аргентина, Венесуэла),
вовлеченное в процесс капиталистической модернизации, но еще не
достигшее на этом пути осязаемых и прочных успехов. Предметом нашего
анализа будут шесть ранее перечисленных политических режимов, где
наиболее отчетливо были воплощены новейшие радикально-популистские
тенденции. Напомним, что к категории «образцовых» радикально-
популистских режимов мы относим режимы, существовавшие, начиная со
второй половины 30-х годов XX века в ряде стран Латинской Америки,
Северной Африки и Юго-Восточной Азии. Это режимы Ж.Варгаса в
Бразилии, Х.Перона в Аргентине, Сукарно в Индонезии, Г.А.Насера в
Египте, МКаддафи в Ливии (периода 1977-1989 годов), У.Чавеса в
Венесуэле.1 Следует иметь в виду, что в данном исследовании внимание
акцентируется не столько на истории или на генезисе указанных режимов, не
на их сравнительной характеристике, а также не на социологическом анализе
их основных институтов. Центральным пунктом исследования станет
процесс реализации или «овеществления» (в терминологии раннего Маркса)
радикального популизма: то есть его превращение из отвлечешюи доктрины
и утопической программы в политическую, институциональную реальность.
1 Деление радикально-популистских течений на «реализованные», т.е. на те, которые
сумели продуцировать исторически состоявшийся радикально-популистский режим и на
«потенциальные», т.е. не утвердившие какой-либо прочный режим власти, является на
наш взгляд принципиальным, ибо в условиях современности радикально-популистские
тенденции обнаруживаются практически во всех развитых странах мира.

8
Поскольку радикальный популизм во всех его проявлениях не отделим
от массового вовлечения малоимущих и трудовых классов в политический
процесс, постольку социально-политическая мобилизация, а точнее - ее
важнейший продукт: мобилизационное участие, тоже оказывается предметом
нашего изучения. В итоге, единый предмет изучения: реализовавшийся в
политическом пространстве радикальный популизм мы будем рассматривать
под тремя углами зрения. Во-первых, нас будут интересовать становление
институтов радикально-популистских режимов. Во-вторых, мы будем иметь
дело с процессом организационной, социальной и политической реализации
радикального популизма (как политического течения). Наконец, в третьих,
мы уделим внимание взаимодействию радикально-популистского режима с
широкими массами на всех его уровнях: идейном, культурном,
производственном, социальном, политическом.
Методологической основой для настоящей работы выступают труды
классиков политической и социологической теории: К.Маркса, М.Вебера,
В.Парето, а также, хотя и в меньшей степени, Д.Истона и С.Хантингтона.
Марксистский классовый подход к изучению социально-политической
действительности, как и марксистский субъектно-объектный анализ
общественного развития положены в методологический фундамент данной
работы.1 Однако здесь в два упомянутых метода внесены частные, но порой
принципиальные поправки, связанные, в частности, с расширенным
толкованием понятия «общественного производства», с введением наряду с
понятием «буржуазия» понятия «правящего класса», с особым акцентом на
субъективном факторе социального развития, а также с более детальным
вычленением В1гутренней структуры классов буржуа и пролетариата.
Хотя Макс Вебер считал себя противником классовой теории Маркса, его
подход к анализу социально-политических явлений во многом пересекается с
марксистским. Предложенные Вебером понятия «харизмы», «рациональной
бюрократии», «рационального» и «традиционного господства»,
«патримониальной власти» также широко используется в данной работе.
Веберовская же концепция «харизматического дара» является чрезвычайно
полезным инструментом, который позволяет лучше разобраться в природе и
в антиномиях популистского лидерства. Кроме того, в данной работе
применяется и метод «идеальной типизации» Вебера. Однако все идеально-
типические объекты, например, «радикальный популизм»,
«мобилизационная партия», «внесистемные сообщества» и т.д. наполняются
1 Как известно, Маркс не дал однозначного определения понятия «класса» и его мысли
по этому поводу разбросаны по разным работам. Однако для нужд настоящего
исследования нам достаточно того общего видения классовой дифференциации, которое
было присуще Марксу. В частности, в «Манифесте Коммунистической партии» Маркс
замечает: «Наша эпоха, эпоха буржуазии, отличается, однако, тем, что она упростила
классовые противоречия: общество все более и боле раскалывается на два большие
враждебные лагеря, на два большие, стоящие друг против друга, класса буржуазию и
пролетариат». См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. т. 4 С. 425.

9
здесь реальным содержанием и истолковьгааются не как фантомные (в духе
номинализма), а как реальные, целостные объекты.
Несмотря на то, что большинство научных парадигм англосаксонской
политологической науки плохо совместимо с марксизмом, мы все-таки
считаем применимыми и ценными отдельные достижения американских
политологов. Так, по ходу исследования нам предстоит обращаться к
системному анализу политической власти, выработанному Д.Истоном, а
также к институциональной или структурно-функциональной технике
исследования, разработанной С.Хантингтоном на основе трудов Т.Парсонса.
Помимо этого, законное место в арсенале исследовательских средств
занимает у нас и сравнительно-исторический метод.
Новизна данного исследования связана с тем, что радикальный популизм
пока еще не становился объектом специального изучения. Более того, сам
термин <фадикальный популизм» применяется в научной литературе крайне
редко и, обычно, без предварительного толкования. В результате, отдельные
авторы, например, швейцарский социолог Г.Хишер или немецкий ученый
П.Вальдман, смешивают умеренно-реформистские режимы (правление
Р.Бетанкура в Венесуэле в 60-е гг. или правление З.Рахмана в Бангладеш в
70-е гг.) с радикально-популистскими (режим Х.Перона или Сукарно). Да,
среди новейших политологических и социологических трудов, посвященных
трансформации кризисных и переходных обществ, мы найдем весьма
ограниченное количество работ о популизме вообще, небольшое количество
страноведческих исследований. Однако радикальные формы современного
популизма почти не подвергались теоретическому анализу.
Чтобы выяснить, насколько качественно и глубоко изучалась идеология и
практика популизма в современной научной литературе, мы разделим весь
корпус используемых научных трудов на пять направлений. В первый раздел
войдет литература, посвященная вопросам, связанным с возникновением и
эволюцией популистских течений. Во второй - тексты, анализирующие
природу политической мобилизации и смысл мобилизационного участия. В
третий мы поместим исследования, затрагивающие проблему классовых
антагонизмов и шире - проблему политического конфликта. В четвертый
раздел войдут труды, характеризующие современный авторитаризм.
Наконец, в пятый раздел отнесены работы, где предметом изучения были
конкретные страны и конкретные исторические ситуации, в которых активно
проявляли себя радикально-популистские тенденции.
Приступая к характеристике обзорных научных работ, посвященных
популизму вообще, заметим следующее. Несмотря на явную актуальность
проблематики популизма, о нем за последние сорок лет издано очень мало
серьезных, концептуально выверенных исследований. Одним из лучших
западных трудов о популизме по объему привлеченного материала и по
разнообразию идей стал коллективный сборник, изданный под редакцией
Е.Геллнера и Г.Ионеску в 1969 году.1 В нем, преимущественно, дается
Populism. Its meaning and national characteristic. / Ed by Ionescu G., GellnerE.L. L., 1969.

10
социологическая интерпретация умеренного и реформационного популизма,
а также предлагается анализ перспектив популизма в индустриальных и
развивающихся странах. Эмпирический подход, обогащенный оригинальной
теорией, мы находим в фундаментальном исследовании А.Никерка о
популизме как факторе политического развития Латинской Америки.1 Эта
работа дает нам, пожалуй, самый объективный, подробный и комплексный
анализ новейшего латиноамериканского популизма (вплоть до 1974 года).
Концептуальные схемы, предложенные Никерком: например, «брокерская»
модель отношений популистских вождей и массы или «инструментальная»
модель популистской мобилизации имеет значение, выходящее за рамки
конкретной политологической работы. Однако, на наш взгляд, к недостаткам
данного исследования относится отсутствие какой-либо классификации
популистских течений, а также поверхностный анализ социального состава
групп, инициирующих популистские сдвиги. К сожалению, А.Никерк не
разделяет умеренные, промежуточные и крайние, т.е. псевдо-революционные
популистские течения, а сводит их в одно целое. По этой причине феномен
радикального популизма просто выпадает из его поля зрения.
Страноведческий характер имеет це1шая работа К.Митчелла, касающаяся
политических процессов, проходивших в Боливии в период с начала 50-х и
до середины 60-х годов XX века.2 Но мы относим эту работу к категории
общетеоретических, поскольку в ней содержится интересный анализ истоков
популистской идеологии и практики, а также формулируется ряд
теоретических положений, объясняющих, почему в кризисных
обстоятельствах популистские движения обращаются за поддержкой к
малоимущим массам. Лучшей же, по нашему мнению, теоретической
работой западного автора, посвященной проблеме популизма, является
исследование немецкого социолога П.Вальдмана. Он на примере
аргентинского перонизма тщательно и взвешенно разобрал многие аспекты
данной темы.3 Отдельные, наиболее важные положения, выдвинутые
П.Вальдманом, были нами «вплетены» в исследовательскую ткань нашей
работы. К примеру, указание П.Вальдмана на то, что «национал-
популистское движение выражает протест угнетенных и малоимущих
социальных групп против существующего несправедливого порядка» имеет
для нас руководящее значение. Вместе с тем, подобно А.Никерку,
П.Вальдман не разработал классификацию современного популизма, а лишь
ограничился разбором специфики перонизма. Кроме того, он не выявляет
социально-экономические причины, заставляющие правящий класс
обращаться к радикальному популизму. В целом, аргентинский, радикальный
популизм становится в интерпретации Вальдмана «монструозным»
NiekerkA.E. Populism and political development in Latin America. Rotterdam, 1974.
Mitchell C. The legacy of populism in Bolivia: From MNR to military rule. N.Y.; L., 1977.
Waldmann P. Der Peronismus, 1943-1955. Hamburg, 1974.
Ibid, S. 282.

11
явлением, имеющим прямое родство, как с российским большевизмом, так и
с германским национал-социализмом.
В 70-е годы была выдвинута так называемая модель «популистского
участия» С.Липсета и Д.Лернера. Ее авторы утверждали, что большее
количество участия (возникающего, по их мнению, в условиях
популистского правления) порождает большее социально-экономическое
равенство, которое влечет за собой меньшее социально-экономическое
развитие и приводит, в конечном счете, к меньшей политической
стабильности.1 Сама эта модель, взятая в отрыве от политической
реальности, существовавшей в перонистской Аргентине или в насеровском
Египте, не вызывает особой критики. Но данную парадигму, по нашему
мнению, никак нельзя именовать моделью «популистского участия», ибо
популизм во всех его разновидностях никогда не обеспечивает (и даже не
стремится к этому) массам такого «социально-экономического равенства»,
которое могло бы вести к «меньшему социально-экономическому развитию».
Суть истинного популизма (на, что, кстати, указывает А.Никерк)
заключается в том, чтобы посулить массам участие в разделе национального
богатства, но ни в коей мере не предоставить таковое. Эту суть С.Липсет и
Д.Лернер, вероятно, не уловили, либо просто обозначили термином
«популистское участие» всякую массовую мобилизацию вообще, не
зависимо от ее специфики. Концептуально близка работе СЛипсета и
Д.Лернера статья немецкого социолога Ф.Декера, опубликованная в 2004
году. В ней он расширительно и одиозно толкует понятие «популистской
пропаганды», относя к таковой не только публичную демагогию, но и
расовую или традиционалистскую пропаганду, объединяя, тем самым,
нацистов, религиозных радикалов и популистов в одно целое. Между тем (и
об этом мы специально будем говорить в параграфе 1.1.) популистская
коммуникация, хотя и содержит демагогические моменты, не является
чистой демагогией националистического или традиционалистского толка.
Из работ отечественных авторов, изданных еще в советский период,
следует, на наш взгляд, отметить коллективный сборник, вышедший под
редакцией А.Ф.Шульговского, где анализируются постулаты официальных
латиноамериканских идеологий.3 В нем фактически впервые изложена
марксистская интерпретация популизма как течения, которое, маскируясь
под надклассовое, общенациональное движение за социальную
справедливость, в действительности выражает интересы национальной
буржуазии. Институциональный анализ популистских движений представлен
в другом сборнике, изданном также под редакцией А.Ф.Шульговского в 1982
году. В этом сборнике дан социальный анализ ряда популистских режимов и
в нем, в частности, подчеркивалось, что «визитной карточкой
1 Цит. по: Шарон П. Сравнительная политология. М, 1992. Ч.П. С. 180.
2 Декер Ф. Популизм как вызов либеральным демократиям. // Актуальные проблемы
Европы. Правый радикализм в современной Европе./Отв. ред. Погорельская C.B. М, 2004.
3 Национализм в Латинской Америке: Политические и идеологические течения. / Отв.
ред. Шульговский А.Ф. М, 1976.

12
латиноамериканского популизма были аргентинский перонизм и бразильский
варгасизм».1
О проблемах социально-политической мобилизации и политического
участия до недавнего времени имелась литература, изданная,
преимущественно, в странах Западной Европы и США. Классическим трудом
по данному вопросу является монография К.Дейтча, вышедшая в свет в 1961
году.2 В ней известный американский политолог изучает влияние массовой
мобилизации, в том числе революционной, на трансформацию политических
систем. Полезный сводный обзор теорий социально-политической
мобилизации и их объективная критика представлены в работе британского
социолога Дж.Неттла.3 Он устанавливает связи между мобилизацией и
политической стабильностью, выделяет правящую элиту как субъекта
мобилизации, характеризует массовую, стихийную активность. К
недостаткам работы Дж.Неттла относится некоторая поверхностность,
вызванная отсутствием какой-либо собственной концепции мобилизации.
В образцовом либерально-консервативном ключе исследует процессы
вовлечения масс в политику и авторитетный американский политолог
С.Хантингтон. В его эталонном с точки зрения позитивной науки и
англосаксонской политологии труде «Политический порядок в меняющихся
обществах» представлена масштабная историческая картина вовлечения масс
в политическую борьбу. Там же дана, хотя весьма урывочная и беглая, но
точная оценка популистских режимов Насера, Варгаса и Перона. В этой
книге Хантингтон стремился выйти за рамки традиционной либеральной
парадигмы и внести поправку в классическую теорию «массового участия».
Более того, в соответствии с основным тезисом нашей работы С.Хантшптон
утверждает, что «политическая активность народа не обязательно означает
контроль народа над правительством».4
Давая оценку зарубежным исследованиям, необходимо признать, что
англосаксонская политическая школа, уделяющая пристальное внимание
легальным и рациональным формам взаимодействия власти и народа, сильно
идеализирует процесс политической мобилизации. В своих трудах
британские и американские авторы, как правило, игнорируют тот факт, что в
большинстве случаев вовлечение масс в политику, происходящее, как в
западных обществах, так (и тем более) в переходных и отсталых социумах,
очень часто имеет формальный, имитационный характер.
В отличие от весьма малочисленных и не слишком критических
исследований по мобилизации как таковой, научная литература,
затрагивающая проблему «субъекта мобилизации» и связанную с ней тему
1 Политическая система общества в Латинской Америке. / Отв. ред. Шульговский А. Ф.
М., 1982. С. 17.
2 Deutsch К. W. Social Mobilization and Political Development. / The American Political
Science Review, Vol. LV. Boston, 1961.
3 Nettl J.P. Political mobilization. A Sociological Analysis of Methods and Concepts. L.,
1967.
* Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. М., 2004. С. 105.

13
классовых и социальных антагонизмов, разнообразна и практически
неисчерпаема. Из западных работ, посвященных классам и социальному
конфликту, стоит выделить классическую монографию греческого
неомарксиста Н.Пулантцаса о современном «капиталистическом
государстве». В ней Н.Пулантцас описывает буржуазное государство как
самостоятельного «игрока» и могущественного «надклассового арбитра»,
координирующего все значимые политические отношения.1 В контексте
данного исследования представляет интерес образцовый с методологической
точки зрения труд А.Гидценса «Классовая структура развитого общества».2
Безусловно, стоит упомянуть примечательную «оппортунистическую»
работу Р.Дарендорфа о социальном конфликте в современном обществе. В
ней отрицается наличие антагонистических классов, и утверждается, что
между правящим меньшинством и малоимущими слоями общества возможно
продуктивное и взаимовыгодное взаимодействие.3 Указанная работа
Дарендорфа стала своего рода «священным заветом» для тех новейших
критиков марксисткой классовой теории на Западе, которые причисляют себя
к категории «объективных исследователей» и отвергают существование двух
противоборствующих классов индустриального общества: буржуазии и
пролетариата. Наряду с этим книга Дарендорфа содержит немало свежих
наблюдений, касающихся техники разрешения политических конфликтов.
Проблема классовой структуры индустриального общества тесно
сопряжена с проблемой рациональной бюрократии. Бюрократия переходных
обществ является важнейшим инструментом социальной, экономической и, в
том числе, радикально-популистской трансформации. Изучению класса или
сословия чиновников посвящено бесчисленное количество исследований, а
исходной теоретической базой для этого служат тексты М.Вебера.4 Для нас
была полезна и обзорная работа Р.Музелиса, где критически рассмотрены
новейшие теории бюрократии.5 Не меньшую теоретическую ценность имеет
труд австралийского политолога Р.Робинса. Хотя он касается только
Индонезии, но при этом дает нам пример глубокого социально-
экономического анализа феномена бюрократической буржуазии.6
Из отечественных работ, опубликованных в советский период, хотелось
бы указать на две статьи, которые позволяют точнее определить смысл
некоторых основных понятий. Это публикация индонезийского марксиста
Б.Сугихарто о коррумпированных чиновниках-кабирах, где дана объективная
дефиниция понятия «бюрократической буржуазии» и статья В.Ли о
малоимущих классах переходных обществ, в которой проводится анализ
Poulanzas N. Political power and social classes. L., 1978.
Giddens A. The Class Structure of the Advanced Societies. L., 1973.
DahrendorfR. Gessellschaft und Freiheit. München, 1963.
Вебер M. Избранные произведения. M., 1990.
Mouzelis N.P. Organization and bureaucracy. An analysis of modern theories. L., 1967.
Robinson R. Indonesia: the rise of capital. Sydney, 1988.

14
социальной природы люмпен-пролетариата, городских низов и
непролетарских слоев стран «третьего мира».1
При изучении феномена радикального популизма, мы, естественно, не
могли обойтись без научных текстов, так или иначе затрагивающие тему
авторитаризма и политической диктатуры. Увы, но при кажущейся
«простоте» и «очевидности» данной проблематики, на сегодняшний день
имеется не так много работ, в которых бы беспристрастно и разносторонне
изучался феномен новейшего авторитаризма. Тем более это касается не
традиционных или промежуточных форм авторитаризма, к числу которых
относятся «мягкие» радикально-популистские режимы. Бесспорно,
важнейшим в методологическом отношении трудом является сводная работа
израильского политолога А.Перлмуттера.2 Столь же высокую ценность имеет
для нас и подробное сравнительное исследование швейцарского социолога
Г.Хишера.3 Если А.Перлмуттер предлагает полезную для любого политолога
классификацию современных режимов, то Г.Хишер излагает свою теорию
формирования «популистской диктатуры». При этом он различает два типа
популистских режимов: режимы «напряженного развития» (Шри-Ланка при
С.Бандаранаике или Индонезия при Сукарно) и режимы «классового
напряжения» (Аргентина при Пероне).4 Хишер также попытался свести все
популистские режимы, существовавшие в мире за последние полвека, в
единую сравнительную таблицу. У него получилась следующая картина: к
категории «популистских» режимов Г.Хишер относит: в Азии - Индонезию
при Сукарно (1960-65), Бирму при У Ну (1960-70), Пакистан при Бхутто
(1971-77), Шри-Ланку при Бандаранаике (1960-65 и 1970-77); в Африке -
Гану при Нкруме (1960-66), Гвинею при Секе Туре (1965-70), Конго при
Массемба-Деба (1963-68), Мали при Мобидо Кейта (1960-68), Замбию при
Каунде (1960-70), Танзанию при Ньере (1961-70), Уганду при Оботе (1966-
71); в Латинской Америке - Аргентину при Пероне (1973-76), Бразилию
Гулларта (1961-64), Эквадор при Ибарра (1968-72), Гондурас при Моралесе
(1960-63), Ямайку при Манли (1972-77).5
Мы привели полный список «популистских режимов», составленный
Г.Хишером, для того, чтобы было видно отсутствие у него
дифференцированного подхода к популизму. Г.Хишер подобно А.Никерку не
различает умеренных и радикальных форм популизма, не говоря уже об
автономном популизме «единственного лидера». Он относит к категории
«популистских диктатур» большое число режимов, многие из которых не
1 Сугихарто Б. Усиление влияния бюрократической буржуазии на правящие круги
Индонезии.// Структурные сдвиги в экономике и эволюция политических систем в
странах Азии и Африки в 70-е годы. / Отв. ред. Симония H.A. М., 1979.; Ли В.
Непролетарские слои в социальной структуре освободившихся стран. // Азия и Африка
сегодня. 1978. № 1.
2 Perlmutter Α. Modern Authoritarianism: A Comparative Institutional Analysis. L., 1981.
3 Hischier G Politische Regimes in Entwicklungslandern. Frankfurt a.M., 1989.
4 Hischier G Op. cit. S. 151-152.
5 Ibid, S. 238-244.

15
являлись ни «популистскими» (в прямом смысле этого термина), ни
«диктаторскими». Более того, из поля его зрения выпадает режим
М.Кадцафи, а режим Насера Г.Хишер вообще называет не «популистским», а
«националистическим режимом».1 С этим можно было согласиться, если бы
все иные популистские или диктаторские режимы стран «третьего мира» не
имели националистическую компоненту. Но официальный национализм -
это идейная основа для подавляющего большинства авторитарных режимов.
Поэтому, обозначая авторитарный режим термином «националистический»,
мы ничего не добавляем к его пониманию. Показательно, что в отличие от
Г.Хишера американский ученый из Кембриджа: специалист по
политическому развитию Египта Р.Хиннебуш, в соответствии с нашей
оценкой режима Насера как популистского, указывает, что «насеристская
стратегия модернизации была, в сущности, популистской формой этатизма».2
Хотя Р.Хиннебуш сделал предметом своего исследования Египет времен
А.Садата, но его концептуальные обобщения, касающиеся
постпопулистской трансформации радикально-популистских режимов могут
быть, по нашему мнению, приложены и к периоду, последовавшему после
крушений режимов Варгаса, Перона или Сукарно.
Переходя к обзору литературы по конкретным страноведческим аспектам
темы, отметим, что в целом среди западных и отечественных политологов,
социологов и историков существует согласие относительно того, какие
режимы относить к категории «хрестоматийно» популистских. Взгляд
Г.Хишера на насеризм как на чистый вариант «национализма» не находит
сегодня сторонников. Образцово популистские режимы Ж.Варгаса,
Х.Перона, Сукарно, Г.А.Насера, М.Каддафи и У.Чавеса признаются научным
сообществом за таковые без особых дискуссий. Однако выше мы говорили,
что сегодня специалисты по мобилизационным движениям редко применяют
термин «радикальный популизм». Это связано, в первую очередь, с
отсутствием специальных работ, в которых бы радикальный популизм
рассматривался как универсальное, квази-революпионное движение. А, во-
вторых, с тем, что в сводных исследованиях новейший популизм почти не
подвергается какой-либо классификации.
В результате, как мы видим в случае с Г.Хишером, настоящие
популистские режимы смешиваются с квази-популистскими, национал-
реформистскими режимами и даже с демагогическими диктатурами. Хуже
того, порой термином «популизм» или «популистский курс» обозначают
явления, которые к реальному популизму не имеют никакого отношения
(случай С.Липсета, Д.Лернера, Ф.Декера). Дополнительный изъян многих
сводных трудов, так или иначе затрагивающих проблематику популизма,
состоит в том, что там не проводится деления на «правый» (Бразилия
Ж.Варгаса) и «левый» популизм (остальные страны). В них также не
1 Ibid, S. 239.
2 Hinnebusch R.A. jr. Egyptian politics under Sadat: The post-populist development of an
authoritarian-modernizing state. Cambridge, 1985. P. 14.

16
разбирается принцип демагогической коммуникации, не исследуется природа
идеологической или «интегрирующей» мобилизации. По этой причине,
любой исследователь, заинтересовавшийся популизмом, едва приступив к
работе по изучению этого феномена, столкнется с рядом пусть и частных, но
так и не проясненных вопросов. Вот лишь часть из них: Выражает ли
популизм в действительности интересы малоземельных крестьян или нет?
Способствует ли популизм становлению или краху политической диктатуры?
Связано ли крушение популизма с уходом с политической сцены
харизматических вождей? Способен ли популизм привести страну к
реальному индустриальному прорыву или нет?
Приступая теперь к краткому обзору страноведческой литературы,
косвенным образом затрагивающей упомянутые проблемы, надо сказать, что
исчерпывающий обзор конкретных исследований представить здесь нет
возможности. Страноведческая политологическая и социологическая
литература, изданная в западноевропейских странах, а также в США, и
посвященная Бразилии, Аргентине, Индонезии, Египту, Ливии
соответствующих периодов многочисленна и трудно обозрима. И все-таки
основательных и детально проработанных академических трудов найдется
здесь не так уж и много. Далее мы укажем на ключевые исследования,
которые касаются политической и социальной истории Бразилии (1937-45),
Аргентины (1946-55), Индонезии (1959-65), Египта (1961-70), Ливии (1977-
89), Венесуэлы (с 1998 года и по настоящее время). При этом следует
учитывать, что сейчас в России, а ранее - в СССР об указанных странах было
опубликовано не слишком много специальных работ (исключение тут
составляет Индонезия).
Начнем краткий обзор страноведческой литературы с Бразилии эпохи
«нового государства». О радикально-популистском режиме Ж.Варгаса
имеется несколько фундаментальных трудов, изданных в США. Это работа
Р.Ливайна, посвященная разбору начального периода становления «Нового
государства» и исследование Е.Скидмора о политическом развитии Бразилии
в период 1930-1964 годов.1 Обстоятелен и насыщен документальным
материалом труд американского публициста К.Ловешптейна,
опубликованный в 1943 году: в момент расцвета «Нового государства».2 В
нем мы находим ряд интересных и обоснованных соображений о природе
бразильского популизма, о специфике его институционального облика, о
противоречивой фигуре самого Варгаса. Из работ отечественных авторов
стоит, как нам кажется, выделить монографию Н.П.Калмыкова о
бразильском рабочем движении и объемный труд ведущего российского
специалиста по Бразилии - Б.И.Коваля, посвященный истории местного
пролетариата.3 Серьезный вклад в раскрытии политической и экономической
1 Levine RM. The Vargas regime: The critical years, 1932-1938. N.Y., 1970; Skidmore Th.E.
Politics in Brazil, 1930-1964. An experiment in democracy. N.Y., 1967.
2 Loewenstein K. Brazil under Vargas. N.Y., 1943.
3 Калмыков Н.П. Диктатура Варгаса и бразильский рабочий класс (1930-1945). М,
1981.; Коваль Б.И. История бразильского пролетариата (1857-1967). М., 1968.

17
подоплеки варгасизма вносят работы российского политолога А.Н.Савина и
отечественного экономиста Л.С.Носовой.1 Правовые нюансы политики
Ж.Варгаса и техника бразильского законотворчества подробно изучены в
юридическом исследовании А.С.Автономова.2 Вместе с тем, несмотря на
относительное изобилие литературы, посвященной Бразилии периода 1937-
45-го годов, многие аспекты существования «Нового государства» до сих пор
не получили должного освещения. К их числу относятся: организация
пропагандистской деятельности «Нового государства», аграрная политика
Варгаса, его отношения с национальной буржуазией и высшей бюрократией,
взаимодействие центрального правительства со штатами. Эти пробелы во
многом осложняют исследование бразильского «правого» популизма.
Несколько лучше обстоит дело с публикациями, в которых
анализируется лево-популистское правление Хуана Д.Перона в Аргентине
периода 1946-1955 годов. Перонистский режим давно стал объектом
пристального внимания зарубежных обществоведов. Подробное и, в целом,
объективное изложение событий, связанных с восхождением Х.Перона на
вершину власти, с ростом его популярности и с его последующим
сокрушительным падением мы находим в работе Р.Крассуэллера «Перон и
загадка Аргентины».3 Связи Хуана Перона с аргентинскими военными и с
националистическими кругами подробно рассмотрены МТолдвертом.4 В
свою очередь, идейную и организационную связь перонизма с левыми и
революционными, в том числе повстанческими, движениями детально
анализировал марксист Д.Ходжес.5 Он благожелательно оценивает социально
ориентированный курс Перона и пытается выстроить концепцию перонизма
как национально-революционного, модернизационного течения. При этом
Д.Ходжес является противником теории аргентинского популизма и считает,
что «было бы ошибкой сводить перонизм к какой-либо форме популизма».6
Надо сказать, что у западных авторов, в том числе и марксистов, нет
единого мнения ни о реальном содержании «хустисиалистской» политики
Перона, ни о социальной природе аргентинского популизма. До настоящего
момента среди специалистов распространены взаимоисключающие
трактовки перонизма. П.Вальдман в связи с этим отмечает: «Имеется три
основные интерпретации перонизма. Перонизм как разновидность
фашистского господства определяет американский политолог С.М.Липсет
(1964). Перонизм как версию современного бонапартизма трактует
1 Савин А.Н. Бразилия: тенденции политического развития в послевоенный период
(1945-1980). Иваново, 1992.; Носова Л.С. Государственный капитализм в Бразилии. М.,
1971.
2 Автономов A.C. Конституционно регулирование политической системы Бразилии
(история и современность). М., 1991.
3 Crassweller R.D. Peron and the enigma of Argentina. N.Y.; L., 1987.
4 Goldwert M. Democracy, militarism and nationalism in Argentina, 1930-1966. Austin; L., 1972.
5 Hodges D.C. Argentina, 1943-1976. The national revolution and resistance. Albuquerque,
1976.P.138.
6 Hodges D.C. Op. cit. P. 138.

18
аргентинский социолог С.Фрондизи (1957). Наконец, другой аргентинский
социолог Г.Германи полагает, что перонизм есть национал-популистское
движение, сыгравшее существенную роль в политическом развитии
Латинской Америки (1962)».1 Сам Вальдман выдвигает «среднюю»
концепцию перонизма, согласно которой последний есть симбиоз фашизма,
национал-популизма, бонапартизма и «диктатуры развития».2 Эта
произвольная интерпретация П.Вальдманна диссонирует с объективным
духом его исследования. Кроме того, она не находит, на наш взгляд,
подтверждения в том материале, который он сам представляет в своей книге.
Как Аргентина эпохи Перона, Индонезия времен Сукарно и периода
«направляемой» демократии тоже оказалась популярным объектом научного
анализа. И на Западе, и в Советском Союзе по индонезийской тематике
опубликовано свыше сотни монографических исследований и около тысячи
статей. Более того, количество специальных работ о различных аспектах
правления Сукарно: политических, культурных, идеологических и т.д.,
опубликованных отечественными авторами в советский и пост-советский
периоды, намного превосходит количество западных трудов по данной
тематике. Мы, конечно, не станем их перечислять, а укажем только на
фундаментальные работы, позволяющие лучше понять суть индонезийской
версии радикального популизма.
К разряду серьезных и полезных текстов, безусловно, относятся
исследования А.Ю.Другова и А.Б.Резникова, а также работы Г.А.Андреева.3
Заслуживает внимания комплексная работа Ю.А.Плеханова, в которой он
выходит за рамки страноведческого анализа, справедливо отмечая «родство
теории «фугшшональных групп», выдвинутой Сукарно, и официальных
идеологических течений, существовавших при Ж.Варгасе в Бразилии и при
Х.Пероне в Аргентине».4 Этапы утверждения господства индонезийской
бюрократической буржуазии подробно освещены Е.В.Голубеевой, а
авантюристический, «самоедский» экономический курс президента Сукарно
детально анализировал В.Я.Архипов.5 Аспекты внутриполитической борьбы
и процессы трансформации индонезийского режима от «направляемой
демократии» к «новому порядку» исследованы Н.Э.Николаевым. В целом,
изобилие концептуальных обобщений и богатство опубликованного
фактического материала по радикально-популистскому режиму Сукарно
1 Waldmann P. Op. cit. S. 17.
2 Ibid, S. 308.
3 Другое А.Ю., Резников A.B. Индонезия в период «направляемой демократии». М.,
1969; Другое А.Ю. Политическая власть и эволюция политической системы Индонезии
(1965-1988). М., 1989.; Андреев ГЛ. Индонезийское государство: проблемы единства и
автономии (1945-1965). М., 1974.
4 Плеханов ЮЛ. Общественно-политическая реформа в Индонезии (1945-1975). М.,
1980. С. 68.
5 Голубеева Е.В. Государственная бюрократия и политика: Индонезия и Филиппины,
70-е - 80-е годы. М., 1988.; Архипов В.Я. Экономика и экономическая политика Индонезии
(1945-1968). М, 1971.
6 Николаев Н.Э. Индонезия: государство и политика. М., 1977.

19
позволяет составить наиболее полную картину его происхождения,
становления и распада.
Правление президента Насера было эпохальной вехой современной
египетской истории. Однако при обращении к египетской тематике мы не
находим того богатства и многообразия академических работ, которые
обнаруживаются при изучении перонистской Аргентины или Индонезии
времен Сукарно. В западных странах основные обзорные и концептуально
самостоятельные работы по насеровскому режиму были изданы на рубеже
60-х и 70-х годов, то есть задолго до того момента, когда была окончательно
демонтирована созданная Насером политическая система.1 Исключением
является критическая работа Р.Хиннебуша (издана в 1985 г.), показавшего
глубинную, культурно-экономическую преемственность режимов Насера и
Садата. Тем самым, Р.Хиннебуш внес существенный вклад в развенчание
мифа об «особом пути» насеровского Египта.2 В нашей стране в советский
период была опубликована лишь одна объемная научная монография о
политическом устройстве насеровского Египта, написанная И.П.Беляевым и
Е.М.Примаковым. Вместе с тем отдельные стороны насеризма, связанные, в
основном, с экономическим развитием Египта, были изучены в
отечественной науке вполне детально и многогранно. Укажем здесь хотя бы
на обстоятельные исследования отечественных авторов В.К.Арискина,
Б.Н.Гашева и Г.И.Смирновой.4 При этом в советской литературе мы не
найдем и намека на <фадикально-популистскую» природу насеризма. В то же
время некоторые западные специалисты, изучавшие период правления
Насера, давно приметили родственные связи, существующие между
насеризмом и другими радикально-популистскими течениями. К примеру,
Д.Ходжес специально подчеркивал, что «термины «насеризм» и «перонизм»,
применительно к молодому поколению левых офицеров Латинской Америки,
являются взаимозаменяемыми».5
В отличие от правления Г.А.Насера, ставшего достоянием истории,
период радикально-популистского правления М.Каддафи (1977-1989 гг.)
очень близок нашему времени. Более того, режим Муамара Каддафи, хотя и в
качественно измененном виде, существует по сей день. Однако о нем на
данный момент написано не так уж много качественных социологических
или политологических работ. Причем особенно «мало прозрачен» последний
период радикально-популистской практики ливийского лидера, относящийся
1 Abdel-Malek A. Egypt: military society. The army regime, the left and social change under
Nasser. N.Y., 1968.; Dekmejian R.H. Egypt under Nasir. A study in political dynamics. Albany,
1971.
2 Hinnebusch RA.jr. Op. cit.
3 Беляев И.П., Примаков EM. Египет: время президента Насера. М., 1974.
4 Арискин В.К. Проблемы кооперирования сельскохозяйственного производства в
Египте. М., 1972.; Гашев БЛ. Государственный сектор в экономике А.Р.Е. (1952-1972).
М, 1978; Смирнова Г.И. Основные проблемы индустриализации Египта, 1952-1977. М.,
1980.
5 Hodges D. С. Op. cit. Р. 30.

20
к 1985-1989-му годам. В отечественном востоковедении лучшим трудом о
начальном этапе джамахирийской революции (до середины 80-х годов), на
наш взгляд, является монография А.З.Егорина, сочетающая аккуратное
обращение с эмпирическим материалом и глубокие социологические
обобщения.1 Весьма высоко, как нам кажется, следует оценить и сводную
работу Г.И.Смирновой, в которой подводятся малоутешительные итоги
«уравнительных» ливийских социально-экономических реформ.2 Краткий
экскурс в историю становления джамахирийской идеологии дает нам также
монография А.Н.Козырина.3
Среди западных работ, посвященных авторитарному правлению
М.Каддафи, преобладают публицистические или откровенно критические
тексты. В них плоды джамахирийской революции, как правило, негативно
оцениваются с позиции «буржуазного индивидуализма» и «либерального
мышления». Вдобавок, американские и британские академические
специалисты по Ливии больше сосредотачиваются на внешнеполитических
авантюрах М.Каддафи, чем на его внутренней политике. Наряду с этим в 80-е
годы были опубликованы достаточно объективные и сбалансированные
исследования Дж.Бирмана, а также работа Д.Бланди и Э.Лайцетта,
основанная на их личных набюдениях.4 В упомянутых исследованиях дается
детальный анализ новых властных институтов, созданных в Ливии в ходе
джамахириской революции. В 1997 году в США вышла книга М.Эль-Кихиа,
в которой с ревизионисткой точки зрения описывается уникальное
положение Каддафи в структуре ливийской политической власти,
сохранившей до сих пор родоплеменные, архаические черты.5
Удивительно но, еще меньше чем режим Каддафи привлекал внимание
академических исследователей ныне существующий в Венесуэле
радикально-популистский режим Уго Чавеса. В России мы только благодаря
усилиям специалиста по Венесуэле Э.С.Дабагяна имеем несколько
взвешенных и концептуальных публикаций.6 Наряду с этим, об истоках
венесуэльского популизма, относящихся, как минимум, к середине 50-х
годов, писал известный российский латиноамериканист А.Ф.Шульговский.
Он, например, указывал на то, что традиции популизма в Венесуэле
исторически сильны, а режим диктатора Переса Хименеса (1952-58) умело
использовал в своих интересах деклассированные элементы, немалое число
1 Егорин А.З. Ливийская революция. М., 1989.
2 Смирнова Г. И. Опыт ливийской революции (преобразования социально-
экономических и политических структур). М., 1992.
3 Козырин А.Н. Джамахирийская политическая концепция и государственный
механизм Ливии. М., 1992.
* Bearman J. Qaddaff s Libya. L., 1986.; Bluncfy D., Lycett A. Qaddafi and the Libyan
revolution. Boston, 1987.
5 El-Kikhia M.O. Libya's Qaddafi: The politics of contradictions. Gainesville, 1997.
6 См.: Дабагян Э.С. Венесуэла: кризис власти и феномен Уго Чавеса (генезис,
эволюция, перспективы). М., 2000.; Дабагян Э.С. Чавес остается? // Латинская Америка.
2002. № 7.; Дабагян Э.С. Уго Чавес. Политический портрет. М., 2005.

21
которых было завербовано в службу «национальной безопасности». Среди
работ западных авторов мы бы выделили труд американского политолога
Р.Хиллмана, где подробно рассматриваются предпосылки кризиса
«двухпартийной олигархии», приведшего, как известно, к путчу 1992 года, а
затем и к приходу Чавеса к власти.2 Совсем другое и, главным образом,
сугубо критическое отношение к Венесуэле, вообще, и к У го Чавесу, в
частности, демонстрирует работа Р.Гогга. В ней он доказывает, что Чавес в
своей политической риторике не оригинален, а лишь повторяет и при том не
слишком удачно «старые» анти-испанские, боливарийские идеи,
модифицированные в соответствии с требованием момента. В общем, надо
признать, что феномен «боливарийской республики» и венесуэльского
популизма остается до сих пор плохо изученным. Особенно с учетом тех
поправок, которые внес Чавес в свою впутрешпою политику после
неудавшегося апрельского переворота 2002 года.
Завершая обзор научной литературы, прямо или косвенно освещающей
проблему возникновения радикального популизма и последствия его
социальной реформации, мы должны заметить, что данная тема пока не стала
предметом ни комплексного, ни частного, узко специального изучения.
Поэтому сводное исследование радикального популизма и его социально-
политических и экономических производных, а также анализ популистской
мобилизационной практики есть, на наш взгляд, своевременное и важное
научное предприятие. Как будет показано в дальнейшем, радикальный
популизм - это тот универсальный инструмент политической манипуляции,
который позволяет правящим элитам разных в культурном отношении стран
быстро и с минимумом издержек решать частные задачи, связанные с
захватом, удержанием и укреплением власти. Соответственно, взвешенный и
детальный анализ радикального популизма, предцолагающий выявление его
социальной и идейной природы, а также построение теории «радикально-
популистских» сдвигов, оказывается необходимой предпосылкой для
постижения противоречий кризисного и переходного общества. Кроме того,
изучение радикального популизма может помочь и при решении
практических задач: в частности, при составлении среднесрочных прогнозов
поведения элит, вождей и масс в эпохи упадка или «холодного»
гражданского противостояния. Таким образом, анализ новейших радикально-
популистских тенденций, возникающих в переходных социумах, позволяет
нам не только концептуально осмыслить феномен популизма и массового
мобилизационного участия, но и предсказать те квази-революционные
события, которые могут произойти в странах, переживающих состояние
гражданского раскола.
1 Шулъговский А.Ф. Теория «демократического цезаризма» и венесуэльская
действительность (социологические заметки). // Венесуэла. Экономика, политика,
культура. / Отв. ред. Гонионский С А. М, 1967.
2 Hillman R.S. Democracy for privileged: Crisis and transition in Venezuela. Boulder, 1994.
3 Gott Λ In the shadow of the Liberator Hugo Chavez and transformation of Venezuela. L.;
N.Y., 2000.

22
Глава 1. Происхождение и смысл радикального популизма
1.1. Исходный принцип и составляющие радикального популизма
Популизм в широком смысле - это не самостоятельное общественно-
политическое движение, не программа реформ, не разновидность идейной
доктрины и не тактическая линия партии, обладающей большинством мест в
национальном парламенте. В общественных науках термином «популизм»,
как правило, обозначают особый вид демагогической, оторванной от
реальности политики, прямо взывающей к инстишсгам и чувствам
малоимущих граждан, апеллирующей к их сиюминутным экономическим
интересам. В свою очередь, «популистом» обычно называют того политика-
демагога, владеющего ораторским искусством, который ежедневно и тесно
контактирует с широкой публикой и раздает при этом заманчивые, но трудно
исполнимые обещания. В концептуальном и идейном отношении всякий
популизм - заведомо бессодержателен, ибо он, как мы покажем в
дальнейшем, есть не самоцель, а инструмент публичного взаимодействия
элитных групп с народной массой. Обращаясь к популистской технике
взаимодействия, элитные фракции, не довольные своим положением в
структуре верховной власти, перетягивают массу на свою сторону. Таким
образом, они вовлекают широкую трудовую общественность в «холодную» и
по большей части виртуальную политическую борьбу.
Популистская техника мобилизации масс, безусловно, не является
исключительным изобретением индустриальной современности. Популизм
как средство публичного взаимодействия элит, вождей и массы универсален.
Он всегда существовал в тех исторических обществах, где правящий класс
был ослаблен, разрознен и расколот, а широкие народные слои уверенно
выходят на политическую авансцену. В древнегреческом полисе, в Римской
республике периода ее упадка, в городах-государствах Северной Италии ХП-
XVI веков, в городских коммунах Нижней Германии, в вечевых республиках
Пскова и Новгорода и в других средневековых государствах с
представительским строем властвующее меньшинство и его лидеры часто
прибегали к популистским методам взаимодействия для решения текущих
политических задач. С началом индустриальной эпохи (т.е. с начала XIX
века) популизм стал еще более востребован. Ведущий западный специалист
по популистским течениям А.Никерк относит к разряду популистских партий
и движений английских левеллеров, диггеров и чартистов; русских
народников и эсеров; американское фермерское движение последней
четверти XIX века; партии Ганди, Сукарно и Сунь-Ят-Сена.1 Однако
наибольшее распространение популизм приобрел во второй половине XX
столетия: в период окончательного утверждения индустриально-буржуазной
NiekerkA.E. Populism and political development in Latin America. Rotterdam, 1974. P. 23.

23
системы, в период триумфа массовой культуры, социального стандарта,
рационализма и формальной парламентской демократии.
Не нужно быть опытным наблюдатель, чтобы обнаружить, что в
политической жизни почти любого современного общества в избытке
присутствуют элементы социального подкупа, театральной условности и
расчетливой демагогии, то есть те моменты, из которых и складывается
феномен популизма. Нынешняя тотальная распространенность популистских
методов взаимодействия элит с массой имеет под собой прочное основание,
ибо всякое современное общество априори является обществом массовым. А
там, где доминирует разрозненная, обезличенная масса верховная власть
непременно использует либо открытую, либо замаскированную технику
социальной манипуляции. Обращаясь к популизму как к средству
общественной манипуляции и усеченной мобилизации, господствующие
классы стремятся направить спонтанную активность масс в нужное и
безопасное русло, пытаясь, тем самым, нейтрализовать, подавить всплеск
народного недовольства. Сама же популистская мобилизация предполагает
вовлечение широких народных слоев в политическую борьбу на стороне
определенной элитной группы. Нейтрализация и усмирение, напротив,
подразумевают управляемый выпуск социального пара, «охлаждение» масс и
их дезорганизацию, влекущую снижение уровня стихийной активности.
Современный популизм способен продуцировать организованные
политические движения и массовые партии. Однако сам он не является
концептуально оформленным, идеологическим социально-политическим
течением, наподобие коммунизма, социал-демократии, анархизма или
буржуазного национализма. Поскольку популизм есть лишь инструмент
тактической политической борьбы, постольку он не имеет никакой
самостоятельной позитивной или негативной революционной программы. С
идейной точки зрения всякий популизм безнадежно вторичен. Он
представляет собой лишь простую оболочку или «хранилище» для
произвольно скомпонованных и, по большей части, умозрительных теорий и
доктрин. Эту оболочку при необходимости можно наполнить любым,
актуальным на данный момент, идейным содержанием: национальным,
народническим, коммунальным, синдикалистским и т.д.
Впрочем, сегодня в условиях постмодернистского триумфа
выхолощенных форм над экзистенциальным содержанием, популизм нередко
выходит на политическую сцену безо всякого идейного прикрытия. Так он
выступает в своем первозданном виде как голое орудие общественной
манипуляции. Конечно, сегодняшние лидеры-популисты, мобилизуя или,
наоборот, нейтрализуя массы, почти всегда ссылаются на «право
демократического большинства» выбирать судьбу или на «священную волю
народа» избирать свое правительство. Сердцевиной популистского
взаимодействия элит и вождей с массой является такой взгляд на элиту и
выдвинутого ею популистского вождя, согласно которому они есть главный
субъект данного взаимодействия или «водитель» истории. Тогда как масса -
это только объект: вечно «ведомый». В этом коренное различие между чисто

24
популистским и авторитарно-патерналистским (Ф.Франко, Чан Кай Ши) или
авторитарно-мобилизационным (В.ИЛенин, Мао Цзе Дун) стилем
руководства. Ведь патерналистский или мобилизационный стиль
взаимодействия вождей и масс предполагает хотя бы сегментарное, но
реальное вовлечение трудовых и малоимущих классов в процессы
политического или социо-культурного развития.
Специфический вид политического взаимодействия, при котором массы
безмолвно подчиняются вождям, участвуют в организованных ими акциях и,
в целом, добровольно и даже с энтузиазмом играют навязанную им извне
роль, часто не подозревая об этом, мы назовем «мобилизациошю-
демагогической связью». Эта особая связь или коммуникация есть отправной
пункт всякого популизма, не зависимо от его конкретного политического и
социального профиля. При этом эффективность данной связи обеспечивается
тем, что она эксплуатирует идеалы простых людей. Британский социолог
Э.Д.Смит, характеризуя мировоззренческие ориентиры популистских
движений, в частности, пишет, что «популизм идеализирует мелкого
предпринимателя и превозносит прелести жизни в деревне или в
провинциальном городке, противопоставляя красоту «пасторальной жизни»
обезличенному существованию в промышленном мегаполисе».1 Однако
идеализация простой жизни, равно как национализм, вера в «маленького
человека», реформизм или стремление к уравнительному распределению
общественных благ являются вторичными, производными атрибутами
популизма. Его же сердцевиной или исходным принципом оказывается
именно мобилизационно-демагогический стиль общения элит с массой.
На первый взгляд демагогическая политика и популизм могут показаться
тождественными феноменами. Но это, конечно, не так. По нашему мнению,
следует четко отличать мобилизационную демагогию от чистой демагогии, с
одной стороны, и лидеров-популистов от лидеров-демагогов, - с другой.
Подобное разделение объясняется тем, что мобилизационная демагогия
преследует две цели: встряхнуть, зарядить энергией разобщенные массы и
вывести их в организованном порядке на поле властного противоборства.
Наоборот, классическая или чистая публичная демагогия подразумевает
одностороннее и спорадическое обращение лидера к массам и не имеет в
виду их организацию и мобилизацию. По тем же основаниям следует
различать лидеров-популистов и лидеров-демагогов. Лидер-популист
укрепляет и расширяет собствешгую власть за счет целенаправленного
вовлечения масс в политический процесс. Причем для быстрой мобилизации
масс он часто использует наиболее доступное и элементарное средство:
публичную, беззастенчивую демагогию. Но задача лидера-популиста состоит
не только в том, чтобы обратить на себя внимание малоимущих и трудовых
классов, вызвать к себе их доверие путем пустой риторики и обмана. Ему
еще нужно вовлечь массы в мирную и ограниченную политическую борьбу.
Smith A.D. Nationalism in the twentieth century. Oxford, 1979. P. 10

25
Это значит, что ему мало одного молчаливого одобрения народа: ему
необходима еще его организованная «уличная» и предвыборная поддержка.
В отличие от популиста лидер-демагог не столько желает укрепить свою
власть, которой он в большинстве случаев просто не обладает, сколько
стремится утвердить занятую им статусную, престижную позицию
«знатока», «защитника», «борца» и т.д. Лидер-демагог всегда использует
публичную демагогию односторонне: он будоражит, развлекает массы,
ввергает их в смятение, иногда даже склоняет их к разовым бунтарским
акциям. Но он не ждет от них организованной поддержки и, более того, не
хочет таковой, а порой - по-настоящему ее боится. Когда лидер-демагог
использует принцип мобилизационно-демагогической коммуникации, этот
принцип сразу теряет свою первую и существенную мобилизационную
компоненту. Чисто демагогическое общение с народом помогает политику-
демагогу прославиться и самоутвердиться, но не позволяет сформировать
сколько-нибудь сплоченный и дееспособный блок его сторонников.
По сравнению с обычной публичной демагогией популистский метод
взаимодействия приносит реальные и масштабные политические плоды. Но
успех (с точки зрения правящей элиты) популистского метода
взаимодействия не приходит автоматически. Он зависит от множества
факторов, часть из которых находится в сфере компетентности правящего
меньшинства и выдвинутых им вождей. Остальные предпосылки успеха
связаны с социальной и культурной ориентацией широких слоев населения, с
текущей социально-политической и экономической ситуацией.
Результативность популистской коммуникации могут обеспечить
следующие субъективные факторы: 1). Наличие в рядах господствующей
элиты талантливого лидера, владеющего ораторским искусством и имеющего
задатки харизматического вождя. При этом популистский лидер не должен
быть истинно харизматическим вождем или настоящим фанатиком,
одержимым идеей кардинального переустройства мира. Фигуры подобные
Лютеру, Робеспьеру или Ленину, конечно, не могут исполнять функцию
популистского вождя. Лидеру-популисту достаточно обладать приметной и
завораживающей внешностью, быть по манерам поведения близким народу и
демонстрировать на публике веру в «личное назначение» и непоколебимую
убежденность в правильности высказанных слов. Лидер-популист не должен
уподобляться вождю-мессии, ведущему народ в «заоблачные дали», не
достижимые ни завтра, ни послезавтра. Он обязан апеллировать к
конкретному, текущему и, в основном, потребительскому интересу публики,
а также к ее чувствам, наиболее обостренным в данный момент: например к
чувству ущемленного национализма, чувству социальной справедливости. 2).
Выступая перед публикой, лидер-популист обязан регулярно доказывать, что
именно он, а также стоящая за ним элитная группа, есть истинный и самый
лучший «патрон» или покровитель трудового народа. 3). При общении с
массой лидеру-популисту необходимо постоянно указывать на черно-белые
контрасты социальной действительности, разделяя общество на «своих» и
«чужих». Категория «своих», куда включается народ, «ответственные»

26
предприниматели и прогрессивная интеллигенция, как и категория «чужих»,
охватывающая реакционные, «империалистические» или «антинародные»
силы должна иметь абстрактное содержание. Образцом популистского
деления общества на «своих» и «чужих» служит программа венесуэльской
партии «Демократическое действие», согласно которой «в полуколониальном
обществе (каковым является Латинская Америка) имеется две социальные
группы: «реакция» и «народ». «Народ» - это рабочие, крестьяне, средние
слои (мелкие коммерсанты, инженеры и техники, служащие, прогрессивная
интеллигенция), «которые не пользуются привилегией власти и плодами
богатства», а «реакция» - это все остальные».1 4). Грамотный и опытный
популистский лидер должен подкреплять свою риторику осязаемыми
достижениями, пусть мизерными с материальной точки зрения, но
грандиозными и запоминающимися по внешней форме. Это могут быть
крупные, но разовые социальные выплаты, впечатляющие культурные акции,
уличные мероприятия, утверждающие «единство» вождя и массы и т.п.
К объективным факторам, связанным с нюансами общественного
поведения, относятся два момента: 1). В обществе, где у элит возникает
потребность в использовании радикально-популистской коммуникации,
масса должна легко поддаваться популистскому внушению. Она должна
быть готова к тому, чтобы оказывать лидеру-демагогу, а также стоящему за
ним правящему классу, систематическую, избирательную или уличную
поддержку. Эта поддержка может проявляться трояко. Во-первых, участием
в производственных собраниях, уличных митингах и демонстрациях,
организуемых популистскими вождями и их ближними сторонниками. Во-
вторых, в послушном голосовании на выборах за тех кандидатов, которые
выдвинуты популистским вождем и его блоком. В-третьих, в том, что при
проведении популистских реформ: национализации, индустриализации или,
наоборот, приватизации, масса должна выражать одобрение проводимому
курсу или должна, как минимум, сохранять политический нейтралитет. 2).
Выполнение первого условия гарантировано в том случае, если масса
остается дезорганизованной, инертной совокупностью атомарных индивидов,
которые вынужденно и всецело делегируют свои полномочия правящему
меньшинству. Важной предпосылкой, обеспечивающей успех популистской
манипуляции, является разрыв традиционных межличностных и групповых
связей, ликвидация архаических общественных институтов: сословий,
племенных объединений и автономных корпораций. Следовательно,
утверждение буржуазного социально-экономического порядка, при котором
пролетаризируется большинство населения, а между индивидами
устанавливаются формальные отношения товарного обмена, есть
непременное условие для «расцвета» радикально-популистской практики.
Отмечая стандартизирующий, индустриально-рациональный характер
современного популизма, следует, впрочем, иметь в виду, что он, оставаясь
1 Национализм в Латинской Америке: Политические и идеологические течения. / Отв.
ред. Шулъговский А.Ф. М., 1976. С. 51.

27
инструментом бюрократической, буржуазной модернизации, одновременно
возрождает до-индустриальный, патрон-клиентский, квази-доверительный
стиль отношений правящего класса с народом. Как ни странно, но
мобилизационно-демагогический принцип общения во многом опирается на
иррационализм, мистику, утопические фантазии и даже на обряды языческой
магии. Это, в том числе, и обеспечивает внушительный успех популистской
демагогии среди малоимущего населения и низших слоев среднего класса.
Для полноты картины добавим, что кроме личного способа обращения к
массе, когда двигателем «популистской революции» оказывается лидер-
демагог, облеченный массовым доверием, существует еще безличный или
формально-бюрократический стиль популистского взаимодействия. В этом
случае к народу время от времени обращается не реальный вождь, а какая-
либо «серая», теневая фигура, далекая от массы и известная ей лишь по
телевизионной картинке и газетной публикации. Эта фигура не выходит на
трибуну митинга, не вступает в прямой и живой контакт с народом. Она
передает свои «откровения» посредством прессы, газет либо через
уполномоченных, официозных комментаторов. Таким, например, был стиль
коммуникации верховной власти с народом в СССР в поздний брежневский
период, в пост-титовской Югославии (с 1981 по 1989 гг.) или в Северной
Корее в последние годы правления Ким Ир Сена. При осуществлении
безличной, популистской коммуникации ее субъект может окончательно
утерять черты осязаемой «телесности», превратившись в абстрактное нечто,
В итоге двигателем популистского взаимодействия станет номинальный
бюрократический субъект: министерство, комиссия, ассоциация и т.п. Этот
условный субъект от имени правящего класса заигрывает с массой, предлагая
ей мизерные или ощутимые, в зависимости от состояния экономики,
«подачки». Как безличный, так и формально-бюрократический варианты
популистского взаимодействия в сравнении с личным, вождистским стилем
руководства оказываются малопродуктивными, поскольку в них отсутствует
важная компонента популистской коммуникации: магизм или очарование (не
важно реальное или воображаемое) живой персоны лидера.
Мобилизационно-демагогический принцип взаимодействия элит, вождей
и массы стал фундаментом политической практики всех новейших
популистских движений. Обозначив во многом условный характер этой
связи, мы можем охарактеризовать три варианта современной популистской
практики: автономно-личностный, коалиционно-реформаторский и
радикально-институциональный.
Термином «автономный популизм» мы обозначим такое взаимодействие
вождей и массы, при котором к широкой публике от своего имени
обращается один самодеятельный лидер, имеющий нескольких верных
соратников. Этот лидер, как правило, добивается исполнения личных целей,
прямо не выражает чей-либо, классовый или коллективный интерес и за ним
не стоит какой-либо организованной, сплоченной и влиятельной группы.
Автономный популизм не формирует новый режим, не провозглашает курс
на системные реформы, а лишь укрепляет властную автономию одного лица

28
и его приближенных. Наглядным примером подобной автономно-личностной
версии популизма служит политика бывшего итальянского премьер-
министра С.Берлускони или нынешнего президента Польши Л.Качиньского.
Напротив, «коалиционным» или «реформаторским» популизмом следует
называть тот политический курс, при котором в мобилизационно-
демагогическую связь элит и масс вовлекаются мощные и сплоченные
элитные группы и их коалиции. Указанный вариант популизма, который по-
другому можно называть «национал-реформистской» версией популизма, не
стремится к установлению специфического, авторитарного популистского
режима. Он, однако, инициирует масштабные социальные реформы, которые
способны отчасти удовлетворить запросы малоимущих и трудовых классов.
Первая задача коалиционо-реформаторского популизма - укрепление
властных полномочий новой коалиции, пришедшей к власти, с
одновременным сохранением позиций «старых» элит. Образцом подобного
курса можно считать политику президента Ж.Гулларта в Бразилии (1961-
1964), Р.Бетанкура в Венесуэле (1959-1964), АЛопеса Матеоса в Мексике
(1958-1964) и некоторых других латиноамериканских деятелей.1
Выделив две промежуточные версии современного популизма, мы
можем дать развернутое толкование радикального популизма, являющегося
апофеозом мобилизационно-демагогической практики. Итак, терминами
«радикальный», «институциональный» или «авторитарно-мобилизационный»
популизм мы обозначим тот тип политического взаимодействия, при котором
его субъектом становится не один самодеятельный лидер, а какой-либо
мощный конгломерат политических сил, возглавляемый буржуазной
националистической группой (стратой, подклассом, классом), находящейся
на стадии интенсивного роста. Эта вариация популизма возникает, в первую
очередь, в кризисных и переходных обществах в обстановке «холодного»
гражданского конфликта. Программное задание радикально-популистского
конгломерата - утверждение «мягкого» авторитарного режима в виде
договорной диктатуры, диктабланды или умеренной персональной
автократии. Посредством авторитарного режима и радикально-популистской
мобилизации популистский блок стабилизирует общественно-политическую
систему, вытесняет на периферию или ассимилирует конкурирующие элиты
и ликвидирует по-настоящему радикальные группы, стремящиеся «взорвать»
систему. Таким образом, в полном соответствии со словами А.Никерка:
«популизм есть ответ на вызов обстоятельств, возшпсший в недрах
существующей системы, ответ призванный сохранить эту систему с
помощью перемен «изнутри».2
При этом мы знаем, что в отличие от автономной и коалиционной версии
популизма авторитарно-мобилизационный популизм выходит на
историческую сцену относительно редко. Это объясняется тем, что «выходу»
радикального популизма на авансцену должен предшествовать целый ряд
Строганов А.И. Латинская Америка в XX веке. М., 2002. С. 192.
NiekerkA.E. Op. cit. P. 24.

29
специфических обстоятельств: «холодная» гражданская война, раскол среди
правящего класса, наличие националистически настроенных и сильных
буржуазных групп, политическая угроза со стороны внесистемных элементов
(как «правых», так и «левых»).
В свою очередь, особенности каждой вариации популизма определяет то,
насколько мощные или, наоборот, слабые группировки, коалиции или
конгломераты буржуазных элит обращаются к популизму как к средству
политической борьбы и какие стратегические цели они преследуют. Если
правящие группы желают сохранить положение вещей, законсервировав его
на возможно более продолжительный срок, то лучшим средством для этого
будет автономно-личностный популизм, при котором тактической
инициативой обладает не класс буржуазии и не ее отдельные фракции, а
самодеятельный лидер-одиночка. Если какая-либо фракция правящей элиты
стремится частично модифицировать политический режим или
откорректировать систему национального хозяйства с тем, чтобы придать ей
более динамичный характер, то, вероятнее всего, она выбирает
реформаторский или умеренный популизм. Наконец, если правящая группа
или конгломерат элит хочет сменить политический режим, то они
предпочтут радикальный или авторитарно-мобилизационный популизм.
При этом демонстративный радикализм многих умеренных и
реформационных популистских движений не должен вводить в
заблуждение. Ни национал-реформистское, ни авторитарно-
мобилизационное течение популистского толка нельзя ставить в один ряд с
коммунизмом, синдикализмом, классическим либерализмом или буржуазным
национализмом. Базовые постулаты реформистских и радикальных
популистских доктрин напоминают формулы средневековой схоластики: они
столь же абстрактны, безапелляционны и всеобъемлющи. К примеру,
идеолог хустисиализма (аргентинской разновидности радикального
популизма) Рауль Мендес следующим образом выразил привычный для
всякого популиста взгляд на «справедливость»: «Наша цель - счастье
человека в обществе других людей, достигаемое через гармонизацию
материальных, духовных, личных и коллективных сил».1 Спорить здесь
абсолютно не с чем и не зная истинного происхождения этих слов, можно
легко принять их за тезисы либерализма, коммунизма или христианской
демократии. Кроме того, популистские движения нельзя приравнять к
ведущим мировым общественным течениям еще и потому, что они жестко
привязаны к институтам верховной власти. Для нормального существования
популизм требует наличия властного ресурса. Поэтому к реформаторскому и
радикальному популизму очень редко обращаются внесистемные,
революционные движения «левой» и «правой» ориентации. Вместе с тем,
выходя на «социальную поверхность», реформаторский и радикальный
варианты популизма приспосабливаются, обретая выразительный, но во
Crassweller R.D. Peron and the enigma of Argentina. N.Y.; L., 1987. P. 227.

30
многом фальшивый облик зрелого, концептуально оформленного
социального течения.
Чтобы разобраться в нюансах популистской мимикрии, надо учесть, что
нормальные течения мирового масштаба, будь то коммунизм, либерализм
или буржуазный национализм, всегда проявляют себя в четырех сферах: 1).
Как тип выдержанной и целостной идейной доктрины; 2). Как вид
политической организации: партия, союз, фронт и т.д.; 3). Как разновидность
политической практики или разновидность политического режима; 4). Как
вариант социально-экономической реформации, которая в зависимости от
идеалов данного течения может быть сегментарной, умеренной или
тотальной. При этом социально-экономическая реформация включает в себя:
а). Преобразования в сфере индустриального хозяйства, торговли и
финансов; б). Реформы в области трудовых отношений и социальной
политики; в). Преобразования в аграрном секторе.
Во всех четырех указанных сферах проявляет себя реформационный и,
особенно, радикальный популизм. С той, впрочем, кардинальной разницей,
что для правящих буржуазных групп, избравших радикальный популизм в
качестве средства политической борьбы, ключевой задачей является
привлечение масс (в основном трудовых, малоимущих классов и
маргинальных слоев) на свою сторону, а не реализация «в материале» какой-
либо умозрительной или утопической идеи. В то же время для обычных
политических течений выбор метода коммуникации элит и вождей с массой
(патерналистского, кооперационного, мобилизационного и т.д.) имеет
подчиненное, тактическое значение. Техника взаимодействия либеральных,
коммунистических и социал-демократических движений с малоимущими
слоями определяется их идейными, политическими и социальными
ценностями. Успех классических общественно-политических течений не
зависит от того, находятся ли их представители в данный момент на вершине
власти или нет. Эти течения при необходимости могут действовать и «из
подполья», т.е. могут возникать и развиваться вне рамок данной
политической системы. Не таков радикальный популизм, который проявляет
себя, преимущественно, как тип легальной политической практики. Поэтому
радикально-популистские альянсы крайне уязвимы для всякого агрессивного
давления извне, а, оказавшись, по тем или иным причинам, за пределами
установленного политического порядка, они теряют запас жизненных сил и
быстро само разрушаются. Наглядным примером быстрой и обвальной
аннигиляции радикально-популистских альянсов служит падение режима
Жетулио Варгаса в 1945 году или режима Сукарно в 1965 году.
Если коалиционно-реформационный популизм в институциональном
смысле «всеяден» (т.е. ему не присущ какой-то специфический тип
политической практики и властной организации), то радикальный популизм
всегда проявляется как особый тип политического порядка. Это не
свойственно ни реформационному популизму, ни умеренным социально-
политическим течениям, вроде социал-демократии или буржуазного
национализма. Хорошо известно, что лишь крайние, мессианские

31
политические течения, подобные коммунизму (большевизму), правому
авторитаризму, ортодоксальному исламу и англосаксонскому либерализму
производят собственные политические режимы. Конечно, в консервативной
англо-американской литературе классический либерализм принято
именовать «умеренным» или «центристским» политическим течением.
Однако, по нашему мнению, традиционный либерализм не менее
революционен, а значит, не менее радикален, чем ленинизм, троцкизм или
воинственный исламизм. Подобно любому революционному течению
либерализм выдвигает и обосновывает некий утопический идеал
общественного устройства, а затем стремится к его тотальному утверждению
в социально-политической реальности. При этом не допускается никакой
компромисс между либеральной политической моделью и другими
политическими моделями, которые заведомо, безо всякой дискуссии
объявляются «реакционными» и «враждебными».
Одним из признаков радикальности того или иного течения является то,
что оно в разных исторических обстоятельствах продуцирует одинаковый
тип политического режима. В случае либерализма - это парламентская
демократия, коммунизма - авторитгрно-мобилизационная, однопартийная
диктатура, воинственного исламизма - унитарная теократия. Радикальный
популизм тоже продуцирует собственный политический порядок - «мягкий»
мобилизационный авторитаризм, балансирующий на грани между
диктатурой, прямым народовластием и анархией. Этот «мягкий»
авторитаризм, как отмечалось выше, приобретает вид договорной диктатуры,
режима личной автократии или диктабланды.1 Конечно, договорную
диктатуру, личную автократию и диктабланду могут формировать разные
политические течения, в том числе и не имеющие отношения к популизму.
Достаточно указать на договорную диктатуру МГаэтано, установленную в
Португалии после смерти А.Салазара в 1969 году, на режим личной
автократии, существовавший в Парагвае при генерале А.Стресснере или на
филиппинскую диктабланду К.Акино. Но прерогатива радикального
популизма - не обычный «мягкий» авторитаризм, а «мягкий»
мобилизационный авторитаризм, при котором в борьбу элит обязательно, в
той или иной пропорции, вовлекаются малоимущие и трудовые классы.
1 В испанском журнале «Камбио-16» в начале 80-х годов было дано следующее
толкование термина «диктабланда», которое кажется нам наиболее точным и
исчерпывающим: «Между демократией и диктатурой есть переходное состояние,
именуемое диктабландой. При режиме диктабланды гражданам не предоставлена полнота
гражданских прав и свобод, но они не отняты совсем; нет свободы печати, но отсутствует
и предварительная цензура; граждане не являются источниками власти и порядка
управления, но они и не заключенные; политические течения не уничтожаются
немедленно по возникновению, а их членов не отправляют в концлагеря, но не признается
абсолютное право граждан организовываться так, как они хотят, и избирать то
правительство, которое им нравится». См.: История Латинской Америки: Вторая половина
XX века. / Отв. ред. Ларин Е.А. М., 2004, С. 161

32
Если мобилизационно-демагогическая политика реформистской
ориентации направлена на сохранение структуры правящего меньшинства
при частичном изменении политического режима, то радикальный популизм
стремится к полной ломке сложившегося ранее режима (но не системы!).
Радикальные популисты вовлекают в процесс социально-политических
преобразований широкие слои: пролетариат, крестьянство, городские низы,
мелкую буржуазию, низшие страты среднего класса. Но ломка режима и
структуры хозяйственных отношений, проводимая радикально-
популистскими движениями ведется отнюдь не в интересах пролетариата или
иных малоимущих классов и даже не в интересах абстрактной «нации» или
«единого общества». Тем заинтересованным «лицом», который получает от
популистского переворота наибольшую выгоду, оказывается конгломерат
политических сил, состоящий из групп национальной промышленной и
торговой буржуазии, агроэкспортеров, латифундистов, ориентированных на
местный рынок, а также подкласса бюрократической буржуазии вместе с их
союзниками: средними буржуа, профсоюзной бюрократией, частью
офицерского корпуса и высшими стратами среднего класса.
Первым следствием радикально-популистских преобразований
становится не укрепление власти лидера-демагога (как в случае автономно-
личностного популизма) и не исправление политического режима (как в
ситуации с реформаторским популизмом), а утверждение и развитие системы
государственного капитализма, либо системы ограниченного «свободного
предпринимательства» с элементами государственного регулирования.
Складывающуюся в условиях переходного и отсталого (в экономическом
отношении) общества систему государственного капитализма, равно как и
систему регулируемого «свободного предпринимательства» отличают
высокая степень закрытости для свободного доступа «со стороны» и
коррумпированность. При этом не следует считать коррупцию каким-то
отклонением от нормы, поскольку коррупция в переходных обществах имеет
системный характер. Она напрямую стимулирована утвердившимся
буржуазно-индустриальным порядком. Для чиновников-капиталистов и
связанных с ними групп коррупция есть такое же орудие бизнеса, как
металлообрабатывающие станки для промышленного фабриканта или
вагоны-рефрижераторы для оптового торговца продовольствием.
Чтобы повысить шансы на успех в борьбе за доминирующее положение в
системе власти, конгломерат популистских «революционных» сил совместно
с популистскими вождями и их ближним окружением формирует режим
радикально-популистской диктатуры. Фундаментом этого режима выступают
общественные силы, включающий четыре группы или класса: блок
популистских «революционных» сил, часть офицерского корпуса и высших
сановников, популистского вождя и его ближнее окружение (в которое
входит аппарат лояльных профсоюзов, освобожденные работники
популистской партии или массового движения), а также широкие трудовые
массы. Указанные точки «опоры» имеют не одинаковое значение. Например,
популистский вождь и его ближайшие соратники для конгломерата

33
популистских <феволюционных» сил - лишь временный попутчик, но отнюдь
не «локомотив» политического процесса. Ведь первейшей задачей
буржуазного конгломерата является не упрочение и максимальное продление
сроков существования популистского режима, а стабилизация власти,
сопряженная с вытеснением реальных и потенциальных конкурентов из
состава правящего класса. Выполнив эту задачу, конгломерат популистских
сил либо распадается, либо заново переоформляется, но уже на другой
идейной и политической основе. А вышедшая на первый план группа, будь
то национальная буржуазия, подкласс чиновников-капиталистов или
маргинальный альянс стремится выстроить свой режим прямого правления,
не отягощенный посредничеством популистских вождей.
Важнейшим, структурным противоречием радикально-популистского
режима, а значит и радикально-шютитуционального популизма в целом,
оказывается противоречие между тем высоким статусом, которым обладает
харизматический вождь-мобилизатор в структуре верховной власти и его
фактической зависимостью от конгломерата революционных» сил.1 По ходу
радикально-популистских реформ относительно слабый (в политическом
отношении) популистский лидер превращается в «опорный камень» вновь
создаваемого политического порядка, что и предопределяет быстрое падение
или ускоренную трансформацию этого режима в ситуации системного
кризиса. При этом радикальный популизм как доктрина, движение, тип
политического порядка и разновидность социально-экономической практики
тесно связан с личностью пресловутого «народного вождя». Ни автономно-
личностный популизм, ни коалиционно-реформационный популизм не
стимулируют возникновение такого культа харизматической личности, какой
обычно появляется в условиях радикально-популистской диктатуры.
Культ Ж.Варгаса, Х.Перона, Сукарно или Г.А.Насера в период их
правления был невероятно раздут. Сходный по размаху культ персоны
М.Каддафи утвердился в Ливии, а культ Уго Чавеса - в нынешней Венесуэле.
Портреты радикально-популистских вождей украшали все общественные
здания, а высказывания вождей на тему текущей политики простые люди «с
улицы» нередко заучивали наизусть. Сакрализация персоны лидера,
инициированная высшей властью, легко находила поддержку в широких
слоях трудового населения. Тем самым, массы, культивировавшие веру в
справедливого вождя-защитника, обретали нужную им психологическую
устойчивость. В то же время верховная власть получала дополнительный
шанс укрепить позиции перед лицом конкурирующих элитных групп,
готовых к обострению «холодной» гражданской войны.
Однако феноменальный культ популистского вождя и его декларируемое
официальной властью «величие» редко соответствуют истинному
1 Исключение представляет ливийский лидер М.Кадцафи. Он в период популистских
преобразований обладал высокой степенью свободы от конгломерата «революционных»
сил и имел достаточно власти и авторитета для проведения самостоятельной политики.
Причины этого связаны с архаическим социальным строем Ливии и с отсутствием
сколько-нибудь организованной оппозиции..

34
политическому весу «народного трибуна». Подлинным воплощением
радикального популизма является не лидер-демагог, а воздвигнутый им с
помощью ограниченной мобилизации и за счет поддержки буржуазного
конгломерата «революционных» сил временный режим. Этот радикально-
популистский строй вырастает на социальной почве, «взрыхленной»
мобилизационно-демагогической коммуникацией. По указанной причине его
истинным олицетворением следует признать не Ж.Варгаса, а
псевдокорпоративное «Новое государство», не Х.Перона, а «хустисиалистский
порядок», не Сукарно, а «направляемую демократию», не Г.А.Насера, а
насеристский «арабский социализм», не У.Чавеса, а «боливарианскую
республику». Очевидно, что из данного списка выпадает фигура М.Каддафи,
ставшего еще до популистского переворота 1977-79 годов живым
воплощением джамахирийской революции. Но это, по нашему мнению, то
классическое исключение, которое подтверждает общее правило.
Если реформационный популизм служит удобным средством для
быстрых, но фрагментарных политических и экономических преобразований,
проводимых в интересах всего правящего меньшинства, то радикальный
популизм решает, в основном, проблемы национальной буржуазии,
агроэкспортеров, части латифундистов, бюрократов-буржуа и маргинальных
групп, стремящихся к господству в рамках системы государственного, либо
мнимо-свободного капитализма. Вместе с тем, удовлетворение насущных и
долгосрочных интересов трудовых или малоимущих классов не входит в
круг первоочередных задач ни популистов-реформаторов, ни популистов-
радикалов. Оба варианта современного популизма апеллируют к чувствам и
инстинктам широких масс, провозглашают своим идеалом борьбу за
«справедливость» и права «трудового населения», но в действительности они
очень мало делают для народа. Все версии современного популизма:
автономно-личностная, коалиционно-реформаторская и радикальная есть
инструмент, с помощью которого та или иная властвующая персона, группа
или альянс организует и направляет общественную активность народных
масс. При этом конечно, правящие группы добиваются собственных, узко
корпоративных, политических целей.
Чтобы радикальный популизм эффективно выполнил главную миссию:
мобилизовал и организовал аморфную, разрозненную массу, власть
обращается к вспомогательным идейно-политическим и организационным
средствам: мобилизационному авторитаризму, национал-реформизму и
плебисцитарной демагогии. Перечисленные компоненты образуют
фундамент радикально-популистского режима. Следовательно, для
понимания смысла радикально-популистских течений, движений и режимов
необходимо внимательно исследовать его идейно-технический состав,
охарактеризовав три его составляющие: авторитарно-мобилизационную,
национал-реформистскую и плебисцитарно-демагогическую.
Тезис о том, что все радикально-популистские течения формируются на
базе трех компонентов, не является новейшим открытием. Еще в 60-е годы
XX века на трех компонентный состав радикального популизма указывал

35
американский социолог И.Горовиц. Разбирая идейно-политическую
структуру перонизма, ставшего признанным эталоном радикально-
популистского течения, И.Горовиц отмечал: «В экономике перонизм
представлял разновидность итальянского корпоративизма, в политике -
бонапартизма, в интеллектуальной сфере он много позаимствовал у
французского рационализма и позитивизма».1 При внимательном
рассмотрении в указанном социологическом срезе можно разглядеть три
упомянутые выше компоненты радикального популизма. Так, авторитарно-
мобилизационная компонента легко обнаруживается в итальянском
корпоративизме. Национал-реформистская компонента просматривается во
французском рационализме и позитивизме, поскольку современная
концепция «нации» и «реформы» зародилась именно в эпоху французского
Просвещения. Наконец, квинтэссенцией плебисцитарио-демагогического
подхода к общественному взаимодействию является бонапартизм. Ведь
Наполеон Ш был сторонником сильной и автономной власти, стоящей выше
классовых интересов буржуа и пролетариата. Он также являлся поклонником
плебисцита и мастером публичной демагогии, апеллирующей к инстинкту
простого народа. Именно лавирующая, противоречивая, демагогическая
политика Наполеона III заставила его современников (включая сюда и
Маркса) ввести в научно-литературный оборот понятие «бонапартизм».
Сделав несколько вводных замечаний о строении радикально-
популистских течений, попробуем дать развернутое истолкование ключевого
для настоящего параграфа термина «базовая компонента». В контексте
данного исследования этот термин обозначает особый комплекс
мировоззренческих и технических подходов к проблемам общественного
развития, органически связанных друг с другом. Иными словами, базовая
компонента социально-политического течения - это устойчивая парадигма
мировосприятия, стимулирующая элиты и близкие им маргинальные крути
(субэлиты) на проведение тех или иных общественных преобразований.
Данная компонента имеет троякую направленность: она одновременно
является мировоззрением, проектом будущего социального порядка и
средством для преобразования общества в избранном русле. Каждая базовая
компонента, входящая в состав социально-политического мирового течения,
претендует на тотальность или на всеобщий охват социального бытия:
политики, хозяйства, культуры и т.д.
Базовая компонента имеет двухсоставную природу: ее образуют две
первичные составляющие - авторитаризм и мобилизационная практика,
национализм и реформизм, плебисцитарный стиль руководства и публичная
демагогия. Количество элементарных составляющих, из которых образуются
базовые компоненты, велико, но ограничено. К ним могут быть отнесены все
ключевые категории социально-политического бытия: общественное благо,
согласие, авторитаризм, демократия, рационализм, прогресс, революция и
1 Цит. по: Goldwert M. Democracy, militarism and nationalism in Argentina, 1930-1966.
Austin; L., 1966. P. 65.

36
т.п. Указанные категории-составляющие обладают техническим значением:
они не могут быть средством интерпретации или оценки «общественного
космоса». Но они моментально приобретают динамическую, преобразующую
силу, когда одна «ведущая» составляющая соединяется, сплавляется с
«ведомой» или дополнительной составляющей. Сращивание авторитаризма с
мобилизацией, национализма с реформистской политикой, рационализма с
прогрессистской ориентацией и т.п. влечет за собой появление тех базовых
компонент, из которых формируются мировые общественно-политические
течения. Но для образования той или иной базовой, двухсоставной
компоненты требуется не просто количественное удвоение или сложение
первичных составляющих, а их синтетическое, коренное сращивание.
Впрочем, иногда при формировании вторичных (т.е. не универсальных)
общественно-политических течений их базовые компоненты могут
совмещаться механически или синкретически, порождая искусственные не
самодостаточные тенденции развития: социал-демократию, экономический
утилитаризм, буржуазный национализм и т.п.
Имея теперь представления о значении базовых и элементарных
составляющих, мы можем для примера кратко рассмотреть состав трех
самых образцовых и могущественных социально-политических течений,
определявших ход истории XX века: коммунизм, классический либерализм и
воинственный, ортодоксальный ислам. Выявив внутреннюю структуру этих
универсальных тенденций общественного развития, мы увидим, насколько
далек радикальный популизм по своим программным устремлениям от
истинных, революционно-преобразующих или радикальных течений и
движений.
Итак, для коммунизма или революционного марксизма-ленинизма,
разновидностями которого являются маоизм, троцкизм или геваризм,
основой служат три компоненты: 1). Авторитарно-мобилизационная; 2).
Пролетарско-космополитическая (или классово-интернациональная); 3).
Мессианско-революционная.1 Явное, хотя и не признанное, родство с
коммунизмом имеют германский национал-социализм и близкие ему по
идейно-политической ориентации течения, например, итальянский фашизм
или испанский фалангизм, поскольку они содержат те же две компоненты,
что и революционный марксизм-ленинизм: авторитарно-мобилизационную и
мессианско-революционную. Вместе с тем, правый радикализм во всех его
вариациях отличается от коммунизма тем, что вместо пролетарско-
1 Разные варианты коммунистических течений: еврокоммунизм, маоизм, троцкизм,
геваризм и т.д. сформированы из одних и тех же базовых компонентов: мобилизационного
авторитаризмама, пролетарского космополитизма и революционного мессианства.
Отличия между ними возникают из-за того, что, во-первых, каждая их этих компонент
функционирует в рамках того или другого течения с разной степенью интенсивности, а
во-вторых, потому, что часто к базовым компонентам произвольно и искусственно
примешиваются какие-то вторичные элементы: реформизм, национализм и т.п. По тем же
причинам возникают различия между вариациями классического либерализма
(либертарианство и неоконсерватизм) или ортодоксального исламизма.

37
космополитической или классово-интернационалистской компоненты он
содержит национально-корпоративистский или буржуазно-консервативный
(часто маскирующийся под феодальную реакционность) элемент. Что
касается классического либерализма, то согласно предложенному способу
интерпретации, он оказывается не столько врагом, сколько «троюродным
братом» коммунизма и национал-социализма. Ведь, либерализм, с одной
стороны, опирается на две собственные компоненты: 1). Согласительно-
ипдивидуалистическую и 2). Рационально-прогрессистскую. С другой
стороны он, подобно коммунизму или национал-социализму, содержит
очевидную мессианско-революционную компоненту.
Конечно, по своему формальному облику и идейному содержанию
революционный мессианизм либеральных течений вроде бы далек от
«левого» коммунистического или «правого» фашистского, революционного
мессианства. Но, по сути, либерализм столь же революционен, ибо склонен к
кардинальной ломке традиционного и архаического порядка, и столь же
мессиански ориентирован, как революционный марксизм-ленинизм или
воинственный исламизм. Подтверждение тому: распространенные сегодня по
всему миру либеральные ценности, основанные на вере в бесконечный
прогресс, рациональное научное знание, а также на вере в безусловное,
положительное значение индустриальной цивилизации, «свободного
предпринимательства» и либерального порядка.
В свою очередь, воинственный или радикальный ислам в его
современных вариациях тоже содержит авторитарно-мобилизационную и
революционно-мессианскую составляющие. К ним добавляется и третья, не
свойственная другим универсальным течениям компонента: сакрально-
унитаристская, подразумевающая воссоединение всех правоверных
мусульман в рамках одной общины-государства (халифата). Сравнивая
воинственный ислам с тем же коммунизмом в его маоистской или
троцкистской интерпретации, мы без труда заметим глубинное родство двух
этих формально несовместимых течений. Разница тут заключается в том, что
революционный марксизм проповедует планетарное единство рабочего
класса, разрывающее национальные границы, а революционный ислам
стремится к утверждению интернациональной, единой общины верующих.
Теперь, сравнивая базовое содержание радикального популизма с
составом образцовых социально-политических течений XX столетия, мы
увидим, что он подобно либерализму является «троюродным братом»
коммунизма и воинственного, ортодоксального ислама, поскольку имеет
общую с ними авторитарно-мобилизационную компоненту. Отсюда
вытекает, что радикальный популизм имеет мало общего с классическим
либерализмом. И этот факт должен вроде бы стать поводом для зачисления
его в категорию «непримиримых врагов» либерального мировоззрения и
либеральной практики. Однако, исходя из исторического опыта, можно
уверенно сказать, что радикальный популизм как тип режима и как вариант
«общественной реформации» очень редко вовлекается в жесткую
конфронтацию с либеральными течениями. Более того, часто радикальный

38
популизм мирно уживается с либеральными порядками (Аргентина при
Х.Пероне, современная Венесуэла) и даже продуцирует относительно
эффективные либерально-представительские системы (Бразилия после ухода
Ж.Варгаса в 1945 году). Идейная вторичность, политическая зависимость и
внутренняя несогласованность радикального популизма предопределяют его
легкую, хотя и поверхностную, совместимость с другими социально-
политическими течениями, включая сюда и воинственный ислам сунитского
толка (Ливия при М.Каддафи).
В свете вышесказанного попробуем чуть детальнее разобраться в
природе трех базовых компонент радикального популизма. Его исходная или
авторитарно-мобилизационная компонента складывается из двух
составляющих: авторитаризма и мобилизационной практики.
Авторитаризм в чистом виде - это тип политического порядка (в статике)
или тип политического взаимодействия верховной власти и народа (в
динамике). По причине того, что термин «авторитаризм» давно перекочевал
из научных работ в журнальную и газетную публицистику, он во многом
утратил аутентичный, специальный смысл. Ныне «авторитаризмом» часто
называют любой системный или фрагментарный деспотический произвол
верховной власти по отношению к гражданам или любое ограничение
гражданских свобод, что с социологической точки зрения неверно.
Вульгарное толкование данного понятия нас, естественно, не может
устроить, поэтому разбору терминов «авторитаризм» и «диктатура» мы
уделим в дальнейшем специальное внимание. Здесь же подчеркнем, что
авторитарный режим или авторитарное правительство - это не чрезвычайный
комитет по управлению, и не экстраординарная диктатура, но органически
сложившийся порядок взаимодействия правящего класса (или верховной
власти) с народом.1 Этот порядок определяет как систему взаимоотношений,
существующую внутри правящей элиты, так и характер взаимоотношений
между верховным лидером и элитой, между верховным лидером и массой.
Органический авторитаризм как тип политического порядка ни в коей
мере не есть продукт произвола или деспотизма правящего меньшинства. Он
не навязывается массам «сверху» или «извне», но практически всегда
утверждается по обоюдному согласию элиты и народа. То, что в данном
обществе имеется авторитарный режим обусловлено, главным образом,
политической культурой этого общества, его идеологической ориентацией,
его хозяйственной структурой и типом доминирующего производственного
сектора. По этой причине всякое искусственное преодоление органического
авторитаризма или так называемый «демократический транзит» означает ни
1 Указание на две генеральные разновидности авторитаризма: органическую и
заимствованную крайне важно. Только различив две эти формы авторитаризма, мы
сможем понять, почему многие страны Восточной Европы (Польша, Чехия, Венгрия), где
существовал заимствованный или «оккупационный» авторитаризм, сумели относительно
безболезненно перейти к либеральной системе правления, а большинство стран бывшего
СССР, в которых авторитаризм естественно «вырос» на соответствующей социально-
культурной почве, - нет.

39
что иное, как регрессивное преодоление сложившегося общественного
порядка, ведущее к анархии.
Важнейшие параметры авторитаризма таковы: сосредоточенная и
сильная государственная власть; существование одного или, максимум, двух-
трех центров окончательного «принятия решений»; наличие мощных
полицейских структур; законодательное или негласное запрещение
общественной дискуссии по вопросам стратегического характера; особая
роль верховного лидера, де-факто стоящего над законом; сакрализация
государства (радикальный этатизм).1 Последний признак, на наш взгляд,
имеет ключевое значение для определения смысла авторитаризма. Чем
больше элиты, а вслед за ними и массы одухотворяют государство,
приписывая ему магическую, преобразующую функцию, тем больше
предрасположено данное общество к авторитаризму. Суть радикального,
магического этатизма прекрасно выразил итальянский философ-идеалист
Дж.Джентиле, восхищавшийся в 20-е годы XX века политикой Муссолини.
Критикуя либеральные взгляды своих оппонентов на роль государства,
Дж.Джентиле писал: «Гражданин должен проникнуться религиозным
чувством к государству, ощущать его как собственность, как свою судьбу,
чья судьба - его собственная судьба».2
Мобилизационная практика - вторая «элементарная» составляющая
авторитарно-мобилизационной компоненты. Всякая подлинная мобилизация
подразумевает организацию и массовое перемещение индивидов или целых
социальных групп, например, крестьян, пролетариата, городских низов и т.п.,
в военных, производственных или политических целях. Это достигается
путем вовлечения их в иерархически выстроенные политические структуры.
То, куда верховное руководство направляет активность широких масс и
определяет характер мобилизации, которая, как известно, может быть
военной, социальной, культурно-идеологической или производственной. При
этом любая разновидность общественной мобилизации является в конечном
итоге политической мобилизацией. Не зависимо от декларируемых целей,
каковыми могут быть: «победа над врагом», «строительство современной
индустрии», «ликвидация бескультурья и неграмотности» и т.д., всякая
мобилизация инициируется властвующими элитами и ее первейшая задача:
сохранение и укрепление власти правящего меньшинства.
Следовательно, мобилизация никогда не является продуктом обычной
социальной потребности в «обороне», в «экономическом процветании» или в
ускоренной «модернизации». Мобилизация (особенно - тотальная) есть плод
серьезного внутреннего, либо внешнего политического конфликта: она
направлена на ликвидацию политических оппонентов верховной власти.
Если государственная власть заранее не создала организационные и идейные
1 Об этих и иных признаках авторитаризма подробно говорится в фундаментальной
работе израильского политолога А.Перлмуттера. См.: Perlmutter Α. Modem
Authoritarianism: A Comparative Institutional Analysis. L., 1981.
2 БелоусовЛ.С. Режим Муссолини и массы. М., 2000. С. 87.

40
предпосылки для мобилизации, то невозможно эффективное вовлечение масс
в военную, производственную или социально-культурную деятельность. К
числу организационных предпосылок следует отнести: техническую
подготовку «фронта работ», обеспечение его материалами, оборудованием, а
также создание хорошо скоординированных, административных единиц -
армейских подразделений, строительных бригад, партийных ячеек,
коммунальных союзов и т.п. Конечно, учреждение какой-либо общественной
или государственной структуры не влечет за собой реальную мобилизацию,
т.е. автоматически не вовлекает массу в скоординированную,
целесообразную и интенсивную деятельность. Чтобы направить активность
масс в нужное власти русло, необходимо их энергетически «накачать»,
эмоционально и духовно подвигнуть на совершение «великих дел». Для
энергетической накачки граждан применяются, в основном, средства
пропаганды и убеждения. И только во вторую, а то и в третью очередь,
власть прибегает к инструментам устрашения: полицейскому давлению,
репрессивному законодательству, показательным судам и проч., ибо
посредством откровенных репрессии нельзя провести эффективную
мобилизацию ни в одной из сфер общественной жизни. Настоящий успех
мобилизационных начинаний возможет при условии, что широкие слои
населения станут полностью отождествлять свой интерес с интересом
государства и правящей элиты.
Эталонным примером авторитарно-мобилизационного подхода к
проблемам общественного развития служит политика большевиков и
национал-социалистов. А наиболее важными атрибутами мобилизационного
авторитаризма являются режим мобилизационной диктатуры (синоним
данного слова - тоталитарный режим) и мобилизационная, «орденская»
партия. Британский эксперт по нацизму и большевизму А.Унгер отмечает в
связи с этим, что: «В представлении большевиков и нацистов особая роль
партии определялась их взглядами на природу масс. Партия должна была
быть мозгом и мускулами народа; она создавалась как организация, которая,
находясь над массами, привносит в них «революционное сознание» и
внедряет понимание «генеральной линии». Задача партии - высветить
революционные цели, мобилизовать массы на революционную борьбу и
возглавить эту борьбу в качестве ее авангарда».1 Захватив власть,
авторитарно-мобилизационные партии, подобные ВКП(б) или НСДАП
превращают государство в филиал партийной организации, проникают во все
«поры» общественного организма, концентрируют в одних руках
экономические ресурсы нации, отчуждают собственность «реакционных
классов» и «расовых изгоев», активно укрепляют вооруженные силы.
Рассмотрев в общих чертах авторитарно-мобилизационную компоненту
современных политических течений, перейдем к краткому разбору национал-
реформистской парадигмы мировоззрения. В страноведческой литературе
1 Unger A.L. The totalitarian Party: Party and people in nazi Germany and Soviet Russia.
Cambridge, 1974. P. 11.

41
«национал-реформистским» принято называть то общественно-политическое
течение или организованное движение, которое претендует на внесистемное
или альтернативное толкование перспектив общественного развития. Одним
из идейных вдохновителей национал-реформизма был перуанский деятель
Айа де ла Toppe, выдвинувший триаду: «тезис - капитализм, антитезис -
коммунизм, синтез - апризм».1 Впрочем, поиском альтернатив марксизму и
европейскому либерализму увлекались многие политические деятели стран
«третьего мира». Для примера укажем на венесуэльского лидера Р.Бетанкура
из партии «Демократическое действие», на Х.Ленчина руководителя
Националистического Революционного Движения Боливии или на вождя
шри-ланкийских социалистов С.Бандаранаику.
Национал-реформистская компонента складывается из двух
элементарных составляющих: буржуазного национализма и реформизма.
Характеризуя буржуазный национализм, заметим, что его постоянное,
идейное ядро, несмотря на кажущуюся пестроту реальных
националистических концепций, содержит шесть универсальных постулатов.
Эти постулаты таковы: 1). «Избранная» нация (перуанцев, индонезийцев,
аргентинцев и т.д.) по природе обладает безусловным достоинством и
величием; 2). Эта нация имеет или должна иметь целостное, интегральное
«единство», не зависящее от социальной, имущественной или культурной
стратификации отдельных граждан; 3). Традиционный политический
порядок, наличествующий или существовавший ранее в данном обществе
оценивается как уникальный и эффективный (теории латиноамериканского
каудильизма, яванская концепция «героической власти», севсроафриканский
культ племенных вождей); 4). Национальному капиталу и национальной
буржуазии приписывается «прогрессивная» и «развивающая» функция; 5).
«Родному» национальному сообществу резко противопоставляется «чужое»
или «империалистическое» сообщество; 6). Национальная культурно-
религиозная традиция объявляется «священной» и «неприкасаемой».
Бесспорно, официальный национализм часто приводит к болезненным
межгрупповым и межгосударственным конфликтам. В тех случаях, когда
националистическая элита теряет ощущение меры и исторического такта, что
происходит, увы, довольно часто, национализм оказывает негативное
влияние на устои общества. Но вряд ли будет верным утверждение, что
всякий национализм изначально плох, иррационален и имеет
разрушительную или агрессив1гую направленность. Отдельные аспекты
националистической политики, связанные, например, с борьбой за чистоту
языка или за сохранение культурного наследия, носят вполне позитивный
характер. Взвешенный национализм позволяет обществу, пусть иногда и на
короткий срок, преодолеть внутренние разногласия, укрепляет самоуважение
народа, поднимает авторитет верховных институтов власти. Кроме того,
здоровый и сбалансированный национализм может выступать в качестве
Национализм в Латинской Америке. / Отв. ред. Шулъговский А.Ф. М., 1976. С. 45.

42
средства для ускоренной модернизации, что подтверждает, например, опыт
Тайваня, Малайзии, Южной Кореи или Мексики.
В свою очередь, реформизм, став элементом государственной идеологии
и практики, выражает устремления той группы правящего класса, которая не
желает реальных политических перемен, но стремится исправить явные
изъяны общественного строя, тормозящие движение по пути буржуазного
развития. Для реформистской практики свойственно: 1). Стремление к
согласованию интересов всех элитных групп, вовлечешшх в процесс
политического взаимодействия; 2). Пристрастие к плавным, мягким и
поэтапным реформам; 3). Стремление к формированию широкой народной
коалиции и утверждению принципов «надклассового сотрудничества»; 4).
Отрицательное отношение к любым искусственным, революционным путям
социального обновления и положительная оценка естественных,
направляемых трансформаций; 5). Полный отказ (чаще на словах, чем на
деле) от политического давления на оппозицию и наложение запрета на
незаконные и массовые репрессии.
Описывая политический идеал национал-реформистов, следует, конечно,
четко отделять данное течение от обычной реформационной, умеренной
политики. Так, ортодоксальный национализм периодически обращался к
реформационной практике, но не превращался в национал-реформизм
(Турция 80-х или Бирма 70-х - 80-х годов XX века). Напротив, истинный
реформизм практически всегда опирается на националистическую
идеологию. Сведение националистической и реформистской составляющих в
органическое целое происходит по инициативе реформистов, а не крайних
националистов. Поэтому в национал-реформистской компоненте ведущая
роль принадлежит не национализму, а реформизму. Вдобавок, анализируя
реформистскую составляющую, надо иметь в виду, что увлеченность
аккуратными, взвешенными преобразованиями свойственна не только
реформистским движениям. Многие консервативные, лейбористские или
христианско-демократические партии, руководившие в разное время
государствами в Европе, в Азии и в Латинской Америке, также обращались
к реформам как к средству модернизации. Коренное отличие классических
реформистских движений от иных, внешне сходных партий и организаций
заключается в том, что для истинного реформиста реформа - не инструмент
решения проблемы, а фетиш, самоцель, единственно допустимый и
представимый вид политики. Обыденная административная работа,
связанная, например, с регулированием городского водоснабжения или с
обеспечением малоимущего населения продовольствием, реформисту
кажется мелким и несерьезным занятием.1
1 Речь здесь идет о классических национал-реформистских движениях, образцовым
воплощением которых служит нам венесуэльская партия «Демократическое действие».
Однако наряду с национал-реформистскими движениями популистской ориентации, за
последние пятьдесят лет возникали и модифицированные, прагматические национал-
реформистские партии. К ним, например, относятся сингапурская партия Народного

43
Отдавая дань национал-реформизму, конгломерат популистских
«революционных» сил также тяготеет к плебисцитарному стилю руководства
и к публичной демагогии. Все три «ипостаси» радикального популизма: его
мировоззрение, проект будущего социального устройства и его социально-
политическая практика есть в некотором роде довесок к плебисцитарной
демагогии. Плебисцитарный стиль руководства - это, главным образом,
мировоззрение, социальный проект или техника правления харизматических
вождей. Масса не способна продуцировать какой-либо плебисцитарный
порядок: она может или согласиться с порядком, установленным по
«высшему соизволению», или отвергнуть его в ходе стихийного бунта.
Харизматические лидеры, избравшие плебисцитарный стиль правления,
исходят из следующих представлений об общественном устройстве: 1).
Источником государственной власти является народ без различия классовой
или имущественной принадлежности; 2). Народ изначально, по своей
природе обладает «интегральной волей», которую посредством определенной
процедуры (плебисцита, референдума, широких внепарламентских
консультаций) можно уловить, выявить и рационально сформулировать; 3).
Верховный руководитель государства получает власть не из рук парламента,
партии или абстрактного избирателя, а напрямую «из рук народа»; 4).
Верховный руководитель должен консультироваться с народом, а не с
партией или парламентом, по важнейшим вопросам общественного развития;
5). Получив «из рук» народа мандат на реализацию какого-либо
политического действия, верховный лидер обязан осуществлять его жестко и
целенаправленно, не опасаясь прибегнуть к прямым репрессиям против лиц,
не согласных с выраженной «народной волей».
Сегодня плебисцитарный подход к социальной действительности так же
распространен, как авторитаризм, реформизм или национализм. Ярким
сторонником плебисцитарной политики, но отнюдь не сторонником
беззастенчивой демагогии, был, в частности, генерал дс Голль. Описывая
личный идеал «прямого народоправства» де Голль писал: «Если суверенитет
принадлежит народу, тогда он должен выразить его прямо и в целом. Этот
суверенитет не может быть расчленен на части, каждая из которых была бы
представлена политической партией».1 Выборочно к плебисцитарной технике
влияния прибегали Л.Карденас в Мексике, Ж.Гулларт в Бразилии,
Н.Чаушеску в Румынии и другие политики. Однако развернуться во всю
мощь, ширь и глубину плебисцитарный стиль руководства способен только в
условиях радикально-популистского режима. Это связано с тем, что для
нормального функционирования плебисцитарной демократии необходимо
соблюдение трех правил: А). Частое и прямое обращение государственного
лидера к массам: с трибуны, по радио, с экрана телевизора. Б). Регулярный и
объективный «замер» общественных настроений, который должен
действия, тайваньская партия Гоминьдан, Малайзийский национальный союз (UMNO) и
некоторые другие организации.
1 Йбрашев Ж. У. Политическая концепция Шарля де Голля. Алма-Ата, 1971. С. 109.

44
осуществляться не посредством социологического опроса, а с помощью
пробных политических акций, зондирующих газетных статей,
экспериментальных уличных шествий и тому подобных акций. В).
Постоянное проведение плебисцитов, референдумов и других аналогичных
мероприятий, которые бы не только давали ответы на насущные вопросы,
касающиеся перспектив национального развития, но и поддерживали бы
нужный «градус» общественного нагрева.
Очевидно, что в условиях либерально-демократического или жесткого
авторитарного правления указанные правила соблюсти сложно. По-
видимому, де Голль был единственным президентом либерального западного
государства, кому удалось в полной мере в течение нескольких лет
осуществлять плебисцитарную модель политического правления. Что
касается реального авторитарного порядка или реальной диктатуры, каковой
не может быть признан ни один радикально-популистский режим, то там, как
известно, имеется один или два-три, признанных обществом, т.е. легитимных
центра принятия окончательных решений. Это значит, что образцовый или
жесткий авторитарный режим не пригоден для плебисцитарных методов
руководства.
Специфический признак как плебисцитарной, так и демагогической
элементарной составляющей - их полная самодостаточность. В отличие от
авторитаризма, национализма, реформизма и иных первичных категорий
политики плебисцитарный стиль руководства и публичная демагогия не
особо нуждаются во взаимной поддержке. В современном мире на
политическую сцену выходили не только «чистые» и выдающиеся
плебисцитарные лидеры, вроде Шарля де Голля, но и столь же «чистые» и
мелкие публичные демагоги, удерживающие власть за счет обмана, подкупа
и театральной жестикуляции. Такими «чистыми» демагогами были, к
примеру, президент Эквадора А.Букарам, отправленный в отставку
парламентом в 1997 году по причине «умственной неполноценности», или
импульсивный президент Гаити Ж.-Б.Аристид, дважды смещенный
военными со своего поста. Для классических демагогов понятия «народного
блага», «социальной справедливости» или «величия нации» есть условный
символ веры или особый знак политической «разметки». Ориентируясь на
этот символ или знак, маленький трудовой человек должен сказать: «эти
политики - наши ребята, их линия - твердая и народная, а значит надо
следовать за ними, - не то будет хуже!»
Соединение плебисцитарной и демагогической первичных компонент
продуцирует плебисцитарную демагогию. С помощью последней выводится
на политическую сцену новая когорта психологически надломленных
лидеров, одинаково склонных как к авантюризму, так и чрезмерной
осторожности. Они подобно классическим демагогам очаровывают массу
безудержными фантазиями на темы «национального благополучия» и
«общественного согласия», но, одновременно, искренне верят в свои
экзотические философские построения и, тем самым, заставляют поверить в
них широкие массы. К такому типу психологически и концептуально

45
«надломленных» руководителей, относятся, на наш взгляд, индонезийский
лидер Сукарно, ливийский вождь М.Каддафи и, особенно, аргентинский
президент и борец «за права трудового большинства» Хуан Д.Перон.
Демагогическая коммуникация элит и вождей с массой, обогащенная
национал-реформизмом, плебисцитарной риторикой и ориентированная на
авторитарное перемещение в социальном пространстве народных масс,
порождает специфический тип радикально-популистской практики. Эта
практика должна установить господство националистических буржуазных
групп и утвердить систему государственного или ограниченно свободного
промышленного капитализма.
1.2. Предпосылки возникновения радикально-популистских течений
Рассмотрев три базовые компоненты, образующих основу радикально-
популистской идеологии и практики, мы должны ответить на два вопроса,
верное разрешение которых определит ход нашего исследования. Эти
вопросы таковы: Какие социальные, культурные, политические условия
способствуют формированию базовых компонент радикального популизма?
и почему оказывается возможным сосуществование в одном социальном
пространстве мобилизационного авторитаризма, национал-реформизма и
плебисцитарной демагогии? Условия, стимулирующие «выход» радикально-
популистских течений на политическую сцену, следует разделить на две
категории: общие и специфические. Общие предпосылки создают своего
рода «питательную среду» для появления радикального популизма, но
отнюдь не гарантируют его реальное возникновение. В то время как
специфические предпосылки напрямую определяют, сформируется ли в
данном переходном обществе радикально-популистское течение или нет.
Общим условием, влияющим на появление в том или ином социуме
авторитарно-мобилизационной, национал-реформистской и плебисцитарно-
демагогической компонент, становится наличие в нем основ индустриальной
цивилизации, а заодно и институтов современного государства. Важным
фактором здесь является также восприимчивость местных элит к постулатам
рационального, буржуазного мировоззрения. Без основ индустриальной
культуры и без утвердившегося среди правящего меньшинства
рационального мироощущения невозможно возникновение не только
радикально-популистских, но и влиятельных реформационных движений.
Конечно, в отсталых и архаических обществах, например, в странах
экваториальной Африки, беднейших странах Азии или в карликовых
государствах Карибского бассейна, может доминировать авторитарная
политика и торжествовать демагогический стиль коммуникации. Но
законсервированная архаика однозначно не создает предпосылок для
возникновения устойчивых авторитарно-мобилизационных, национал-
реформистских и плебисцитарно-демагогических компонент. Вхождение

46
переходного общества в индустриальную современность, хотя бы
фрагментарное, - это первая предпосылка для существования и синтеза
компонентов радикального популизма.
Для успеха популистских сдвигов, необходимы националистически
настроенные и влиятельные буржуазные круги: крупная промышленная и
торговая буржуазия, ориентированная на внутренний рынок, подкласс
бюрократов-буржуа,1 или могущественных агроэкспортеров, не зависимых от
иностранного капитала. Только данные группы, либо заменяющие их в
отдельных неклассических случаях маргинально-буржуазные альянсы
(Ливия, Венесуэла) способны возглавить процесс радикально-популистских
преобразований. Указанные фракции правящего класса отличает то, что они
являются радикально-националистическими группами. Подобным группам
свойственен воинственный и агрессивный настрой: они целенаправленно
стремятся к вытеснению с внутреннего рынка иностранных конкурентов или
компрадоров-буржуа, к ослаблению крупных землевладельцев-феодалов, к
ликвидации внесистемных политических сил, как «левой», так и «правой»
ориентации. Данные круги обычно заинтересованы в строительстве
национальной промышленности и современной инфраструктуры, в
укреплении институтов национального государства, армии и т.д.
К общим социальным и экономическим предпосылкам, стимулирующим
возникновение мобилизационного авторитаризма, национал-реформизма и
плебисцитарной демагогии, относятся ряд иных факторов. Среди них:
тяжелое положение малоземельных крестьян и массовый исход сельского
населения в города; обнищание городских низов; слабость национальной
промышленности; катастрофическая зависимость хозяйства от импорта;
отказ государства от патернализма и решения насущных социальных
проблем; рост классового самосознания угнетенных слоев населения; кризис
и разрушение традиционных патрон-клиентских связей. Перечисленные
моменты почти всегда рождают длительный социально-экономический
кризис, который, в свою очередь, ведет к расколу правящей элиты на
консервативные, модернизаторские и «колеблющиеся» фракции. А любой
глубокий социально-политический кризис исподволь подрывает
легитимность существующей власти. В результате на политическую сцену
энергично выдвигаются фанатики-революционеры, как «левые», так и
«правые», стремящиеся к полному слому данного политического порядка.
Все страны, где произошли «популистские революции» переживали в
явной или скрытой форме системную общественную и хозяйственную
1 Индонезийский социолог-марксист Б.Сугихарто дает такое определение понятия
«бюрократической буржуазии»: «Бюрократическая буржуазия - та часть
правительственной бюрократии, которая, используя свое положение, аккумулирует
определенную сумму денег в основном за счет расхищения государственных средств,
превращает ее в капитал, активно занимаясь предпринимательской деятельностью». См.:
Сугихарто Б. Усиление влияния бюрократической буржуазии на правящие круги
Индонезии. // Структурные сдвиги в экономике и эволюция политических систем в
странах Азии и Африки в 70-е годы. / Отв. ред. Симония H.A. М., 1979. С. 151-152.

47
стагнацию, перерастающую в глубокий и неуправляемый коллапс. В
Бразилии накануне переворота 1937 года, приведшего к установлению
режима «Нового государства», национальная экономика была в упадке,
государство не имело ни авторитета, ни реальной власти, а бразильское
«высшее» общество оказалось расколото на множество противоборствующих
группировок: тенентистов, интегралистов, левых радикалов, олигархов-
латифундистов и т.д. Сходная ситуация складывалась в Аргентине в период
30-х и начала 40-х годов, в Индонезии накануне 1959 года, в Египте 50-х, в
Ливии во второй половине 70-х и в Венесуэле 90-х. Причем особенно
глубокий кризис переживали Индонезия и Египет. Так, описывая ситуацию,
сложившуюся в Египте накануне популистских сдвигов начала 60-х годов,
арабский социолог А.Абдсль-Малик отмечал: «Системный кризис,
охвативший Египет после Второй мировой войны, необходимо было
преодолевать. Его преодоление лежало на путях перехода от отсталого
капитализма колониального типа к современному, преимущественно
индустриальному капитализму, и этот переход мог быть осуществлен только
под руководством государства».1
Перечисляя субъективные и объективные условия, ведущие к триумфу
радикально-популистской практики, надо иметь в виду, что на утверждение
популистских режимов ощутимо влияет политическая культура,
преобладающая в данном обществе. Эта культура может, как способствовать
успеху радикально-популистских тенденций, так и препятствовать ему. К
примеру, в современных европейских странах, а также в культурно
родственных им государствах (США, Канада, Австралия), где преобладает
независимое, гражданско-либеральное или бюргерско-буржуазное
мировосприятие, спонтанно возникшие авторитарно-мобилизационные и
плебисцитарно-демагогические тенденции, как правило, пресекаются
правящим классом в зародыше. Напротив, патерналистский, общинный или
вождистский тип политической культуры, утвердившийся в большинстве
переходных социумов Азии, Африки и Латинской Америки,
благоприятствует возникновению компонент радикального популизма.
Архаическая политическая культура наряду с экономическими и
социальными факторами оказывается, таким образом, важной предпосылкой
для начала радикально-популистских сдвигов. В переходных социумах
простой народ инстинктивно ощущает себя как «безмолвную массу», как
аморфный, податливый объект, чья главная задача состоит в том, чтобы
исполнять указания вышестоящих «уполномоченных» персон: патриархов,
племенных вождей, чиновников и т.п. Свое абстрактное «право» на
управление государством, предоставленное им отечественными либералами-
националистами, простые люди, прочно увязшие в архаическом быте, охотно
передают делегатам от правящего класса. Обычный малоимущий труженик,
будь то крестьянин, батрак-поденщик, фабричный рабочий или городской
1 Abdel-Malek A. Egypt: military society. The army regime. The left and social change under
Nasser. N.Y., 1968. P. 79.

48
люмпен-пролетарий, вовсе не стремится передоверить свое «право» на
волеизъявление чуждым для него государственным институтам: парламентам
или партийным министерствам. Он не склонен к развитому, абстрактному и
ответственному правовому мышлению, наличие которого есть необходимое
условие для существования и эффективной работы представительских
институтов. Вместо этого простой человек однозначно ориентирован на
авторитетную персону, на «великого» вождя или «народного» покровителя.
Для крестьянина, мелкого буржуа или рабочего «всемогущий» вождь - это
единственно приемлемый легитимный посредник между ним и государством,
которое он воспринимает как чуждую его интересам, безликую машину. По
этому поводу российский исследователь А.Б.Зубов справедливо пишет, что
«если у восточного человека имеется интерес к политике, то это, как
правило, интерес к личностям, а не к идеологии».1 Добавим только, что
подобный «интерес к личностям» присущ не только «восточному» человеку,
но и, вообще, любому простому человеку из переходного социума, в том
числе латиноамериканцам или жителям Восточной Европы.
На почве архаического мировосприятия складывается элитистская
политическая культура, создающая благоприятную среду для возникновения,
роста и укрепления мобилизационного авторитаризма, национал-реформизма
и плебисцитарной демагогии. Британский специалист по социальной
мобилизации Дж.Неттл указывает в связи с этим: «Элитистская политическая
культура предполагает слабую автономию официальной власти в процессе
рекрутирования элит и при определении их общественного статуса. Сами же
государственные институты выполняют символическую роль, являясь
индикатором тех реальных властных отношений, которые не могут быть
формально выражены».2 Конечно, в каждом конкретном обществе имеется
уникальное сочетание обычаев, современных взглядов и архаических устоев,
подробный разбор которых выходит за рамки нашего исследования. Однако
можно выделить несколько общих для переходных социумов параметров
мировосприятия, облегчающих утверждение авторитарно-мобилизационного
порядка, питающих национал-реформистскую тенденцию и способствующих
«расцвету» плебисцитарной демагогии.
Эти параметры, на наш взгляд, таковы: 1). Наличие в массовом сознании
устойчивого мифа о «героях» и «вождях», обладающих магической силой
титанов и способных переделывать мир по своему усмотрению; 2).
Представление о верховной государственной власти (но не об ее отдельных
бюрократических институтах!) как о космической, вездесущей силе,
добровольное подчинение которой есть обязанность всех простых людей; 3).
Патерналистское восприятие государства и верховного лидера как
«покровителя» и «защитника»; 4). Привычка к образованию сплоченных
1 Зубов AM. Парламентская демократия и политическая традиция Востока. М., 1990.
С.240.
2 Nettl J.P. Political Mobilization. A sociological Analysis of Methods and Concepts. L.,
1967. P. 87.

49
групп или кланов на основе земляческих, родственных или
профессиональных связей; 5). Безграничная и наивная вера в «легкие»,
«быстрые», «волшебные», происходящие сами собой, позитивные перемены.
Наряду с рассмотренными выше экономическими, социальными и
культурными предпосылками, следует выделить еще и ряд политических
моментов, способствующих утверждению мобилизационного авторитаризма,
национал-реформизма и плебисцитарной демагогии. Сразу отметим, что сам
«политический упадок» (в терминологии С.Хантингтона) и даже коллапс
политической системы не являются обязательным стимулом для
развертывания авторитарной мобилизации и национал-реформистского
переустройства общества. Для возникновения реформистской авторитарно-
мобилизационной системы, использующей в повседневной практике
демагогические и плебисцитарные приемы, требуется чтобы: 1). Ранее
существовавший политический режим, не зависимо от того, каким был его
институциональный профиль: монархическим, олигархическим или
квазилиберальным, продемонстрировал свою полную недееспособность;1 2).
Правящий класс распался на несколько враждующих группировок:
консервативно-феодальную, олигархическую, реформаторскую, радикально-
революционную и проч.; 3). Ни реформаторская, ни радикально-
реформационная группа правящего класса не могли бы по отдельности
противостоять «олигархическим» консервативным кругам, стремящихся к
сохранению status quo; 4). В политический процесс вторгались несистемные,
маргинальные группировки, угрожающие существованию политического
порядка; 5). Традиционные институты в лице национальной армии и
генералитета, а также высшие чиновники до поры до времени не
вмешивались в создавшуюся ситуацию.
Следует, впрочем, учесть, что перечисленные социально-экономические,
культурно-мировоззренческие и ситуативно-политические предпосылки,
только формируют благоприятную среду для возникновения и совместного
существования мобилизационного авторитаризма, национал-реформизма и
плебисцитарной демагогии. Однако они не влияют на процесс их сращивания
и взаимопроникновения, а значит, прямо не предопределяют выход
радикального популизма на политическую сцену. По отдельности каждый
компонент радикального популизма может быть найден во многих
1 Незадолго до установления в Индонезии популистского режима «направляемой
демократии» генерал Насутион, описывая существовавшую в стране малоэффективную
парламентскую систему, сокрушался: «Каждая политическая партия стремится стать
«группой давления»... Национальные интересы отброшены в сторону... Кабинет мог
пасть в любое время...» Цит. по: Плеханов ЮЛ. Общественно-политическая реформа в
Индонезии (1945-1975). М, 1980. С. 52. Похожая ситуация наблюдалась в Венесуэле
начала 90-х, где «система власти, появившаяся в 1958 году (после свержения
П.Хименеса), была гибридом централизованной, элитистской, патрон-клиентской
системы, которая плохо реагировала на массовые ожидания и недостаточно
инвестировала нефтяной доход в укрепление инфраструктуры или в диверсификацию
экономики». Hillman R.S. Democracy for privileged: Crisis and transition in Venezuela.
Boulder, 1994. P. ΧΠΙ.

50
переходных и кризисных обществах, принадлежащих к условному «третьему
миру». Например, мобилизационный авторитаризм в его «мягкой» вариации
существовал в Алжире или в Сирии 60-х, национал-реформистскую политику
проводили режимы М.Рахмана в Бангладеш и Хайле Селассие в Эфиопии,
плебисцитарная демагогия широко использовалась правительством
С.Альенде в Чили и режимом Р.Мугабе в Зимбабве. Это означает, что
наличие в государственной политике той или иной страны отдельных
авторитарных, национал-реформистских и плебисцитарно-демагогических
моментов не свидетельствует о том, что в ней установлен радикально-
популистский режим. Только сращивание, плодотворный синтез трех
базовых компонентов радикального популизма приводит к возникновению
полноценных и дееспособных радикально-популистских течений.
Но подобный окончательный синтез базовых компонентов становится
возможным лишь в обстановке «холодной» гражданской войны.1 По
существу «холодная» гражданская война отличается от «горячей» тем, что
конфликтующие стороны не применяют для решения возникших
противоречий вооруженное насилие. Эта война не влечет массового
кровопролития, хотя и может в итоге привести к вооруженному
столкновению отдельных антагонистических групп. Другие признаки
«холодной» гражданской войны таковы: идейный раскол общества, падение
авторитета верховной власти, выход на политическую авансцену
маргинальных и внесистемных элементов, брожение среди малоимущих и
трудовых классов и т.д. те же, что и у гражданской войны. «Холодное»
гражданское противостояние и есть то существенное условие, которое
выталкивает радикально-популистские течения на социальную поверхность.
Однако возникновение радикального популизма стимулирует не всякая
«холодная» гражданская война вообще (которую в том или ином виде
пережили многие страны), а мучительно долгое «холодное» гражданское
противостояние, длящееся в течение двух-трех и более лет. Обычно, если
какой-либо из конфликтующих сторон не удастся быстро и с помощью
мирных, договорных средств одержать победу, то всякое «холодное»
гражданское противостояние, достипгув точки не возврата, закономерно
перерастает в «горячую» гражданскую войну с маневрирующими армиями и
подвижной линией фронта. Ситуации, при которых «холодные» гражданские
войны длятся длительное время, как, например, в Индонезии в период 1950-
1958 годов, возникают достаточно редко, что, в конечном итоге и
предопределяет относительную редкость радикально-популистских режимов.
В обстановке длительной «холодной» войны общество (и, в первую очередь,
его правящий класс) переживает глубокий раскол. Оно измучено,
1 Образцовый пример «холодной» гражданской войны дает нам Россия в период от
февральской революции 1917 года и до июльских событий того же года, когда
большевики впервые предприняли попытку насильственно свергнуть Временное
правительство. Фактически «горячая» гражданская война началась в России именно в
июле 1917 года, хотя своего апогея и полномасштабного развертывания она достигла
лишь спустя год и два месяца.

51
деморализовано, ослаблено взаимными претензиями, а потому появление
здесь любого «верховного арбитра», пусть даже в лице лидера-популиста,
будет встречено с большим одобрением.1
Конечно, если длительная «холодная» гражданская война все-таки
сорвется в масштабное «горячее» столкновение (как это случилось в конце
40-х годов в Колумбии или в Греции), то переход к состоянию мира будет
лежать на путях далеких от радикального популизма. Но, если «холодная»
гражданская война затягивается на неопределенно долгий период и
устанавливается равновесие между противоборствующими сторонами, то
радикально-популистское течение может относительно легко взять верх над
другими конкурирующими альянсами. В такой обстановке буржуазные
круги, оказавшиеся волею обстоятельств на вершине политического
могущества, обычно не обладают ни достаточным влиянием, ни избыточным
социально-экономическим ресурсом, чтобы, действуя самостоятельно, без
опоры на сочувствующие группы и классы, сформировать монопольный
режим собственной власти. Крупная национальная буржуазия, патриотично
настроенные агроэкспортеры, «умеренные» латифундисты и бюрократы-
буржуа здесь не являются исключением. Выступая в качестве инициатора и
организатора радикально-популистских сдвигов, эти классы и общественные
группы остро нуждаются в широкой и организованной поддержке со
стороны малоимущих и трудовых классов. Националистические группы не
могут действовать по одиночке, ибо зависят друг от друга, а потому
инициаторы популистских сдвигов стараются установить в своем кругу
мирные, деловые и в меру доверительные отношения. Параллельно они
пытаются установить взаимовыгодные контакты с другими примкнувшими к
«популистской революции» маргинальными и средними слоями.
Конгломерат популистских «революционных» сил (о составе и
принципах формирования которого мы подробнее скажем в следующем
параграфе), как и любая организованная группа, рвущаяся к власти,
преследует три цели: захватить власть по возможности легально, быстро и с
минимальными издержками; удержаться на достигнутой вершине как можно
дольше; нейтрализовать, ликвидировать или ассимилировать враждебные
группы из состава правящего класса. Чтобы захватить и удержать свою
власть, вытеснив конкурирующие элиты на периферию политической жизни,
1 Сэмюэл Хантингтон называет всякий социум, переживающий состояние «холодной»
гражданской войны, «преторианским обществом». (См.: Хантингтон С. Политический
порядок в меняющихся обществах. М., 2004. С. 203-205.) На наш взгляд, этот термин не
имеет того универсального значения, которое ему придает Хантингтон. В его трактовке
«преторианское общество» - это расколотое общество, где вооруженные силы регулярно
вмешиваются в течение политической жизни, пытаясь, тем самым, установить или
реальный порядок или хотя бы его видимость. Между тем, далеко не в каждом социуме,
разорванном «холодной» гражданской войной, армия имеет возможность (равно как и
желание) играть роль арбитра. Для примера укажем на Иран перед революцией 1979 года
или на Перу времен президента Фухимори.

52
конгломерат популистских сил должен решить четыре взаимосвязанные
тактические задачи.
Во-первых, он должен стремиться к пршгудителыюй и кардинальной, но
ни в коем случае не революционной трансформации одряхлевшего и
дискредитировавшего себя «старого» политического режима. В Бразилии
перед Варгасом и его популистским альянсом стояла задача
трансформировать неустойчивый пост-революционный режим, сложившийся
в стране в 1930-1937 годах, в нечто боле прочное и эффективное. В
Аргентине перед Х.Пероном и его популистским блоком была поставлена
цель преодоления одряхлевшего и коррумпированного режима «потерянного
десятилетия» 1930-1943 годов. В Индонезии 1958-58-го годов Сукарно и
поддерживающий его буржуазно-бюрократический конгломерат стремились
ликвидировать квази-либеральный парламентаризм, погрузивший страну в
состояние политической анархии. В Египте Г.А.Насер совместно с
радикально-популистским блоком должен был преобразовать слабый и
малопродуктивный пост-монархический порядок, установившийся в стране
после революции 1952 года. Ливийский лидер М.Каддафи и его окружение,
обращаясь к методам мобилизационно-демагогической коммуникации,
старались оздоровить и модифицировать «перегретый» революционный
режим. Наконец, для Уго Чавеса и его блока важнейшим пунктом
политической программы была ликвидация остатков системы
«двухпартийной олигархии», возникшей в Венесуэле в период 1960-х-начала
80-х годов и в начале 90-х окончательно разложившейся. Вспомним, что еще
в 1992 году министр обороны Венесуэлы генерал Фернандо Очоа заявлял:
«созданная более тридцати лет назад демократическая система «износилась»
и не способна реагировать на новые кризисные явления».1
Во-вторых, популистский конгломерат должен сохранить существующую
хозяйственную и политическую систему, гарантирующую господство класса
крупных собственников и буржуа. Националистические фракции правящего
класса, организующие «популистскую революцию», обязаны предотвратить
насильственный, анти-системный переворот, который в условиях «холодной»
гражданской войны готовят непримиримые радикальные и маргинальные
группировки. Эти группировки могут быть правой ориентации: таковы,
например, бразильские интегралисты и аргентинские национал-социалисты;
индонезийские сепаратисты и «машумисты»; египетские братья-
мусульмане;2 ливийские монархисты и консервативная племенная верхушка;
венесуэльские правые радикалы. Но они могут придерживаться и левых
1 Бабуркин С.А. Венесуэла 90-х: политические маневры армии. // Латинская Америка.
1993. №6. С. 30.
2 Как пишет Р.Хиннебуш «В Египте перед переворотом 1952 года на политическую
сцену выходила «контрэлита» среднего класса: «братья-мусульмане, радикальные
националисты, секулярные левые, которые требовали большего национального
самоопределения для страны и перераспределения богатства и власти». См.: Hinnebush
НА. jr. Egyptian politics under Sadat: The post-populist development of an authoritarian-
modernizing state. Cambridge, 1985. P. 12.

53
взглядов: таковы коммунисты, анархисты и «красные» профсоюзы в
Бразилии и Аргентине; коммунисты Индонезии; социалисты и марксисты в
Египте; подпольные и легальные марксисты в Ливии; социалисты, троцкисты
и синдикалисты в Венесуэле.
В третьих, конгломерат популистских «революционных» сил должен
минимизировать стихийную политическую активность масс, которая может
при известном стечении обстоятельств угрожать основам их классового
господства. Для этого нужно придать утверждаемому радикально-
популистскому режиму «социальную» окраску, провести ряд неизбежных
социальных реформ, вовлечь наиболее целеустремленные слои малоимущих
граждан в официозные структуры, предоставить широким массам
возможность выражать гнев и недовольство, направляя его против
абстрактных, либо недосягаемых врагов: «олигархии», «реакции»,
«империалистов» и т.д. Эта задача является, пожалуй, самой сложной и
многоплановой и от ее адекватного решения во многом зависит будущее
националистических группировок.
Наконец, в-четвертых, конгломерат популистских сил нуждается в том,
чтобы созданный с его помощью радикально-популистский режим приобрел
некоторую степень политической автономии. Это требуется для того, чтобы,
с одной стороны, при необходимости можно было приписать данному
режиму все ошибки радикально-популистского курса, и тем самым обелить
ведущие националистические фракции. С другой стороны, известная доля
автономии радикально-популистского режима маскирует его прямую и
строгую зависимость от буржуазных группировок и делает его более
привлекательным для масс. Кроме того, частичная независимость
радикально-популистского режима обеспечивает ему возможность
нормальной работы в той ситуации, когда союз популистских
«революционных» сил по тем или иным причинам ослабнет или распадется.
Это тем более важно, потому что внутри популистского конгломерата
изначально имеются серьезные противоречия между фракциями
национальной буржуазии и бюрократами-буржуа, между агроэкспортерми и
консерваторами-латифундистами, между «старыми» элитами и «новыми»
маргинальными группами.
Бесспорно, все четыре, указанные выше среднесрочные, тактические
задачи, связанные с преобразованием одряхлевшего или некомпетентного
«старого» режима, с нейтрализацией вне-системных революционных
группировок, с минимизацией спонтанной политической активности масс и с
обеспечением относительной автономности нового режима, могут решить не
только «революционные» популистские альянсы, но и все сплоченные
элитные союзы, пришедшие к власти легально или захватившие ее с
помощью вооруженного насилия. Упомянутые задачи решали и генерал
А.Пиночет после переворота 1973 года, и король Хуан Карлос в Испании
после падения франкистского режима в 1976 году, и генерал В.Ярузельский в
1980 году в Польше после введения военного положения, да и многие другие
политики, которых никак нельзя отнести к категории «популистов». Всем им

54
также приходилось преодолевать одряхлевший или дискредитировавший
себя режим, предотвращать вероятную вспышку народного гнева и
добиваться большей автономии для институтов верховной власти. Однако
это не требовало от них обращения к радикально-популистским и даже
умеренно-популистским методам общественного взаимодействия.
Почему же в одних ситуация, сходных по внешним параметрам,
правящий блок вынужден мобилизовать массы посредством радикально-
популистской техники, а в других он обходится без прямого народного
участия? Это связано, на наш взгляд, с одной тривиальной, но существенной
причиной. А именно с тем, что правящий класс тех стран, где произошли
«популистские революции» не только не обладал сплоченностью, но,
напротив, был расколот на множество конкурирующих и, что самое главное,
равновеликих политических групп. В этих условиях, угрожающих
нормальному существованию государства, внутри правящей элиты (а также
внутри среднего класса) происходит «разлом», который нельзя преодолеть
ни тайными кабинетными переговорами, ни какими-либо иными
договорными средствами. Водоразделом, который раскалывает правящее
меньшинство, здесь оказывается отношение тех или иных элитных групп к
перспективам национального развития. От того, должно ли это развитие идти
в русле заданном «старшими партнерами» (в лице США, Великобритании,
Голландии и т.д.), в русле «старого доброго порядка» или в русле
«национальной независимости» зависит позиция элитных групп.
В обществе, переживающем состояние «холодной» гражданской войны,
правящий класс не может быстро и легко прийти к согласию. Поэтому
националистически настроенные и обделенные в материальном плане
буржуазные группы, вынужденно обращаются за поддержкой к малоимущим
классам. Фактически, именно в тот момент, когда националистические
фракции правящего класса обращаются к малоимущим и трудовым классам,
в данной стране возникают зачатки современного общества, т.е. возникает
новый интегрированный союз граждан, формально не разделенный как
прежде сословными перегородками. Радикальный популизм, таким образом,
есть первая попытка (хотя и малоудачная) уравнять политические права элит
и широких слоев населения. Однако эта попытка обречена на провал, прежде
всего, потому, что интересы малоимущих и трудовых классов сами по себе
ничуть не занимают националистическую элиту. Для них мобилизованный
народ есть лишь дополнительная опора или грозный таран, посредством
которого разрушается «старый» порядок, и устанавливается «новый».
Ранее мы неоднократно говорили, что та широкая социальная поддержка,
которой столь усердно добиваются популистские вожди и стоящие за их
спиной буржуазные группировки, ни в коем случае не подразумевает
реального влияния масс на процесс принятия государственных решений. Тем
более, она не имеет в виду создания системы подлинного народовластия. Для
популистских вождей и их союзников «массовая поддержка» означает лишь,
что массы по первому требованию верховной власти добровольно и
организованно участвуют в демонстрациях и митингах на стороне

55
«революционного» правительства. Помимо этого, массы должны вовлекаться
в насильственные акции: пикеты, погромы редакций оппозиционных газет,
налеты на офисы «реакционеров» и, конечно, обязаны выражать
верноподданнические чувства на рабочем месте и в быту. Если же
регулярное проведение президентских или парламентских выборов имеет
какое-либо значение для нормального функционирования политической
системы (как в Аргентине при Х.Пероне или в Венесуэле при Уго Чавесе),
тогда «поддержка» масс дополнительно означает, что малоимущие и
пролетарские слои исправно голосуют на выборах за кандидатов,
выдвинутых популистским движением. При этом всеобщее избирательное
право, парламентское правление и господство партийных клик радикальные
популисты оценивают как «вредные» и «разрушительные» явления. По
мнению популистских вождей, если демократия и имеет право на
существование, то только демократия плебисцитарная и «направляемая»,
очищенная от пороков либерально-парламентского строя. Решительно
отвергая либеральные методы правления, популистские лидеры и
поддерживающие их элитные группы однозначно делают ставку на «мягкий»
авторитаризм и фиктивное «прямое народовластие». Тем самым фракции
правящего класса, избравшие радикально-популистский курс, отказываются
от феодальных, архаических патрон-клиентских взаимоотношений с
подвластным населением. Иными словами, выбор радикально-популистской
политической линии есть первый и важный шаг на пути социально-
экономической модернизации.
1.3. Образование конгломерата популистских «революционных» сил
Из материала изложенного выше, нам известно, что отличительная черта
радикально-популистского курса - его двойственный, охранительный и
мнимо-революционный, усеченно-мобилизационный характер. Конгломерат
популистских «революционных» сил, проводящий социальные и
политические преобразования, отнюдь не намерен никому выдавать и, тем
более, широко афишировать свой главный интерес - стремление к
абсолютному господству посредством утверждения системы регулируемого
капитализма. Собственные цели крупная национальная буржуазия,
агроэкспортеры, чиновники-капиталисты и их соратники из маргинальных
слоев тщательно маскируют социально-утопической и уравнительной
риторикой. Однако реальное политическое поведение националистических
буржуазных групп всецело определяется их социальным и хозяйственным
положением. Родовым признаком класса буржуазии является право
собственности или в некоторых случаях - право владения на капитал, из
которого автоматически вытекает право на получение дивидендов или
прибыли. Экономическая цель буржуазии - регулярное (в идеале - длящееся
бесконечно долго) получение нарастающих доходов, а ее идейный фетиш -

56
меновая стоимость. Посредством меновой стоимости или , что то же самое, с
помощью денежного исчисления де-факто определяется «ценность» не
только товаров, представленных на рынке, но и всех иных объектов,
попавших в сферу воздействия буржуазного производства.
Хотя разные группировки национальной буржуазии могут иметь
противоположные тактические интересы, их стратегической задача одна -
упрочение собственного господства и утверждение системы регулируемого
(государственного или мнимо-свободного) капитализма. Различия внутри
единого класса буржуазии определяются тремя параметрами: 1).
Производственной специализацией: деятельность в сырьевых отраслях,
металлургии, машиностроении, химической промышленности и проч.; 2).
Функциональной специализацией: промышленный, финансовый, торговый,
спекулятивный капитал; 3). «Внешней» или «внутренней» (национальной)
ориентацией: экспортная, компрадорская или национальная буржуазия.
Характеризуя разные страты и прослойки буржуазии, надо иметь в виду, что
истинным представителем класса капиталистических предпринимателей
является только крупная буржуазия, не зависимо от ее функциональной
специализации. Крупная буржуазия, а также (в отдельных ситуациях и в
меньшей степени) средняя буржуазия владеют и свободно оперируют
совокупным национальным капиталом: финансовым, промышленным,
интеллектуальным, технологическим и т.д. В то же время «суррогатная» или
мелкая буржуазия, в лучшем случае, распоряжается только тем капиталом,
который сам не имеет системной функции или, в худшем случае, вообще
никаким капиталом не обладает.
Еще Марксом было установлено, что интерес буржуазии к политике и к
общественному развитию основывается не на абстрактном благородстве и не
на тяге к осуществлению этического идеала и даже не на примитивном
властолюбии, а на элементарном желании увеличить сбыт произведенных
продуктов, прирастить исходный капитал и заработать как можно больше
денег.1 Поэтому в долгосрочном плане стираются различия между двумя
непримиримыми врагами: между «продажной» компрадорской буржуазией,
стремящейся превратить общественное достояние нации в объект
международной купли-продажи, и националистической буржуазией, которая
пытается обезопасить свою собственность от посягательств иностранных
конкурентов и старается развивать индустриальный сектор общественной
экономики. Для той и другой группы подлинным мерилом успеха служит не
абстрактное (с буржуазной точки зрения) «благосостояние нации», а
капитализация собственности или текущая стоимость активов на бирже, от
которой зависит уровень ежегодно получаемых прибылей.
Поскольку в одних переходных обществах имеется довольно развитая
индустриальная база (Аргентина при Пероне и, отчасти, Бразилия Варгаса), а
в других наличествует лишь фрагментарно индустриализированное сельское
хозяйство (Индонезия Сукарно, Египет Насера) или вообще преобладает
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 427.

57
сырьевой экспорт (Ливия, Венесуэла), постольку там могут главенствовать
разные группы националистической буржуазии. Вполне закономерно в одних
ситуациях в конгломерате популистских «революционных» сил доминирует
или крупная национальная буржуазия, в других - подкласс чиновников-
капиталистов, или сводная коалиция буржуазных и полу маргинальных элит,
которую мы далее для простоты будем именовать «маргинальным альянсом».
Крупная промышленная и торговая буржуазия, ориентированная на
внутрешши рынок, существовала накануне популистских сдвигов в
Аргентине, а также, в меньшем объеме, в Бразилии и в Венесуэле. В
перонистской Аргентине крупная националистическая буржуазия была
полноправным партнером популистского руководства вплоть до начала 50-х
годов, когда аргентинская экономика исчерпала тот «запас прочности»,
который она приобрела в годы второй мировой войны. Бразильская, крупная
буржуазия эпохи «Нового государства» зависела от государственных заказов
и кредитов и в реальности могла влиять на политику режима только
совместно с чиновниками-капиталистами, с частью агроэкспортеров, с
промежуточными слоями среднего класса.1 Ни в Индонезии, ни в Египте или
в Ливии перед началом «популистской революции» не существовало
сколько-нибудь влиятельной крупной буржуазии, ориентированной на
индустриализацию и развитие внутреннего рынка. Поэтому в этих странах
ведущую роль играла либо бюрократическая буржуазия (Индонезия, Египет),
либо маргинальный буржуазный альянс (Ливия), оттеснившие, в конце
концов, все противостоящие им элитные группы далеко на задний план.
страна ■—-^_
Бразилия, 1937-45
Аргентина, 1946-55
Индонезия, 1959-65
Египет, 1961-70
Ливия, 1977-89
Венесуэла, 1998-...
правящий класс
агроэкспортеры и
крупная буржуазия
крупная буржуазия
бюрократическая
буржуазия
бюрократическая
буржуазия
маргинальные
группы
маргинальные
группы
промежуточные
слои
средний класс,
средняя буржуазия
средний класс,
профбюрократия
землевладельцы,
сельская буржуазия
торговая буржуазия
землевладельцы
средний класс,
родовая знать
средний класс,
технократия
народные массы
пролетариат,
городские низы
пролетариат,
городские низы
городские низы
сельская беднота,
городские низы
сельская беднота,
городские низы
часть пролетариата,
городские низы
Табл. 1. Социальная база радикально-популистских режимов.
Начиная «популистскую революцию» правящие элиты не стараются
занять в создаваемом новом режиме формально лидирующую политическую
позицию, а, наоборот, предоставляют право на верховенство популистским
1 Кардозо Ф.Э., Фалетто Э. Зависимость и развития Латинской Америки. Опыт
социологической интерпретации. М., 2002. С. 101-109.

58
вождям и их ближайшим соратникам. Де-юре именно популистский вождь, а
не конгломерат поддерживающих его политических сил оказывается
субъектом радикально-популистских реформ. Соответственно, и широкие
народные массы должны «присягать на верность» не каким-либо группам
правящей элиты, а признанному революционному лидеру: Сукарно,
Х.Перону, Г.А.Насеру и т.д. Наличие посредника в лице харизматического
вождя, бесспорно, облегчает процедуру легитимации радикально-
популистского режима. С другой стороны, это частично затрудняет
взаимодействие популистского конгломерата с малоимущими слоями.
Конфигурация популистского четырехугольника власти, образованного
из конгломерата «революционных» сил, офицерского корпуса и высших
сановников, популистского лидера и его окружения, а также из широких
трудовых и малоимущих масс, предопределяет специфику взаимоотношений
между новым правящим классом и его социальной опорой. В течение всего
периода существования радикально-популистского режима: с момента его
возникновения и до момента его краха, элитные группы, выбравшие курс на
«популистскую революцию» стараются обеспечить себе как прямую, так и
косвешгую политическую поддержку. (См. табл. 1) Долговременную прямую
поддержку крупная национальная буржуазия, агроэкспортеры, бюрократы-
буржуа и латифундисты могут получить со стороны тех социальных групп, с
которыми можно установить открытый, легальный контакт. Эти группы
хорошо понимают, какое истинное положение в структуре «новой» власти
занимают националистические буржуазные элиты, и какие долгосрочные
цели они преследует. Поэтому из их состава набираются не союзники, а
временные попутчики новой власти.1 Напротив, только косвенную
поддержку инициаторам «популистской революции» оказывают малоимущие
и трудовые классы. Крестьяне, рабочие, городские низы и низшие
«эшелоны» среднего класса тесно контактируют с харизматическим вождем
и его ближайшими соратниками, но слабо взаимодействуют с реальным
автором популистских сдвигов: с националистами-буржуа, ушедшими до
поры до времени в политическую «тень».
Стратегическая задача популистского конгломерата в сфере экономики -
утверждение системы государственного капитализма (Индонезия, Египет,
Ливия) с доминированием подкласса бюрократов-буржуа, либо установление
«свободного» национального капитализма (Аргентина, Бразилия и, отчасти,
Венесуэла). Осуществление этих задач требует преодоления сопротивления
консервативных элитных групп, не желающих допускать национальную
буржуазию, бюрократов-буржуа и маргинальные элитные группы к
ключевым государственным постам. Что же определяет, в конечном счете,
1 Разница между «союзниками» и «попутчиками» популистского конгломерата состоит
в том, что первые одобрительно воспринимают перспективу утверждения монопольного
господства националистически настроенной буржуазии, надеясь получить от этого для
себя максимальную выгоду. Тогда как вторые, напротив, полагают, что шансы на победу у
нового конгломерата не велики, а потому используют сотрудничество с ним только для
решения своих текущих, сиюминутных задач.

59
отношение тех или иных классов и социальных групп к реформационной
деятельности популистских вождей и стоящей за их спиной
националистической буржуазии?
На то, какую политическую позицию займет данная общественная
группа, страта, класс, не вошедшие в блок популистских «революционных»
сил, влияют три обстоятельства: 1). То, какой проект социально-
политического строя выдвинули организаторы «популистской революции»;
2). То, какие конкретные обещания организаторы дали своим потенциальным
сторонникам или просто колеблющимся группам; 3). Наконец, то, какой
поток материальных благ и в каком объеме инициаторы популистского
переворота реально направят в адрес своих последователей. Официальная
программа радикально-популистских преобразований предусматривает
выполнение нескольких ключевых пунктов: утверждение всеобщей
справедливости, перераспределение собственности «колонизаторов»,
«империалистов» и «реакционных кругов», реформу профсоюзов и
трудового законодательства, создание национальной промышленности,
проведение кардинальных земельных преобразований и т.д. Если эта
программа отвечает коренным потребностям данных сообществ, групп или
страт, то последние, конечно, встанут на сторону организаторов
«популистской революции», превратившись, как минимум, в попутчика
националистической буржуазии. Если данный класс, страта, группа вдобавок
получит какие-то конкретные, позитивные обещания по поводу улучшения в
дальнейшем его «судьбы», тогда он наверняка перейдет в ряды союзников
популистского руководства. Не важно то, насколько выполнима программа
«будущей реформации», насколько реальны социальные обещания, данные
популистскими вождями. Важно, чтобы популистский лидер и стоящая за
ним националистическая буржуазия публично и внятно определили свои
политические позиции и «ценностные» ориентиры.
Реализация декларируемой программы и удовлетворение (частичное или
полное) запросов союзных классов и групп определяет то, насколько долго и
последовательно они будут поддерживать популистский конгломерат в
будущем. Выполнение за короткий срок хотя бы части обязательств,
принятых популистским руководством укрепляет веру малоимущих классов
и иных лояльных режиму групп в то, что они сделали правильный выбор.
Надо, впрочем, иметь в виду, что степень «успешности» или
«плодотворности» популистских реформ союзники популистских вождей и
бюрократов-буржуа из числа малоимущих классов часто измеряют не
реалышми достижениями власти, а масштабом ее публичных акций, накалом
популистской риторики и количеством митингов и уличных шествий.
Теперь, прежде чем приступить к характеристике тех классов, страт и
групп, которые могут быть «сторонниками», «временными попутчиками»
или «противниками» популистского руководства и национальной буржуазии,
следует сделать несколько уточнений, касающихся классовой структуры
переходных обществ. Мы полагаем, что все социальные классы, прямо или
косвенно вовлеченные в «популистскую революцию», можно разделить на

60
три генеральные категории: 1). Высший или правящий класс; 2). Средний
или обслуживающий класс; 3). Малоимущие и трудовые классы.
Принадлежность индивида, группы лиц или сообщества к тому или иному
классу определяется его (или их) положением в системе общественного
производства и распределения. В свою очередь, каждый из трех классов
разделяется на три страты: высшую, промежуточную и низшую (конкретные
примеры такого деления будут приведены в дальнейшем).
Членами господствующего класса оказываются только те индивиды или
их объединения, которые благодаря праву собственности или благодаря
общественному статусу, в зависимости от культурной традиции данного
общества, контролируют производство общественного продукта, а также его
распределение и перемещение. При этом «производство» мы истолковываем
в расширительном смысле: не только как производство материальных,
вещественных продуктов, машин и оборудования, но и как производство
культуры, знаний, технологий, информации или все тех благ, которые
признаются в данном социуме реальными «общественными ценностями». С
нашей точки зрения марксистский тезис о том, что господствующее
положение членов правящего класса в системе производства предопределяет
их доминирующее положение в политической системе, на настоящий момент
отнюдь не устарел.1 Из этого тезиса вытекает, между прочим, что
политическая или государственная власть вторична, поскольку проистекает
из контроля над общественным производством и основывается на нем. Иначе
говоря, политическая власть в условиях буржуазного общества (а таковым в
той или иной степени были все социумы, где был утвержден радикально-
популистский режим) является лишь опосредованной формой
экономического господства.
Вплотную примыкающие к правящему меньшинству так называемые
«средние классы» занимают двойственное положение, не будучи ни в чистом
виде буржуазными, ни пролетарскими. Средние или обслуживающие классы
в системе общественного производства исполняют двойную функцию
обеспечения и балансировки. Они интеллектуально, «духовно»,
организационно, технически обеспечивают нормальную деятельность
существующей хозяйственно-политической системы. Таковы, к примеру,
юристы, инженеры, научная интеллигенция, партийные и профсоюзные
администраторы низового уровня и т.д. Во-вторых, им дозволяется
контролировать те второстепенные участки хозяйственной жизни, которые
не имеют системного значения для национального хозяйства: локальные
рынки, узкие сегменты производства, непрофильные активы. Данную
1 Не следует смешивать два близких, но разнородных понятия: «политический класс» и
«господствующий класс». Членами «политического класса» становятся те индивиды из
состава «господствующего класса», которые по его доверенности осуществляют прямое и
текущее управление политической системой: таковы партийные администраторы, высшие
чиновники, профсоюзные боссы и т.п. Тогда как в категорию «господствующего класса»
попадают все лица, осуществляющие каждодневный, постоянный и масштабный контроль
над общественным производством.

61
функцию выполняют: средняя буржуазия, финансовые брокеры, владельцы
СМИ, руководители шоу-бизнеса, землевладельцы «средней руки», не
вошедшие по тем или иным причинам в состав господствующей элиты.
Малоимущие или трудовые классов отличаются от двух обозначенных
выше страт тем, что не владеют машинами и орудиями производства,
зданиями, производственными площадями, крупными наделами земли и
иной хозяйственной собственностью, приносящей прибыль. Кроме того, в
переходных, отсталых обществах индивиды, принадлежащие к малоимущим
и трудовым классам, как правило, не имеют профессионального образования,
т.е. они не обладают специальными, «сложными», современными знаниями и
навыками, которые были бы востребованы на рынке труда. Вместе с тем,
отдельные группы из состава малоимущих классов могут распоряжаться
(владея или арендуя) ремеслегапом и сельскохозяйственным инвентарем,
скотом, наделом земли и тому подобными «мелкими» средствами
производства, обеспечивающими их прожиточный минимум. К этим группам
относятся ремесленники, кустари, малоземельные крестьяне, выставляющие
на продажу лично произведенный ими продукт. Напротив, трудовые классы
переходных обществ в отличие от малоимущих страт не имеют никакой,
даже мелкой собственности. Они обеспечивают себя и свои семьи, продавая
единственный товар, которым они могут в полной мере распоряжаться (до
момента продажи). Этим товаром, как справедливо указывал Маркс, является
их собственный труд.1 К трудовым классам мы можем отнести все категории
наемных рабочих: промышленных, транспортных, сельскохозяйственных, а
также часть городских низов, не превратившихся еще в люмпен-пролетариев.
Вхождение в состав того или иного класса строго зависит от того
положения, которое занимает данный индивид, группа, сообщество в системе
национального производства. Простая принадлежность к какому-либо
общественному институту, пусть даже авторитетному и могущественному (к
армии, церкви, государственному учреждению, архаической структуре) еще
не дает индивиду возможность контроля над общественным производством
и, соответственно, ничего не говорит нам о его реальном общественном или
политическом статусе. В современных индустриальных условиях ни
военнослужащий, будь то штабной генерал или младший офицер, ни
церковный иерарх, ни обычный бюрократ-столоначальник, ни
родоплеменной вождь не могут быть отнесены к особому классу «военных»,
<щерковнослужителей», «бюрократов» или «традиционной элиты». Это
связано с тем, что их исходное «почетное» положение или их формальный
пост во властных структурах еще не дает им право контролировать
производство, распределение и перемещение национального богатства.
Естественно, здесь речь идет о зрелой индустриальной системе или о зрелом
буржуазном обществе, где экономическое господство функционально
отделено от господства политического. В ряде переходных обществ: в
Индонезии времен Сукарно, насеровском Египте, Ливии М.Каддафи и даже в
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. т. 25, ч. П, С. 458.

62
Бразилии Варгаса, патриархальная или традиционная система хозяйства еще
не была полностью заменена вторичным индустриальным капитализмом.
Поэтому в указанных социумах принадлежность индивида к властному
сословию военных, бюрократов или родоплеменных вождей давала ему
возможность превратить государственный налог в личную ренту. Тем самым,
офицер, бюрократ или раджа де-факто покидали собственное сословие и
становились все теми же капиталистами или частными предпринимателями.
Из сказанного следует, что вышеуказанные персоны могут быть
отнесены к социальной страте, прослойке или сословию «военных»,
«церковных служителей», «бюрократов», «традиционных вождей». Однако
их реальный политический вес, а, следовательно, и принадлежность к
господствующему, среднему или низшему классу зависит от того, способны
ли они вмешиваться в процесс общественного производства, могут ли они
оказывать вспомогательные и ценные «услуги» правящей элите или же они
просто «продают» свой труд на капиталистическом рынке. Если эти страты
не имеют прямого доступа к распределению и перемещению национального
богатства, они вынуждены примыкать к той или иной группировке
правящего или среднего класса. Следовательно, их реальное влияние, а
значит и их богатство, связано с тем, насколько тесно представители
общественных институтов взаимодействуют с компрадорами-буржуа,
латифундистами-экспортерами, национальной промышленной буржуазией
или подклассом чиновников-бюрократов.
Вдобавок надо учитывать, что в переходном обществе армия, церковь,
государственное учреждение, архаическая структура, вопреки мнению
С.Хантингтона,2 редко обладают качествами настоящей автономности,
сложности, адаптивности и сплоченности. Данные институты на всех своих
ярусах не являются однородными и целостными структурами. Для примера
укажем на армии латиноамериканских стран (Бразилии или Аргентины), в
которых существовали серьезные идейные и политические противоречия
между генералитетом и средним офицерским корпусом, а также между
родами войск: ВМФ против ВВС, ВВС и ВМФ против сухопутных сил.
Конечно, если данному общественному институту угрожает внешняя
опасность, как католической церкви в последний период правления Х.Перона
или институту провинциальных раджей в Индонезии накануне
популистского переворота, то внутренние разногласия могут быть на время
забыты, а институт предстанет перед «внешним миром» как целостная и
монолитная структура. Однако едва опасность минует, внутреннее согласие
1 В данном случае под «вторичным индустриальным капитализмом» мы, конечно,
подразумеваем не ту систему, при которой крупное промышленное производство явно
преобладает над всеми секторами национального хозяйства как в современной Франции,
Италии или Японии. Здесь имеется в виду такой экономический порядок, когда вся
экономика страны, включая сюда архаическое сельское хозяйство и городскую торговлю,
прямо или косвенно подчинена либо национальной, либо иностранной буржуазии.
2 Хантингтон С. Указ. соч. С. 32-41

63
вновь будет нарушено и общественный институт примет изначальное
аморфное состояние.
Сказанное, между прочим, означает, что ни армия, ни церковь, ни
государственное учреждение, ни архаическая социальная структура: род,
племя, клан не могут быть по отдельности или в совокупности надежной
социальной опорой современного, рационального, буржуазного и
встроенного в мировое хозяйство, государства. Хотя армия в кризисные
моменты часто оказывается эффективным средством захвата и удержания
верховной власти, она сама по себе, точно также как полиция или
спецслужба не в состоянии исполнять функцию общественной опоры. Любое
современное и переходное общество и, тем более, «выросший» на его основе
режим, как мы установили ранее, является непременно массовым. Поэтому в
условиях индустриализма без поддержки многочисленных малоимущих и
трудовых классов, и без поддержки среднего класса, пусть даже косвенной
или «молчаливой», ни один режим не сумеет просуществовать и одной
недели. Надо также учитывать, что не институты, а классы, точнее,
конкретные группы правящего класса или представители субэлиты (т.е.
представители высших и промежуточных эшелонов среднего класса),
пришедшие в результате переворота или легальных выборов к власти,
определяют структурно-функциональный облик конкретного режима.1
Любой общественный институт, пусть авторитетный и существовавший до
этого несколько столетий (католическая церковь, армия, родоплеменные
структуры), есть, в конечном счете, лишь элемент, структурная ячейка
данного режима и данной политической системы.
Разобрав классовый состав современных переходных обществ, и выявив
ту вспомогательную роль, которую играют в них общественные институты,
можно приступить к характеристике трех социально-политических коалиций,
из которых формируются союзники, временные попутчики и противники
популистского «революционного» конгломерата.
1 На наш взгляд, такие понятия как «военный режим» или «теократический режим»
обозначают не правящую группу данного государства, а метод правления. «Военным
режимом» руководит вовсе не армия, хотя ее генералитет и может занимать все высоте
государственные посты, как это было, например, в Бразилии в период военной диктатуры
1964-1983 годов. Вооруженные силы также не являются и социальной опорой данного
режима. Им реально руководит та или иная группа правящего класса: компрадоры-
буржуа, латифундисты-экспортеры, или, как в случае Бразилии «отряд» национальной
торгово-промышленной буржуазии совместно с высшими эшелонами среднего класса
(технократией, администрацией профсоюзов), которая опирается на коалицию,
составленную из низших эшелонов среднего класса, а также части пролетариата,
крестьянства и городских низов. Сходным образом «теократическим режимом» (режим
Хомейни в Иране) лишь формально руководила верхушка духовенства, тогда как реально
его политику определяла консервативная группа национальной буржуазии, опирающаяся
на союз среднего класса, мелкой буржуазии, крестьянства и городских низов в своей
борьбе против чиновников-капиталистов («вскормленных» шахом Пехлеви),
латифундистов и промышленного пролетариата.

64
В разряд «союзников» популистских вождей и националистической
буржуазии попадают многочисленные классы, страты и социальные группы,
принадлежащие, преимущественно, к нижним слоям общества. «Союзники»
популистского конгломерата оказывают ему косвенную поддержку, ибо
концепция «буржуазной» или «бюрократической» модернизации им чужда. В
то же время сам радикально-популистский режим они считают в полной мере
«своим», «народным». Их кумир - популистский вождь, который, публично
обращаясь к массам, выстраивает коммуникационную «линию» между
малоимущими и трудовыми классами и националистической буржуазией. Из
состава среднего класса долгосрочную поддержку бюрократической
буржуазии оказывали его низшие эшелоны, к которым относятся: мелкая
буржуазия, маргинальная интеллигенция, низкооплачиваемые служащие и
инженеры частных компаний. «Низшие» классы, напротив, обычно
выражают полное согласие с популистским курсом. Фабричный,
транспортный, сельский пролетариат, малоземельное крестьянство,
обрабатывающее клочок земли, городские низы или люмпен-пролетарии -
все эти классы надеялись получить от заявленных популистских реформ
максимальные выгоды. При этом в каждой конкретной исторической
ситуации расклад общественных сил, безоговорочно ставших на сторону
«популистской революции» был, конечно, не одинаков.
Так, фабричный пролетариат стал надежным фундаментом радикально-
популистского режима только в Бразилии и Аргентине. Как подчеркивал
американский историк и социолог Р.Крассуэллер, «чтобы популизм в его
перонистской вариации стал динамичной, мощной силой он должен был
привлечь в общенациональную жизнь миллионы рабочих и представителей
других «отверженных» классов».1 В отличие от относительно развитой в
индустриальном отношении Аргентины периода 40-х годов и медленно, но
уверенно догоняющей ее Бразилии, в Индонезии, Египте и Ливии к началу
популистских сдвигов промышленный пролетариат был слаб. В том же
Египте вплоть до 1962-63 года национальная «промышленность» состояла из
«небольших полукустарных предприятий по первичной обработке
сельскохозяйствешюй продукции и ремесленных мастерских с числом
занятых менее десяти человек».2 Сходное положение складывалось в
Индонезии в период «направляемой демократии» и лишь в Ливии к концу 70-
х годов имелось немало крупных предприятий, относящихся к нефтяному
сектору экономики и оснащенных современным оборудованием.
Что касается Венесуэлы, то там пролетариат изначально оказался
расколот на сторонников У.Чавеса, которых было меньшинство, и его
противников, составляющих большинство. Это связано с тем, что основная
часть венесуэльского промышленного пролетариата трудилась на
предприятиях нефтедобычи или сборочных заводах, принадлежащих
иностранному или компрадорскому капиталу. Именно на эти предприятия
Crassweller R.D. Op. cit. P. 223.
Гатауллин M. Φ. Аграрная реформа и борьба за власть в Египте. М., 1985. С. 9.

65
начал свою первую «уравнительную» атаку У.Чавес, что нарушило их
нормальную работу и создало угрозу увольнения десятков тысяч человек.
Если наличие в том или ином обществе зрелого и мощного пролетариата
строго зависит от наличия развитой индустриальной базы, то городские низы
могли всегда и безоговорочно претендовать на ведущие позиции в
объединении «союзных» популистских сил. Их численность, а значит и
степень влияния на политические процессы, росла прямо пропорционально
тому, как открывалась внешнему миру национальная экономика,
стандартизировалась общественная жизнь, разрушались обычаи и
традиционные социальные структуры. Городские низы - это продукт
«социального дна», которое по справедливому замечанию Н.М.Римашевской
одинаково «поглощает крестьян, низко квалифицированных рабочих,
инженерно-технических работников, учителей, творческую интеллигенцию,
ученых».1 К категории «городских низов» относятся две крупные социальные
группы: те, кто лишен по каким-то причинам постоянного или достойного
заработка, но при этом настойчиво стремится к «лучшей доле» и те, кто, либо
смирился со своим безотрадным положением, либо вообще отверг
необходимость трудовой деятельности, склоняясь к бродяжничеству или
преступному промыслу.2
Для обозначения первой социальной группы подходит термин
«непролетарские слои трудящихся», введенный в научный оборот
российским востоковедом В.Ли. Согласно В.Ли, «непролетарские слои
трудящихся - это обездоленные труженики современного азиатско-
африканского общества, к которым относятся: основные категории пауперов
(не смешивать с люмпенами), маргинальные, то есть переходные к наемному
труду, категории средних слоев, в особенности неэксплуататорскую часть
мелких собственников».3 Вторую группу, относящуюся к городским низам,
следует, на наш взгляд, обозначить термином «люмпен-пролетарии». И
«непролетарские слои трудящихся» и «люмпен-пролетариев» объединяет то,
что они не являются и не могут быть сплоченной, организованной,
сознательной силой. Несмотря на разобщенность, безответственность и
1 Римашевская Н.М. Бедность и маргинализация населения. // Социологические
Исследования. 2004. № 4. С. 42.
2 Образцом городского захолустья, порождающего тысячи безработных, преступников
и маргиналов служат знаменитые фавелы Рио-де-Жанейро. Бразильский историк Р.Фако
так характеризует эти гнезда культурного разложения и бедности: «Такие же как в Рио и
Сан-Паулу, фавелы имеются и в других местах, фигурируя лишь под другими
наименованиями; это соломенные мокамбос, выстроенные на болотах близ Ресифи,
кафуас Минас-Жераиса, молокас Риу-Гранди-ду-Сула. Все они одинаковы, эти обиталища
рабочих или самых бедных тружеников: без воды, без канализации, во многих случаях без
освещения; продолжительность жизни их обитателей редко превышает 40 лет». (Фако Р.
Бразилия XX столетия. М., 1962. С. 177.) Аналогичные городские трущобы существуют во
всех крупных городах Латинской Америки, Северной Африки и Юго-Восточной Азии.
3 Ли В. Непролетарские слои в социальной структуре освободившихся стран. // Азия и
Африка сегодня. 1978. № 1. С. 36.

66
эмоциональную неустойчивость городских низов, они становятся важнейшей
опорой для всех радикально-популистских режимов.
Преимущественно из городских низов рекрутируются участники
массовых манифестаций и митингов, на которых народ выражает свою
поддержку популистскому руководству. В Индонезии, Египте, Ливии,
Венесуэле именно городские низы оказались первыми вовлечены в активную
«уличную» борьбу с оппозицией. Они же оказались первым неимущим
классом, которому «популистская революция» даровала некоторые
экономические блага и «урезанную» политическую самостоятельность.
Довольно часто в специальных исследованиях, посвященных изучению
феномена популизма, проводится мысль о том, что «массовая база популизма
- преимущественно городское население».1 Данный тезис, бесспорно,
содержит долю истины. В Аргентине, Бразилии или Венесуэле
действительно самой надежной опорой радикально-популистских режимов
были городские жители. Однако восточные радикально-популистские
режимы уже по причине своей индустриальной неразвитости должны были
искать опору не столько в городских жителях, сколько в сельском населении
(особенно это касается Египта и Ливии). Хотя формально крестьянство из-за
врожденной инертности, патриархального настроя, слабой организованности
занимает лишь второе место после пролетариата по степени воздействия на
ход популистских преобразований, тем не менее, в Египте и Ливии они
сыграли роль массовой подпорки для «популистской революции». В
индустриально отсталом социуме, каковым были к началу популистских
сдвигов Индонезия, Египет и Ливия именно деревня, а не город является
первичной, структурной ячейкой общества. Поэтому привлечение крестьян
на сторону популистских режимов было первоочередной задачей верховной
власти. Однако, «перетягивая» крестьянство на свою сторону, популистские
вожди и националистическая буржуазия подчас сталкивались с немалыми
трудностями. Лояльность и «преданность» многомиллионной крестьянской
массы гарантировала только радикальная аграрная реформа или, как
минимум, торжественное обещание провести ее в кратчайшие сроки.
Если городские низы доминировали в уличной и митинговой политике,
то крестьяне, составляющие большинство населения во всех переходных
обществах (за исключением среднеразвитых Аргентины и Венесуэлы),
существенно влияли на ход избирательных кампаний, как национального, так
и местного уровней. Очевидно, что крестьянин, занимающийся повседневной
сельскохозяйственной работой, не мог быть постоянным участником
городских массовых шествий или агитационных собраний. Зато в качестве
избирателя он мог позитивно влиять на укрепление популистской власти.
Безусловно, парламентские и, тем более, президентские выборы в
переходных обществах играют вспомогательную, легитимирующую роль,
являясь лишь средством для «оправдания» государственных решений, давно
принятых верховной властью. В Индонезии, Египте и Бразилии в период
Национализм в Латинской Америке. ..С. 86.

67
существования популистской диктатуры всеобщие выборы президента не
проводились ни разу. В Бразилии эпохи «Нового государства», вообще, на
национальном уровне не избирались ни депутаты, ни судьи, поскольку все
полномочия были сосредоточены в руках президента Ж.Варгаса, который в
соответствии с Конституцией 1937 года мог назначать и увольнять любого
представителя государственной власти в центре и на местах. Избирательная
система Индонезии периода «направляемой демократии» де-факто была
системой согласованных назначений, а в Египте население папрямую
выбирало только половину депутатского корпуса местного и национального
уровней, остальные депутаты назначались сверху. Что касается Ливии, то там
институт «президента» отсутствовал вовсе, а джамахирийские органы власти
формировались из лояльных М.Каддафи лиц, якобы напрямую
«делегированных» народом. Пожалуй, только в Аргентине и в Венесуэле
выборы президента и депутатов парламента, в целом, проводились с
соблюдением либерально-демократической процедуры. Тем не менее,
контроль над «избирательным поведением» масс был важнейшей частью
внутренней политики радикально-популистских режимов.
Сторонники популистского курса из низших и трудовых классов
демонстрировали стойкость и последовательность на всех этапах
развертывания «популистской революции». Пролетариат, городские низы и
крестьянство сохраняли высокую степень доверия к своим популистским
вождям вплоть до момента падения радикально-популистских диктатур.
Однако опора на малоимущие слои была бы недостаточной для нормального
существования популистских режимов, соглашательских и компромиссных
по своей сущности. Поэтому верховные лидеры, и их окружение, и, конечно,
сама националистическая буржуазия с самого начала «популистской
революции» постоянно искали деловых контактов с теми представителями
правящего класса, которые могли бы оказать хотя бы краткосрочную
поддержку «новому курсу». Кто же мог быть временным сторонником или
«попутчиком» националистов-буржуа?
Из состава правящего класса поддержать или нейтрально воспринять
начавшиеся перемены могли несколько элитных групп. Среди них: часть
агроэкспортеров, не связанная с иностранным капиталом и заинтересованная
в повышении закупочных цен на экспортные товары; помещики «средней
руки», поставляющие продукцию своих латифундий на внутренний рынок.
Кроме того, оказать содействие бюрократической буржуазии, пусть и
временное, могли представители общественных институтов, тесно
сотрудничающие с крупной буржуазией. Это мог быть генералитет,
церковные иерархи, руководители автономных профсоюзов, представители
родоплеменной знати (в Индонезии и Ливии). Из состава среднего класса на
временной основе к националистической буржуазии могли примкнуть его
высшие и промежуточные эшелоны: средняя буржуазия, связанная с
национальной промышленностью и торговлей; хорошо оплачиваемые
юристы, врачи, инженеры, менеджеры частных предприятий и т.п.

68
К моменту популистских сдвигов агроэкспортеры, поставлявшие на
внешний рынок продукцию сельского хозяйства и животноводства и тесно
взаимодействовавшие с иностранными инвесторами, обладали серьезным
экономическим и политическим весом в Египте (хлопок), в Бразилии (кофе,
каучук, продукция животноводства), в Аргентине (пшеница, продукция
животноводства). В Индонезии более-менее значимые агроэкспортные
предприятия принадлежали, в основном, голландцам, а после их
национализации в 1957-59 годах перешли в ведение государства, т.е. -
перешли под полный контроль бюрократической буржуазии (особенно ее
армейского «крыла»). В Ливии позиции агроэкспортеров были изначально
очень слабы, ибо основным экспортным продуктом здесь была нефть. В
Венесуэле же зависимость от экспорта нефти к концу 90-х годов была столь
высока, а внутренний выпуск сельхозпродукции столь мизерным, что ни о
каком массовом экспорте сельскохозяйственной продукции здесь не могло
идти речи.1 В результате, агроэкспортеры (причем не все, а только та их
часть, которая желала установить более «справедливые», т.е. более выгодные
цены на свою продукцию) перешли на стороны бюрократов-буржуа в Египте,
Аргентине и Бразилии. Их устраивала националистическая риторика
популистских правительств, но их пугали возможные последствия земельной
реформы и импортозамещающей индустриализации. Поэтому они заняли
сторону националистической буржуазии лишь на короткий срок, довольно
быстро переместившись в лагерь их непримиримых оппонентов.
По ходу популистских преобразований в двусмысленной ситуации
оказались помещики-феодалы «средней руки», ведущие патриархальное
хозяйство, производящие широкий спектр аграрной продукции и
ориентированные на национальный или локальный рынок. С одной стороны,
эта группировка правящего класса глубоко «погружена» в архаическое
прошлое. Патриархи-латифундисты, особенно в странах Латинской Америки,
выступали в качестве патронов для своих многочисленных крестьян-
клиентов и не были заинтересованы в каких-либо кардинальных переменах.
Однако, с другой стороны, власть этих феодальных патриархов практически
везде (кроме Ливии) была ограничена. Помещики «средней руки» не имели
того влияния на центральное правительство, которым они обладали ранее в
Бразилии до революции 1930-го года, в Индонезии до начала 50-х годов или
в Египте до переворота «свободных офицеров» 1952 года. Поэтому они не
верили в «справедливость» квази-либеральных правительств и надеялись
найти в новом радикально-популистском правительстве Ж.Варгаса, Сукарно
или Г.А.Насера того партнера, который если не возродит их феодальные
привилегии, то хотя бы сохранит оставшуюся их часть.
Естественно, эти ожидания помещиков-феодалов не могла оправдать ни
бюрократическая буржуазия, заинтересованная в расширении внутреннего
рынка, а значит и в освобождении крестьян от феодальной зависимости, ни
1 Вплоть до настоящего времени потребность Венесуэлы в продуктах питания на 70%
удовлетворяется за счет экспорта.

69
крупная промышленная буржуазия, ни само популистское руководство,
которое тоже надеялось найти в «свободных» крестьянах верную опору
собственной власти. В итоге, землевладельцы-феодалы, ориентированные на
внутренний рынок, рано или поздно становились врагами популистского
правительства (Бразилия, Аргентина), либо насильственно интегрировались в
новую хозяйственно-политическую систему под эгидой чиновников-
капиталистов (Индонезия, Египет, Ливия). Только в Венесуэле У.Чавеса
помещики-феодалы не играли какой-либо заметной политической роли,
поскольку в Венесуэле к концу 90-х годов практически не осталось
помещиков, ведущих хозяйство архаическими методами.
В то же время офицерский корпус прямо или косвенно участвовал в
популистских переворотах, состоявшихся в Бразилии в 1937 г., в Аргентине
в 1945-1946 гг., в Индонезии в 1958-1959 гг., в Египте в 1960-1961 гг., в
Ливии в 1977-1979 гг., в Венесуэле в 1998 г.1 Харизматические вожди,
возглавившие популистские диктатуры в Аргентине (полковник Х.Перон), в
Египте (подполковник Г.А.Насер), в Ливии (майор М.Каддафи) и в Венесуэле
(подполковник У.Чавес) были выходцами из армейской среды. Только
президент Индонезии Сукарно и президент Бразилии Ж.Варгас являлись
гражданскими лицами, а потому их можно отнести к категории
профессиональных политиков или высших чиновников.2
Преобладание кадровых военных среди организаторов и лидеров
популистских переворотов объясняется тем, что в переходных обществах в
период социально-политического кризиса лишь армия может эффективно
преодолеть сопротивление «старых» элит и выстроить сколько-нибудь
дееспособную систему новой власти. В странах «третьего мира», в ситуации
гражданского разлада, силой, а значит и властью обладает тот, в чьих руках
оружие, танки, обученные бойцы и контроль над коммуникациями, то есть -
кадровые офицеры. Даже в относительно европеизированной Бразилии и
1 При этом популистский переворот принял форму военного путча только в Бразилии,
где в 1937 году популистские сдвиги готовили и осуществляли вместе с гражданскими
политиками (высшей бюрократией) министр обороны генерал Э.Дутра и начальник
армейского штаба генерал Г.Монтейро. Но оба эти генерала не были главными
организаторами переворота. На тот момент они безоговорочно признавали ведущую роль
Ж.Варгасаа и его гражданских соратников. На это указывает, в частности, бразильский
историк Ж.Белло. См.: J.M.Bello, A History of Modern Brazil. Stanford, 1966. P. 296. В
остальных странах, где утвердилась популистская диктатура, военные использовали свое
политическое влияние, а не вооруженную силу.
2 В развитых индустриальных государствах «гражданского» типа (например, в
Великобритании, Франции, США, Германии) высшие бюрократы: администраторы и
руководители государственных агентств, департаментов, секретариатов принадлежат к
статусной группе «государственных служащих», а профессиональные политики к группе
«партийных» или «парламентских» лидеров. В переходных и отсталых обществах грань
между высшими чиновниками и профессиональными политиками неопределенна и
подвижна, поскольку там любой политик, оказавшийся за пределами государственных и
полугосударственных структур, немедленно теряет свой политический вес. Данное
обстоятельство позволяет нам объединять политических вождей и высших чиновников
стран «третьего мира» в одну группу «высокопоставленной бюрократии».

70
Аргентине, где до популистского переворота имелись автономные институты
гражданского управления, армия, в конечном итоге, одержала верх и над
правым ортодоксальным крылом правящего класса, и над его левой,
демагогической группой. Т.Скидмор по этому поводу пишет, что: «в
Бразилии в критические моменты октября 1930 г. и ноября 1937 г. и в момент
свержения Варгаса в октябре 1945 г. не политиканы, а армия оказалась
единственным и настоящим хранителем власти».1 Однако, подчеркнем еще
раз то, что армия сама по себе может быть прекрасным инструментом в
политической борьбе, но не может быть социально опорой режима.
Конечно, к преимуществам военных относится то, что высшие и средние
офицеры, как правило, обладают недостижимой для гражданских чинов
дисциплиной, кастовым духом, идеологическим единством. Именно поэтому
армия развивающихся стран часто «исполняет функцию партийной элиты (в
ее западноевропейском виде), хотя не всегда обладает мобилизационными
возможностями последней».2 Кроме того, вооруженные силы также нередко
контролируют большую часть технологической инфраструктуры страны.
Американский политолог Л.Вегга замечает в этой связи: «В Бразилии в
течении нескольких десятилетий единственным учреждением, где готовили
инженеров и техников для страны, была центральная военная школа.
Создание национальной металлургической промышленности Аргентины
являлось инициативой армии. Долгое время линии коммуникации на
континенте - телефон, телеграф и радио, - находились под контролем
военных. Порой армия оказывалась единственным государственным
институтом, который уделял внимание изучению неосвоенных территорий и
проведению картографических исследований».3 Сходная картина
наблюдалась в Индонезии, Египте и Ливии.
Бесспорно, нельзя считать офицеров, служащих в армии стран «третьего
мира», некими «благородными идальго», которые обеспокоены техническим
прогрессом своей страны или социальным благополучием своего народа.
Офицерскому корпусу переходных обществ так же присущ прагматический и
отчасти коммерческий подход к своей профессии, как адвокатам, средним
буржуа, администраторам или директорам государственных корпораций.
Более того, часть офицерского корпуса (в значительной степени в Индонезии
и Египте, в меньшей мере в Аргентине или Бразилии) может быть с полным
правом отнесена к подклассу «бюрократической буржуазии». Занимая
видное положение в социальной иерархии, имея доступ к финансовым,
техническим и людским ресурсам, высший и средний командный состав
нередко уделяет службе малую долю рабочего времени, а свою основную
энергию направляет на организацию и ведение собственного бизнеса.
Российский специалист по странам «третьего мира» Г.И.Мирский прямо
1 Skidmore Th.E. Politics in Brazil, 1930-1964. An experiment in democracy. N.Y., 1967. P.53.
2 Nettl J.P. Political Mobilization. A Sociological Analysis of Methods and Concepts. L.,
1967. P. 362-363.
3 Vega L.M. Road to power in Latin America. L., 1969. P. 48.

71
указывает, что «по своей психологии латиноамериканский офицер
приближается к городскому буржуа».1 То же относится к индонезийским,
египетским и ливийским офицерам, участвовавшим в «популистских
революциях».
Вместе с тем, не стоит преувеличивать степень экономического и
политического могущества или самодеятельности офицерского корпуса. В
мирное, да и в военное время, армейский устав дает офицеру не слишком
много «простора» для творческого маневра. Жесткая, иерархическая
структура армейской власти (во многом сходная со структурой гражданского
бюрократического аппарата) парализует и ставит вне закона любые
распоряжения офицера, расходящиеся с требованиями устава или не
согласованные с вышестоящим начальством. Набор управленческих
технологий, доступных обычному офицеру (неважно - майору или генералу),
очень ограничен, поскольку за годы армейской службы любой нормальный
офицер привыкает к тому, что устный приказ, упражнения на плацу,
трибунал или гауптвахта способны творить «чудеса»: перевоспитывая и
обуздывая подчиненных. Но армейские технологии муштры, плац-парадов и
сверхурочной мобилизации не пригодны для того, чтобы привлекать на
сторону популистов-офицеров разрозненные и многочисленные массы, не
знакомые с армейским уставом и склонные к анархизму. Лишь отказавшись
от армейских техник влияния и преодолев инстинкт полевого или штабного
офицера, армейский командир может стать «народным лидером» и
компетентным творцом популистских сдвигов.
Примерно то же касается высшей бюрократии и, тем более, бюрократии
среднего и локального уровней. Их повседневная деятельность подчинена
строгому и мелочному, хотя часто не гласному регламенту государственной
службы. Главным инструментом власти здесь оказывается инструкция,
распоряжение или циркуляр, отправленные из вышестоящих органов в
нижестоящую инстанцию. Этот инструмент плохо работает в кризисные
периоды, когда на политическую арену выходят малоимущие слои
населения, не довольные своим положением. Следовательно, чтобы
возглавить массы, чиновники, как и офицеры, должны преодолеть свою
привычку к формализму и директивному стилю управления. Однако такой
отказ от прежнего стиля социального взаимодействия (при условии, кончено,
что он является глубинным и искренним) почти всегда выводит бывшего
чиновника за пределы бюрократической буржуазии. Те немногие
последовательные и радикальные популисты, кто преодолевает свои
служебные инстинкты, объединяется вокруг популистского вождя,
превращаясь в сословие революционеров-реформаторов, формируют особую
социальную прослойку, которую можно обозначить термином «популистская
когорта». Хотя бюрократическая буржуазия крайне заинтересована в
осуществлении популистского переворота, она с большим подозрением
1 Мирский Г.И. Роль армии в политической жизни стран «третьего мира». М., 1989.
С. 90.

72
относится к тем бывшим коллегам по подклассу, которые отказываются от
формального положения в структуре государственной власти и начинают
«заигрывать» с массой. Отсюда, в том числе, и возникает напряжение между
популистским лидером и его «когортой», с одной стороны, и между
бюрократической буржуазией, с другой, которое рано или поздно приводит к
коллапсу радикально-популистских режимов.
Безусловно, принадлежность к армейской или бюрократической
корпорации не превращает всех военных или чиновников в косных,
кабинетных столоначальников. Отдельные инициативные офицеры и
некоторые предприимчивые администраторы способны компетентно
планировать и реализовывать экстраординарные военные или политические
акции. Так, для генералитета ряда стран Латинской Америки, Африки или
Азии не составит никакого труда в чрезвычайной ситуации, угрожающей
политической стабильности, вывести в считанные часы бронетехнику и
солдат на улицы столицы, объявив о начале «военного переворота» и о
введении «осадного положения». В девяти случаях из десяти их экстренные
распоряжения будут с одобрением восприняты и исполнены нижестоящим
командным составом. Равным образом, и группа высших сановников в
чрезвычайных обстоятельствах может быстро договориться с влиятельными
персонами в правительстве и министерствах для того, чтобы де-юре
«отправить в отставку», а де-факто свергнуть надоевшего им конкурента:
президента или премьер-министра.
Однако, ни обычный военный, ни тривиальный дворцовый перевороты не
могут быть сравнимы по объему подготовительной работы и по своим
последствиям с настоящим популистским сдвигом. Чтобы организовать и
провести даже такой мирный и верхушечный популистский переворот, как
ноябрьский анти-парламентский путч 1937 года, произошедший в Бразилии,
необходимо координировать работу сотни, а то и тысячи ответственных
чиновников и штабных офицеров. Организаторам популистского сдвига
нужно подготовить немалое количество официальных и конспиративных
распоряжений и инструкций, перетянуть на свою сторону колеблющихся
политиков, нейтрализовать непримиримую оппозицию в парламенте или в
правительстве. Плюс ко всему им надо мастерски руководить уличными
митингами и демонстрациями (Аргентина в 1945 г. и Венесуэла в 1998 г.),
поддерживающими популистского кандидата и сделать все возможное,
чтобы они не переросли в стихийные, анти-системные беспорядки. Иными
словами, для организации и проведения популистского сдвига требуются
дарования и силы иного масштаба, чем для подготовки стандартных военных
и дворцовых переворотов.
С этой точки зрения, полковник Х.Перон или подполковник У.Чавес,
возглавившие в своих странах «популистскую революцию», совершили
намного более сложное и исторически значимое деяние, чем дюжина
аргентинских и венесуэльских генералов, устраивавших на протяжении XX
столетия обыденные военные заговоры и перевороты. То же относится к
гражданским политикам Ж.Варгасу и Сукарно, которые могли ограничиться

73
простым «кабинетным» переворотом, но вместо этого организовали (вместе с
армией и бюрократической буржуазией) два, по-своему грандиозных
популистских сдвига: бразильский, приведший к возникновению «Нового
государства» и индонезийский, завершившийся установлением
«направляемой демократии».
Военные, как и высшие чиновники, могут быть эффективным орудием во
внутриполитической борьбе, но они не способны быть автономной опорой
популистского «революционного» конгломерата. Политическая и
хозяйственная роль высших офицеров и высокопоставленных сановников (а
также родственных им по социальному положению священников и
родоплеменных вождей) определяется не их статусом, а их собственностью
или их связью с теми или иными группами правящего класса. Минимально
самостоятелыгую роль родоплеменные и феодальные вожди (султаны и
тунку) играли только в Индонезии, разделенной еще при колониальном
правлении на провинции-султанаты, а также в Ливии (шейхи, эмиры), где
социальная структура общества к началу «популистской революции» имела
много архаических, до-индустриальных и даже, отчасти, первобытных черт.
Что касается средней буржуазии, производящей продукт для внутреннего
рынка, то она существует во всех переходных обществах. При этом степень
ее политического влияния нигде не была слишком высока, ибо эту
разновидность буржуазии отличает известная аполитичность и крайняя
увлеченность собственным делом. Наибольший политический «вес» средняя
буржуазия набрала в Аргентине, где ее орудием был Радикальный
Гражданский союз, основанный в конце XIX века И.Йерогеном.1 Но и здесь
она была вынуждена (вплоть до прихода к власти Х.Перона в 1945 г.)
вступать в разнообразные коалиции с «либеральными» землевладельцами,
профсоюзными боссами и агроэкспортерами. Ощутимое влияние на
политический процесс средняя национальная буржуазия имела в Венесуэле
накануне «боливарийской революции» 1998 года. Однако там у нее не было
четкой доктрины или политической программы, кроме того, что она активно
боролась за «либерализм», «свободный рынок» и «невмешательство
государства в экономику». Такая позиция автоматически превращала
венесуэльскую среднюю буржуазию в надежного партнера для крупных
компрадоров-буржуа и транснациональных компаний. В других странах, где
произошли популистские сдвиги, средняя национальная буржуазия
находилась на вторых и даже третьих ролях. В Бразилии эпохи «Нового
государства» она полностью зависела от «милости» государства и
агроэкспортеров, в Индонезии она кооперировалась с бюрократическим и
китайским капиталом, в Египте ее поле деятельности было ограничено
1 На наш взгляд следует различать две разновидности средней буржуазии: 1).
Производительную (в широком смысле) или национальную, т.е. создающую на
внутреннем рынке реальный национальный продукт и 2). Обслуживающую или
компрадорскую, т.е. обеспечивающую нормальное протекание внешнеторговых операций,
осуществляемых крупными компрадорами-буржуа и агроэкспортерами, тесно связанными
с иностранным капиталом.

74
посредническими торговыми операциями, а в Ливии после «уравнительной»
революции 1979-1982 годов средняя национальная буржуазия вообще была
ликвидирована.
Более внятную идеологическую и политическую позицию занимали
промежуточные слои среднего класса: адвокаты, научная и техническая
интеллигенция, партийные и профсоюзные администраторы среднего уровня.
Им, как правило, был свойственен умеренный, а порой радикальный
национализм прогрессистского толка. Это значит, что для них была вполне
приемлема та радикально-популистская линия, согласно которой
«национальные» интересы ставились выше других: частных, классовых,
клановых, родоплеменных и т.п. Промежуточные слои среднего класса были
наиболее образованной и европеизированной группой переходного общества.
Они выступали за кардинальные перемены, приближающие утверждение
нового, более «совершенного» (с позиции либерала-рационалиста)
индустриального строя. Однако радикализм промежуточных слоев среднего
класса охватывал только сферу национальной жизни и индустриализации, но
совершенно не касался политической и социальной проблематики. Поэтому
политический, уравнительный радикализм популистских режимов, хоть и
реализуемый в основном на уровне публичной риторики, их страшил или,
как минимум, смущал, заставляя искать альтернатив1ше союзы.
В Бразилии эти группы среднего класса отошли от Ж.Варгаса в 1944 году,
а в Аргентине они покинули Х.Перона накануне президентских выборов 1952
года. В Индонезии промежуточный средний класс изначально критически
относился к идее Сукарно о строительстве «индонезийского социализма». В
Египте из них формировался костяк «юридической» оппозиции, открыто
выступившей против Г.А.Насера в 1967 году, а в Ливии к началу 80-х годов
почти все представители этой прослойки оказались либо в тюрьмах, либо в
эмиграции. Только в Венесуэле большая часть адвокатов, инженеров, врачей,
профессоров и управленцев последовательно поддерживала курс У.Чавеса.
Но это объясняется не какой-то особой «сознательностью» венесуэльского
промежуточного класса, а тем, что он сразу (вероятно в 1992 году) разглядел
в У.Чавесе того единственного национального лидера, который установит в
стране, ослабленной тридцатилетним правлением «двухпартийной
олигархии», какой-то долговременный политический порядок.
Очертив социальный профиль временных сторонников популистского
альянса, мы можем приступить к характеристике третьей коалиции
общественных сил, которая однозначно и бескомпромиссно, хотя и учитывая
меру своих реальных возможностей, выступала против режима популистской
диктатуры. Данный конгломерат формируется из двух основных классов: из
компрадоров-буржуа, вывозящих на внешний рынок или минеральное сырье
и природные ископаемые (нефть, олово, никель и т.д.), либо готовую
промышленную продукцию, на которую отсутствует платежный спрос на
внутреннем рынке, а также из тех агроэкспортеров, которые были замкнуты
на иностранный капитал. Два этих класса оценивают «популистскую
революцию» как враждебное, вредное явление. При этом и компрадоры-

75
буржуа, и агроэкспортерьт есть своеобразное «второе я» бюрократической
буржуазии, поскольку они не мыслят себе иного хозяйственно-
политического порядка, кроме того, который утверждают сами, и не
представляют для себя иной политической роли, кроме как абсолютно
лидирующей. По этой причине они не могут сотрудничать с классом крупной
национальной буржуазии или подклассом чиновников-капиталистов, ни на
каких условиях, кроме как на условиях их полного подчинения. Естественно,
такие условия для националистической буржуазии, находящейся на стадии
роста являются неприемлемыми, что, в конечно счете, и определяет крайне
конфронтационный стиль ее взаимоотношений с компрадорами-буржуа и
«внешне» ориентированными агроэкспортерами.
К компрадорам-буржуа и агроэкспорерам, связанным с иностранным
капиталом, примыкает верхний эшелон среднего класса, в состав которого
входят высокооплачиваемые юристы, публицисты, инженеры, наемные
менеджеры высшего звена, партийные бюрократы и т.п. В этот конгломерат
входит и так называемая «обслуживающая» или компрадорская средняя
буржуазия, которая оказывает финансовые, торговые, производственные
услуги крупным компрадорам-буржуа и агроэкспорерам. Все перечисленные
группы прекрасно различают суть радикально-популистского режима и
хорошо знают, что реальной властью при новом режиме обладает не
популистский вождь и его ближние соратники, а подкласс бюрократической
буржуазии, класс крупной промышленной буржуазии и их уполномоченные
координаторы.1 Во избежание санкций со стороны нового режима, его
противники стараются действовать завуалировано: они проявляют
формальную лояльность новой власти, т.е. оказывают популистскому вождю
знаки внимания и уважения, но одновременно, ведут «под ковром»
наступательную, ожесточенную борьбу против популистского лидера и
против бюрократов-буржуа. В эту борьбу включаются и их иностранные
контрагенты: из США, Великобритании, Франции, Голландии. Они
поддерживают анти-популистскую оппозицию не только авторитетом своего
государства, деньгами или оружием, но и на дипломатическом уровне
(вспомним, например, то экстраординарное и агрессивное давление, которое
оказывали на Ж.Варгаса в 1945 году или на Х.Перона в 1954-55 годах
американские дипломаты).
Наиболее сильные позиции были у компрадорской буржуазии в Египте
(экспортеры хлопка), Бразилии, Аргентине и Венесуэле. При этом в трех
последних странах и, особенно, в Аргентине позиции компрадорской
буржуазии и сегодня остаются чрезвычайно крепкими. В Индонезии класс
компрадоров-буржуа к моменту популистских сдвигов не успел сложиться, а
в Ливии все крупные компрадоры-буржуа были вытеснены из страны еще в
1 Уполномоченными координаторами, действовавшими (естественно, негласно) от
имени бюрократической буржуазии, были: в Индонезии в период «направляемой
демократии» генералы Насутион и Сухарто, при режиме Г.А.Насера - вице-президент
А.Садат. В бразильском «Новом государстве» интересы национальной буржуазии
выражал вице-президент Э.Дутра.

76
первой половине 70-х годов. Агроэкспортеры, связанные с иностранным
капиталом и близкие компрадорам-буржуа по взглядам, обладали серьезным
политическим влиянием в Египте и Бразилии. Их положение в хозяйственно-
политической системе Аргентины было шатким, а в Индонезии армейский
генералитет еще во второй половине 50-х годов вытеснил (или подчинил
себе) всех конкурентов из прибыльной агроэкспортной отрасли. В Ливии и
Венесуэле накануне популистских сдвигов политический вес
агроэкспоретров, как «национальных», так и «компрадорских» был не велик.
Широкое вовлечение в борьбу против популистских режимов высших
эшелонов среднего класса и «обслуживающей» средней буржуазии - это
обычное занятие компрадорской оппозиции. В Бразилии и Аргентине
«высший» средний класс и «обслуживающая» средняя буржуазия стала
авангардом оппозиции и главным ее орудием. Падение режима Ж.Варгаса в
1945 году и режима Х.Перона в 1955 году есть заслуга «высшего» среднего
класса и «обслуживающей» буржуазии, которые объединили свои усилия с
компрадорами-буржуа, частью агроэкспортеров, церковью и оппозиционным
генералитетом. В Индонезии, где вплоть до конца 60-х годов не
существовала ни полноценной средней буржуазии (ее функции негласно
выполняли китайцы-посредники, официально как бы исключенные из
хозяйственной системы), ни сколько-нибудь сознательного и сплоченного
«высшего» среднего класса, угрозу популистскому режиму до поры до
времени представляли только маргинальные элементы.1
В Египте средняя «обслуживающая» буржуазия и «высший» средний
класс всегда были достаточно сильны, но у них к середине 60-х годов не
было союзников в лице компрадоров-буржуа, ибо их политически
ликвидировал Г.А.Насер в ходе своих социалистических экспериментов. Без
таких союзников средняя компрадорская буржуазия и «высшие» эшелоны
среднего класса не могли и мечтать о свержении популярного в народе
режима. В Ливии не только компрадорская, но и национальная средняя
буржуазия была к концу 70х годов изолирована или уничтожена. «Высший»
средний класс ливийского общества фактически смела еще
антимонархическая революция 1969 года. Иная ситуация сложилась в
Венесуэле, где компрадорские слои средней буржуазии долгое время
занимали нейтральную позицию по отношению к режиму У.Чавеса. Однако
«высшие» эшелоны среднего класса (в отличие от промежуточных средних
слоев) всегда энергично сопротивлялись курсу У.Чавеса и венесуэльской
национальной буржуазии на масштабную «боливарианскую революцию».
Большинство членов трехдневной хунты, образованной в результате
апрельского переворота 2002 года как раз и принадлежало к «высшему»
среднему классу.
Завершая обзор трех классовых группировок, каждая из которых имеет
собственную позицию по отношению к радикально-популистскому режиму и
стоящей за ним «в тени» националистической буржуазии, подчеркнем, что
Robinson R. Indonesia: the rise of capital. Sydney, 1986. P. 85.

77
позитивное, нейтральное или негативное восприятие «популистской
революции» менее всего связано с ее декларируемыми целями. Эти цели
могут быть радикально-уравнительными (Ливия М.Каддафи в 1977-1989 гг.
или Египет при Г.А.Насере в 1962-1967 гг.), умеренно-реформационными
(«третья позиция» Х.Перона, «индонезийский социализм» Сукарно,
«боливарианская революция» У.Чавеса) и даже правым и консервативными
(«Новое государство» Ж.Варгаса). Однако восприятие «популистской
революции», а значит, ее оценка зависит не от ее лозунгов, а от того, какие
реальные хозяйственные или политические задачи она решает.
Главной задачей «популистской революции» является формирование
тотальной системы или государственного капитализма или «свободного»
промышленного капитализма. Добровольное приятие или, напротив,
ожесточенное отрицание данной перспективы становится тем «пробным
камнем», посредством которого выясняется то, какой класс, страта, группа
окажется «союзником», а какой - лишь «временным попутчиком» или врагом
националистов-буржуа. Только малоимущие и трудовые классы сохраняют
относительное неведение по поводу конечных целей «популистской
революции», а потому и оказывают бюрократической буржуазии не прямую,
а косвенную поддержку. Они активно поддерживают популистского лидера,
которого считают в полной мере «своим», а заодно и созданный при его
содействии «патерналистский» (как им кажется) радикально-популистский
режим. Все иные классы, страты и группы, выступающие на стороне
конгломерата популистских «революционных» сил в качестве «союзников»
или «временных попутчиков» прекрасно осведомлены о конечных целях
популистского переворота и потому вполне осознанно стремятся получить от
своего постоянного или временного партнера максимально возможное
количество материальных благ, тактических уступок и преференций.
Таким образом, состав популистского «революционного» конгломерата
зависит от конкретных социальных условий. В одних странах (как в
Аргентине) в качестве массовой «союзной» силы на первый план может
выйти фабричный пролетариат, в других (как в Бразилии, Венесуэле и в
Индонезии) - городские низы и люмпен-пролетарии, в третьих (как в Ливии и
Египте) - малоземельное крестьянство. Но в любых обстоятельствах
популистскому руководству и националистической буржуазии поддержку
оказывают рабочие, крестьяне, городские низы и низшие эшелоны среднего
класса. Временными сторонниками радикально-популистского курса, как
правило, оказываются: латифундисты, ориентированные на национальный
рынок, часть агроэкспортеров, а также примкнувшие к ним «прогрессивные»
генералы, священнослужители и, если речь идет об Индонезии или Ливии, то
родоплеменные вожди. Наконец, бескомпромиссными противниками
«популистской революции» закономерно становятся компрадоры-буржуа,
агроэкспортеры, тесно связанные с иностранным капиталом и «высшие» слои
среднего класса. Материальное или дипломатическое содействие со стороны
иностранных держав делает позицию этой группировки вполне устойчивой и

78
многократно увеличивает их шансы на победу, что, конечно, дополнительно
усугубляет атмосферу «холодного» гражданского противостояния.
1.4. Особенности эволюции радикально-популистских идеологий
Радикальный популизм как тип политической практики стремится к
выработке и оформлению такой доктрины, которая позволила бы объединить
общественные классы под эгидой националистической буржуазии. При этом
под «доктриной» мы понимаем целостную совокупность взглядов на смысл
взаимодействия государства, правящего класса и народа, а также на
долгосрочную перспективу общественного развития. Официальная доктрина
есть обязательный элемент не только радикально-популистской, но и любой
другой системы властных отношений. Как справедливо заметил немецкий
философ и правовед Карл Шмитт, «политическое предполагает идею, ибо нет
политики без авторитета и нет авторитета без этоса убеждения».1 Каждая
полноценная доктрина или идеология должна дать ответы на пять насущных
для данного общества вопросов: Что является главной «ценностью» данного
общества? Какова его социальная структура и каковы «реальные»
взаимоотношения между его сегментами? Какова важнейшая функция
верховной власти? В каком направлении должно развиваться данное
общество? Каких максимальных результатов оно должно в этом направлении
достичь? Без доктрины, предоставляющей массам ответы на перечисленные
вопросы, не осуществима никакая политическая мобилизация. Не зависимо
от социальной и исторической специфики той или иной политической
системы, в ней должна быть своя доктрина, либо оригинальная, либо
заимствованная, отвечающая на упомянутые вопросы.
Конечно, ни одна официальная доктрина или идеология не является
объективным отражением реальности, поскольку не предлагает простому
человеку взглянуть на мир взвешенно, трезво и объективно. У официальной
доктрины иная задача: создать позитивный и по возможности грандиозный
миф о будущем или существующем социально-политическом устройстве.
Этот миф выполняет двойную задачу. С одной стороны, он формирует
иллюзорную картину социальной действительности и привлекает массы
своей устремленностью «в справедливое будущее», С другой, - он укрепляет
и утверждает систему идейных ценностей правящего класса. Любая
оформленная, рабочая доктрина, господствующая в том или ином обществе,
крайне противоречива и насквозь проникнута как здравыми,
прагматическими, так и утопическими моментами. Первая цель всякой
идеологии - оправдание существующей системы власти. Вторая ее цель -
воодушевление народа и его интеграция на основе одной или нескольких
цементирующих мессианских идей. Всякая зрелая идеология есть точка
Шмитт К. Политическая теология. М., 2000. С. 122.

79
зрения правящего класса на сложившийся со1щально-политический порядок.
Эта предвзятость и неадекватность любой идеологии позволяет нам вслед за
Т.Адорно называть ее «ложным» или «извращенным» сознанием.1
Та или другая версия «ложного» сознания становится официальной
идеологией в тот момент, когда верховная власть объявляет ее единственно
возможной и самой правильной. Соглашаясь с постулатами официальной
доктрины, граждане, тем самым, подтверждают свою лояльность
существующему режиму. Напротив, отрицание официальной доктрины, как
правило, означает и отрицание легитимности существующего порядка, а
потому неизбежно влечет за собой либо прямые, либо косвенные санкции. В
условиях авторитарного режима официальная доктрина оказывается тем
организующим стержнем, вокруг которого выстраивается иллюзорная
политическая реальность. В отличие от идеологий, обслуживающих
традиционные, авторитарно-технократические и квази-либералъные режимы,
популистская доктрина выходит на политическую сцену не сразу, а с
заметным опозданием. Иными словами, здесь не доктрина формирует режим,
а, напротив, режим продуцирует и разрабатывает доктрину. Как правило,
популистская идеология возникает постфактум: после того, как утвердился
режим популистской диктатуры. Вместе с тем вся ее концептуальная
структура и тот набор «ценностей», на котором она основывается, не
произвольны, а жестко связаны с доминирующими в данном обществе
взглядами, традициями и социальными нормами.
Примером позднего внедрения официальной доктрины в сознание масс
служит аргентинский перонизм, в котором, по замечанию А.Никерка,
«политическое действие предшествовало самой доктрине, а сам Перон в
своих публичных речах не ссылался на существование особой перонистской
идеологии вплоть до 1949 года».2 Еще хуже в этом отношении обстояли дела
в Бразилии эпохи «Нового государства», где так и не появилась четко
сформулированная доктрина. Лишь после ухода Ж.Варгаса в 1945 году с
поста президента он начал разрабатывать «трабальистскую» (трудовую)
идеологию. В Египте идеология «арабского социализма» или
«кооперативного демократического социализма» сформировалась не ранее
1962-63 годов, т.е. тогда, когда режим Г.А.Насера утвердил свою власть и
уверенно опирался на малоимущие слои населения. В Индонезии
официальная доктрина режима «направляемой демократии» была выработана
не ранее, чем в 1963 году. Причем в ее основу были положены принципы
«Панча силы», выдвинутые Сукарно еще в 1945 году.3 В Венесуэле Уго
1 Давыдов ЮЛ. Макс Вебер и современная теоретическая социология. М., 1998. С. 297.
2 NiekerkA. Op. cit. P. 149.
3 А.Ю.Другов пишет о происхождении принципов «ланча сила» так: «Выступая на
заседании Комиссии по подготовке независимости страны 1 июня 1945 года, Сукарно
выдвинул пять принципов будущей организации страны «ланча сила»: национализм;
интернационализм или гуманизм; демократия или «мушаварах»; социальная
справедливость; вера в единого бога или религиозность». См.: Другое А.Ю. Индонезия:
политическая культура и политический режим. М., 1997. С. 37.

80
Чавес разработал доктрину «боливарийской революции» только к 2000 году,
т.е. спустя два года после прихода к власти. Пожалуй, только в Ливии
оформление джамахирийской идеологии не отстало от темпов оформления
самого популистского режима. Каддафи приступил к популистскому
повороту 1977-78 годов, взяв на вооружение доктрину, главные идеи
которой были изложены в «Зеленой книге».
Еще одна особенность популистских идеологий состоит в том, что они
возникают на интеллектуальной и духовной почве, обогащенной и
«взрыхленной» самими популистскими вождями. Сам же технологический
алгоритм формирования официальной популистской доктрины прост.
Вначале популистский вождь хаотично и сумбурно, или внятно и строго (в
зависимости от уровня теоретического мышления и масштаба литературного
дарования) излагает ряд теоретических постулатов, вьфажающих его
политическое мировосприятие. Аргентинский лидер Хуан Перон ключевые
идеи «хустисиалистской философии» выразил в книгах «Политическое
руководство», «Народ хочет знать, в чем дело», «Перонистская революция» и
т.д. Сукарно обрисовал контуры будущей индонезийской доктрины,
выпустив в свет сборник статей «Индонезия обвиняет». Египетская
идеология «арабского социализма» была сформулирована исходя из тезисов
Г.А.Насера, изложенных им в книге «Философия революции» (издана в 1954
году) и «Национальная хартия» (издана в 1962 году). Ливийская доктрина
изначально была изложена в известном произведении М.Каддафи «Зеленая
книга», первая часть которой была опубликована в 1977 году. Концепцию
«боливарийской революции» Уго Чавес представил венесуэльской публике в
ряде статей и брошюр, изданных на протяжении 1998-2001 годов. И только
бразильский президент Жетулио Варгас не опубликовал во время правления
1937-1945 гг. ни одной вразумительной статьи, в которой он бы «застолбил»
за собой какую-либо оригинальную или даже скопированную политическую
идею. В результате его сторонники из департамента пропаганды были
вынуждены вычерчивать контур идеологии «Нового государства», опираясь,
преимущественно, на публичные и приватные высказывания своего патрона.
На итоговой стадии «рождения» популистской доктрины к делу
подключаются единомышленники и помощники харизматического вождя,
которые обрабатывают исходные тексты и комплектуют из них облегченный
мыслительный экстракт, предназначенный для массового употребления.
Полученный интеллектуальный экстракт оформляется в своеобразный
катехизис или свод официальных заповедей. Затем данный катехизис
объявляется «выдающимся» произведением, противоречие которому
означает прямой конфликт с официальной властью.
Черта, отличающая официальные популистские доктрины - их
абсолютная или интеллектуальная вторичность. Ни одна официальная
популистская доктрина не является в полной мере самостоятельной и новой
системой взглядов на власть, общество или перспективу социального
развития. Официальные популистские идеологии представляют собой
эклектическую, и плохо сбалансированную комбинацию противоречивых

81
взглядов, теорий и идей. Источником для популистских идеологий обычно
служат доктрины европейских, авторитарных режимов; национальная
мифология; политические теории конкурирующих элитных групп;
устоявшиеся идеологии мирового масштаба (марксизм, либерализм,
исламизм и т.п.), философские и социологические построения местных
мыслителей-традиционалистов.
Популистские вожди, иногда сознательно, но чаще инстинктивно,
буквально копируют ходячие, идеологические постулаты, возникшие в
другой социально-культурной среде, в иной исторической обстановке.
Например, идею «корпоративного государства» Ж.Варгас перенял у
португальского диктатора А.Салазара1, а теорию «двух Аргентин» Х.Перон
позаимствовал у местных клерикалов. Столь же вторичны принципы
«мушаварах» (общественного согласия), «готонг-ройонг» (сотрудничество и
взаимопомощь) и «муфакат» (единодушное решение, принятое без
голосования), которые Сукарно представил индонезийскому обществу в 40-е
годы XX века. Они отчасти взяты из работ арабских богословов XIX века, а
отчасти извлечены из общинной мифологии острова Ява.2 Неизведанный
«третий путь», по которому, согласно Сукарно, должно двигаться
индонезийское общество, мог быть легко принят малоимущими слоями, ибо
отвечал мессианским надеждам крестьян, столетиями ожидавших прихода
Рату Адил (Справедливого государя).3 Не была оригинальной и доктрина
«кооперативного социализма» Г.А.Насера, скомпонованная из теорий
английских социалистов-фабианцев начала XX столетия и концепций
арабских последователей Н.Чаянова и Н.Бухарина. Новаторской, на первый
взгляд, выглядят доктрина «джамахирийского правления», выдвинутая
М.Каддафи, и концепция «боливарийской» революции, созданная У.Чавесом.
Но и идейный субстрат этих доктрин при внимательном анализе оказываются
по большей части списанными из работ западных неомарксистов,
радикальных троцкистов и маоистов, а также из сочинений арабских и
латиноамериканских, религиозных деятелей.
1 Доктрина А.Салазара была положена в основу достаточно невнятной идеологии
«Нового государства» Ж. Варгаса, а также в основу более детально проработанной
перонистской идеологии. Антониу де Салазар формулировал личную доктрину так: «Мы
против всех интернадионализмов, против коммунизма, против профсоюзного
вольнодумства, против всего, что ослабляет, разделяет, распускает семью, против
классовой борьбы, против безродных и безбожников, против силы в качестве источника
права... Наша позиция является антипарламентской, антидемократической,
антилиберальной и на ее основе мы хотим построить корпоративное государство». (См.:
Цоппи В А. Португальская революция: пути и проблемы. М., 1979. С. 9.) Нам достоверно
не известно были ли знакомы с работами Салазара индонезийский президент Сукарно и
египетский лидер Г.А.Насер. Но многие их мнимо-оригинальные идеологические теоремы
кажутся буквально списанными с сочинений португальского корпоративного лидера.
2 Беленький A.B. Идеология национально-освободительного движения в Индонезии
(1917-1942). М., 1978. С. 238-239.
3 Сукарно - политик и личность... С. 60.

82
Чтобы составить представление о содержании той или иной
популистской доктрины, достаточно выяснить то, как она отвечает на пять
главных вопросов об «общественных ценностях», о структуре общества, о
функциях государственной власти, о направлении и максимальных целях
общественного развития. Из-за нехватки места мы не будем здесь давать
подробное описание каждой доктрины по отдельности. Вместо этого мы
попытаемся изложить общие моменты, свойственные всем официальным
популистским доктринам. Ведь по существу популистские доктрины
базируются на одних и тех же тезисах. А их формальная несхожесть
обусловлена, в первую очередь, не различием целей или лозунгов, а
особенностями культурной и политической обстановки.
Всякая официальная популистская доктрина провозглашает в качестве
высших общественных ценностей «труд», «народовластие», «экономическую
справедливость», «национальную независимость» и т.д. Наиболее явно эта
позиция была выражена в Индонезии, где идеологи-пропагандисты изобрели
акроним УСДЕК. Этот акроним скомпонован из начальных букв первых
слов, обозначающих пять элементов политической системы (на
индонезийском языке): конституция 1945 года (оформившая независимость
страны); индонезийский социализм; направляемая демократия; направляемая
экономика; индонезийская самобытность.1 Другим лозунгом, выражавшим
идейную направленность официальной доктрины, стал принцип
НАСАКОМа. Он обозначал надклассовое единство трех политических
течений: «нас» - националистического, «а» (агама) - религиозного и «ком» -
коммунистического.2 Причем последний элемент был добавлен Сукарно
скорее ради внешнего эффекта: для того, чтобы польстить самолюбию
вождей Коммунистической партии Индонезии, а не для того, чтобы отразить
леворадикальную, политическую ориентацию своего режима, который
таковым никогда не являлся.
Если заменить в триаде НАСАКОМ приставку «коммунистический» на
«корпоративный», мы получим подходящий ярлык для обозначения
доктрины Ж.Варгаса, на «хустисиалистский» - Х.Перона, на
«кооперативный» - Г.А.Насера,3 на «джамахирийский» - М.Каддафи, на
«боливарийский» - У.Чавеса. Таким образом, мы видим, что любая
радикально-популистская идеология базируется на двух постулатах-
константах: на национализме и религии, и на одной переменной, которая в
1 Другое А.Ю. Указ. соч. С. 95.
2 Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного. / Отв. ред.
РейснерЛ.И., Симония H.A. М., С. 386.
3 Выступая 23 декабря 1960 г. в Порт-Саиде Г.А.Насер так расшифровал понятие
«социалистического общества»: «Что такое кооперативное, социалистическое,
демократическое общество? Это общество, в котором повышается жизненный уровень,
существует социальная справедливость, ликвидируется феодализм и эксплуатация, а
также господство капитала». {Беляев ИЛ., Примаков ЕМ. Указ. соч., С. 310.) Под этими
словами, характеризующими, декларируемую «социальную» суть популистского режима,
по-видимому, с удовольствием бы подписались и другие популистские лидеры.

83
каждом конкретном случае обозначается разными терминами, но при этом
отражает радикально-популистский курс на «социальную справедливость» и
«равноправие». В итоге, общественные ценности, пропагандируемые
разными популистскими доктринами, по сути, оказываются одинаковыми.
Не слишком отличаются популистские доктрины в своих взглядах на
социальную структуру общества и на «реальный» смысл взаимоотношений
между отдельными социальными сегментами: классами, группами, стратами
и т.п. Нам известно, что популистское мировоззрение вообще склонно к
благостному, умиротворенному восприятию социальных противоречий. Но в
этом отношении гораздо дальше идут официальные радикально-
популистские доктрины. Она непременно «истолковывает» общество как
единый, согласованный организм, избавленный от чужеродных вкраплений и
имеющий одну цель. Согласно радикально-популистским идеологиям, все
«враги нации» находятся за пределами «общества», даже в том случае, если
они проживают на территории страны и являются ее гражданами. С этой
точки зрения ни крупные компрадоры-буржуа, ни землевладельцы-
реакционеры (как в Ливии или в Аргентине), ни либералы-социалисты и
религиозные радикалы (как в Египте или Индонезии) не могут быть
полноценными членами популистского «общественного организма».
Те социальные, группы или слои, которые согласно популистской
доктрине принадлежат единому «обществу», являясь его органичными
элементами, радикально-популистское сознание дополнительно делит на
профессиональные и производственные страты или прослойки. В Индонезии
эти страты именовались «функциональными группами», в Бразилии -
«корпорациями», а в Аргентине - «национальными синдикатами», в Египте -
«объединениями рабочих и крестьян», в Ливии - «джамахирийскими
советами», в Венесуэле - «боливарийскими кружками». Перечисленные
термины должны по замыслу идеологов популистских режимов вытеснить из
повседневного речевого оборота такие вредные слова как «классы»,
«классовая борьба», «антагонистические группы» и т.п. При этом
подразумевалось, что новые термины не просто заменяют устаревшую
«классовую» лексику, но и наполняют реальные социальные отношения
новым, более справедливым содержанием.
К примеру, в 1959 году индонезийское правительство, на вопрос
девятнадцати членов парламента (на тот момент еще не распущенного): «Что
такое функциональные группы?», отвечало: «Функциональные группы» - это
группы, образующиеся при делении граждан нашей страны по их задачам в
сфере производства и служб, выполняемых для развития общества».1
Сходным образом истолковывали природу вне-классовых социальных групп
и другие популистские режимы. Однако в зависимости от того, насколько
широко тот или иной режим предполагал вовлекать массы в процесс
управления обществом, интерпретация характера общественных групп могла
1 Плеханов ЮЛ. Общественно-политическая реформа в Индонезии (1945-1975). М.,
1980. С. 72.

84
серьезно различаться. Так, при разработке официальных доктрин в Бразилии,
Индонезии и Египте власти подчеркивали производственный характер
общественных групп. В то время как их коллеги в Аргентине, Ливии и
Венесуэле, наоборот, делали упор на их политическую составляющую. В
соответствии с двадцатью «заповедями перониста», торжественно
провозглашенных 17 октября 1950 года в пятую годовщину перонистского
движения, общество делилось на три категории, каждая из которых была
незаменимой опорой хустисиалистского режима: на «вождя», на
«руководящие кадры» и «организованную массу».1
Что касается роли государства и верховной власти в процессе
«популистских сдвигов», то эта роль специально не оговаривалась ни в одной
зрелой популистской доктрине. Более того, ливийская «джамахирийская
теория» и индонезийская концепция «мархаэнизма», вообще, рассматривали
современное бюрократическое государство как дурное и вредное наследие
колониального прошлого. Согласно Каддафи и Сукарно обычное государство
обязано рано или поздно «уйти с исторической сцены», а на его месте
должно возникнуть невиданное ранее коммунальное сообщество, основанное
на традиционной религии и культуре. Сам Каддафи довольно подробно
изложил в «Зеленой книге» принципы джамахирийского строя, отрицающего
рационально-бюрократическое государство. Эти принципы таковы: 1). Народ
- суверенный носитель власти; 2). Народ осуществляет свое право на власть
через джамахирийские политические институты: народные конгрессы,
народные комитеты, профессиональные союзы и т.д.; 3). Власть
осуществляется через систему государственных органов, построенных в
строгом соответствии с нормами шариата; 4). Народ - главный гарант своего
суверенитета (концепция «вооруженного народа»).2
Не проявляли особого пиетета (во всяком случае, на словах) к
рациональному бюрократическому государству Г.А.Насер и У.Чавес.
Наоборот, Хуан Перон с явным почтением относился к государству как к
«верховному арбитру» нации. Впрочем, и в идеологии перонизма
рациональное государство никогда не считалось главным политическим
субъектом развития. Исключение в этом перечне составляет только
бразильская доктрина «Нового государства», где постулат о важности
тотального господства государства и тесно связанных с ним корпораций
была ключевой в системе официальных политических взглядов. Но ранее мы
говорили, что систему официальных взглядов на перспективы общественного
развития, существовавшую в Бразилии в период «Estado Novo», нельзя
считать полноценной идеологией. Бразильская радикальная, популистская
идеология оставалась вплоть до момента падения «Нового государства» в
1945 году плохо проработанной, сырой доктриной.
1 Национализм в Латинской Америке... С. 75.
2 Козырин А.Н. Джамахирийская политическая концепция и государственный механизм
Ливии. М, 1992. С. 30.

85
По нашему мнению, радикально-популистские идеологи отнюдь не
случайно выпячивали свое пренебрежительное отношение к
бюрократическому государству. Националистическая буржуазия,
направляющая ход популистских преобразований, до поры до времени не
заинтересована в том, чтобы выпячивать реальную, доминирующую роль
государственного аппарата. В итоге, популистские доктрины,
оформлявшиеся под косвенным, но строгим руководством бюрократов-
буржуа, не давали ответ на важный для других идеологических течений
вопрос: какова реальная функция верховной власти и государства? Вместо
этого популистские идеологи много времени и места уделяли проблеме
создания новых форм «прямого народовластия». Обходя вопрос о реальной
функции государства, популистские доктрины многословно и подробно
описывали картшгу «справедливого» будущего, в котором государство станет
«слугой» и «партнером» неимущих классов. Параллельно, лидеры
популистских режимов охотно объясняли народу, в каком направлении
обязано двигаться возглавляемое ими общество и каких максимальных
результатов в этом движении оно должно достичь, не говоря при этом и
слова об антинародной сущности буржуазного государственного аппарата.
Регулярное обращение популистских вождей к «социалистической»
терминологии, столь распространенное в Индонезии Сукарно, насеровском
Египте и джамахирийской Ливии, вовсе не свидетельствует о том, что
радикальный популизм стремится заменить «буржуазное» государство
«социалистическим». Согласно официальной трактовке «индонезийский
социализм» - это экономическая система, базирующаяся на кооперации, в
которой государство владеет всеми жизненно важными отраслями
производства, землей и содержащимися в ней богатствами и распоряжается
ими в интересах общества».1 Эта трактовка прекрасно отражала интересы
индонезийской бюрократической буржуазии, но не индонезийского
крестьянства или малоимущих и трудовых слоев. Классический образец
популистской трактовки «народного социализма» дает Муамар Каддафи. В
«Зеленой книге» он, анализируя смысл радикальных политических реформ,
пишет: «Изменение формы собственности с переходом ее из рук в руки не
гарантирует права рабочего в процессе производства. Окончательное
разрешение этой проблемы даст уничтожение заработной платы,
освобождение человечества от рабства и возвращение к естественным
правилам, которые определяли отношения людей до появления классов,
правительства и законодательств».2 Приведенное высказывание ливийского
вождя содержит утопические пожелания, вряд ли осуществимые не только в
Ливии, но и в любой другом современном государстве. Однако оно адекватно
выражает суть любой популистской доктрины: ее исторический романтизм,
1 Республика Индонезия: Политика, экономика, идеология: (1965-1977) / Огв.ред.
Симония H.A. М., 1978. С. 107.
2 Егорин A3. Указ. соч. С. 95.

86
псевдореволюционный натиск и фиктивно-гуманистическую или условно-
этическую ориентацию.
Все радикально-популистские доктрины не различают ни реальность, ни
возможность, не отделяют частное от всеобщего, не конкретизируют
текущие задачи. Утопическая направленность большинства популистских
доктрин приводит к тому, что их настоящий политический смысл в целом
оказался не ясным ни популистским вождям и их соратникам, ни широкой
народной массе. По свидетельству А.Ю.Друтова и А.Б.Резникова «При
анализе теории «индонезийского социализма» или «мархаэнизма», прежде
всего, бросается в глаза ее расплывчатый характер, допускающий самые
различные толкования ее категорий».1 А ведь эти справедливые слова
сказаны о довольно зрелой популистской доктрине, тщательно
проработанной с интеллектуальной и философской точки зрения. Что же
тогда говорить об очевидно аморфной и противоречивой теории
«кооперативного социализма» Г.А.Насера или о несбалансированной и
эклектической концепции «боливарианизма» У.Чавеса! Увы, но все
популистские доктрины (в отличие от настоящих или анти-системных,
революционных идеологий: радикального марксизма, геваризма, троцкизма и
т.д.) призывают к таким социально-экономическим переменам, которые ни в
целом, ни по частям не могут быть осуществлены в условиях господства
частной собственности и буржуазного способа производства.2
Однако утопизм популистских идеологий - это их относительный изъян.
Он вовсе не свидетельствует о неэффективности или о бессмысленности
официальных популистских доктрин. Невыполнимость, утопичность
радикальных популистских программ заложена в них изначально и, отчасти,
сознательно. Ведь только такая радикальная идеология, которая зовет массы
к «сияющим вершинам», но одновременно не угрожает основам
политической системы, способна быстро объединять и безопасно (для
буржуазии) мобилизовать малоимущие слои населения. Именно такой
ускоренной мобилизации масс, которые выступают как таран в политической
борьбе национальной буржуазии с конкурирующими элитами, и добиваются
радикально-популистские режимы. Вдобавок, надо учитывать, что наличие
любой пусть и «плохонькой» идеологии всегда лучше, чем ее отсутствие.
Показателен здесь случай Египта, где до начала «популистских сдвигов»
вообще не имелось внятной правительственной доктрины. По этому поводу
британский социолог А.Абдель-Малик пишет: «Группировка «свободных
офицеров» безраздельно правила Египтом с 1952 по 1954 годы. Какая была у
них идеология? Официально никакой, за исключением лозунга «Единство,
Порядок, Труд». Один из «свободных офицеров» Э.А.Каддус написал в марте
1954 года книгу «Принципы революции». Все эти «принципы» сводились в
1 Другое А.Ю., Резников A.B., Указ. соч. С. 19.
2 Безусловно, и в продуктивных, революционных, идеологиях тоже присутствуют
элементы утопизма и исторического романтизма. Однако эти идеологии ставят перед
своими приверженцами, в общем, вполне выполнимые задачи, о чем и свидетельствует,
предположим, опыт социалистической Кубы или КНР.

87
сущности к одной отвлеченной идее, обозначенной арабским словом
«исла'х» - реформы... Лидеры революции 1952 года сами могли иметь идеи
или идеологии, но все их формальное многообразие выражается одной
мыслью: «армия для народа». В этот же период министр культуры и
национального развития Ф.Радуан восклицал, обращаясь к соратникам: «Что
такое политика Египта? Это вопрос, на который нет ответа».1 Только после
того, как Г.А.Насер издал книгу «Философия революции» и страна вступила
в этап «популистских сдвигов», Египет обрел вменяемую официальную
доктрину, а крестьянство, сельский пролетариат и городские низы получили
идейный ориентир, объединяющий дотоле разрозненные малоимущие слои.
Подобным способом после длительного периода идейного разброда и
мировоззренческого вакуума утверждались популистские доктрины в других
переходных обществах.
Таким образом, главной функцией популистской доктрины оказывается
не разъяснение перспектив общественного развития, а быстрая мобилизация
широких народных масс на борьбу с противниками популистского режима,
т.е. фактически - с противниками бюрократической буржуазии. Всякой
социальной мобилизации должна предшествовать национальная интеграция.
Эта интеграция может быть по-настоящему тотальной только в тех
обществах, где устанавливаются технократические, а также крайне правые
или леворадикальные, авторитарные режимы. В условиях же «мягкого»
популистского авторитаризма общественная интеграция приводит лишь к
возникновению фрагментарного социального «единства». Такое
фрагментарное «единство» вполне устраивает популистский конгломерат,
поскольку оно предполагает образование в масштабах страны сообщества
учтенных граждан, проявляющих лояльность популистскому режиму и
готовых встать на его защиту. Данное сообщество формируется, в основном,
из малоимущих социальных слоев: пролетариата, крестьянства, городских
низов, а также из мелкой буржуазии и маргинальной прослойки среднего
класса. Состав «лояльного» сообщества также пополняет правительственная,
военная, муниципальная и партийно-профсоюзная (если таковая имеется)
бюрократия. Цементирующим началом здесь выступает политическая идея-
миф: хустисиализм, индонезийский социализм, джамахирийский порядок и
проч. Приятие или отвержение этой идеи есть признак, по которому
выявляются лояльные граждане, принадлежащие к «единому сообществу», а
также определяются противники существующего порядка.
В свете вышесказанного, мы можем сделать вывод о том, что
официальная доктрина является не только мифом, но и своеобразным
заменителем религии. Некоторые социологи и философы так прямо и
называют любую господствующую доктрину «политической религией».
Например, цитировавшийся нами эксперт по латиноамериканскому
популизму А.Никерк указывает, что «для легитимации нестабильной
политической системы требуется «политическая религия», выразителем и
Abdel-MalekA. Op. cit. P. 199.

88
управителем которой выступает лидер-харизматик, обеспечивающий
персонификацию центральной власти».1 Очевидно, замечание А.Никерка
может быть одинаково отнесено как к североафриканским, так и южно
азиатским популистским диктатурам. Любой радикальный популистский
режим использует официальную доктрину, т.е. «ложное сознание» или
«политическую религию» в целях самооправдания и для сплочения верных
ему соратников. Официальная популистская идеология ставит перед
обществом круг технических задач, исполнение которых само объединяет и
организует ранее разрозненные социальные слои. Публичное оглашение
популистской идеологической программы и даже факт издания «священных»
текстов, сочиненных революционными вождями, дают кризисному социуму
шанс хотя бы поверхностно интегрироваться.
Российский востоковед А.З.Егорин описывает взаимосвязь между
публикацией «священных» текстов и политическими действиями власти
следующим образом: «После издания в Ливии двух частей «Зеленой книги»
власти начали осуществлять изложенные в ней взгляды Каддафи. В связи с
этим, в частности: 1). Были созданы специальные комиссии для учета
недвижимости; 2). Начато выяснение того, каковы размеры и источники
получения частных вкладов ливийцев; 3). Введены ограничительные меры
для частного сектора - не более двух лицензий на одну семью; 4). Всем
торговцам, не прошедшим военную службу, предписано пройти
перерегистрацию на призывных пунктах; 5). Развернута пропагандистская
кампания против «паразитов, живущих за счет ливийского народа», т.е. -
против средних землевладельцев, домохозяев, владельцев средств
транспорта, торговцев, перекупщиков и т.п.»2 Крайние меры ливийских
властей, несомненно, задевали интересы зажиточных граждан, делая их
потенциальными врагами популистского режима. Но, поскольку режим
М.Каддафи опирался, преимущественно, на бюрократию, малоземельное
крестьянство, на промежуточные слои среднего класса и на городские низы,
такая конфронтация не только ему не вредила, но и, напротив, усиливала его
«революционный» авторитет.
Сходное наступление популистской власти против «экономических
паразитов», имевшее место (но в меньших масштабах) в Египте в начале 60-х
годов и в Венесуэле после 1998 года, тоже было инициировано публикацией
текстов Гамаля Насера и УгоЧавеса, соответственно. Принятая в этих
странах доктрина «экономического паразитизма» торговцев и средней
буржуазии принуждала власть действовать в революционном, уравнительном
русле. С другой стороны, ни в Бразилии, ни в Аргентине, ни в Индонезии
популистские режимы не пытались вести уравнительные и масштабные
экономические реформы. Что объясняется, помимо прочего, тем, что в
официальные доктрины упомянутых стран не был включен пункт о
NiekerkA.E. Op. cit. P. 16.
ЕгоринА.З. Указ. соч. С. 100-101.

89
«внутренних экономических врагах». Таким образом, идейное содержание
доктрин определяло политическую практику популистских режимов.
Конечно, ни в Ливии, ни в Египте, ни в Венесуэле борьба против
«эксплуатации» и «частной собственности» не была доведена до логического
конца. В Ливии уравнительная реформационная политика была свернута к
концу 80-х годов, в Египте - сразу после смерти Насера, в Венесуэле - после
волны забастовок, сотрясших в 2001-2001 годах устои «боливарийского»
режима. Для радикально-популистского режима приемлема только
демонстрация «революционных намерений», но отнюдь не их реализация,
неизбежно сопряженная с масштабным насилием, со сменой социально-
экономической модели и неизбежной «горячей» гражданской войной. В том
числе и поэтому так называемые «революционные» начинания радикально-
популистских режимов почти всегда завершаются неудачей.
Публикация «священного» текста или простое публичное оглашение
десятка идеологических тезисов - лишь начальная стадия внедрения
официальной доктрины в общественное сознание. Объединение
национального сообщества вокруг той или иной политической идеи не
происходит спонтанно и без усилий со стороны верховной власти.
Популистские режимы, обращаясь к официальной идеологии как к средству
интеграции и мобилизации, по необходимости обращаются и к средствам
массовой пропаганды. Газеты, радио, средства уличной агитации, а затем и
телевидение (Ливия при М.Каддафи и Венесуэла при У.Чавесе) становятся
орудиями безжалостной политической борьбы. Причем массовая пропаганда
- одна из немногих сфер деятельности популистских режимов, в которой они
достигают ощутимых успехов. Немецкий политолог Ф.Декер выделил семь
агитационных приемов популистской агитации: апелляция к здравому
смыслу; любовь к рациональным лозунгам; противопоставление народа и
элит; создание «образа врагов»; провокация и снятие табу; использование
метафор, связанных с биологизмом и насилием; эмоции, запугивание.1
Посредством идеологической агитации верховная власть не только
внедряет в сознание населения официальную доктрину, но и пытается
доказать сомневающимся, что она есть олицетворение столь желаемых
народом «правды» и «справедливости». Выстраивание системы пропаганды
становится для популистского режима важной политической задачей. И тут
не важно, насколько официальная доктрина совершенна, сбалансирована и
последовательна, и можно ли вообще именовать данный произвольный набор
постулатов «доктриной». В Бразилии, где кроме абстрактной идеи о
«корпоративном единстве бразильского народа» не имелось никаких иных
внятных идеологических ориентиров, проблеме агитации уделялось особое
государственное внимание. Бразилия периода 1937-1945 годов оказалась
1 Декер Ф. Популизм как вызов либеральным демократиям. // Актуальные проблемы
Европы. Правый радикализм в современной Европе. / Отв. ред. Погорельская СВ. М.,
2004. С. 64.

90
первым современным популистским государством, в котором была создана
сложная и довольно эффективная пропагандистская машина.
Все бразильские газеты и журналы официально контролировались из
столицы, а вся пропаганда и цензура Бразилии была сосредоточена в
Департаменте прессы и пропаганды в Рио-де-Жанейро.1 Идя в ногу с
техническим прогрессом, режим Варгаса щедро оснащал новейшим
оборудованием правительственные радиопередатчики, охватывая
официозным вещанием территорию почти всей страны. Ежевечерняя
радиопрограмма «Хора ди Бразил» («Час Бразилии»), организованная
Информационной службой, транслировалась с мощных передатчиков,
заглушая обычные коммерческие станции. Умело подобранная «смесь» из
официальных речей, музыки и драматических спектаклей быстро приобрела
популярность у бразильской аудитории, обладающей к 1941 году миллионом
радиоприемников.2 Для отсталой в техническом отношении Латинской
Америке 40-х годов превращение правительственной радиостанции в рупор
национального объединения был большим достижением верховной власти.
Для многих популистских режимов радиопропаганда долгое время
оставалась единственным средством обращения к широкой и часто
малограмотной аудитории. Ее широко использовал Х.Перон в Аргентине и
Сукарно в Индонезии. В Египте, по словам американского политолога
И.Харика «Режим Насера очень быстро понял преимущества и политическое
значение радиовещания в национальном масштабе и спустя четыре месяца
после захвата власти «Свободными офицерами» было учреждено
Министерство Информации, в ведении которого входила радиопропаганда.
Это министерство впоследствии помогло Насеру распространять идеи
«арабского социализма» среди крестьянских масс». Эпоха телевидения
началась в конце 60-х годов. Использовать этот новый канал пропаганды по-
настоящему сумели только М.Каддафи и У.Чавес. Ливийский лидер
организовывал многочасовые трансляции митингов в поддержку
«джамахирийской революции» и прямые передачи из зала судов над
«врагами режима». По свидетельству американских публицистов Д.Бланди и
Э.Лайцетта: «Ежегодный Народный Конгресс 1985 года, показанный по
ливийскому телевидению, демонстрировал восторженную атмосферу
евангелического собрания. Каждые пять минут члены Конгресса хором
выкрикивали лозунги: «Мы с Каддафи!», «Смерть Америке!»4 Еще дальше
М.Каддафи пошел венесуэльский лидер Уго Чавес, который стал первым
популистским вождем, превратившим телевизионные дебаты в
увлекательное, длительное и доступное для понимания простых людей шоу.
Если технические аспекты пропаганды все популистские режимы
учитывали хорошо, то выстроить четкую линию идеологической «атаки», а
1 Loewenstein К. Op. cit. Р. 241.
2 Levine RM. Op. cit. P. 167.
3 Harik IF. The political mobilization of peasants. A study of an Egyptian community.
Bloomington; L., 1974. P. 129.
4 Blundy D., LycettA. Qaddafi and the Libyan revolution. Boston, 1987. P. 29.

91
также поддерживать интенсивность агитации на одном уровне удавалось
далеко не всем режимам. Правительства Ж.Варгаса, Х.Перона и Г.А.Насера,
в целом, так и не смогли наладить эффективную пропагандистскую работу
профильных идеологических министерств. В той же Аргентине агитационная
работа сводилась к разовым акциям, вроде государственного закона от 17
июня 1952 года, согласно которому все школьники страны должны были
изучать книгу Евы Перон «Смысл моей жизни», возвеличивающую Перона.1
Напротив, в Индонезии периода «направляемой демократии» массовой
пропаганде уделялось большое внимание. Здесь не только специально
уполномоченные органы, но и многие сторонние государственные
институты (например, Генеральный штаб, Министерство экономики и т.д.)
подключились к процессу идеологической обработки населения. По
наблюдениям американского журналиста Э.Брэкмана, посетившего Джакарту
в 1963 году: «Пропаганда индонезийского социализма была поставлена на
широкую ногу. Особый «Институт строительства революциошюго духа»
фабриковал для Сукарно бесконечный поток лозунгов, акронимов и
революционных символов. Все газеты были обязаны зарезервировать полосы
для пропаганды учения Сукарно и для разоблачения «контрреволюционных
происков».2 Усилия Сукарно в деле агитации и пропаганды могли превзойти
только режимы М.Каддафи и У.Чавеса, которые превратили официальную
доктрину «джамахирийского правления» и «боливарийской революции» в
надежный устой государственного организма. В Ливии и Венесуэле пресса,
радио, телевидение были умело и эффективно поставлены на службу
популистских правительств. Причем, если в Венесуэле оставалось немалое
количество независимых, частных СМИ, то в Ливии к середине 80-х годов
все газеты, издательства, радио и телевизионные станции находились под
прямым или косвенным, но жестким, контролем верховной власти. Та
долгосрочная стабильность популистских режимов Ливии и Венесуэлы,
часто удивлявшая иностранных наблюдателей, есть, в том числе, результат
их интенсивной пропагандистской деятельности.
Официальная идеология, таким образом, необходима всем радикально-
популистским режимам. Однако ее качество, ее целостность и актуальность,
а также то, насколько позитивно ее постулаты воспримет основная масса
населения, зависит от многих внешних и подчас случайных факторов. Среди
этих факторов немалую роль играет техника пропаганды, количество
затраченных на нее государственных средств и степень активности самого
популистского вождя, от позиции и энергии которого зависит
жизнеспособность созданной им идеологии. Вместе с тем, подобно любой
другой идеологии, популистская, официальная доктрина остается, прежде
всего, мифом или «политической религией», которая обретает свою
жизнеспособность только в условиях господства товарного фетишизма,
буржуазного способа производства и «ложного сознания».
Очерки истории Аргентины. / Отв. ред. Ермолаев В.И. М., 1961. С. 502.
Вгасктап A.C. The communist collapse in Indonesia. N.Y., 1969. P. 18.

92
1.5. Социальная направленность и задачи «популистской революции»
Организаторы и лидеры популистского переворота часто называют его
«освободительной», «национальной» или «народной» революцией.
Аргентинский популистский лидер Хуан Перон еще до победы на
президентских выборах в 1946 году в публичных выступлениях, говоря об
июньском перевороте 1943 года, ставшим первым звеном в цепочке
радикально-популистских преобразований, отмечал, что «революция 4 июня
основывалась на двух фундаменталышх постулатах: национальном единстве
и социальной справедливости».1 Отказ индонезийского руководства от
парламентского правления, состоявшийся в 1959 году, Сукарно также
называл «народной революцией». В свою очередь, Насер именовал
«революционным поворотом» собственную политику уравнительных
социалистических экспериментов первой половины 60-х годов. Лидеры
Ливии и Венесуэлы свою идеологическую пропаганду выстраивали вокруг
тезиса о «национальной» (джамахирийской в Ливии и «боливарийской в
Венесуэле) революции. Сдержанность тут проявил только бразильский лидер
Ж.Варгас, который никогда не считал переворот 1937 года, приведший к
возникновению «Нового государства», настоящей революцией. Но подобная
сдержанность объясняется не «правым» мировоззрением Варгаса, а тем, что
действительная революция в Бразилии случилась раньше: в 1930 году, когда
рухнуло полувековое господство латифундистов, и ему на смену пришел
компромиссный режим «новой» буржуазии и либерального среднего класса.
Обозначая радикально-популистский переворот термином «революция»,
популистские вожди не расшифровывают то, что именно они подразумевают
под «революцией»: реальный и кардинальный социально-политический
сдвиг, либо просто эффектное, яркое событие, ошеломившее современников
каскадом политических сальто-мортале. Разумеется, в ходе популистских
трансформаций, ведущих к утверждению режима радикально-популистской
диктатуры, присутствуют моменты революционности, и тотального
обновления. Но дает ли это право популистским вождям определять
подготовленный и проведенный ими перехват власти как событие
революционного масштаба? И, что более важно, является ли действительно с
социологической или политологической точки зрения популистский поворот
«революцией»? Или он представляет собой только более или менее удачную
имитацию кардинальных преобразований?
Выявление степени «революционности» или, напротив, «иллюзорности»,
«ретроградности» популистских сдвигов - актуальная задача, без решения
которой нельзя вскрыть истинный смысл и направленность популистского
переворота. Занятно то, что первыми взялись за толкование смысла и
характера «популистской революции» не философы, социологи или
политологи, а троцкисты-радакалы из Национального Революционного
HodgesD.C. Op. cit. P. 13.

93
Движения Боливии. В начале 50-х годов XX века они дали такое, вполне
прозрачное, на наш взгляд, определение: «Популистская революция - это
революция, которая основана на союзе множества боливийских групп против
«антинациональных сил», но не на борьбе среди социальных классов внутри
самой Боливии».1
Разбирая смысл «популистской революции» надо помнить, что в
общественных науках «революцией» принято называть бурный,
тектонический процесс, качественно меняющий темп и направление
социально-политического развития. Каждый социолог или политолог
согласится с тем, что суть образцовой революции состоит в том, что она
радикально отрицает как медленные, естественные перемены, так и плавные,
направляемые реформы. Образцовая революция принудительно и достаточно
быстро разрушает «устаревшие» общественные структуры, образуя вместо
них новые виды социальных и властных связей. Разрушительную силу
революции питает пассивное недовольство и уличный протест малоимущих,
угнетенных классов, а также возмущение «третьего сословия», или
нарождающейся буржуазии, отлученной от государственной власти. Мера
стихийности или управляемости революции, а также масштаб и профиль
перемен, инициированных ею - два важных критерия, с помощью которых
классифицируются радикальные общественные сдвиги. Используя данные
критерии, известные американские социологи Г.Лассуэлл и А.Каплан
выделили четыре разновидности революции: дворцовую, политическую,
социальную и тотальную.2 Позднее сходный метод применил британский
исследователь Дж.Питти, предложивший различать не четыре, а пять видов
революции. В зависимости от того, насколько та или иная революция,
произошедшая за последние четыре столетия, тотальна, стихийна,
насильственна или, напротив, фрагментарна, управляема и компромиссна,
Дж.Питти относит ее к одной из пяти категорий: великой национальной
революции, государственного переворота, дворцового переворота, восстания
или революции систем.3
К какой же из указанных категорий следует отнести сам популистский
переворот и последующие социально-экономические преобразования? Чтобы
дать обоснованный и взвешенный ответ на этот вопрос, нужно выяснить,
какую сферу общественной жизни (политическую, социальную,
экономическую или культурную) более всего затрагивает популистская
трансформация. Кроме того, необходимо понять, что именно и в каком
объеме в данной сфере изменяет популистский поворот: саму систему, ее
отдельные и важные структуры, или ее вторичные, технические элементы?
Первая часть проблемы разрешается относительно легко, поскольку мы
знаем, что центральной задачей националистической буржуазии,
1 Mitchell С. The legacy of populism in Bolivia: From MNR to military rule. N.Y.; L., 1977.
P. 11.
2 Lasswell H.D., Kaplan A. Power and Society. New Haven, 1950. P. 270-275.
3 Petee G. Revolutions: Typology and process. In: Revolution. / Ed. by Freidrich C. N.Y.,
1967. P. 15.

94
направляющей весь ход популистских преобразований, является захват
ключевых позиций в структуре политической власти, а также оттеснение,
ликвидация, либо, по возможности, ассимиляция конкурирующих элитных
групп. В результате, радикально-популистская трансформация общества
затрагивает, главным образом, сферу политических отношений, а это
означает, что она, есть, в первую очередь, политический, но не социальный
процесс. Для успешного решения второй части проблемы нужно определить
смысл двух основополагающих концептов, без которых не удастся выявить
направление и реальный масштаб политических перемен, - концептов
«политической системы» и «политического режима». Подлинная революция
непременно меняет основы властного взаимодействия, т.е. полностью
изменяет политическую систему. Революция ограниченная и компромиссная
не подрывает устои социально-политической организации, но корректирует
или модернизирует только ее вторичные подструктуры, к числу которых, в
частности, и относится политический режим.
Организационная, идейная, экономическая зависимость режима от
политической системы - очевидный факт. Политическая система есть извне
заданная властная, культурная и социальная «среда» взаимодействия, в
рамках которой зарождается, формируется, а затем и функционирует тот или
иной политический режим. Наилучшее определение понятия «политической
системы», по нашему мнению, дал знаменитый американский политолог
Д.Истон. В своей работе, посвященной теории политического анализа, он
отмечает, что «политическая система может быть определена как комплекс
взаимодействий, посредством которого властно или принудительно
размещаются общественные ценности».1 Причем под «общественными
ценностями» здесь понимаются производимые обществом материальные,
культурные, идеологические блага, а не только материальные, вещественные
продукты. В то же время «размещение» подразумевает распределение,
передвижение, или даже изъятие или уничтожение общественных ценностей.
Пониманию различий, существующих между политической системой и
политическим режимом, способствует, на наш взгляд, классовый метод
политического анализа. В условиях индустриальной современности, по
нашему мнению, отнюдь не устарел классический тезис Маркса о классовом
делении промышленного, капиталистического общества. В любой
политической системе всегда доминирует один класс в целом (например,
буржуазия) или какие-либо социальные страты, принадлежащие к этому
классу (компрадоры-буржуа или национальная промышленная буржуазия,
финансовые магнаты или подкласс чиновников-капиталистов и т.д.).
Политическое и хозяйственное доминирование данного класса влечет его
культурное, коммуникационное и идеологическое господство. Обратная
ситуация, когда доминирующий в экономической и идейной сфере класс
(«третье сословие» во Франции накануне 1789 года), занимает подчиненное,
политическое положение бывает редко и такая ситуация обычно завершается
Easton D. A Framework for Political Analysis. Chicago; L., 1979. P. 57.

95
масштабной революцией. Господствующий класс или его группировки
выстраивают собственную политическую систему, ключевые позиции в
которой занимают только его уполномоченные представители.
Таким образом, политические системы следует классифицировать,
исходя из того, какой общественный класс в них господствует и каким
способом, в каком объеме и насколько справедливо с точки зрения
совокупного общества он размещаег производимые обществом «ценности».
Естественно, доступ к «размещению ценностей» или к власти тоже является
«ценностью», а потому подлежит ре1улированию и ограничению.
Всякая индустриально-буржуазная политическая система, а значит и
любое, возникшее на ее основе государство, выражают, в первую очередь,
интерес доминирующего буржуазного класса: финансово-промышленной,
компрадорской или бюрократической буржуазии, крупных землевладельцев,
ориентированных на экспорт и т.п. Другие критерии классификации
политических систем, имеющие дело с ее «репрессивностью» или
«либеральностью», «открытостью» или «замкнутостью», «устойчивостью»
или «нестабильностью», «легальностью» или «авторитарностью» и т.д.
являются, по нашему мнению, вторичными, а потому и малопродуктивными.
Эти вспомогательные критерии хорошо работают при построении типологии
политических режимов, но качественно и объемно охарактеризовать с их
помощью ту или иную политическую систему вряд ли удастся. Ведь та же
«репрессивность» или относительная «неустойчивость» присущи всем
политическим системам. Все перечисленные критерии связаны с
институциональными формами, которые приобретает в современную эпоху
буржуазное господство. Как справедливо замечает специалист по
сравнительной политологии Дж.Дербишайр, «Политическая система страны
- нечто большее, чем ее институты; она включает динамичное
взаимоотношение человеческих идей и интересов: весь процесс требований и
оценки реализации этих требований».1
На фундаменте одной и той же системы могут возникать различные (с
институциональной точки зрения) режимы. Правящий класс, создавший
конкретную политическую систему, способен на ее основе в зависимости от
требований ситуации формировать разные типы верховной власти.
Одновременно внутри правящей элиты может происходить перегруппировка
сил, ведущая к тому, что лидирующие позиции в структуре верховной власти
занимают «новые» элиты, которые находились ранее на подчиненных ролях,
но при этом давно включены в состав правящего меньшинства. Известный
американский политолог Г.Алмонд так определяет понятие «режима»:
«Политический режим есть структурно-функционально-политические
очертания, которые принимает правительство в разные периоды».2 Из этого
следует, что «правительство» в широком смысле есть политическая система,
состоящая: А). Из «центра» принятия решений, т.е., из легальных, а равно и
Дербишайр Дж., ДербишайрЯ. Политические системы мира. В 2-х тт.М., 2004. Т.1.С.4.
Алмонд Г. и др. Сравнительная политология сегодня: Мировой обзор. М., 2002. С. 74.

96
неформальных институтов верховной власти; Б). Из «структур поддержки»,
т.е. из элит и мобилизованных ими общественных союзов или
многочисленных социальных групп; В). Из «структур легитимации», т.е.
культуры, идеологии, законодательства и проч. Напротив, «режим» или
правительство в узком смысле есть технический способ осуществления
власти. Это значит, что изменение политической системы непременно влечет
за собой слом режима, тогда как смена режима еще отнюдь не означает
трансформации или, тем более, слома системы.
Исходя из сказанного, мы с полным правом можем называть
«политической революцией» только тот процесс, который приводит к
тотальному преобразованию (насильственному или договорному)
политической системы, но не ведет при этом к слому существующей системы
социально-экономических отношений. Именно так определяет Г.Лассуэлл
смысл термина «политическая революция». Он пишет, что «политическая
революция - это радикальная смена формальной структуры власти, при
которой не происходит перемен в композиции элиты, и не изменяются
принципы ее набора».1 Соответственно, фрагментарная, случайная или
спорадическая трансформация структур верховной власти является не
«политической революцией», а лишь «политическим переворотом»,
заканчивающимся, в лучшем случае, изменением режима. Об этом
напоминает и Г.И.Мирский, который указывает, что «переворот еще не
революция, переворот - это смена режима, а революция - смена системы».2
Политическая революция при всех ее эксцессах является все же более
простым или одномерным процессом по сравнению с революцией
социальной или социально-политической. Социальная революция всегда
приводит к кардинальной реструктуризации общества и к насильственной
смене правящей элиты, либо ее большей части. «Горячая» и
продолжительная гражданская война является неотъемлемым атрибутом
всякой масштабной социальной революции. Из чего следует, что любая
истинная социальная революция есть по умолчанию революция
политическая. Чтобы различие между политическими и социальными
революциями было более отчетливым, добавим, что к числу классических
политических революций относятся те кардинальные смены властных
систем, которые произошли, например, в Германии в 1933 г., в Португалии в
1974 г. или в СССР в 1991 году. Образцовыми социальными революциями,
повлекшими за собой и насильственную смену политической системы,
относятся: Французская революция 1789-1795 годов, Китайская революция
1949 года, Русская революция 1917-1920 гг., Кубинская революция 1959 года
и некоторые другие тектонические общественные сдвиги.
Из сказанного следует, что радикальный популистский сдвиг, ведущий к
установлению популистской диктатуры (которая, в свою очередь,
оказывается орудием националистической буржуазии и маргинальных
Lasswell H.D., Kaplan A. Op. cit. P. 273.
Мирский Г.И. Указ. соч. С. 45.

97
элитных групп в борьбе за господствующее положение в структуре
верховной власти) ни в коей мере не может быть политической или, тем
более, социальной революцией. Популистские сдвиги - это разновидность
дворцового или государственного переворота, посредством которого одна
группа правящего класса добивается властного преобладания над другими
элитными группами. Как и всякий успешный переворот, «популистская
революция» обязательно ведет к ломке «старого» режима и строительству на
его обломках «новой» структуры верховной власти. Или, если следовать
формуле Г.Алмонда, популистский переворот не создает новой власти, а
всего лишь придает новые структурные, функциональные и политические
«очертания» старому правительству. Конечно, само понятие «популистского
переворота» можно трактовать двояко: узко и расширительно. Популистский
переворот или сдвиг в узком смысле есть краткосрочный, достаточно
мирный и спокойный процесс слома «старой» власти, ведущий к
установлению режима радикально-популистской диктатуры. Популистский
переворот в широком смысле (или «популистская революция») - это весь
процесс популистских преобразований. В него в качестве начального эпизода
входит установление режима популистской диктатуры, по ходу которого
националистическая буржуазия мобилизует социальные, экономические и
политические ресурсы и, тем самым, укрепляет свои позиции.
Приступая к разбору свойств популистского переворота в широком
смысле, т.е. переходя к анализу «популистской революции», мы должны
выделить ее основные отличительные параметры. Любому исследователю,
занявшемуся изучением популистских сдвигов, произошедших в Аргентине,
Индонезии или Египте, бросается в глаза, что «популистская революция»
начинается незаметно. Ее первые «преобразующие» мероприятия, как
правило, нельзя привязать к какой-либо конкретной дате. Зато в отличие от
настоящей революции, ход популистских преобразований может быть
насильственно прерван в течение двух-трех дней или, максимум, в течение
недели. Из шести вариантов «популистской революцию), описываемых в
настоящей работе, можно точно датировать начало лишь бразильского
популистского сдвига. Дата завершения «эпохи» популистских
преобразований точно датируется в четырех случаях (Бразилия, Аргентина,
Индонезия, Египет). В Бразилии (октябрь 1945 г.), в Аргентине (ноябрь 1955
г.), в Индонезии (де-факто в октябре 1965 г., а де-юре на протяжении 1965-
1967 годов) популистские вожди были насильственно отстранены от власти
армией. В Египте неожиданная для многих смерть Г.А.Насера в 1970 году
явилась драматическим финалом «популистской революции». Современная
Венесуэла здесь тоже не исключение. Течение «боливарийской революции»
один раз насильственно прерывалось весной 2002 года, когда Уго Чавес на
три дня был удален от власти в результате заговора части военных и высших
чиновников. Только в Ливии период популистских преобразований
завершился относительно плавно на рубеже 80-х и 90-х годов XX века.
Второй параметр «популистской революции» состоит в том, что
лидерами популистского переворота оказываются те лица и те группы,

98
которые уже обладают властью и входят в состав правящего класса
(Бразилия, Индонезия, Египет, Ливия), или, в крайнем случае, группы и
лидеры из нижнего эшелона правящего класса, получившие доступ к
верховной власти недавно, но легальным путем: посредством президентских
и парламентских выборов (Аргентина, Венесуэла). Британский социолог
Дж.Неттл отмечает, что «политические изменения в странах «третьего мира»
проистекают только из двух источников: переориентации лидеров и элит,
находящихся у власти, или свержения руководящих лиц и элит посредством
переворота».1 Почти все «популистские революции», описываемые в данной
работе, произошли именно в результате «переориентации руководящих лиц и
элит». Исключением тут является Бразилия, где националистическая
буржуазия утвердила режим «Нового государства» с помощью
насильственного переворота. При этом «популистская революция»
непременно формирует «мягкий» авторитарный режим, принимающий облик
либо договорного авторитаризма, диктабланды или личной автократии.
Кроме того, она мобилизует широкие массы, вовлекая их в политическую
борьбу на стороне господствующей националистической группировки.
Разобрав специфические черты «популистской революции», следует
кратко охарактеризовать основные этапы ее развертывания. Итак,
популистские социально-политические преобразования разворачиваются в
три этапа. Вначале происходит популистский сдвиг или дворцовый
переворот (по ходу которого бюрократическая буржуазия «захватывает»
власть у своих конкурентов), затем - стадия социальной реформации и в
конце - стадия системного кризиса. При этом по своему политическому
содержанию начальные популистские сдвиги разделяются на три категории:
демонстративно-насильственные, ограниченно-принудительные и
избирательные или процедурные. Демонстративный насильственный сдвиг
предполагает установление господства конгломерата популистских сил с
помощью открытого переворота (Бразилия). Ограниченно-принудительный
сдвиг означает, что популистский конгломерат приходит к власти мирным
путем, применяя насилие лишь в ограниченном масштабе (Индонезия,
Египет, Ливия). Избирательные или либерально-процедурные популистские
сдвиги возможны только в тех странах, где существует выборная,
парламентско-президентская система (Аргентина, Венесуэла).
В Бразилии стадия популистского сдвига имела место в 1937-38 гг., когда
устанавливался политический порядок «Нового государства». Формально,
демонстративно-насильственный популистский сдвиг там произошел в
течение одного дня. Карл Ловенштейн излагает эти события так: «10 ноября
1937 года кавалерия окружила дворец «Тирандентес» в Рио-де-Жанейро, где
располагался национальный конгресс. Депутатов парламента, прибывавших
на заседание, вежливо отправляли по домам. Войска были приведены в
состояние боевой готовности как в Рио, так и в Сан-Паулу, но сопротивления
1 Nettl J.P. Political Mobilization. A sociological Analysis of Methods and Concepts. L.,
1967. P. 273.

99
путчистам не было оказано. Обращаясь к взволнованному населению по
радио из правительственной резиденции «Паласио Гуанабаро», Ж.Варгас
«следуя пожеланиями общественности и опираясь на поддержку армии»
объявил себя президентом, распустил Конгресс и в тот же день обнародовал
конституцию «Нового государства».1 Бразильский дворцовый переворот 1937
года оказался успешным и элиты, не принадлежащие к популистскому
конгломерату, были быстро нейтрализованы, либо насильственно
«выведены» из состава властных структур.
В Индонезии ограниченно-принудительный популистский сдвиг имел
место в 1959-60 годах, когда в стране шла тяжелая дискуссия о будущем
парламентского многопартийного строя, переживающего кризис. Как пишет
австралийский политолог Р.Робинс: «В период между провозглашением
независимости в 1949 году и новым выходом Сукарно на политическую
сцену в 1958 году формальная политическая власть в республике находилась
в руках сменяемых парламентских кабинетов, которые в разной степени
выражали изменяющееся влияние и интересы основных политических
партий. Причем нельзя сказать, что эти партии адекватно представляла или
конституировала интересы какого-либо индонезийского класса, поскольку в
Индонезии на тот момент преобладала докапиталистическая общественная
структура, со слабой классовой дифференциацией».2 Обстановка
хронической нестабильности, которую провоцировала квази-парламентская
система отягощалась еще и многочисленными сепаратистскими мятежами,
возникавшими на «внешних» островах: Суматре, Сулавеси, Флоресе.
Пятого июня 1959 года Сукарно распустил Учредительное собрание,
ввел в действие Констатуцию 1945 года и объявил, что «вопрос о
конституционном устройстве страны будет передан Народному
консультативному конгрессу после его создания на основе всеобщих
выборов».3 Но никакие выборы уже не могли изменить курс
националистической буржуазии, армии и популистских лидеров на
утверждение «мягкого» авторитаризма. Спустя год 5 марта 1960 г. Сукарно
распустил недавно созданный парламент - Совет народных представителей,
отказавшийся принять проект бюджета па 1960 год. В новый состав
парламента, который был создан указом президента Сукарно 27 марта 1960 г.
и стал называться Советом народных «готонг-ройонг», Сукарно назначил 261
члена. Политические партии получили в парламенте половину мест, а
остальные места были распределены между представителями
«функциональных групп».4 Так достаточно мягкими средствами была
демонтирована изжившая себя квази-парламентская система и утвержден
новый порядок, больше соответстаующий национальной индонезийской
культуре и политической традиции.
1 Loewenstein К. Op. cit. Р. 37.
2 Robinson R. Op. cit. P. 37.
3 Другое А.Ю. Указ. соч. С. 85.
4 Андреев Г.А. Политические партии в системе «направляемой демократии». //
Проблемы современной Индонезии. / Отв. ред. Тюрин В.А. М, 1968. С. 76.

100
В Египте и Ливии популистские сдвиги были осуществлены,
соответственно, в 1961-62 и 1977-79 годах. В обеих странах переход к
популистской диктатуре не потребовал «сноса» устоявшихся институтов
власти и прошел сам по себе без применения открытого насилия. Лишь в
Ливии, М.Каддафи предвидя необходимость «популистской революции»,
еще за год до начала переворота стал достаточно агрессивно готовить
общественное мнение к скорым переменам. На заключительном заседании
Всеобщего народного конгресса, проходившего в январе 1976 года, Каддафи
заявил: «В своем движении вперед мы должны очистить ряды от ненужных
элементов... Ибо внутренняя измена, внутреннее предательство опаснее
любого предательства империализма».1 Однако и в Ливии режим
популистской диктатуры, в целом, утвердился без особых проблем. Только в
начале 80-х годов ливийское руководство начало применять полицейские
репрессии против «врагов» джамахирийской революции.
В Аргентине либерально-процедурный популистский «перехват» власти
состоялся в 1945-46 годах во время избирательной кампании Х.Перона. На
выборах 1946 г. за Перона проголосовали в крупных городах - 55,2%
избирателей, в небольших городах - 49,5%, в сельской местности - 46%.2
Победа Х.Перона на выборах президента не была абсолютной, но начало
популистскому сдвигу было положено и после парламентских выборов 1946
года перонисты получили все места в сенате и большинство в нижней палате.
В Венесуэле популистский «поворот» начался в 1997 году, когда
чрезвычайная сессия Революционного боливарийского движения выдвинула
У Лавеса кандидатом на пост президента и приняла решение об официальной
регистрации как «Движение V республики».3 Подобно Х.Перону Уго Чавес
победил своего соперника на президентских выборах 1998 года - Э. Салас
Ромео отнюдь не с абсолютным преимуществом: за У.Чавеса проголосовало
56,2% избирателей.4 Избирательно-процедурный сдвиг был завершен в
Венесуэле в 1999 г., когда в результате референдума была одобрена новая
конституция страны. Отныне она именуется не Республика Венесуэла, а
Боливарианская Республика Венесуэла. Вместо прежнего двухпалатного
парламента учреждена однопалатная Национальная ассамблея, а
длительность президентского срока увеличена с пяти до шести лет.5
Популистский сдвиг - самый быстротекущий и самый плодотворный этап
«популистской революции». По его завершению наступает черед
масштабной (по заявленным целям) социальной реформации, когда
популистские вожди и поддерживающие их группы осуществляют большую
часть преобразований, связанных с национализацией, индустриализацией,
аграрной реформой, кооперацией крестьян и т.п. мероприятиями. Данный
этап длится от шести до десяти лет. К примеру, Бразилия прошла этап
1 ЕгоринАЗ. Указ. соч. С. 77.
2 Juan Peron and the reshaping of Argentina. / Ed by Turner F.C. Pittsburg, 1983. P. 157.
3 Дабагян Э.С. Уго Чавес. Политический портрет. M., 2005. С. 14.
4 Там же, С. 16.
5 Там же, С. 18-19.

101
социальной реформации в 1938-1944 годах, Аргентина в 1946-1954,
Индонезия в 1961-1965, Египет в 1962-1967, Ливия в 1978-1989, а в
Венесуэле эта стадия началась в 1998 году и продолжается до сих пор.
Социальная реформация - пиковый момент «популистской революции», ее
идейный апофеоз и кульминационный пункт массовой мобилизации.
Плодотворность или бесплодность этого этапа определяют, в конечном
итоге, успех «популистской революции». Конечно, здесь идет речь об успехе
или провале с точки зрения малоимущих масс и маргинальных слоев. С
точки зрения националистической буржуазии «успех» или «провал»
популистских реформ определяется, безусловно, иными факторами.
Вслед за социальной реформацией закономерно приходит очередь
завершающего и самого драматического этапа «популистской революции»:
системного кризиса. Данный этап характеризуется тем, что элитам и, прежде
всего, националистической буржуазии становится видна бесперспективность
и вредность демагогической, социально ориентированной политики.
Растущие трения внутри элитных групп, а также кризис массового доверия,
вызванный запрограммированной неудачей социальной реформации,
подрывают режим популистской диктатуры, и ослабляют личный авторитет
популистского вождя. Кроме того, на этом этапе националистические
буржуазные группировки (бюрократическая буржуазия в Индонезии, Египте;
крупная финансово-промышленная буржуазия в Бразилии и Аргентине;
маргинальные буржуазные альянсы в Ливии и Венесуэле, выполняющие
функцию локомотива модернизации) достигают своей главной цели,
установив собственное безоговорочное господство. В этих условиях кризис
радикально-популистского режима играет на руку националистическим
буржуазным кругам, поскольку позволяет демонтировать косвенную систему
популистской власти, заменив ее прямым правлением.
Бесспорно, популистский лидер и его окружение теоретически могут
завоевать политическую автономию, вовлекая малоимущие слои в борьбу с
теми или иными воинственными буржуазными группами. Зрелая
плебисцитарная демократия, в принципе, имеет шанс трансформироваться в
личный режим власти (вариант М.Каддафи). Однако большинство
популистских правительств не имеют свободных ресурсов для формирования
дееспособного «прямого народовластия». Поэтому они не могут
противостоять натиску внешних, враждебных сил, к которым рано или
поздно присоединяется националистическая буржуазия.
Ситуация здесь усугубляется тем, что в отсталом в экономическом плане
обществе националисты-буржуа часто идут на «смычку» с армией и
землевладельцами, стремясь к установлению олигархической военной
диктатуры: таковы Индонезия в годы «нового порядка» или Египет при
Садате. Устойчивое равновесие между «революционно-популистскими»,
консервативными (буржуазными) и «реакционными» (помещичьими)
кругами ведет к формированию квази-парламентской демократии (Бразилия
в 1945-1951 годах). Преобладание, «либеральных» или национально-

102
буржуазных тенденций дает преимущество армии, промышленной
буржуазии и технократии: такова Аргентина после ухода Х.Перона.
страна ^"^-^
Бразилия
Аргентина
Индонезия
Егапет
Ливия
Венесуэла
популистский
сдвиг
1937-1938
1945-1946
1959-1960
1961-1962
1977-1979
1997-1999
социальная
реформация
1938-1944
1946-1954
1961-1964
1962-1967
1979-1989
1998- (?)
системный
кризис
1944-1945
1954-1955
1964-1964
1967-1970
1984-1989
2001-2002
длительность
«революции»
8 лет
10 лет
6 лет
9 лет
12 лет
9 лет (?)
Табл. 2. Этапы и продолжительность «популистских революций»
Конечно, харизматические вожди могут продлить жизнь популистской
диктатуре, могут трансформировать ее в выгодном для себя ключе, но для
этого им надо открыть все каналы для вмешательства масс в политику и
придать максимум радикализма политическому процессу. Тем самым
совершилась бы подлинная социальная революция, к которой они совсем не
готовы. Иным средством укрепления власти популистских вождей мог быть
переход к прямой контрреволюции и к свертыванию всех радикальных
мероприятий. Ни первый, ни второй вариант действий не годится для
большинства популистских лидеров. Только ливийскому руководителю
М.Каддафи удалось в конце 80-х годов преобразовать радикально-
популистскую диктатуру в более привычный для Северной Африки режим
личной власти, консервирующий сложившуюся политическую ситуацию. Но
этот позитивный для М.Каддафи итог был возможен по причине
малочисленности (около 2,5 млн. человек) и относительной социальной
однородности ливийцев, устойчивости племенных связей и отсутствию
минимальной легальной оппозиции. Поэтому данный выход из системного
кризиса был нереален в Бразилии, Аргентине, Индонезии, Египте.
Сходным образом, как нам кажется, вряд ли сумеет Уго Чавес в будущем
трансформировать сложившийся в Венесуэле радикально-популистский
режим в нечто, иное, более приемлемое для него самого и для венесуэльской
оппозиции (а также для главного внешнего «игрока» на внутриполитической
сцене, каковым является США). Президент Чавес сегодня имеет только одну
возможность сохранить власть: продолжать начатую им «боливарийскую
революцию» как можно дольше. При любом другом варианте развития
событий он моментально лишится своего поста. В общем, этап системного
кризиса почти всегда предвещает закат «популистской революции»,
поскольку всеохватный кризис обязательно ведет к слому популистской
диктатуры и к свержению харизматического лидера.
Обозначив признаки «популистской революции» и очертив ее этапы, мы,
можем взвешенно оценить ее политический вектор и ее организационно-
технический смысл. Самый наглядный и, как многим современникам

103
казалось, главный результат популистского переворота - это утверждение
радикально-популистского режима. Однако сегодня вряд ли вызовет
возражение то положение, согласно которому «популистская революция»
есть, главным образом, буржуазный охранительно-модернизационный
переворот, тщательно замаскированный под уравнительную социальную
реформацию. Первым плодом этой квази-революции является становление
системы государственного капитализма или «свободного рынка» и
упрочение господства тех или иных группировок националистической
буржуазии.
Американский политолог-марксист Д.Ходжес с симпатией относящийся к
деятельности Х.Перона, с огорчением констатирует, что «принципиальную
политическую выгоду от перонистской революции получил
бюрократический класс, представленный военными и профсоюзными
секторами, а также политической бюрократией вновь созданной
Перонистской партии».1 Отечественные авторы А.Ю.Другов и А.Б.Резников,
оценивая популистские преобразования Сукарно, также отмечают: «В 1959-
1965 годах в Индонезии господствовала военная и гражданская
бюрократическая буржуазия, которая не была заинтересована в расширении
производства, в укреплении финансов, в эффективном использовании
поступающих из-за рубежа кредитов и помощи. Более того, их
благосостояние прямо зависело от сохранения и углубления хозяйственного
хаоса».2 Сходная обстановка складывалась в насеровском Египте, где
«альтернативные политические силы, вроде остатков старой партии Вафд,
«братьев-мусльман» и небольших группировок коммунистической партии
были ослаблены и нейтрализованы, а двумя властными центрами режима
Насера стали военные и бюрократия».3 Зеркальная картина наблюдалась в
Ливии и Венесуэле после победы «популистской революции».
Пожалуй, только в Бразилии, которая в 1937 году первой ступила на путь
радикальной популистской трансформации и где еще не сформировалась
зрелая и всесильная буржуазия (но равным образом не окрепли и ее
конкуренты из состава политического элиты), «новое государство» обладало
бонапартистским надклассовым характером. Оно не могло в долговременном
плане обеспечить тактические преимущества за конгломератом
популистских «революционных» сил. В бразильском «Новом государстве»
реальными полномочиями обладал популистский вождь и его ставленники-
интервенторы, а также высшие сановники. Офицерский корпус, взятый в
целом, весь класс национальной буржуазии и, тем более, малоимущие слои в
течение 1937-1944 годов находились за пределами государственной машины
по принятию решений. Вместе с тем, «Новое государство» Варгаса
стратегически выражало интересы именно националистической буржуазии.
1 Hodges D.С. Op. cit. Р. 15.
2 Другое А.Ю., Резников A.B. Указ.соч. С. 20.
3 Vatikiotis Ρ J., Egypt's Political Experience. // In: Egypt from monarchy to republic: A
reassessment of revolution and change. / Ed. by Shamir Sh. Boulder, 1995. P. 20.

104
Принимая во внимание вышесказанное, мы можем отнести радикально-
популистскую трансформация, свершившуюся в Бразилии в период первого
правления Ж.Варгаса, к категории правых или бонапартистских
«популистских революции».
Безусловно, вхождение националистической буржуазии «во власть» и в
других странах не проходило гладко и просто. В таких государствах, как
Индонезия, Аргентина и Венесуэла политическая почва изначально была
зыбкой, и в них существовали условия для разлада и острой фракционной
борьбы среди правящих групп. Далеко не все влиятельные члены правящего
класса, не входившие в подкласс бюрократической буржуазии, были
причастны к распределению доходов от выдачи лицензии на экспорт и
импорт, и от государственного предпринимательства. В Египте армейским и
гражданским бюрократам-буржуа долгое время (почти до конца 60-х гг.)
противостояла могущественная землевладельческая аристократия и
компрадорская буржуазия. В Ливии остатки родоплеменных отношений, а
также «молчаливая» оппозиция со стороны средней и мелкой буржуазии
были серьезным препятствием на пути джамахирийских преобразований.
Однако, невзирая на богатое разнообразие исторических ситуаций, смысл
«популистской революции» везде остается тождественным. Взламывая
устоявшуюся форму политических (а также, впоследствии, экономических и
социальных отношений) «популистская революция» сохраняла и укрепляла
«классовую» буржуазную суть прежней политической системы. Ее главное
новшество состояло в том, что с ключевых, властных позиций насильственно
смещались крупные землевладельцы и компрадорская буржуазия,
ориентированные на иностранных партнеров, а вперед выдвигались
националистическая буржуазия, низшие слои среднего класса и бюрократия.

105
Глава II. Этапы формирования радикально-популистских режимов
2.1. Становление и легализация институтов авторитарной власти
В настоящем параграфе нам предстоит рассмотреть процесс становления
и оформления авторитарно-популистских институтов власти. Одновременно
мы постараемся выявить авторитарные и антидемократические «начала»
радикально-популистской власти. Вначале же нам необходимо дать
несколько пояснительных замечаний, связанных с более четким
определением понятия «диктатура». Ведь при кажущейся простоте и мнимой
наглядности феномена «политической диктатуры» далеко не всякий
авторитарный режим следует именовать таковой, ибо понятие
«авторитаризма» по своему содержанию много шире понятия «диктатуры».
Все радикально-популистские режимы, возникшие за последние семьдесят
лет, мы можем считать «авторитарными» или «антилиберальными». Однако,
как уже говорилось ранее, ярлык «диктатуры» к ним не приложим. И в самом
деле, будь режимы Варгаса, Перона, Сукарно, Насера, Каддафи или Чавеса
полноценными, жесткими диктатурами, сумей они утвердить настоящий
репрессивный порядок, то националистическим группам не пришлось бы
мобилизовать, пусть и в усеченном виде малоимущие и трудовые классы.
Специфику радикально-популистских режимов изначально определяет то,
что крупная национальная буржуазия, подкласс чиновников-капиталистов, а
также маргинальные националистические альянсы не имели достаточного
политического ресурса для установления режима подлинной диктатуры.
Именно поэтому они вынуждены были обратиться к таким не слишком
надежным и по-своему обоюдоострым инструментам как радикальный
популизм и массовая мобилизация.
Многие современные политологи, в том числе А.Перлмуттер, Х.Линц,
Г.Хишер, глубоко изучавшие проблему «авторитарной власти», приходят к
выводу, что такой институт как политическая диктатура нельзя адекватно
объяснить, указывая лишь на ее «репрессивность», «экстраординарность»,
«несправедливость» или «несоответствие» действующему в данной стране
законодательству. Здесь, конечно, имеется в виду «диктатура» как тип
политического режима, а не тип политической системы. Как мы вкратце
отметили в четвертом параграфе первой главы любая современная
политическая система, даже самая «свободная» и «либеральная», по сути,
является, в большей или меньшей степени авторитарной. Хотя в настоящей
работе нет возможности подробно анализировать теоретические аспекты
1 Немало интересных мыслей по этому поводу содержится в работе Хуана Линца,
посвященной анализу концептов «авторитаризма» и «тоталитаризма». См.: Linz J.J.
Totalitarian and Authoritarian Regimes. // Handbook of Political Science. / Ed. by Greenstein F.
Vol. 3. Reading, 1975.

106
авторитаризма, но краткий очерк этой проблематики мы все-таки
представим. Это тем более важно, что без отчетливого понимания того,
какова организационно-политическая природа радикально-популистского
режима и какой смысл имеет понятие «диктатуры», нам не удастся
качественно разобрать специфику «мягкого» популистского авторитаризма.
Первый шаг в анализе «авторитарного режима» мы сделали ранее (в
параграфе 1.4.), когда провели терминологическую и смысловую границу
между взаимосвязанными, но, одновременно, и разнородными феноменами:
политической системой и политическим режимом. В результате, мы знаем,
что любая политическая система, как и любое дееспособное государство,
непременно имеют признаки диктатуры. Это связано с тем, что в любом
индустриальном обществе политическая власть принадлежит ограниченному
кругу лиц: национальной или торговой буржуазии, бюрократам-буржуа,
партийной номенклатуре, латифундистам-экспортерам, промышленникам,
финансистам, профессиональным политикам и т.п. Члены господствующего
класса в большинстве ситуаций используют полученную или захваченную
власть произвольно, безо всяких консультаций с обществом. Если же
гражданская, культурная традиция данной страны требует от правящей
элиты «отчета» перед гражданами (как в США, Великобритании, Франции и
некоторых других западных государствах), тогда правящий класс создает
видимость «народной» представительской власти, подключая к формальному
обсуждению общественных проблем широкие круги населения.
Проведя смысловую границу между понятиями «политической
системы» и «политического режима», мы в дальнейшем, анализируя «режим
диктатуры», будем иметь в виду диктатуру института, партии, группировки
или лица, но не класса. Да, совокупный класс буржуазии формирует
современную политическую систему. Но конкретный политический режим
создает не вся буржуазия в целом, а лишь ее отдельные фракции. Поэтому
любой режим или конкретный, институционально оформленный
государственный строй, существующий как в развитых, так и переходных
обществах, есть продукт активности одной фракции правящего класса или
какого-либо узкого правящего альянса. И если любая политическая система
по природе своей - авторитарна, то политический режим может быть вполне
демократичен с формально-юридической точки зрения. Более того, в
отдельных обстоятельствах политический режим может принимать облик
полу анархического порядка (Россия в середине 90-х годов XX века или
Колумбия в настоящее время).
Чем же отличается истинная диктатура от формально-либерального
демократического режима? Всякая диктатура как тип политического режима
предполагает доминирование индивидуальной воли правителя над
формальным или позитивным правом. В условиях диктатуры все властные
распоряжения исходят из одного авторитетного источника (лица, института),

107
перед принятием этих распоряжений они никак не обсуждаются публично,
охватывая необычно широкую сферу общественной жизни. Наконец эти
распоряжения в условиях диктатуры проводятся в жизнь с применением
любых доступных органам власти средств. Обладают ли радикально-
популистские режимы перечисленными выше качествами? На наш взгляд, ни
в одном радикально-популистском режиме ни политический лидер, ни
какой-либо институт власти в полной мере не были единственными
источником государственной власти. Хотя, ради объективности, надо
признать, что отдельные диктаторские поползновения наблюдались в
Бразилии при Варгасе в конце 30-х годов XX столетия (под влиянием
временных успехов национал-социалистов и итальянских фашистов), в
Египте при Насере во второй половине 60-х, а также в Ливии в конце 70-х.
Вместе с тем и реальную диктатуру, и «мягкий» радикально-
популистский режим объединяет одно качество: авторитарность. Что же
тогда надо понимать под «авторитарностью» политического режима? В
широком смысле «авторитарность» не означает гегемонии какой-то одной
группы правящего класса. Как не означает она и отсутствие массового
участия в политическом процессе. Традиционный авторитарный режим в
отличие от традиционной диктатуры не лишает граждан возможности
участвовать в выборах, референдумах, либо в процедурах «прямого
народовластия». «Авторитарность» верховной власти подразумевает, что
видимым источником политической власти является тот или иной
объективированный авторитет. Этот авторитет может иметь облик телесного
субъекта: вождь или административного, институционального субъекта:
партия, тот или иной государственный институт. Причем данный видимый,
т.е. публичный субъект власти может не иметь никаких реальных
полномочий, являясь только декорацией, прикрывающей истинных
правителей. Для нормального функционирования подобного «авторитетного»
субъекта надо чтобы он выражал или делал вид, что выражает совокупную
общественную волю. Не зависимо от его реальной силы или слабости, за
властным субъектом: вождем, партией, комитетом всегда остается
формальное право «последнего» решения или право вольной интерпретации
существующего закона. При этом данное право на «последнее» решение и на
«вольную» интерпретацию закона никем в обществе не подвергается
сомнению, поскольку нормальная и здравомыслящая власть, как правило,
легитимна и пользуется поддержкой широких кругов населения. Более того,
авторитарность как таковая не отрицает дискуссию и обмен мнениями: она
отрицает только колебания, безответственность и некомпетентность.
Таким образом, нормальная и умеренная авторитарная власть
кардинально отличается от тирании или деспотии, представляющие собой
извращенную, выхолощенную или упадочную форму авторитаризма.
Одновременно от либерально-парламентского режима авторитаризм
1 По меткому выражению немецкого правоведа и философа К.Шмитта: «диктатура -
противоположность дискуссии». См.: Шмитт К. Политическая теология. М., 2004. С. 94.

108
отличает, главным образом, то, что он по природе своей моноцентричен и не
допускает существования множества, одноуровневых центров принятия
решений.1 Недостатком большинства авторитарных режимов, как «мягких»,
так и «жестких», является то, что они почти всегда пренебрегают
процессуальными и юридическими аспектами общественных отношений, что
и позволяет либеральным критикам авторитаризма обвинять эти режимы в
«не правомерности», «деспотизме» или в «пренебрежении правами
человека». Однако, критикуя авторитарные режимы за произвольное
обращение с позитивным правом, надо иметь в виду, что они всегда
возникают в тех обществах, где изначально массовая политическая культура
ориентирована на институциональный или личностный авторитет, но никак
не на авторитет абстрактной и формальной юридической нормы.
Исходя из сказанного, мы делаем вывод, что в одной стране в рамках
одной политической системы вероятно поочередное существование разных
режимов: либерального и персонально-автократического, корпоративного и
партийно-мобилизационного и т.д. Калейдоскопическую смену режимов,
выросших на фундаменте одной политической системы (утвердившейся
после революции 1930-го года) мы находим в Бразилии. Там, после падения
«Нового государства» Жетулио Варгаса в 1945 году утвердился
квазипарламентский режим генерала Э.Дутры. Затем в 1951 году, в момент
второго возвращения Варгаса во властные структуры возник реформационно-
популистский режим, который (с короткими перерывами в 1954 году: после
самоубийства Варгаса, а также в 1958 и в 1962 гг.) просуществовал до 1964
года, когда в стране была установлена, наконец, настоящая военная
диктатура. Сходным образом мы видим, что в странах, где обнаруживаются
одинаковые политические системы, например, в Мексике и Бразилии, в
Индонезии и на Филиппинах, в Египте и в Алжире, функционируют совсем
разные политические режимы. Типологию этих режимов можно строить на
основании того, какие политические структуры оказываются в «центре»
властного взаимодействия, насколько они зависят от одобрения масс, и от
того, какую долгосрочную политику они проводят.
1 В образцовом (по формальным признакам) либерально-парламентском режиме, каким
являются США, президент, Конгресс, Сенат и Верховный суд играют разные функции, но
все указанные институты - одноуровневые, т.е. они равны друг другу по своему
общественному и юридическому статусу. Так Конгресс может объявить импичмент
президенту, Сенат может не утвердить законы, принятые Конгрессом, Верховный суд
может отменить постановления Сената и т.д. и т.п. В условиях авторитаризма также могут
существовать формально (т.е. юридически) равноправные верховные институты власти.
Например, в Аргентине времен Перона Национальный Конгресс был равен по статусу
президенту и даже имел право при определенных обстоятельствах отменять его решения и
назначать его преемника. Но в реальности аргентинский Конгресс, как и другие органы
верховной власти, находились в полном подчинении у президента. В целом, можно
сказать, что либеральный парламентаризм отдает приоритет рационально-абстрактной
или юридической стороне политических отношений, тогда как авторитарные режимы
обращаются преимущественно к его фактическому и по большей части «мистическому»
общественному содержанию.

109
Известный нам эксперт по политической социологии Г.Хишер выделяет
наряду с популистским режимом еще шесть режимов, существующих, по его
мнению, в странах «третьего мира»: традиционный, националистический,
социалистический, капиталистический, административно-бюрократический,
демократический.1 Все указанные режимы, кроме, конечно, условно
«демократического», являются в большей или меньшей мере авторитарными.
Однако наличие у этих режимов авторитарных черт вовсе не означает, что их
следует причислить к разряду «диктатур» или, что еще хуже, к категории
«тираний» и «деспотий». Более того, степень репрессивности того или иного
режима не может быть первым признаком его «деспотизма». Репрессии,
подавление инакомыслия, полицейские методы борьбы с оппозицией широко
применяются даже в ситуации гражданского мира в тех государствах,
которые нельзя назвать «диктаторскими» или «авторитарными». Вспомним,
например, о чрезвычайных законах против коммунистов, принятых в США в
эпоху маккартизма, или об ожесточенной и во многом оправданной, но, часто
противозаконной борьбе с «красными бригадам» и мафией, развернутой в
Италии в конце 1970-х годов. С другой стороны, многие реально
авторитарные режимы, подобные режиму Ли Куан Ю в Сингапуре или
режиму доктора Мохатхира в Малайзии, почти не использовали в своей
политической практике экстраординарные средства полицейского давления.
Обозначив общие признаки авторитаризма, и отделив «мягкий»
авторитарный режим от режима диктатуры, мы теперь более внимательно
рассмотрим то, как формируются институты радикального популистского
режима, как данный режим нейтрализует своих оппонентов, проводит
демонтаж конкурирующих партийных структур и т.п. мероприятия.
Анализ институтов «мягкого» авторитаризма мы начнем с анализа
важнейшего органа радикально-популистской власти: института
президентства. Во всех изучаемых странах, кроме Ливии, пост президента
имел (а в Венесуэле имеет до сих пор) основополагающее значение для
дееспособности и устойчивости политического режима. Президент - это
центральная и репрезентативная фигура популистской верховной власти, а
его функции настолько широки, что порой плохо вписываются в формальные
законодательные нормы. Часто персона президента являлась символом
единства и сплоченности нации, символом успеха реформы и залогом
будущего народного благополучия. В латентных кризисных ситуациях,
предшествовавших открытым гражданским конфликтам, именно президент
становился высшим арбитром, который либо успешно (М.Кадцафи в 1978-м
году или У.Чавес в 2002-м году), либо не слишком эффективно (Х.Перон в
1955-м году, Сукарно в 1965-м) добивался примирения враждующих сторон,
угрожавших социуму «горячим» гражданским столкновением.
Президентский пост дает лидеру-популисту почти неограниченные
властные полномочия. Конечно, все лидеры популистских режимов (в
меньшей степени это касается только Жетулио Варгаса) обладали настолько
Hischier G. Politische Regimes in Entwicklungsländern. Frankfurt a.M., 1989. S. 140-157.

по
мощной харизмой, настолько владели умонастроением масс, что могли
ощутить себя избранными и великими даже в «чистом поле», не занимая
какой-либо официальной должности. Однако пост президента давал
харизматическим вождям возможность бесконтрольно распоряжаться
экономическими и политическими ресурсами страны, а значит, позволял
проводить им массовую мобилизацию. Ранее отмечалось, что популистский
сдвиг организуют либо высшие сановники и офицеры, уже находящиеся на
вершине власти (Варгас, Сукарно, Насер, Каддафи), либо профессионалы-
политики, выигравшие национальные выборы (Перон и Чавес). Среди
популистских лидеров, находившихся у руля власти до начала популистских
сдвигов, выделяется М.Каддафи, не занимавший в период 1976-79 годов
высших государственных постов. Лишь на чрезвычайной сессии Всеобщего
народного конгресса, который выполнял функцию «второго» правительства,
состоявшейся в феврале 1977 года, Каддафи был избран секретарем этой
организации.1
Президенты Бразилии, Индонезии и Египта, после совершившихся в этих
странах популистских сдвигов, качественно усилили свои полномочия. В
результате популистского сдвига укрепил позиции индонезийский президент
Сукарно, который до 1959 г. был оттеснен от власти и практически не влиял
на принятие политических решений. Как подчеркивает австралийский
исследователь Р.Робинс «В Индонезии в промежуток между 1957 и 1960-м
годами власть выборного парламента была замещена властью Президента,
который правил посредством разнообразных назначаемых органов, самыми
важными из которых были: Кабинет, Высший Консультативный совет,
Верховное военное командование, отвечавшее за военное законодательство и
Высшее оперативное командование, руководившее кампанией за
освобождение Западного Ириана».2 Именно к 1959 году в Индонезии была
восстановлена конституция 1945 года, отвечавшая запросам
бюрократической буржуазии и самого Сукарно. Согласно ей президент
становился единственной инстанцией, которая была вправе принимать
единоличные решения в случаях, когда принцип консультаций не давал
желаемого результата.3 Поскольку авторитарный порядок требовал
максимальной концентрации (хотя бы формальной) власти в одних руках,
постольку для Сукарно оказалось мало поста президента. И к началу 60-х
годов он дополнительно занимал пост верховного главнокомандующего,
премьер-министра, был руководителем КОТИ (Верховное командование по
координации действий в борьбе с Малайзией) и председателем
Национального фронта.4
Немалый выигрыш от «популистской революцию) получил президент
Бразилии Ж.Варгас. До популистского переворота 1937 года Варгас
! ЕгоринА.З. Ливийская революция. М, 1989. С. 87.
2 Robinson R. Indonesia: the rise of capital. Sydney, 1986. P. 69.
3 Юрьев А.Ю. Индонезия после событий 1965 года. M., 1973. С. 5.
4 Другое А.Ю., Резников А.Б. Индонезия в период «направляемой демократии». М.,
1969. С. 158.

Ill
фактически был номинальной фигурой, не способной к проведению
самостоятельного курса. В соответствии со статьей № 37 Конституции 1937
года он наделялся почти неограниченной властью, получив право издавать
декреты, имевшие силу законов, назначать и смещать всех государственных
чиновников, распускать конгресс, объявлять осадное положение. Подобно
любому авторитарному лидеру Варгас стремился поставить на ключевые
государственные посты доверенных лиц. После насильственного захвата
власти в 1937 году Варгас сместил всех губернаторов штатов, за
исключением губернатора штата Минас-Жейрес Б. де Валладареса,
пользовавшегося в штате большим уважением.2 В остальные штаты Ж.Варгас
назначил интервенторов или личных представителей из числа друзей и
преданных соратников. Вероятные конкуренты Ж.Варгаса, претендовавшие
до 1937 года на президентский пост, были удалены от верховной власти: кто
посредством увольнения, кто посредством ссылки. Отныне ни один институт
государственной власти не мог составить ощутимой конкуренции
президенту. Даже Конгресс был серьезно ослаблен, поскольку по
Конституции 1937 года право законодательной инициативы принадлежало
президенту и 1/3 депутатов. Но если президент после внесения законопроекта
1/3 депутатов выдвигал альтернативный законопроект, то рассматривался
проект, предложенный президентом.3
Не столь благоприятно складывалась ситуация в Египте для Насера как
накануне популистских сдвигов 1960-62 годов, так и сразу после них. В
Египте по конституции 1956 года сфера полномочий президента была
специально урезана по инициативе его сподвижников из группы «свободных
офицеров», опасавшихся того, что Насер захочет от них рано или поздно
избавиться. В итоге, Насер, установивший в 1961-62-м годах «мягкий»
авторитарный порядок в виде договорной диктатуры, далеко не сразу
приобрел желаемое политическое могущество. Впрочем, и президент Египта
получил выгоды от популистского сдвига. В результате национализации
иностранной собственности к началу 60-х годов Насер стал полновластным
хозяином многочисленного и разветвленного бюрократического аппарата,
управлявшего не только государством, но и национализированными
предприятиями, а также вновь созданным общественным сектором
экономики. Все высшие управленцы - министры, председатели и члены
общественных агентств, президенты государственных компаний напрямую
назначались Г.А.Насером, а для соблюдения бюрократической процедуры
эти назначения проводились отдельными приказами по министерствам.4
Примечательно, что по Конституции 1971 года преемник Насера Анвар
Садат получил гораздо больше полномочий, чем те, которые формально имел
1 Глинкин А.Н. Новейшая история Бразилии (1939-1959). М., 1961. С. 16.
2 Loewenstein К. Brazil under Vargas. Ν.Y., 1942. P. 60.
3 Автономов A.C. Конституционное регулирование политической системы Бразилии:
(история и современность). М., 1991. С.ЗЗ.
4 Abdel-Malek A. Egypt: military society. The army regime, the left and social change under
Nasser. N.Y., 1968. P. 174.

112
сам Насер согласно временной конституции 1964 г. Несмотря на это,
президент Садат никогда не обладал и половиной той реальной власти,
которую имел Насер при жизни.1 Это, в частности, свидетельствует о том,
что авторитет Насера основывался не на занятии им формальных должностей
(как это было с Садатом), а на всеобщем признании и уважении со стороны
малоимущих и трудовых классов.
Связь между президентом и государственным аппаратом основывалась
не только на правилах служебной, бюрократической иерархии, согласно
которым нижестоящие чиновники безоговорочно подчиняются
вышестоящим. В условиях радикально-популистских режимов центральные
органы государства попадали в прямую или косвенную зависимость от
президента. Показателен пример Бразилии, где в период существования
«Нового государства» Ж.Варгас произвольно и во множестве учредил
различные комиссии, агентства и правительственные советы. В 1937 году
Варгас «в технических целях», как было объявлено официально,
сформировал два вспомогательных органа: военный и гражданский кабинеты
(Gabinete Militär и Gabinete Civil). В прерогативу военного кабинета входил
контроль над национальной безопасностью, электроэнергетикой, полицией и
радиотелефонными коммуникациями. Параллельно гражданский кабинет
обязан был проводить экспертизу всех официальных документов,
издаваемых органами гражданской администрации.2 Через год Варгас создал
Департамент административной и публичной службы (DASP) - федеральное
агентство с комбинированными функциями. С его помощью президент
дополнительно усилил личный контроль над федеральной администрацией.3
Подобный орган был создан и в Индонезии в преддверии популистского
сдвига 1959 года, В октябре 1958 г. по инициативе Сукарно принят закон №
80 о Совете национального планирования. В нем говорилось, что Совет
формируется из историков, экономистов, специалистов в области техники и
культуры, гражданских чиновников, военных, а также из членов
«функциональных групп». Из 67 членов сформированного Совета 37 были
делегированы «функциональными группами». Причем президент имел право
назначать и увольнять руководителей и членов Совета.4 Аналогичные
надзорные органы создавались в Аргентине, Ливии и в Египте.
Радикально-популистское руководство стремилось ассимилировать не
только институты верховной власти, но и органы местного управления. Во
всех странах, где установился данный режим (за исключением
европеизированной Аргентины и Венесуэлы), региональная бюрократия на
первых порах была малочисленной, не слишком дееспособной и
разобщенной. В Ливии, Бразилии и Индонезии в аппарате провинциального
управления были сильны местнические и даже сепаратистские настроения.
1 Князев AT. Египет после Насера, 1970-1981 гг. М., 1986. С. 42.
2 Loewenstein К. Op. cit. Р. 77.
3 Skidmore Т.Е. Politics in Brazil, 1930-1964. An experiment in democracy. N.Y.,1967. P. 34.
4 Плеханов ЮЛ. Общественно-политическая реформа в Индонезии (1945-1975).М., 1980.
С. 69.

113
Провинциальная землевладельческая знать во многих случаях негласно
подчиняла себе местные органы власти. По этой причине выстраивание
надежной системы управления регионами стало для популистских режимов
одной из первейших задач. Лучше с ней справился все тот же Варгас,
который отправил во все бразильские штаты персональных представителей -
интервенторов, лично ответственных только перед ним. По свидетельству
К.Ловенштейна, «интервенторы действовали в качестве политических
координаторов на уровне штата, выполняя указания, полученные лично от
Ж.Варгаса, в то время как Административный департамент штата,
управляемый местными бюрократами, выполнял функции законодательного
органа».1 В основании властной пирамиды на уровне деревень и мелких
поселений префект (prefeito) исполнял те же функции, что и интервентор на
уровне штата, но с той разницей, что он совмещал полномочия мэра и
окружного комиссара. Назначался местный префект непосредственно
интервентором штата.2
Столь же внимательно (после подавления к 1958 году региональных
военных мятежей) отнеслись к вопросам организации местного управления и
в Индонезии. Там роль локальных уполномоченных правителей выполняли
начальники местных гарнизонов, поскольку местные административные
органы, подчиненные центральному правительству, были либо слабы, либо
(на большинстве «внешних» островов) в тот момент еще не были созданы.
По оценке западных наблюдателей к 1959 году в районах и в провшщиях
Индонезии все вопросы, в том числе и хозяйственные, решались
командующими военными округами.3 Таким образом, офицеры частей,
расквартированных в индонезийских провинциях, выполняли не только
административные, но и экономические задачи. В частности, в 1959 году
значительное число военных заняли посты администраторов на бывших
голландских плантациях, взятых правительством в 1957 г. под управление, а
затем и национализированных.4
Полный контроль над провинцией индонезийские власти установили
только к 1964 году. Тогда была введена система управления «ланча туштал»
(пятиединство), по которой на местах были созданы комитеты, включавшие
гражданского руководителя области (губернатора), начальника военного
округа, полицейского начальника, прокурора и судью, а также
совещательные советы областных военных и гражданских лидеров.5 В
Бразилии и Индонезии популистские режимы создали относительно
эффективные и, главное, подконтрольные институты местной власти. В то же
время в Египте и в Ливии за период популистских преобразований так и не
1 Loewenstein К. Op. cit. Р. 65.
2 Ibid, Р. 69.
3 Андреев ГЛ. Индонезийское государство: проблема единства и автономии ( 1945-1965).
М, 1974. С. 132.
4 Андреев ГЛ. Политические партии в системе «направляемой демократии». // Проблемы
современной Индонезии. / Отв. ред. Тюрин ВЛ. М, 1968. С. 75.
3 Николаев Н.Э. Индонезия: государство и политика. М., 1977. С. 132.

114
была создана нормальная система региональной, бюрократической власти,
что затрудняло продвижение инициатив центрального правительства.
Второй по значимости административной целью популистского
правительства была нейтрализация или, при благоприятном стечении
обстоятельств, ликвидация организованной политической оппозиции. Эту
задачу нельзя было мгновенно и безболезненно решить в Аргентине,
Индонезии, Египте и, особенно, в Венесуэле, где влияние оппозиционных
политических партий традиционно было сильно. Лишь в Ливии и Бразилии,
где никаких партий, в том числе и лояльных правительству, не существовало,
вопрос о «нейтрализации» партийной оппозиции отпадал сам собой. В
других странах проблема партийной оппозиции решалась по-разному: иногда
мирно, а иногда насильственным способом. Легче всего было противостоять
официальным оппонентам Хуану Перону. С 1946 года, т.е. с момента победы
на президентских выборах, единственной партией, которая (помимо
перонистов) была представлена в нижней палате конгресса, являлся
Радикальный гражданский союз.1 Впрочем, опасение за устойчивость режима
было столь велико, что уже в 1949 году, когда сторонним наблюдателям
казалось, что перонистское правительство пробудет у власти еще пару
десятков лет, аргентинский Конгресс принял решение о создании в Палате
депутатов «Комиссии по расследованию антиаргентинской деятельности».2
Естественно, под «антиаргентинской деятельностью» подразумевалась,
прежде всего, организованная активность партий и ассоциаций,
направленная против режима Х.Перона. Впрочем, эффективность работы
этой комиссии была низкой и ее деятельность не снизила уровень
боеспособности антиперонитской оппозиции.
В Индонезии, где до популистского сдвига 1959 года существовал
квазипарламентский многопартийный режим, популистское руководство и
поддерживающая его националистическая буржуазия (в первую очередь
армейские бюрократы-буржуа) были вынуждены с самого начала вести
агрессивную и наступательную борьбу против партийной оппозиции. Уже 31
декабря 1959 года вступил в силу декрет президента за № 7, по которому все
партии были обязаны признавать Конституцию 1945 г., а согласно декрету №
13 в 1960 г. были распущены партия Машуми и Социалистическая партия
Индонезии, а в 1961 националистическая партия «Партей Ракьят».3 В период
1961-65-го годов, как подметили А.Ю.Другов и А.Б.Резников: «Были
арестованы лидер Социалистической партии Сутан Шарир, машумисты
Моххамад Рум, Юнан Насутион и др. В 1964 г. бывший сопредседатель
партии Машуми Сингодимеджо был приговорен судом к 8 годам тюремного
заключения за проведение тайного собрания бывших машумистов».4 Но, как
и в Аргентине, «мягкий» авторитарный режим Сукарно не ликвидировал
1 Егорова A.B. Радикалы в новейшей истории Аргентины. М., 1984. С. 45.
2 Очерки истории Аргентины. / отв. ред. Ермолаев В.И. М., 1961. С. 492.
3 Плеханов Ю.А. Указ. соч. С. 75.
4 Другое А.Ю., Резников A.B. Указ. соч. С. 28.

115
оппозицию, а только загнал ее в «подполье», откуда она после сентябрьских
событий 1965 года вновь, хотя и на короткий срок, уверенно вышла на
политическую сцену.
Сходным образом поступил Г.А.Насер, который, как и Сукарно,
столкнулся с ожесточенным сопротивлением политических группировок, как
«левых», так и «правых». В декабре 1958 года Г.А. Насер начал
политическую кампанию против левых сил и, особенно, против
Коммунистической партии. Насер объявил, что «левые стали новыми
врагами нации, отвергающими союз египтян в борьбе против недругов
Арабского социализма и арабского единства», а 1 января 1959 года 280
руководителей и функционеров Египетской коммунистической партии были
арестованы.1 В Ливии, где позиции М.Каддафи были достаточно прочны, в
апреле 1979 г. ВНК принял закон из сорока статей, угрожающий смертной
казнью тем, кто будет признан в саботаже, коррупции, взяточничестве,
хищениях, злоупотреблении властью. В 1938 году в Бразилии, впервые в
условиях режима популистской диктатуры был учрежден специальный
судебный орган, учинявший дознание и преследовавший политических
противников, получивший название «Трибунал национальной безопасности».
Аналогичные экстраординарные судебные органы возникли в Ливии в 1979
году и в Египте в последние годы правления Г.А.Насера. Ни в Аргентине, ни
в Венесуэле, ни в Индонезии подобные органы учреждены не были. Однако в
Индонезии функции политического трибунала выполняли временные
комиссии, создаваемые при армейских гарнизонах. По свидетельству
А.Ю.Другова и А.Б.Резникова: «В 1962 году военный администратор
Западной Явы полковник Ибрагим Аджи издал предписание о правилах
политической деятельности, согласно которым политическая деятельность
какого-либо лица или группы могла допускаться лишь с разрешения военной
администрации. Нарушение этого постановления каралось девятилетним
тюремным заключением».3
В Аргентине времен Перона отсутствие специального трибунала
компенсировала повышенная активность обычных судов, которые легко
инициировали процессы против легальных оппозиционеров, подозреваемых
в антиправительственной деятельности. И только в Венесуэле популистскому
режиму Уго Чавеса так и не удалось выстроить дееспособную и преданную
идеям «боливарианской революции» систему политического правосудия.
Конечно, при утверждении популистских режимов исполнительные и
судебные органы играют важную роль. Но все-таки законное право на
господство популистский режим получает не за счет применения насилия, а
посредством обращения к политическому инстинкту малоимущих граждан.
Наибольшее значение процедура легализации имеет для тех режимов, где
1 Abdel-MalekA. Op. cit. P. 128.
2 Смирнова Г.И. Опыт ливийской революции (преобразование социально-
экономических и политических структур). М., 1992. С. 78.
3 Другое А.Ю., Резников A.B. Указ. соч. С. 28.

116
лидеры пришли к власти насильственным путем или посредством
несправедливых и плохо организованных выборов. Это режимы Ж.Варгаса,
Сукарно, Г.А.Насера и М.Каддафи. Там, где как в Аргентине в 1946 г. и в
Венесуэле в 1998 г., популистский режим утвердился посредством более-
менее нормальных демократических выборов, «новому» правящему классу
не было нужды специально подтверждать свое право на господство. Хуже
обстояли дела с обеспечением легальности у Ж.Варгаса в 1937 году. В
отличие от Индонезии, Египта и Ливии, в Бразилии ограниченная
избирательная процедура использовалась с 1889 года, то есть со времен
отмены рабства и провозглашения республики.
Очевидную не легитимность «Нового государства», которое возникло
вопреки воле национального Конгресса, Варгас старался прикрыть
Конституцией 1937 года. Новая псевдо-корпоративная конституция Estado
Novo заимствовала название у режима А.Салазара в Португалии, но была
частично списана с фашистской конституции Италии.1 В тексте конституции
указывалось, что Основной закон должен быть утвержден плебисцитом, и
этот плебисцит должен был состояться не позднее, чем через шесть лет после
вступления Конституции в силу. Однако плебисцит постоянно откладывался
и в итоге так и не был проведен.2 Это дало иностранным критикам режима
Ж.Варгаса веский повод говорить о том, что «Бразильская конституция -
призрачная конституция: она существует только на бумаге, а ее главные
положения лишены жизненной реальности».3 Аналогичная бразильской
ситуация возникла в Индонезии и в Египте, конституции которых тоже были
позаимствованы из внешних источников, и слабо отражали реальное
положение, сложившееся в социальной и политической сферах.
Недостаток официальной легальности компенсировала «революционная
легитимность» популистских режимов. Щедро раздаваемые популистскими
лидерами обещания дать людям работу, землю, утвердить «всеобщую
справедливость», подкрепленные минимальными практическими успехами в
национализации, гарантировало власти как минимум молчаливое одобрение
большей части населения. Массовые ожидания скорых, фундаментальных и
позитивных изменений создавали для популистских диктатур благоприятную
внутриполитическую обстановку, позволяли правящему «революционному»
конгломерату действовать достаточно свободно. Особое значение
«революционная легитимность» имела для популистских режимов,
существовавших в Индонезии, Египте и Ливии. В Ливии по наблюдению
Дж.Бирмана «легитимность правления М.Каддафи основывается на таких его
революционных достижениях как свержение монархии, закрытие британских
и американских военных баз, высылка итальянских колонистов, создание
унитарной и ориентированной на массы политической системы,
1 Levine R.M. The Vargas regime: The critical years, 1932-1938. N.Y., 1970. P. 150.
2 Автономов А. С. Указ. соч. С. 31.
3 Loewenstein К. Op. cit. P. 46.

117
экспроприация капиталистов, отмена крупного землевладения». Сходным
образом обеспечивалась легитимность популистского режима в Индонезии.
Там персональный авторитет Сукарно и его успехи в борьбе против
голландского колониализма до поры до времени являлись лучшей гарантией
прочности верховной власти.
В Египте, в отличие от Индонезии и Ливии, в период правления Насера
проходили как референдумы, так и общенациональные выборы в парламент.
Но избирательный процесс в Египте был «урезанным» и несовершенным: в
реальности на ключевые посты в парламенте и в местных представительских
органах не избирались, а назначались политики, лояльные Насеру. В марте
1960 года руководство Египта утвердило закон № 124 о местной
администрации, по которому половину членов советов провинций, городов,
уездов и деревень должны были избираться общим голосованием, а
остальные назначались вышестоящим начальством.2 Ни ограниченные
выборы, ни временная конституция, утвержденная на референдуме, не могли
обеспечить египетскому режиму подлинную легитимность. В Египте также
как в Ливии и в Индонезии выдающуюся роль в обеспечении легитимности
режима играли политические успехи самого Г.А.Насера и его ближнего
окружения: свержение короля в 1952 году, национализация Суэцкого канала,
изгнание англо-французских оккупационных войск, национализация
крупных фабрик, перераспределение земли, создание кооперативов и т.д.
Обрисовав в общих чертах процесс становления «мягкого»
мобилизационного авторитаризма, попробуем разобрать такие его параметры
как умеренность, податливость и склонность к компромиссным решениям.
При изучении радикально-популистской практики непременно бросается в
глаза ее чрезмерная гибкость и даже - вялость, вызванная не недостатком
энергии, а избытком осторожности.
Все радикально-популистские режимы мы разделим на три категории:
договорные режимы (Индонезия Сукарно, Египет Г.А.Насера с 1962 года)3,
диктабланды (Аргентина Х.Перона и Венесуэла У.Чавеса) и личные
автократии (Бразилия Ж.Варгаса и Ливия М.Каддафи). Эти режимы, не
зависимо от их шкггитуционального профиля, объединяет их зависимость от
конгломерата популистских сил, внутренняя несогласованность и неприятие
деспотических методов правления. «Каким в реальности был режим
Х.Перона? - спрашивает, например, американский историк Р.Крассуэллер и
сам же отвечает, - сильным и авторитарным, иногда притесняющим, но он не
был по-настоящему диктаторским».4 Сходными высказываниями о режимах
Ж.Варгаса, Сукарно, Г.А.Насера или У.Чавеса изобилует политологическая и
историческая литература. Содержательную оценку «мягкого» авторитарного
1 Bearman J. QaddafTs Libya. L., 1986. P. 283.
2 Гатауллин М.Ф. Аграрная реформа и классовая борьба в Египте. М., 1985. С.58.
3 По замечанию А.Ю.Другова «Сукарно не был диктатором в прямом смысле этого
слова, поскольку вынужден был опираться на весьма хрупкий баланс политических сил»:
Другое А.Ю. Индонезия: политическая культура и политический режим. М., 1997. С. 105.
4 Crassweller R.D. Peron and the enigma of Argentina. N.Y.; L., 1987. P. 222.

118
режима Варгаса дал К.Ловенштейн, который указывал, что «режим Жетулио
Варгаса не является ни демократическим, ни либеральным, ни ученическим;
это не тоталитаризм, не фашизм, это авторитарная диктатура, которую
французская конституционная теория обозначала термином «персональный
режим».1 При этом К.Ловенштейн не настаивает на диктаторской сущности
режима Варгаса и отмечает, что «Автократия Варгаса - строго персональная,
основанная на его личном престиже и достижениях его правительства».2
Изучая «мягкий» авторитаризм, существовавший (естественно, в разных
вариациях) в Бразилии, Аргентине, Индонезии, Египте, а также в Ливии и
Венесуэле, мы приходим к выводу, что между радикально-популистским и
авторитарно-олигархическим режимами отсутствует какое-либо
существенное различие. Речь здесь, конечно, идет только о функциональном,
а не об шгституциональном различии. С другой стороны, пришдипиалыюе
различие между популистскими режимами и патриархальными диктатурами,
заключается в том, что в популистских режимах политический класс, в
основном, функционирует по законам бюрократической организации, а в
патриархальных диктатурах (новейший пример такой диктатуры - режим
Бокассы в Центрально-Африканской республике) этот класс функционирует,
преимущественно, на феодальных или на родоплеменных началах.
Вряд ли будет правильно утверждать, что в Аргентине времен Хуана
Перона, в Индонезии периода «направляемой демократии» или в Ливии при
Муамаре Каддафи действительно существовала демократическая процедура
обновления элит. Когда говорится о «демократической процедуре»,
применительно к популистским режимам, имеется в виду формальный,
аспект политического взаимодействия. Выявить же подлинное содержание
политического процесса, можно лишь отказавшись от анализа режима и
перейдя к анализу политической системы, но такой логический «переход»
выходит за рамки нашего исследования.
Ни один радикальный популистский режим не прибегает к
демократической процедуре для того, чтобы расширить (пусть даже
формально или декларативно) состав правящего класса. Референдумы и
выборы, которые иногда там проводятся, имеют целью легитимировать
власть, а не реально обновить состав правящего класса. С другой стороны,
чем чаще популистский режим прибегает к формальным демократическим
процедурам, тем более «договорной» или «мягкий» характер он имеет.
Размещая шесть популистских режимов на условной шкале, отражающей
движение власти от формальной демократии к автократии, мы увидим
следующую картину. На «левом» краю данной шкалы у нас окажутся
режимы Х.Перона и У.Чавеса, регулярно использовавшие выборы,
референдумы и иные легальные средства политической борьбы. На «правом»
краю будут режимы Ж.Варгаса и Сукарно, редко обращавшиеся к
«демократическим» средствам управления. Центральную позицию займут
Loewenstein К. Op. cit. Р. 373.
Ibid. Р. 146

119
режимы М.Кадафи и Г.А.Насера, где демократические техники применялись
довольно широко, но где эффективность их была низкой.1
При исследовании шести радикально-популистских режимов у нас
складывается впечатление, что радикально-популистская политическая
практика и диктаторские методы управления в принципе не совместимы.
Радикально-популистским режимам, как жестко автократическим (Бразилия
Ж.Варгаса и Ливия М.Каддафи), так умеренным (Индонезия при Сукарно и
Египет Г.А.Насера), так и квази-демократическим (Аргентина Х.Перона и
Венесуэла У.Чавеса) присуща склонность к «всеобщему согласию», к
умеренному (де-факто) реформационному курсу. Договорная или
компромиссная природа популистских режимов определяется тем, что в них,
в силу особого стечения обстоятельств, главенствующие позиции формально
занимают слабые, аморфные, плохо структурированные элитные группы
(окружение популистского вождя), которые вынуждены делиться своими
полномочиями с бюрократической буржуазией, с другими элитными
группами и даже с маргинальными кругами. Популистский режим, сохраняя
на протяжении своего существования черты авторитарного порядка с единым
центром принятия решений, функционирует, тем не менее, на пределе
возможного, с перебоями, ощущая перманентную нехватку власти и
общественного доверия. Отсюда возникает столь острая потребность в
массовой, уличной поддержке со стороны малоимущих слоев, которая хотя
бы частично компенсирует недостаток власти и уравновешивает
деформированную структуру популистских режимов.
2.2. Национализация, индустриализация и экспансия госкапитализма
При анализе институционального облика радикально-популистских
режимов мы не можем ограничиться изучением одной политической
надстройки. Все режимы, описываемые в настоящей работе, с большим или
меньшим успехом выстраивали либо тотальную (Индонезия, Египет, Ливия),
либо сегментарную (Бразилия, Аргентина) систему государственного
капитализма. Радикально-популистский режим и система государственного
капитализма тесно взаимодействуют на всех уровнях: политическом,
социальном и экономическом. При этом «системой государственного
капитализма» следует, на наш взгляд, назвать такое устройство
национального хозяйства, при котором в экономике существуют рыночные
или квази-рыночные товарно-денежные отношения и где, как минимум, в
передовых индустриальных отраслях преобладает государственная
1 Ни в Ливии, ни в Египте за все время существования популистских режимов в состав
правящего класса (особенно в его «верхний» сегмент) не попал ни один представитель
малоимущих низов, не считая нескольких десятков феллахов и бедуинов, которые
использовались в качестве декорации и не влияли на принятие важных решений.

120
собственность на средства производства. Государственный капитализм есть
плод прямого вмешательства государства в экономику, в результате которого
образуются мощные государственные предприятия, синдикаты, акционерные
общества и т.п. Рассматривая разные формы взаимодействия государства с
капиталистическим хозяйством, нужно различать «вмешательство» и
«участие» государства в экономике. Любое современное государство, тем
или иным способом, вмешивается в хозяйственные процессы, т.е. регулирует
или координирует общественное производство с помощью налогового и
корпоративного законодательства, посредством бюджетной политики или
посредством перекачки собственных или заемных финансовых ресурсов в
растущие отрасли экономики. Однако не всякое современное государство
активно и всеохватно участвует в самом хозяйственном цикле, т.е. учреждает
крупные государствегаше концерны, проводит интенсивное индустриальное
строительство или осуществляет масштабную аграрную реформу.
Система государственного капитализма зиждется на трех опорах: 1).
Государственной собственности на средства производства, здания, земли,
технологии и т.д.; 2). Регулируемом, фрагментарно «свободном» рынке,
который допускает существование средних и мелких частных предприятий;
3). Бюрократической буржуазии, извлекающей доход из государственного и
смешанного секторов, а заодно получающей щедрые комиссионные от
частного бизнеса за продвижение тех или иных коммерческих проектов.1
Подкласс бюрократической буржуазии является не только опорой
государственного капитализма, но и его «уполномоченным лицом» и его
двигателем, воздействующим на рост и укрепление всей системы. В условиях
государственного капитализма государственная собственность, находящаяся
под контролем бюрократической буржуазии, становится превращенной
формой частной собственности, а различие между «владением» и
«распоряжением» здесь подчас нивелируется. Вместе с тем, в отдельных
ситуациях, бюрократическая буржуазия может уступать первенство другим
националистическим группировкам. Происходит это в том случае, когда
система государственного капитализма выстраивается не на «пустом» месте
(как это было в Индонезии, Египте и Ливии), а на фундаменте достаточно
развитого товарного и сегментарно-индустриального хозяйства (Бразилия,
Венесуэла и, особенно, Аргентина). Если бюрократическая буржуазия
изначально занимает второстепенные, подчиненные позиции, итогом
радикально-популистской трансформации станет не утверждение
государственного капитализма, а установление регулируемого «свободного
капитализма», при котором доминирующую роль в экономике и политике
играют фракции крупной национальной буржуазии.
1 Государственный капитализм непременно предполагает существование подкласса
бюрократической буржуазии. Поэтому, если мы выявляем в том или ином обществе
систему государственного капитализма, мы должны иметь в виду, что где-то
«неподалеку» непременно функционирует сильный подкласс бюрократов-буржуа.

121
Если подкласс чиновников-капиталистов приходит к власти в стране, где
нет ни сегментарной промышленной базы, ни независимой крупной
буржуазии, он автоматически становится главной группой правящего класса.
Тогда он обустраивает социально-экономическое пространство по своим
правилам, вытесняя из экономической жизни конкурентов, и формируя
коррумпированную, тотальную систему государственных предприятий.
Российский востоковед В.Я.Архипов, разбирая социальную природу
индонезийской бюрократической буржуазии, отмечал: «Казнокрадство,
взяточничество в госаппарате возникли с первых лет существования
независимой Индонезии. Оборотной стороной этого явления оказалось
появление бюрократического капитала, основой формирования которого
было использование служебного положения или государственного
имущества в целях личной наживы».1 То же можно сказать и о растущей
бюрократической буржуазии Египта, Ливии и, отчасти, Венесуэлы, где в
период популистских сдвигов преобладал государственный сектор.2
К сказанному добавим, что, поскольку именно положение в структуре
верховной власти дает бюрократической буржуазии возможность извлекать
доход из государственного капитала, постольку в состав этого подкласса
входят не все государственные служащие, но только «ответственные
работники», наделенные правом принимать важные политические решения.
Рядовые чиновники, менеджеры среднего звена, а также инженеры и техники
поддерживают повседневную, нормальную жизнедеятельность
государственных предприятий, но не влияют на выбор «маршрута», по
которому перемещается, полученный на их предприятиях капиталистический
доход. Поэтому среди менеджеров и чиновников, надзирающих за работой
государственных предприятий, необходимо различать, с одной стороны,
управленческий и инженерно-технический персонал, работающий по найму
(бюрократический «пролетариат»), а с другой стороны, - выделять реальных
владельцев государственных предприятий (бюрократическую буржуазию),
получающих прибыль с бюрократического капитала.
Государственный капитализм естественно тяготеет к хозяйственному
монополизму, к устранению с рынка всех крупных, независимых агентов.
Средством для «устранения» может стать национализация, структурная
ассимиляция, прямая ликвидация и т.д. Надо иметь в виду, что система
государственного капитализма всецело подчиняется бюрократической
буржуазии и превращается в неиссякаемый источник обогащения и
укрепления политического статуса чиновников-капиталистов, в двух
ситуациях: А). Когда бюрократическая буржуазия относительно крепка,
находится на стадии роста и активно противоборствует с конкурирующими
1 Архипов В.Я. Экономика и экономическое развитие Индонезии (1945-1968). М., 1971.
С. 135.
2 Как пишет Э.СДабагян «в 1977 году на долю госсектора Венесуэлы приходилось 65%
основных производственных фондов, на принадлежащих ему предприятиях
производилось 40% ВВП, и было занято 23% рабочей силы». См.: Дабагян Э.С.
Венесуэла: кризис власти и феномен Уго Чавеса. М, 2000. С. 11.

122
элитными группами (такая ситуация как раз и складывается в период
«популистской революции»); Б). Когда бюрократическая буржуазия
могущественна абсолютно, а потому занимает прочное господствующее
положение, как в политической, так и в экономической системе. Первая
ситуация способна порождать вторую (так и случилось, как мы увидим далее,
в Индонезии и Египте), но это происходит не всегда и не автоматически, ибо
система госкапитализма знает не только периоды «блистательного» роста, но
и периоды стагнации и тяжелого упадка.
В иных обстоятельствах, когда бюрократическая буржуазия либо слаба,
или когда ее политическую сила уравновешивают, а значит и, отчасти,
ослабляют другие соперничающие группы, система государственного
капитализма оказывается под контролем национальной буржуазии,
олигархических или аристократических кругов, доминирующей партии и
даже среднего класса. Такая ситуация складывалась в Бразилии в период
«Нового государства», в Аргентине в 1946-1955 годах и в «боливарийской»
Венесуэле вплоть до неудачного переворота 2002 года. В этих
обстоятельствах госкапитализм перестает быть самоцелью и становится
средством ускоренного социально-экономического развития национальной
экономики, главный выигрыш от которого получает уже крупная
национальная буржуазия и примкнувшие к ней группы. Подобную
«ускоряющую» функцию госкапитализм исполнял не только в радикально-
популистской Аргентине или Бразилии, но и в Тайване в период правления
партии Гоминьдан, в Иране при шахе Пехлеви, в коммунистическом Китае
или в Таиланде на рубеже 70-х и 80-х гг. XX столетия.
Становлению государственного капитализма в переходных и отсталых
обществах способствуют ряд культурно-политических и экономических
факторов. К их числу относятся: давние традиции вмешательства государства
в экономику (Индонезия, Египет, Венесуэла); слабость автономных и
передовых общественных групп: национальной буржуазии, технократии,
среднего класса (Индонезия, Египет, Ливия); наличие довольно крупного
промышленного или перерабатывающего сектора, принадлежащего одному
или нескольким иностранным владельцам (все изучаемые страны);
относительная доступность свободных капиталов: иностранных кредитов или
денежных средств экспроприированных у местной «реакции» (Индонезия,
Египет, Ливия, Венесуэла); государство изначально выступает как самый
крупный игрок на рынке минерального сырья или сельскохозяйственной
продукции (Индонезия, Ливия, Венесуэла).
Укреплению системы государственного капитализма способствует и
благоприятная конъюнктура внешних рынков (Бразилия в период «Нового
государства», Ливия в период нефтяного бума), а также финансовая
поддержка со стороны развитых государств (Бразилия Ж.Варгаса и
Индонезия Сукарно получали почти безвозмездную «помощь» от США,
Египет и Ливия от СССР). Плюс ко всему, становлению госкапитализма
помогает избранная популистским «революционным» конгломератом
ориентация на национальный экономический суверенитет и на утверждение

123
«всеобщей справедливости». С этой точки зрения популистские диктатуры
имеют преимущество перед «нейтральными», технократическими режимами.
Как бюрократическая, так и финансово-промышленная буржуазия
расширяет и укрепляет систему государственного капитализма посредством
трех инструментов. Одним из таких инструментов выступает масштабная
национализация, в результате которой под полный контроль государства
переходят уже существующие частные 1гоедприятия или производственные
активы. Другим средством здесь служит индустриализации, когда «с нуля»
создаются новые государственные предприятия. Наконец, третьим орудием
укрепления госкапитализма становится государственное регулирование
ведущих и вторичных секторов экономики, при котором многие, формально
автономные предприятия попадают под косвенный имущественный контроль
со стороны государства. Помимо этого, в систему госкапитализма,
складывающуюся в условиях радикально-популистских режимов, негласно
включаются и частные предприятия, фонды, банки, через которые проходят
финансовые потоки бюджетных организаций и госпредприятий.
Система государственного капитализма, как и отдельное индустриальное
предприятие, может развиваться в экстенсивном или интенсивном
направлении. При экстенсивном типе развития государство просто усиливает
или расширяет вмешательство в хозяйственную жизнь, не создавая новых
производственных фондов, линий коммуникаций или энергетических
ресурсов.1 При интенсивном варианте развития государство укрепляет свои
позиции в экономике за счет возведения новых фабрик, заводов,
электростанций, строительства дорожной инфраструктуры, портов,
трубопроводов. Вместе с тем, интенсивный путь становления госкапитализма
может иметь кардинально противоположные ориентиры. Госкапитализм
бывает либо «сырьевым», когда развиваются исключительно предприятия
сырьевого и перерабатывающего сектора (Ливия, Венесуэла), либо
«индустриальным» (Бразилия, Аргентина), когда главное внимание
государство уделяет созданию и укреплению тяжелой промышленности,
машиностроения, химической индустрии, либо «смешанным» (Египет,
Индонезия), когда приблизительно одинаково развиваются и сырьевые, и
индустриальные отрасли.
Из всех средств, влияющих на расширение и усиление государственного
капитализма, наиболее простым, доступным и, в краткосрочном отношении,
наиболее эффективным инструментом является национализация. Изъятия
собственности у «реакционных» или «империалистических» кругов всегда
встречает одобрение у малоимущих и трудовых классов, поскольку
последние ошибочно убеждены, что доходы от новых государственных
предприятий пойдут на улучшение их благосостояния. Совершенно иной
расчет имеет бюрократическая буржуазия, крупные промышленники и иные
националистические группы популистского конгломерата, инициировавшие
1 Образцом такого медленного, экстенсивного и в чем-то «самоедского» пути развития
госкапитализма служит Индонезия времен Сукарно.

124
процессы национализации. Ведь ни ускоренная индустриализация (которая
длится не менее десяти-пятнадцати лет), ни, тем более, административно-
правовое регулирование не могут за месяц или за квартал создать на «пустом
месте» громадный массив новой государственной собственности. Более того,
объектами национализации часто оказываются средние и мелкие
промышленные предприятия, экспортные компании латифундистов и
компрадоров-буржуа, судоходные компании. Но чаще всего под удар
попадала собственность иностранцев, заподозренных в сотрудничестве с
империализмом. Яркий тому пример: национализация всех иностранных
предприятий в Индонезии в 1957-59 годах, в результате которой под
«национальный» контроль было поставлено 70% всего экономического
потенциала страны.1
Национализация принимает форму либо безвозмездной передачи в
собственность государства «арестованного» частного имущества, или форму
компенсационного передела собственности. В любом случае радикально-
популистские режимы официально не выражают намерения оплатить
изъятую собственность, хотя нередко за кулисами политического процесса
популистское руководство договаривается с «обиженными» владельцами
национализированного имущества. Так, в связи с англо-франко-израильской
агрессией против Египта 1956 года египетское правительство наложило
секвестр на имущество 500 английских и 500 французских и смешанных
компаний с общим капиталом 168 миллионов египетских фунтов.2 Однако не
зависимо от того, выплачивается ли бывшим владельцам компенсация за
потерянное имущество или нет, их финансовые потери, как правило, не
обратимы. В девяти случаях из десяти, национализация означает «изъятие»
собственности в пользу государства, т.е. в пользу бюрократической
буржуазии, крупной национальной буржуазии, либо маргинальных элит,
недавно пришедших к власти.
Блок популистских «революционных» сил в лице своих глашатаев:
харизматических вождей-демагогов обычно объясняет необходимость
национализации тем, что «собственность, находящаяся в руках реакционных
кругов, не приносит пользы ни государству, ни трудовому народу, а служит
для обогащения немногих избранных». В действительности, национализация
позволяет националистически настроенной буржуазии в сжатые сроки
решить две взаимосвязанные задачи: 1). Вступить во владение доходными,
отлаженными предприятиями и 2). Отстранить конкурирующие элитные
группы от источников надежной прибыли, ослабив, тем самым, и их
политические позиции. Помимо этого с размахом и с шумом проведенная
национализация является своеобразной и мнимой уступкой малоимущим
гражданам, которые желают видеть реальные плоды «популистской
1 Республика Индонезия: Политика, экономика, идеология (1965-1977). / Отв. ред.
Жаров В Α., ПахомоваЛ.Ф. М., 1978. С. 104.
2 Гашев Б.Н. Государственный сектор в экономике Арабской Республики Египет (1952-
1972). М, 1978. С. 19.

125
революции». Однако масштабная национализация не всегда проходит сразу
после начала популистских сдвигов. Например, в Индонезии ко времени
провозглашения законов о национализации 1958-59 годов армия, ставшая на
тот момент мощной фракцией индонезийской бюрократической буржуазии,
уже контролировала бывшие голландские банки и голландскую
сельскохозяйственную собственность, дистрибуцию риса и размещение
иностранных инвестиций, а также доходные нефтяные месторождения
Северной Суматры.1
В Бразилии предпосылки для масштабной национализации были
заложены в Конституции 1937 года, статья 143-я которой гласила:
«Разрешение на пользование месторождениями полезных ископаемых может
быть предоставлено только бразильцам или предприятиям, учрежденным
бразильскими акционерами».2 Тем самым готовилась почва для перехода под
контроль бюрократической буржуазии нефтяных промыслов, каучуковых
плантаций, оловянных рудников и других природных богатств. Как
указывает К.Ловенштейн «лозунга «национализации» или «Бразилия для
бразильцев», выдвинутые правительством Жетулио Варгаса, означали, что
национальными ресурсами страны могут владеть только коренные жители,
но они не подразумевают создания какой-либо общественной
собственности».3 В целом, в Бразилии периода «Нового государства»
верховная власть не усердствовала при подготовке и проведении
национализации. «Правый» курс Варгаса предполагал уважительное
отношение государства к частной собственности, не зависимо от того, вели
ли свой бизнес владельцы этой собственности в интересах всего
бразильского общества или в своих частных, узкокорыстных интересах. Из
достижений популистского правительства Ж. Варгаса в этом направлении
следует выделить: национализацию в 1940-м году нефтеперерабатывающей
промышленности, учреждение в 1941 году Национальной сталелитейной
компании, куда должны были войти мелкие частные заводы, создание в 1942
году национальной горнорудной компании «Вале-Риу-Досе», а в 1943 г. -
гидроэнергетической компании «Сан-Франсиску». Наконец, в 1942 г.
правительство приступило к национализации добычи и продажи каучука.4
Сходным образом в Аргентине правительство Хуана Перона довольно
осторожно относилось к такому переделу собственности, который мог
затронуть интересы местных предпринимателей. Однако в отличие от
режима Варгаса режим Перона имел выраженную «левую» и
«революционную» окраску. Несправедливое распределение общественного
богатства очень волновало рабочих, мелких буржуа и низшие слои среднего
класса, на которых опирался Перон. Поэтому перонистское руководство для
сохранения доверия со стороны малоимущих и трудовых классов
1 Robinson R. Indonesia: the rise of capital. Sydney, 1988. P. 96.
2 Глинкин АН. Новейшая история Бразилии (1939-1959). M., 1961. С. 23.
3 Loewenstein К. Op. cit. P. 208.
4 Автономов A. С. Конституционное регулирование политической системы Бразилии
(история и современность). М, 1991. С. 36.

126
вынужденно было начать национализацию, правда, в весьма усеченном виде.
Еще в предвыборных речах Перон обещал «выслать» всех иностранных
коммерсантов, препятствующих «экономическому развитию Аргентины» за
пределы страны. Поворотным пунктом здесь стал исторический «Акт об
экономической независимости», обнародованный Х.Пероном 9 июля 1945
года. После этого принадлежащие Великобритании железные дороги и
портовое оборудование («королева морей» была в Аргентине главнейшим
иностранным инвестором), а также электрические компании, которыми
владели североамериканские инвесторы, были национализированы.1 Но не
безвозмездно, а с выплатой компенсации, причем за некоторые предприятия
были выплачены суммы, многократно превосходившие их рыночную
стоимость. Таким образом, английские инвесторы, как впоследствии и
американские, часть собственности которых была передана в ведение
аргентинского государства в начале 50-х гг., не слишком пострадали от
перонистской национализации.
В Индонезии 50-х национализация затронула преимущественно
голландскую собственность, поскольку никакого другого, более ценного
имущества на территории страны не имелось. По оценке В.Я.Архипова
«огромное значение национализации голландской собственности состояло в
том, что индонезийское государство стало владельцем основной части
экспортного сектора (без мелкотоварного производства) и в его руках
оказались основные источники поступления иностранной валюты».2 Такой
вариант антиколониальной национализации был крайне выгоден режиму
«направляемой демократии», поскольку не приводил верховную власть к
открытой конфронтации с имущими слоями Индонезии.
В Египте главные мероприятия, связанные с переходом в
государственную собственность частных предприятий, были проведены в
июле 1961 года, когда «Насер подписал декреты о национализации,
затронувшие свыше трехсот промышленных, торговых, страховых и других
компаний. В 1963 году национализировано еще около 900 промышлешплх,
транспортных, сельскохозяйственных и торговых компаний». Популистское
руководство Егштга, в отличие от Сукарно и его окружения, не боялось идти
на столкновение с землевладельцами и компрадорами-буржуа. В результате,
по объему и размаху национализация, проведенная египетскими властями,
конечно, превзошла соответствуюпще мероприятия, проходившие в
Аргентине, Индонезии или Бразилии. Ее можно, отчасти, сравнить с
ливийской, бескомпромиссной и тотальной национализацией, состоявшейся
в период 1977-1985 годов.
Размах ливийской национализации был поистине революционным. В
Ливии национализация затронула не только иностранные предприятия или
1 Hodges D.C. Op. cit. P. 17.
2 Архипов В.Я. Экономика и экономическая политика Индонезии (1945-1968). М., 1971.
С.119.
3 Беляев И.П., Примаков Е.М. Египет: время президента Насера. М., 1974. С. 161-162.

127
крупный бизнес, но и мелкую собственность. Все владения итальянских
колонистов: усадьбы, наделы земли, мелкие фабрики, ирригационное
оборудование были национализированы еще в первой половине 70-х годов. В
течение 1977 года в Ливии было ограничено частное домовладение,
национализирована торговля автомашинами, радиоаппаратурой, мебелью и
т.п. В тот же период началась подготовка к национализации внешней
торговли.1 Спустя год 5 мая 1978 года властями джамахирийской республики
принят закон о национализации «излишков недвижимости», согласно
которому, с одной стороны, провозглашалось право граждан на жилье, а, с
другой - разрешалось каждой семье иметь только один дом и участок земли,
на котором он располагается.2 В Ливии натиск государства на мелких
предпринимателей усиливался из года в год и к 1 апреля 1981 г. частная
торговля в стране была вообще запрещена. Специальным декретом всем
торговцам было предписано закрыть свои лавки или передать их в ведение
государственных фирм. По данным официальной статистики на начало 80-х
годов государственные предприятия обеспечивали около 90% ливийского
ВВП.3 Спустя шесть лет в марте 1987 г., поняв, что ликвидация мелкой
торговли приводит к дефициту продуктов и к обнищанию части городских
жителей, М.Каддафи объявил о «реанимации частного сектора», в рамках
«перестройки после нефтяного бума».4
Успешно проведенная национализация рано или поздно приводит к тому,
что популистское руководство провозглашает курс на «тотальную»
индустриализацию. Масштабное строительство современных предприятий,
дорог, линий связи, а также энергетических объектов (подобных Асуанской
плотине в Египте или ГЭС на реке Ориноко в Бразилии) отвечает интересам
бюрократической буржуазии, поскольку многократно наращивает
государственный бюджет, а значит, умножает прямые и косвенные доходы
чиновников-капиталистов. Наряду с этим, ускоренная индустриализация
позволяет ускорить темп общественно-экономического развития. Она создает
новые рабочие места и решает насущные социальные проблемы, снижает
зависимость страны от импорта, увеличивает среднедушевой доход,
обновляет транспортную инфраструктуру. Качественно и последовательно
проведенная индустриализация может перевести отсталую, arpapiryio страну
в разряд среднеразвитых, экономически состоятельных государств (пример
того - Южная Корея или Малайзия). Однако в условиях популистского
режима это, обычно, не происходит, ибо инициаторы «промышленного
переворота» преследуют, главным образом, групповые или узко классовые
интересы, но не общественно значимые цели.
Бразилия эпохи Варгаса была, пожалуй, одной из первых стран «третьего
мира», приступившей в XX веке к ускоренной индустриализации. В январе
ЕгоринА.З. Указ. соч., С. 90.
Там же, С. 102.
Смирнова Г.И. Опыт ливийской революции. М., 1992. С. 80.
ЕгоринА.З. Указ.соч. С. 119.

128
1939 года в Бразилии был опубликован пятилетний план, основная цель
которого состояла в том, чтобы «способствовать созданию тяжелой
промышлешюсти, особенно производства чугуна и стали, расширению
общественных работ для укрепления национальной обороны и обеспечения
необходимого порядка и безопасности внутри страны».1 Впрочем,
масштабная индустриализация, начатая лидером-популистом Варгасом, при
нем не была даже фрагментарно завершена. Лишь во второй половине 50-х
годов и в 60-е гг. в Бразилии была создана современная промышленная база и
дан толчок к превращению страны в современное, индустриальное
государство. Тогда как при Жетулио Варгасе был только намечен контур
будущей индустриальной Бразилии 90-х, производящей весь спектр
новейшей технологической продукции: от бытовой техники и автомобилей
до энергетического оборудования и авиации.
В январе 1941 г. правительство Ж.Варгаса одобрило план строительства
сталелитейного комбината «Волта Редонда» (проектной мощностью 1 млн.
тонн стали в год). В том же году было создано государственное предприятие
«Фабрика насионал де моторе», которое должно было выпускать
авиационные моторы и автомобили.2 Как подчеркивает Т.Скидмор
«бразильская индустриализация периода 1930-1945 годов была результатом
стечения двух факторов: «стихийного» стремления частных бизнесменов к
импортозамещению, а также прямого и государственного вмешательства,
вызванного невозможностью (в условиях Второй мировой войны) широкого
импорта».3 Однако влияние частного капитала на бразильскую
индустриализацию было до конца 40-х годов минимальным и ведущую роль
в этом процесс все равно исполняло государство. В результате здесь
возникла и укрепилась мощная прослойка бюрократической буржуазии,
которая, впрочем, ни к 1945 году, ни позже не смогла занять лидирующие
позиции в структуре бразильского правящего класса. Это объяснялось тем,
что бразильский государственный капитализм изначально выстраивался под
запрос местной, крушюй буржуазии и зарубежных инвесторов, а
набирающая силу бюрократическая буржуазия постоянно находилась под
контролем крупных агроэкспортеров и части латифундистов.
В Аргентине достижения перонистского правительства в области
индустриального строительства были более заметными, чем в Бразилии. Но
связано это было не столько со стремлением популистского руководства
быстро превратить страну в «великую державу», сколько с тем, что уже в
конце 30-х годов XX столетия Аргентина по уровню промышленного
производства обгоняла Бразилию почти в два с половиной раза. Наиболее
интенсивно режим Перона осуществлял индустриализацию страны в период
пятилетнего плана 1947-1951 годов. В этот период государство
сосредоточилось на промышленном освоении и развитии нефтяных, газовых
Коваль Б.И. История бразильского пролетариата (1857-1957). М, 1968. С. 288.
Носова U.C. Государственный капитализм в Бразилии. М., 1971. С. 29.
Skidmore Т.Е. Op. cit. Р. 46.

129
и гидроэлектрических ресурсов, а также на импорте тяжелого и наукоемкого
промышленного оборудования, предназначенного для оснащения новых
заводов.1 Продуктивная и целенаправленная индустриальная политика
перонистского режима привела, в частности, к тому, что в 1948 г. Аргентина
сумела не только погасить внешнюю задолженность, но и стала
международным кредитором.2 Одновременно, успехи в деле
индустриализации позволили крупной промышленной буржуазии сначала
обрести долгожданную свободу маневра в рамках популистского альянса, а
затем (к 1954 году) и вообще расторгнуть соглашение о взаимодействии с
перонистским правительством.
Ощутимых успехов достиг в деле индустриализации и режим «арабского
социализма» Г.А.Насера. Еще в 1958 году, т.е. за два года до начала
популистских сдвигов, Насер подписал закон «об организации и построении
промьппленности», с этого момента и началось создание в Египте системы
государственного капитализма.3 В момент кульминации «популистской
революции» в декабре 1961 года в стране было учреждено 38
государственных генеральных организаций, объединивших 367 компаний,
государственных и смешанных, действовавших в горнодобывающей,
металлургической, пищевой, текстильной и других отраслях
промышленности.4 После претворения в жизнь серии декретов, изданных в
1961-65 гг., государственный сектор Египта сосредоточил всю банковскую
систему, более 85% основных средств производства в промышленности,
большую часть транспортных и строительных компаний, весь импорт, более
90% экспорта.5 К 1965 году бюрократическая буржуазия Египта уже
превратилась в мощную социальную группу, не имеющую конкурентов ни в
политической, ни в экономической сферах, поскольку удельный вес
государственного сектора во внутренних накоплениях к этому моменту
составил 91 %.6 С этого периода радикально-популистский режим Насера,
вошедший в стадию системного кризиса, потерял привлекательность для
бюрократов-буржуа. Он стал для них той неприятной помехой, которую надо
было устранить в кратчайшие сроки.
В Ливии интенсивное промышленное строительство затронуло только две
отрасли экономики: нефтедобычу и, в меньшей степени, переработку
сельхозпродукции. Параллельно было выстроено несколько современных, но
небольших заводов по производству бытовой электроники и сборке
тракторов. Но в целом режим Каддафи уделял больше внимания
переоснащению нефтедобывающей отрасли, а не созданию новых секторов
экономики. Подобная однобокость ливийской индустриализации была
1 Goldwert M. Democracy, militarism and nationalism in Argentina, 1930-1966. Austin, 1966.
P. 108.
2 Романова З.И. Развитие капитализма в Аргентине. M., 1985. С. 142.
3 Беляев И.П., Примаков ЕМ. Указ. соч. С. 115.
4 Смирнова Г.И. Основные проблемы индустриализации Египта, 1952-1977.М., 1980. С. 51.
5 Там же, С. 53.
6 Гашев E.H. Указ. соч. С. 52.

130
связана с огромными доходами, которые Ливия до начала 80-х годов
получала от экспорта нефти. Достаточно указать, что, например, в 1980 г.
доля нефтяной промышленности в ВВП Ливии составляла 52,2 %.1 В этот
период денег в бюджете было так много, что высшее руководство не было
заинтересовано в посторонних индустриальных проектах, тем более, что
Ливия постоянно испытывала нехватку квалифицированных рабочих рук.
Впрочем, к началу 80-х было все-таки запущено более десятка
промышленных объектов, среди которых химический комбинат в Абу
Каммаше, первая очередь металлургического комбината в Мисурате,
нефтеочистительный комплекс в Рас Лануре.2 Так или иначе, но
промышленное строительство в нефтяной отрасли во многом подтолкнуло
социально-экономическое развитие Ливии, позволив увеличить добычу
нефти и, соответственно, поднять общий уровень жизни в стране. Падение
цен на нефть, состоявшееся в начале 80-х гг. вынудило ливийское
руководство обратить внимание на индустриальный сектор экономики, не
связанный с добычей энергоресурсов. Однако подходящий момент был
упущен, внутренние накопления растрачены и, в итоге, комплексная
индустриализация Ливии так и не состоялась.
Характеризуя отношения радикально-популистских режимов к проблеме
индустриализации, заметим, что в отличие от Бразилии, Аргентины, Египта и
даже Ливии, в Индонезии и Венесуэле популистское государство было не
слишком озабоченно проблемой индустриализации. Такое, в целом,
безразличное, если не враждебное отношение к строительству современных
индустриальных предприятий объяснялось разными причинами.
В Индонезии бюрократическая буржуазия с самого начала «популистской
революции» получила доступ к почти неограниченным финансовым
ресурсам экспортного сектора. Государственная казна стала для чиновников-
капиталистов и, особенно, для армейского крыла бюрократии
неисчерпаемым источником доходов. Е.В.Голубеева пишет по этому поводу,
что: «В 60-е годы в Индонезии функционировал так называемый фонд
революции, независимый от бюджета. Он использовался для финансирования
престижных объектов, для покрытия расходов узкого круга
правительственных чиновников-капиталистов, а также как резерв
кредитования частных фирм, акционерных обществ (при условии выплаты
ими комиссионных). Фонд пополнялся за счет отчислений частных фирм,
получавших инвалютные кредиты от Государственного банка Индонезии по
специальным отсроченным платежам».3
Для индонезийской бюрократической буржуазии, косвенно владеющей в
начале 60-х годов тремя четвертями национального богатства страны, было
важно ослабить конкурирующие элитные группы не столько экономически,
1 Смирнова Г.И. Опыт Ливийской революции. М., 1992. С. 167.
2 Фатис В.Л. Ливия. М, 1982. С. 69.
3 Голубеева Е.В. Государственная бюрократия и политика: Индонезия и Филиппины,
70-80-е гг. М, 1988. С. 20.

131
сколько политически. По свидетельству Р.Робинсона: «В этот период в
Индонезии путь к обогащению лежит не через инвестиции и накопление
капитала, а через контроль над стратегическими звеньями государственного
аппарат».1 Тем самым, как бы нарушался закон, гласящий, что всякая система
госкапитализма стремится к расширенному воспроизводству. Однако, в
действительности, этот закон нарушался лишь формально, поскольку в
Индонезии государство еще в конце 50-х годов уже взяло общий курс на
масштабную индустриализацию. Просто данный процесс развертывался
здесь очень медленно. Темп промышленного строительства стал нарастать
лишь после падения «направляемой демократии». Тогда режим «Нового
порядка», сменивший популистское правительство Сукарно в 1965 году, с
лихвой компенсировал нехватку современной индустрии, превратив
Индонезию к началу 80-х годов в среднеразвитое и процветающее (по
южноазиатским меркам) государство.
Индустриальному строительству в Индонезии в период 1959-1965 годов,
наряду с другими обстоятельствами, мешала и квази-революционная и,
одновременно, традиционалистская риторика Сукарно, который часто
повторял, что «жизнь нации зависит от свободосознания этой нации, жизнь
революции зависит от революционного сознания нации, совершающей
революцию, а не от промышленности, заводов, самолетов или
асфальтированных дорог».2 Дисбаланс между объемом реального
хозяйственного производства и размахом бюрократических структур достиг
в эпоху Сукарно катастрофических размеров. Если промышленный «базис»
экономики, представленный мелкими фабриками по переработке аграрного
сырья, кустарными мастерскими, небольшими ремонтными предприятиями
находился в архаическом состоянии, то его «надстройка» развивалась более
чем успешно. По оценке В.Я.Архшюва «в период «направляемой
демократии» создавалось множество разнообразных государственных
органов, призванных возглавить экономическое строительство:
Национальный плановый совет (Депернас), Национальный совет
производства (Депронас), Высшее командование экономическими
мероприятиями (КОТОЕ), Управление экономического регулирования и
др.»3 Продуктивность всех этих бюрократических органов была крайне
эфемерной. Долгосрочная промышленная политика в Индонезии была
подменена иллюзорной, малопродуктивной бюрократической активностью,
сводящейся к переписке между верховными инстанциями, к изданию сотен
циркуляров, касающихся частных вопросов хозяйствования на селе или в
городе или к выработке революционных программ обновления «отсталых»
регионов. Об упадке государственного хозяйства Индонезии свидетельствует
и то, что в 1964 г. большинство госпредприятий использовало менее 50%, а
во второй половине 1965 г. - 30% своих производственных мощностей, а
Robinson R. Capitalism and Bureaucratic State in Indonesia. Sydney, 1977. P. 24.
Другое А.Ю., Резников А.Б. Указ. соч. С. 80-81.
Архипов В.Я. Указ. соч. С. 109.

132
поступления в казну от государственных торговых компаний и предприятий
составляли от 2 до 15 % сумм, подлежащих выплате.1 В конечном итоге,
бюрократическая буржуазия, формально владевшая почти всем хозяйством
страны, осознала, что одного «тотального» владения государственной
собственностью недостаточно, а необходимо еще и эффективное управление
ей. Переход же от «самоедской» экономике к растущему и производящему
хозяйству могла обеспечить только смена политического курса.
Картина промышленного упадка, сходная по отдельным параметрам с
индонезийской, наблюдалась в популистской Венесуэле конца 90-х.
Пренебрежительное (конечно, на практике, а не на словах) отношение Уго
Чавеса к строительству современных промышленных предприятий связано с
тем, что, во-первых, импортозамещающая индустриализация отчасти была
проведена местными национал-реформистами во главе с Р.Бетанкуром еще в
60-е годы; во-вторых, с тем, что государственный бюджет Венесуэлы к концу
90-х гг. не позволял выделять сколько-нибудь серьезные суммы на
индустриализацию, а внебюджетные фонды, контролируемые соратниками
У.Чавеса, были слишком малы. В-третьих, здесь, как и в Ливии, сверхдоходы
от экспорта нефти создали условия для быстрого обогащения всей
националистически настроенной крупной буржуазии, как бюрократической,
так и промышлешюй или торговой. Поэтому борьба «за индустриальное
развитие» Венесуэлы незаметно, но верно перешла в плоскость борьбы за
контроль над нефтяными скважинами и нефтеперерабатывающими заводами,
которые, кстати, уже были оснащены новейшим оборудованием. В-
четвертых, социальной опорой У.Чавеса были городские низы, маргинальные
слои среднего класса и бедное крестьянство, а не квалифицированный
пролетариат, поэтому популистский режим Венесуэлы не был заинтересован
в обновлении производственного сектора или в строительстве новых
государственных предприятий.
В Венесуэле конца 90-х, где заводской пролетариат на частных заводах
получал высокую заработную плату (по латиноамериканским стандартам),
масштабная индустриализация, даже если бы она была возможна с точки
зрения наличия свободных финансов, не сулила национальной буржуазии
особой экономической или политической выгоды. Примеры Венесуэлы и
Ливии с их огромными запасами нефти показывают, что система
государственного капитализма с одинаковым успехом может базироваться
как на промышленном производстве, ориентированном на внутреннее
потребление и экспорт (Бразилия, Таиланд, Малайзия), так и на переработке
и экспорте минерального сырья. Демагогическая и квази-революционная
ориентация популистских режимов, их декларируемая борьба за
«благосостояние нации» и «общественную справедливость» не являются
гарантией того, что данные режимы действительно будут развивать
передовые отрасли экономики.
Другое А.Ю., Резников A.B. Указ. соч. С. 83.

133
Тем не менее, впервые система государственного капитализма сложилась
в шести изучаемых нами странах именно в период популистских
преобразований. Режим популистской диктатуры позволяет чиновникам-
капиталистам и близкой им по духу (в условиях переходного общества)
крупной национальной буржуазии укрепить свое господство посредством
национализации и индустриализации. Причем национализация неизбежно
влечет за собой и вмешательство государства в создание новых и
современных отраслей экономики: сталелитейной промышленности,
машиностроения, предприятий энергетики и т.д.
Напротив, наличие доходного экспортного сектора, базирующегося на
добыче нефти (Ливия, Венесуэла) или на переработке и продаже
сельскохозяйственной продукции (Индонезия), как правило, тормозит
индустриальный рост национального хозяйства. Однако «акцент» на
сырьевых отраслях экономики ничуть не ослабляет позиций
государственного капитализма. Более того, в отдельных случаях (Венесуэла)
бюрократическая буржуазия делает главную ставку как раз на сырьевые
отрасли, превращая нефтедобычу и транспортировку сырья в источник
сверхприбылей. Какая-то часть государственных доходов по необходимости
идет на социальные программы (Венесуэла, Ливия), на муниципальное
строительство (Ливия), на развитие мелкого бизнеса в городах (Индонезия),
на создание новых рабочих мест для квалифицированного пролетариата
(Аргентина, Бразилия), на поддержку аграрной революции (Египет). Но
вмешательство государства в экономику в условиях популистских режимов
не приводит к росту народного благосостояния и не разрешает накопившееся
социальные противоречия. В итоге, популистский вариант национализации и
индустриализации, не зависимо от его профиля и интенсивности, нельзя
назвать «социально ориентированным», поскольку в выигрыше от него
оказывается, в основном, бюрократическая и крупная национальная
буржуазия, а отнюдь не малоимущие массы и даже не средний класс.
2.3. Превращение популистского лидера в формального «вождя нации»
Лидеры, наделенные даром убеждения, способные вступать в диалог с
разными слоями населения, умеющие формулировать политические цели и
готовые добиваться их, невзирая на препятствия, играют важную роль при
формировании радикально-популистских режимов. Они оказывают
ощутимое влияние на формирование институтов государственной власти и, в
конечном итоге, определяют облик любой радикально-популистской
диктатуры. В условиях популистской диктатуры талантливый и энергичный
руководитель, обладающий магической внешностью и свободно
манипулирующий настроением масс, превращается в значимую
политическую фигуру, от которой зависит устойчивость и легитимность
режима. Поэтому все популистские вожди-демагоги, достигшие вершин

134
власти, непременно являются лидерами харизматического толка. Известно,
что Макс Вебер различал три вида политического господства:
харизматическое, рациональное и традиционное. В отличие от рациональных
руководителей, которые основывают свою власть на рациональном интересе
или на норме права, а также в отличие от традиционных лидеров, которые
имеют ровно столько власти, сколько ее им предоставляет обычай или
традиция, харизматический лидер влияет на массы посредством особого
личного «дара» или харизмы. Любой харизматический лидер обладает
качествами великого вождя, а его власть основывается не на подкупе, обмане
или насилии, но на абсолютном доверие и преданности со стороны
поддерживающих его социальных групп.
Как пишет Макс Вебер «Преданность харизме пророка или вождя на
войне, или выдающегося демагога в народном собрании или в парламенте
как раз и означает, что человек подобного типа считается внутренне
«призванным» руководителем людей, что последние подчиняются ему не в
силу обычая или установления, но потому что верят в него».1
Харизматический лидер изначально наделен отчасти врожденными, отчасти
наработанными качествами, позволяющими ему занимать первые позиции в
неформальной, властной иерархии. К числу этих качеств относятся:
ораторский талант, умение очаровывать толпу, непоколебимая вера в личное
предназначение, достоинство и энергичность, простота обращения с людьми
разного социального статуса. Самая высокая и почетная должность не
превратит бюрократа или обычного менеджера-администратора в настоящего
харизматического вождя. Напротив, отблеск харизматического «дара»
освящает и еще более возвышает тот официальный пост, который занимает
политик харизматического толка. В отдельных случаях (М.Каддафи в Ливии
80-х, Дэн Сяо Пин в последний период своего правления) харизматический
вождь может быть и вовсе по собственному желанию «выведен» за пределы
формальной структуры власти, от чего ни его авторитет, ни его реальное
могущество не уменьшаются. Американский социолог А.Виллнер, развивая
тезис М.Вебера о «магической» природе харизматического лидерства,
отмечает, что «харизматическая власть не основана ни на должности, ни на
статусе, а вытекает из способности конкретной личности вызывать и
поддерживать веру в себя как источник легитимности».2 Источником власти
здесь оказывается не внешнее право или обычай, не формальный статус, а
сама личность и ее умение «очаровывать» массу.
Любое полноценное лидерство, не имеющее под собой подпорки в виде
какой-либо официальной должности, является заведомо «личным», а значит,
в большей или меньшей степени, - харизматическим. Когда политический
субъект проявляет собственную «волю» и отдает распоряжение, которое
должно быть выполнено, он опирается на один из четырех источников
реальной власти: полицейскую силу, юридическое право (легальность),
Вебер М. Избранные произведения. М, 1990. С. 647..
WillnerA.R. The Spellbinders: Charismatic Political Leadership. New Haven, 1984. P. 4.

135
существующее общественное право (легитимность), или на свой личный
авторитет. В пределах бюрократической иерархии власть начальника
обеспечивает в первую очередь юридическое право: устав государственной
службы, дисциплинарный армейский устав, устав корпорации и т.п. Но, как
только начальник попытается выйти за пределы служебной иерархии и
решит сделать объектом своего воздействия какую-либо внешнюю
социальную группу, он столкнется с необходимостью легитимации статуса -
то есть ему необходимо, чтобы общество признало его в качестве лица,
обладающего универсальными (выходящими за пределы данной служебной
иерархии) полномочиями. Это ему почти никогда не удается и обычный
бюрократ или управленец, занимающие пост в формальной иерархии, всегда
имеет ровно столько официальной власти, сколько предписано служебным
уставом данной организации. В то же время обществешплй деятель или
практический политик собственное могущество строит не на фундаменте
позитивной легальности и «голой» силы, а на основе личного авторитета,
хотя иногда эти факторы могут и совпадать (например, при проведении
выборов в обществах, относящихся к категории «гражданских»).
В структуре официальной власти всегда особое место занимают органы
так называемого «легального насилия» (полиция, армия, прокуратура и т.п.),
власть которых обязательна и основывается на трех главных источниках: на
возможности применения силы, на юридическом праве (легальность) и на
общественном признании (легитимность). Все властные полномочия,
которые чиновник или политик приобретает сверх того, что детально
оговорено в государственном законе или изложено в негласном
«общественном договоре», он получает благодаря личному авторитету,
личным заслугам или благодаря харизматическому дару. Возможна и
обратная ситуация, когда харизматическое господство становится
источником юридического права, силы, общественного признания или
легитимности. В критических обстоятельствах, когда система власти
переживает кризис и происходит трансформация политического режима,
харизматический вождь может помимо формального закона и даже вопреки
«общественному договору» легитимировать вновь устанавливаемую власть.
Как заметил британский социолог Г.Ионеску, «популизм призывает
массы к прямому действию под руководством тех, кто «идет к людям»
вместо того, чтобы ждать, когда люди сами обратятся к ним».1 А качественно
организовать народ, да так, чтобы он успешно выполнил функцию
разрушителя «старого» режима, но не захотел бы впоследствии чего-то
большего: например, утверждения реального «общенародного государства»,
возможно с помощью трех испытанных средств: популиста-демагога;
популистской, официальной доктрины и массовой популистской партии или
широкой народной коалиции. Популистский вождь - центральное звено в той
властной цепочке, ведущей националистическую буржуазию к власти. И
1 Populism. Its meaning and national characteristic. / Ed. by Ionescu G., Gellner E.L. L.,
1969. P. 116.

136
потому как бюрократы-буржуа, так и крупные промышленники, и
финансисты националистической ориентации, целенаправленно укрепляют
идейные и властные позиции харизматических лидеров, способных вести за
собой разобщенную массу. Набор организационных и технических бонусов,
который бюрократическая буржуазия предлагает популистским вождям,
велик и разнообразен. Сюда входят: 1). Политическая поддержка на высшем
уровне. 2). Финансовые и материальные ресурсы. 3). Помощь региональных,
властных структур. 4). Содействие полуавтономных общественных
объединений и профсоюзов, зависимых от бюрократической буржуазии. 5).
Предоставление услуг прессы, радио, а также телевидения (в случае
У.Чавеса). 6). Обеспечение грузовым и пассажирским транспортом для
перевозки воодушевленных масс на митинги и демонстрации. 7) Правовая
или законодательная, а также консультационная поддержка.
Конечно, настоящий популистский вождь по своим задаткам - это
вечный критик и оппозиционер. Он великолепно чувствует настроение
массы, всегда крайне честолюбив и энергичен, а потому закономерно
стремится к усилению личного политического влияния и в перспективе к
установлению режима персональной диктатуры. Но националистическая
буржуазия готова идти на подобный риск, поскольку твердо уверена, что
спустя отведенный срок она легко устранит популистского лидера от власти
посредством экономических, военных или административных инструментов
(Ж.Варгас, Х.Перон), либо, оставив его из показного великодушия на посту
президента, сведет его властные полномочия к нулю (Сукарно). В итоге,
независимо от исходных намерений популистского лидера, независимо от
степени его личной предусмотрительности или изворотливости, он почти
всегда оказывается игрушкой в руках бюрократов-буржуа и случай
М.Кадцафи тут является тем исключением, которое подтверждает правило.
Все успешные лидеры-демагоги, возглавившие популистские режимы,
имеют ряд качеств, которые присущи и другим харизматическим
руководителям: лидерам-патриархам, лидерам-миссионерам или лидерам-
преобразователям. Подобно В.И.Ленину или М.Ганди популистские вожди
легко находят общий язык с малоимущими гражданами и доходчиво доносят
до них идеи «всеобщего равенства» и «социальной справедливости».
Подобно Муссолини или Ф.Франко популистские вожди вдохновляют
простых людей на «подвиг» и труд во имя патерналистского, корпоративного
государства. Подобно де Голлю или Чан Кай Ши популистские вожди могут
превращать разрозненное общество в единую нацию, воодушевленную
великой задачей. Вместе с тем власть популистских вождей имеет
своеобразную социально-политическую природу и им свойственны
некоторые черты поведения, резко отличающие их от традиционных и по-
настоящему авторитарных лидеров. Чтобы понять, какую реальную роль
играют популистские вожди в системе «популистской» верховной власти,
необходимо выявить и классифицировать упомянутые качества.
Начать нужно с того, что популистские вожди обретают реальные
властные полномочия не в начальный период «революционной борьбы» за

137
установление популистской диктатуры, а только в момент утверждения
нового режима. Из популистских лидеров лишь Ж.Варгас, Г.А.Насер и
М.Каддафи имели достаточно власти задолго до того, как произошли
популистские сдвиги и «передовые» государственные позиции заняла
националистическая буржуазия и маргинальные элиты. И все-таки до начала
«популистской революции» уровень их политической самодеятельности был
не слишком высок. Жстулио Варгас руководил Бразилией с 1930 года, но
вплоть до переворота 1937 года он делил власть с консервативными
буржуазными политиками и латифундистами. Г.А.Насер занял пост
президента в 1956 году, т.е. за три года до начала популистского переворота,
а Каддафи с 1969 года был фактическим вождем революции и негласным
управителем Ливии. Однако более-менее полноценной властью, хотя кое в
чем и иллюзорной, обладал лишь Муамар Каддафи, тогда как Г.А.Насер до
развала государственного союза с Сирией в 1962 г. был только членом
коллегиального руководства и должен был мириться со своеволием
некоторых «свободных офицеров». Что касается Сукарно, то он занял пост
президента еще в 1950 году, т.е. за девять лет до утверждения «направляемой
демократии». Но его полномочия на этом посту были серьезно ограничены, и
де-факто он вплоть до 1959 года оставался декоративной, зависимой
фигурой. Х.Перон и У.Чавес, вообще, стали автономными и сильными
политиками только после победы на президентских выборах, а до этого
момента, не смотря на харизму присущую этим латиноамериканским
каудильо, их распорядительная и мобилизующая сила была крайне
незначительной.
Полноценную власть популистские лидеры обретали лишь в момент
торжества радикально популистской «революции». Отсюда вопрос, что, на
самом деле, более важно и первично для популистского вождя: «должность»,
которую он занимает, поддержка, которую ему оказывают те или иные
группы правящего класса или его личный, магический «дар»?
В тех переходных обществах, где складываются благоприятные условия
для синтеза мобилизационного авторитаризма, национал-реформизма и
плебисцитарной демагогии, обладание личным «даром» отнюдь не
гарантирует харизматическому лидеру победы в подковерной борьбе со
«старыми» элитными грзшпами. Сам по себе харизматический дар не есть
еще гарантия победы на открытых президентских выборах. Имея личный
«дар», но, не имея надежных средств коммуникации или рабочей
политической структуры (а все популистские лидеры изначально являются
«одиночками», не связанными с массовыми организациями) популистский
вождь не может увлечь за собой малоимущие слои, не может занять прочные
позиции в структуре государственной власти. Все указанные средства
популистским вождям предоставляет в готовом виде или в виде
полуфабриката, готового к немедленному «разогреву», только
националистически настроенная буржуазия. Эта буржуазия выдвигает и
поддерживает ярких популистских лидеров, дозволяя им стать верховными
«вождями нации». Она знает: только лидер, наделенный харизматическим

138
даром, способен качественно выполнять в обстановке «холодной»
междоусобной борьбы мобилизационную и охранительную
(легитимирующую) функцию.
Исполнить мобилизационно-охранительную функцию в полном объеме
не может ни сама националистическая буржуазия, ни ее полномочные
«делегаты»: офицеры, профсоюзные боссы или высшие чиновники.
Мобилизовать массы в соответствии с требованиями «популистской
революции», т.е. вовлечь малоимущие слои населения в ограниченную по
целям и по срокам политическую борьбу, а также оправдать существование
режима популистской диктатуры способен только талантливый лидер,
обладающий магическим даром, авторитетом и признанными
«революционными» заслугами.
Ради объективности заметим, что нередко политические силы,
формирующие популистский «революционный» конгломерат, делают ставку
скорее на имя и на символ, а не на реальные мобилизационные способности
популистского вождя. Среди популистских вождей, превратившихся
стараниями национальной буржуазии в «вождей нации», были как истинные
народные лидеры, так и оторванные от масс и социальной почвы
«кабинетные» руководители. Так, Х.Перон, М.Каддафи, У.Чавес,
несомненно, обладали выдающимися управленческими и мобилизационными
качествами, которые они сумели почти полностью проявить. Однако
Ж.Варгас или Г.А.Насер достаточно редко выступали в качестве прямых
политических организаторов и напрямую не дирижировали многотысячными
толпами своих сторонников. Еще в меньшей степени был склонен к
реальному, то есть не столько концептуальному и отстраненному
вдохновляющему влиянию, сколько к организационному воздействию на
массы, индонезийский президент Сукарно. Вот, что пишет об этом,
например, А.Ю.Другов: «Популярность Сукарно была высокой, но
бесплодной, так как она, во-первых, зиждилась на его прежних заслугах -
победе революции, выхода их кризиса 50-х годов, возвращении Западного
Ириана... Во-вторых, у него не было возможностей непосредственного
влияния на массы. Между ним и народом стояли лидеры политических
партий, командование армии, бюрократия».1
Кроме мобилизации масс и легитимации режима охранительная функция
вождя предусматривает ведение длительных переговоров с конкурирующими
элитами, противостоящими националистической буржуазии. В ходе этих не
слишком приятных для «народного вождя» переговоров он играет роль
якобы независимого, надклассового арбитра, но фактически всегда выражает
интересы национальной буржуазии или капиталистов-бюрократов.
Образцовым сторонником такого политического «арбитража» был Хуан
Перон, который в 1946 году на встрече с крупными аргентинскими
предпринимателями заявил: «Господа капиталисты, пусть вас не пугает мой
1 Другое А.Ю. Индонезия: политическая культура и политический режим. M., 1997.С.
116.

139
синдикализм. Капитализм никогда не был так прочен как сейчас. Я это сам
хорошо знаю, ибо имею поместье, где трудятся рабочие. То, к чему я
стремлюсь - это организовать рабочих в государственном масштабе для того,
чтобы государство руководило ими и указывало им путь. Таким образом, в
самой основе будут нейтрализованы идеологические и революционные
течения, которые могут представлять опасность для нашего послевоенного
капиталистического общества. Если рабочим время от времени давать
подачки, ими легко будет управлять».1 Те же умиротворяющие речи, только в
разное время и по разному поводу, говорили представителям крупной
торговой и финансовой буржуазии, латифундистам и экспортерам сырья
Ж.Варгас, Сукарно и Г.А.Насер.
Лишь М.Каддафи и У.Чавес хранили формальную верность
революционным принципам и не вступали в прямые контакты с
конкурирующими элитами. Но в случае М.Каддафи эта бескомпромиссность
объяснялась не столько принципиальностью харизматического вождя,
сколько тем, что в ходе антимонархических, революционных преобразований
1969-1977 годов многие элитные группы, противостоящие маргинальным
элитам и бюрократической буржуазии, были дезорганизованы и ослаблены, а
потому представляли условную стратегическую угрозу, а не сиюминутную
тактическую. Моральная же твердость Уго Чавеса была обусловлена, во-
первых, тем бойкотом, который ему объявили в 1998 году оппоненты
«популистской революции», а, во-вторых, тем, что он, дабы не терять
репутацию «пламенного революционера», предпочитал наводить мосты к
конкурирующим элитным группам обходным и негласным способом: с
помощью своих консультантов и личных представителей.
Наряду с указанными параметрами, характеризующими власть
популистских лидеров, существуют еще чисто психологические моменты,
позволяющие выделить лидеров-популистов в отдельную категорию
«мягких» авторитарных руководителей. Почти всем популистским вождям
свойственна вера (в основном, искренняя) в естественную добродетель и
врожденное благородство массы, граничащая иногда с наивностью. Речь,
безусловно, здесь идет об относительной «наивности» именно популистских,
радикальных вождей, возглавивших режим популистской диктатуры. Что
касается умеренных популистских лидеров национал-реформистского толка,
подобных Р.Бетанкуру, С.Бандаранаике или Ж.Гулларту, то они были по-
своему выдающимися трезвыми политиками и прагматиками, лишенными и
доли возвышенного романтизма. Ни одному из них не была свойственна
политическая наивность Сукарно, самозабвенный героизм Насера или
этический «педантизм» Перона. С другой стороны, в отличие от «наивных»
популистов-радикалов, редко какой умеренно-популистский лидер обладал
настоящей харизмой, а потому мало кто из них имел истинный,
общенациональный авторитет.
1 Искаро Р. Рабочее и профсоюзное движение в Аргентине: история и развитие. М.,
1978. С. 263.

140
Романтическая наивность, столь свойственная некоторым радикально-
популистским вождям, нередко осложняет их политическое взаимодействие,
как с массами, так и с элитами. В частности, чересчур «романтическая»
оценка ситуации, предшествующей коммунистическому путчу 1965 года,
привела Сукарно в 1965-66 годах к поражению и уходу с политической
сцены. Другая особенность психологии популистских вождей заключается в
их убежденности в том, что любые текущие политические проблемы можно
запросто решить на уличном многотысячном митинге, стоит им только
обратиться к народу с зажигательной речью. Этим недугом очень страдал
Х.Перон, который до последней минуты пребывания у власти полагал, что
одно публичное выступление с балкона президентского дворца, может спасти
его режим и ближайших сторонников от политической катастрофы.
Наконец, третья психологическая особенность поведения популистских
вождей: чрезмерная осторожность, удивительным образом сочетаемая с
мелким, почти ребяческим авантюризмом. В реальной политике радикалы-
популисты не только не предпринимают никаких резких и лобовых атак, но
выбирают уклончивые и внесистемные решения, ставящие порой в тупик их
собственных консультантов и весь аппарат исполнительной власти. Как
отмечает специалист по Ливии М.Эль-Кихиа «Секрет успеха МКадцафи
заключается в использовании «политики противоречий», которая базируется
на создании и сохранении хаоса».1 Ту же политику «мелких» противоречий
широко использовали в повседневной практике Ж.Варгас, Х.Перон, Сукарно,
Г.А.Насер и У.Чавес.
Удивительно, но твердость в принципах не мешала многим
популистским вождям проявлять чрезмерную уступчивость в важных
вопросах политической стратегии. Популист-харизматик - это в большинстве
случаев лидер не способный противостоять длительному внешнему
давлению. В том числе, и поэтому ни один радикально-популистский вождь
(за исключением, пожалуй, М.Каддафи) никогда не был полноценным
диктатором, проявлявшим безжалостность и кровожадность к противнику.2
Причина такой уступчивости не только в том, что у популистских вождей нет
возможности по-настоящему, авторитарно проявлять власть, ограниченную
рядом объективных факторов, но и в том, что сами популистские вожди не
хотели, а часто и не умели править жестоко и сурово. К примеру,
командование вооруженных сил Индонезии прелагало Сукарно еще в
октябре 1952 года, т.е. за семь лет до установления режима «направляемой
демократии», ликвидировать парламентскую систему и принять на себя всю
полноту исполнительной власти. Сукарно в ответ отказался, заявив, что
1 El-Kikhia М.О. Libya's Qaddafi: The politics of contradictions. Gainesville, 1997. P. 5.
2 В мемуарах, изданных в конце 60-х годов, Х.Перон отмечал: «Я всегда был уверен,
что выше всех материальных ценностей стоят бесконечные ценности духа, которые одни
только и являются вечными». (Crassweller R.D. Peron and the enigma of Argentina. N.Y.; L.,
1987. P. 97.) Человек, сказавший эти слова, вряд ли будет в политической деятельности
склоняться к тирании и к деспотическим методам руководства. Это верно, конечно, при
условии, что Х.Перон, диктуя свои воспоминания, был действительно искренен и правдив.

141
«никогда не станет диктатором».1 Столь же показателен до удивления легкий
и быстрый уход У.Чавсса с поста президента весной 2002 года, состоявшийся
под давлением командования ВВС и гражданских оппозиционеров. К
счастью (для Чавеса) его оппоненты и противники не смогли договориться
между собой, и их коалиция распалась в течение трех дней, что дало лидеру
«боливарийской революции» шанс восстановить свое правление.
«Мягких» популистских вождей отличает от истинно авторитарных и по-
настоящему революционно настроенных вождей, таких как В.И.Ленин, Мао
Цзе Дун или Муссолини, еще и то, что их взглядам присуща удивительная
эклектичность, разрозненность и противоречивость. В их мировоззрении
отсутствует центральная, координирующая идея, если, конечно, не считать за
таковую отвлеченную, смутную мысль о желательности утверждения
«социального мира», «классового сотрудничества» или «всеобщей
справедливости». Э.С.Дабагян пишет по этому поводу: «У Чавеса
отсутствует целостная мировоззренческая система. Его воззрения
представляют собой причудливую смесь боливаризма, марксизма,
национализма, ультралевых взглядов, философии дзен-буддизма».2 Сходной
критической оценки заслуживает мировосприятие Ж.Варгаса и Сукарно.
Однако сказанное в меньшей степени относится к Г.А.Насеру,
написавшему несколько талантливых книг, из которых одна: «Философия
революции» отличается композиционной стройностью и теоретической
обоснованностью, а также к Х.Перону и М.Каддафи. «Учебник перониста»,
созданный Х.Пероном в начале 50-х годов, еще и сегодня остается
настольной книгой для аргентинских сторонников «третей позиции».3
Занимательная и с немалым литературным мастерством написанная «Зеленая
книга» М.Каддафи давно стала учебником революционной борьбы для
многих борцов за «мировую справедливость» в Латинской Америке, в
Африке и на Ближнем Востоке, избравших «третий путь» общественного
развития. Впрочем, по большому счету, ни Г.А.Насер, ни Х.Перон, ни
М.Каддафи не создали по-настоящему оригинальной, стройной и выверенной
(философски или логически) теории. Как мы говорили ранее, в целом, любую
радикальную популистскую идеологию, главными творцами которой были
популистские вожди, отличает утопизм и бессистемность.
Очевидно, что романтики-популисты вряд ли сумели бы достичь вершин
власти в условиях настоящей «горячей» гражданской войны и, тем более, не
сумели бы руководить реальной авторитарно-репрессивной диктатурой.
Точно также их способность «прямого обращения» к массам наверняка не
была бы востребована либерально-представительскими режимами. Только
договорным диктатурам, диктабландам и личным, полу-архаичным
1 Сукарно - политик и личность. / Отв ред. Другое А.Ю. М., 2001. С. 32.
2 Дабагян Э.С. Уго Чавес. Политический портрет. М., 2005. С. 36.
3 «Третья позиция» Перона означала, что и он сам, и возглавляемый им режим будет
находиться на равном удалении от труда и капитала, доказывая при этом, что труд не
может обойтись без капитала, а капитал - без труда. См.: Искаро Р. Рабочее и
профсоюзное движение Аргентины: история и развитие. М., 1978. С. 267.

142
автократиям необходимы мягкие, острожные и морализирующие лидеры,
находящие особое удовольствие в публичной демагогии. Национальной и
бюрократической буржуазии нужен именно такой верховный лидер:
способный, с одной стороны, привлекать на свою сторону широкие слои
малоимущих граждан, а, с другой стороны, не претендующий на роль
абсолютного самодержца, патриарха или деспота (или не способный эту роль
качественно исполнять).1
Ораторский дар, способность убеждать, кого угодно и в чем угодно,
делают популистских вождей столь эффективным орудием в руках
националистически настроенной буржуазии и маргинальной элиты. Но тут
возникает вопрос, какая специальная ораторская техника позволяет
популистским лидерам легко увлекать за собой малоимущие слои и даже
отдельные группы среднего класса и национальной буржуазии? Ведь слова и
обещания популистских вождей крайне редко осуществляются на практике.
Более того, щедрые обещания популистских вождей, раздаваемые на
уличных митингах, часто настолько утопичны, что их неисполнимость
понимают, либо инстинктивно чувствуют даже те, к кому эти слова
обращены. На наш взгляд, в условиях популистской диктатуры машшуляцию
общественным настроением облегчает то, что популистские лидеры ведут
свою линию необычайно аккуратно, никогда не противопоставляя себя и
свою политику существующим социально-политическим тенденциям.
Популистские вожди большие мастера публичной полемики: произнося
свои речи, они не обращаются к абстрактной аудитории, но всегда говорят
лишь то, что хотят услышать конкретные социальные группы в данный
момент присутствующие на площади или в зале. Немецкий эксперт по
перонизму П.Вальдман в связи с этим замечает: «К каждой социальной
группе Перон имел свой поход. С рабочими он разговаривал как рабочий, с
солдатами как солдат, с интеллектуалами как ученый, с руководителями
бизнеса как предприниматель».2 Аналогичным образом действовали и другие
популистские вожди. Так, Г.А. Насер в публичных выступлениях «всегда
стремился учитывать особенности психологии и национального характера
египетского феллаха, особенно его извечное желание стать хозяином пусть
1 Умение Жетулио Варгаса быстро налаживать контакт с людьми разного социального
происхождения выдвинула его в первые ряды новой бразильской элиты, пришедшей к
власти в результате революции 1930 года. Умение Перона вести за собой массы стала
причиной его назначения в 1944 г. сначала на пост министра труда, а затем на пост
военного министра и вице-президента. Сукарно никогда бы не сумел самостоятельно
установить в Индонезии режим «направляемой демократии», если бы не поддержка со
стороны бюрократической буржуазии, которая оценила ораторский талант Сукарно и его
способность воодушевлять массы. В Египте харизматический дар Насера уберег его от
преждевременного отстранения от власти, а в Венесуэле Чавес не выиграл выборы 1998
года, если бы не привлек на свою сторону малоимущих избирателей. Также и
утверждение «джамахирийского» строя в Ливии и укрепление позиций М.Каддафи было
возможным благодаря тому доверию, которым он пользовался среди простых людей.
2 Waldmann P. Op. cit. S. 140.

143
небольшого, но своего клочка земли». По оценке Р.Хиннебуша «решающим
фактором в достижении Насером положения харизматического вождя было
его умение устанавливать психологический контакт с массой, которая
воспринимала его как национального лидера, совершающего великие дела и
располагающего массовым доверием».2 Подобно Хуану Перону и Гамалю
Насеру индонезийский президент Сукарно также строил речи, исходя из
интересов и чаяний «маленького трудового человека», которого он называл
по яванской традиции «мархаэном». По замечанию Дж.Минц «мархаэн» -
маленький человек есть главный фокус президентских посланий,
правительственных программ и экономических планов».3 Не отставал от
своих коллег и любитель многочасовых речей М.Каддафи, который,
выступая на публике, обязательно учитывал настроения разных слоев
ливийского общества: малоземельных крестьян и городских люмпен-
пролетариев. Точно также и Уго Чавеса непременно делал (и делает до сих
пор) главным персонажем своих публичных тирад «несчастного
крестьянина», «обездоленного индейца» или «малоимущего горожанина».
Большинство популистских вождей, владевших ораторским мастерством,
выходило на контакт с публикой единолично, не желая делить свой
авторитет с кем-либо еще. Пожалуй, только Х.Перон нашел себе
равноправного компаньона в семейном кругу. Этим компаньоном стала его
жена Эвита, которая до своей смерти в 1952 году была главным
вдохновителем массового перонистского движения. По оценке
Р.Крассуэллера: «Эвита Перон избрала себе роль посредника между
президентом и теми миллионами, которые составляли основу его
политической власти».4 Собственную славу Перон тоже предпочел разделить
вместе с женой, так что «имена Перона и Евы украшали сотни и тысячи
железнодорожных станций, парков, акведуков, школ, площадей, портов,
улиц, кораблей».5 Увы, но подобная политическая «семейственность» не шла
на пользу Х.Перону, и после смерти Евы в 1952 году его влияние на
малоимущих граждан Аргентины существенно уменьшилось.
Рассматривая в динамике процесс превращения популистского лидера в
формального «вождя нации», надо иметь в виду, что между популистским,
демагогическим стилем общения с массами и личным, доверительным
стилем руководства существует немало общих черт. Определяя суть
персонального и авторитарного лидерства, утвердившегося в Латинской
Америке, аргентинский корреспондент газеты «Тайм» писал в'декабре 1945
года: «Каудильо - это лидер с личным влиянием. Программа, доктрина,
идеология здесь не имеют значения; но каудильо обязан иметь великую
личность и быть не похожим на остальных людей. Ему необходимы
1 Беляев И.П., Примаков ЕМ. Указ. соч. С. 308.
2 Hinnebush R.A. jr. Egyptian politics under Sadat: The post-populist development of an
authoritarian-modernizing state. Cambridge, 1985. P. 13.
3 Mintz J.S. Mohammed, Marx and Marhaen. The roots of Indonesian socialism L., 1965. P. 223.
4 Crassweller R.D. Op. cit. P. 205.
5 Ibid, P. 211.

144
мужество, добрый взгляд, приятие бедности, понимание психологии
трудового класса и атмосфера загадки».1 Следует ли, исходя из сказанного,
считать Х.Перона, Ж.Варгаса и иных популистских вождей полноцешшми
каудильо? На наш взгляд, - да, ибо все популистские вожди, безусловно,
обладали качествами властности, мужественности, добропорядочности и
магнетизма.
Сравнивая латиноамериканских популистов-каудильо с президентом
Дювалье, правившим Гаити в 50-е и 60-е гг. или с генералом Стресснером,
тридцать лет руководившим Парагваем, а их азиатских и североафриканских
коллег с южнокорейским диктатором Пак Чжон Хи или с угандийским
лидером И.Амином, мы видим, что почти все популистские вожди (за
исключением М.Каддафи), независимо от их национального происхождения,
были правителями относительно слабохарактерными и зависимыми. Лидеры-
популисты не претендовали на исключительное положение в системе
легальной власти, не диктовали свою волю государственному аппарату, не
подавляли политическую инициативу недружелюбных элитных групп.2
Популистские вожди выступали как уважаемые, достопочтенные персоны и
как «революционные арбитры», а не как аккумуляторы и распорядители
политической власти. В начале 60-х годов Сукарно говорил своему биографу,
американской журналистке С.Адаме: «Для нас глава государства ничем не
отличается от главы семьи. По мусульманскому обычаю, отец принимает
решения за всю семью».3 И это вполне адекватная оценка, поскольку в
переходных обществах массы воспринимали популистских вождей как
покровителей и патриархов. Так, бразильские городские низы и фабричные
рабочие уважительно именовали Ж.Варгаса «о Velhino» («старина») или «о
Pai» («отец»).4 Остальные вожди-популисты: Х.Перон, Г.А.Насер, У.Чавес и
М.Каддафи также приобрели титулы «заступников» и «наставников».
Мы знаем, что популистские вожди обосновывали личное право на
политическое верховенство «близостью» к народу, своим авторитетом, своим
умением направлять общественную активность масс. Но каково реальное
место этих «мягких» диктаторов и каудильо в структуре верховной
популистской власти? И почему в переходных и кризисных обществах так
востребована фигура харизматического вождя? Существует точка зрения,
согласно которой «спрос на харизматических лидеров в развивающихся
странах был следствием распада традиционных общественных структур и
1 Ibid, Р. 223.
2 Единственным популистским вождем, добившимся почти диктаторских полномочий,
оказался ливийский руководитель М.Каддафи. Это связано с племенной и монархической
традицией, а также с тем, что в Ливии к середине 70-х гг. были одинаково слабы как
бюрократическая буржуазия, так и другие конкурирующие элитные группы. Впрочем, на
наш взгляд, не следует преувеличивать степень диктаторского могущества М.Каддафи.
Как минимум до конца 80-х гг., т.е. до начала открытого противостояния с США, реальная
личная власть М.Каддафи была не так уж велика.
3 Сукарно - политик и личность... С. 39.
4 NiekerkA.E. Op. cit. P. 52.

145
отношений». В этом утверждении имеется доля истины. Однако здесь не
прояснено, почему традиционные или новые, рациональные структуры
власти не способны трансформировать кризисное общество без привлечения
лидеров харизматического толка?
Этот вопрос волновал многих мыслящих людей как в Азии и Северной
Африке, так и в Латинской Америке. Латиноамериканские философы и
социологи пытались дать оригинальный ответ на поставленный вопрос.
Венесуэльский мыслитель Л.Ланса в 20-х годах XX века даже изобрел «закон
боливаризма», по которому социальный прогресс, порядок, экономическое
благосостояние в латиноамериканских странах были возможны только в
период правления сильных личностей.2 Аналогичные теории, с поправкой на
культурную специфику страны, получили широкие хождение в Аргентине,
Бразилии и в Индонезии. В Египте же и Ливии необходимость вхождения
сильных личностей во власть объяснялось более традиционно: незрелостью,
архаичной психологией основной массы крестьянства и городской, мелкой
буржуазии, которые в новых условиях перехода к современной жизни были
дезориентированы и нуждались в четком и твердом руководстве.
В научной литературе существуют разные мнения по поводу того, какие
причины приводят к триумфу радикальных популистских вождей. Нам
кажется верным следующее утверждение А.Никерка: «Популистский лидер,
в дополнении к тому, что он является харизматическим лидером, выступает
как посредник, устанавливающий путем патронажа связь между новыми
социальными группами и существующей политической системой. Он - это
фигура, сочетающая функции «патрона» и «брокера»... При этом патрон
имеет в распоряжении первичные ресурсы (экономические и служебные), а
брокер - только вторичные (общественные контакты и т.п.). Патрон может
быть и брокером, но брокер, строго говоря, не может быть патроном».3
Исходя из данного тезиса А.Никерка, мы и предполагаем, что популистские,
радикальные лидеры выражают (иногда отдавая себе в этом отчет, а иногда -
нет), главным образом, интересы одной правящей группы:
националистической буржуазии, в состав которой, как мы говорили выше,
могут входить крупные промышленники, торговцы, финансисты, а также
агроэкспортеры, чиновники-капиталисты и латифундисты, ориентировашше
на местный рынок. Поэтому статус «вождя нации» для популистского лидера
- это, по большому счету, искусственный или формальный статус. За
исключением М.Кадцафи ни один радикально-популистский лидер не был
полноценным вождем всей нации: всегда находились влиятельные и
1 Максименко В.И. Социально-политическая роль харизмы в переходном обществе. //
Структурные сдвиги в экономике и эволюция политических систем в странах Азии и
Африки в 70-е годы. / Отв. ред. Симония H.A. М., 1979. С. 81.
2 Шульговский А.Ф. Теория «демократического цезаризма» и венесуэльская
действительность.// Венесуэла. Экономика, политика, культура. / Отв. ред. Гонионский
САМ., 1967. С. 116.
3 NiekerkA.E. Populism in Latin America. Rotterdam, 1974. P. 179-180.

146
многочисленные группы, которые ставили под сомнение его авторитет и
легитимность его правления.
Руководитель-популист, в зависимости от исторических обстоятельств,
оказывается или «вождем» малоимущих и пролетарских слоев, а также
нижних эшелонов среднего класса (Х.Перон, Г.А.Насер, У.Чавес), либо
моральным авторитетом, не обладающим властными полномочиями,
(Сукарно), либо «кабинетным вождем», не вступающим в прямой контакт с
собственными гражданами (Ж.Варгас). Исключение опять представляет
случай М.Каддафи. «Формальность» статуса М.Каддафи (в период 1977-1989
годов) определялась недостаточной легитимностью его положения в
структуре верховной власти. В патриархальной Ливии, сельское население
которой до сих пор во многом сохранило родоплеменное устройство, статус
«истинного вождя» мог получить только «племенной вождь». Указанный же
статус «племенного вождя» Каддафи де-факто завоевал не ранее второй
половины 80-х годов, после чего его радикально-популистские эксперименты
утеряли значительную долю политической смысла.
Ранее неоднократно говорилось, что в начале популистского поворота
национальная буржуазия, равно как и бюрократическая буржуазия и близкие
им маргинальные элитные группы, являются лишь одной из фракций
правящего класса. В момент завершения популистских сдвигов либо
национальная буржуазия, либо чиновники-капиталисты, либо маргинальные
элиты, завоевавшие доминирующее положение (случай Ливии и, отчасти,
Венесуэлы) образуют сплоченную и ведущую элитную группу, не
желающую делить более с кем-либо власть. Эта группа стремится к
расторжению <феволюционно-популистского» контракта, заключенного
ранее с другими элитами. В промежуток времени, отделяющий первый выход
такой группы на политическую сцену от ее триумфа, она нуждается в
популистском вожде, который бы прикрыл ее истинные намерения и привлек
бы на ее сторону массу. Именно для того, чтобы укрепить свое господство
националистическая буржуазия организует те социально-политические
сдвиги, которые получают название «популистской революции».
Следовательно, что бы ни говорил на массовых митингах и публичных
собраниях популистский вождь о собственной «самостоятельности»,
«автономности» и «обособленности», в реальности он остается на вершине
политической пирамиды только до тех пор, пока его курс отвечает запросам
популистского «революционного» конгломерата. Не случайно, большинство
популистских вождей быстро и даже с некоторым облегчением отказываются
от власти, едва столкнувшись с открытым сопротивлением своего
вчерашнего союзника: крупной национальной буржуазии или чиновников-
капиталистов. Они прекрасно понимают или, в крайнем случае, ощущают на
подсознательном уровне, что только от позиции националистически
настроенной буржуазии и связанной с ней маргинальной элиты зависит их

147
реальное положение в структуре верховной власти. А до тех пор, пока
националистическая буржуазия не стала доминирующей силой, т.е. до тех
пор, пока не завершилась популистская революция, популистский вождь
сохраняет известную, хотя и ограниченную самостоятельность, претендуя на
формальный статус «вождя нации».
2.4. Создание массовых партий, профсоюзов и народных движений
Вовлечение народных масс в политический процесс, имеющее место в
условиях радикально-популистских режимов, должно нейтрализовать
элитные группы, конкурирующие с националистической буржуазией.
Привлечение малоимущих и трудовых классов на сторону популистского
«революционного» конгломерата осуществляется в два приема. Вначале
популистское руководство создает какую-либо, годную для данных
обстоятельств, политическую структуру. Эта структура может принимать вид
массовой, мобилизационной партии, политизированного профсоюза или
широкого народного движения. Затем, в соответствии с принципами
массовой мобилизации, верховная власть распространяет влияние данной
мобилизующей структуры на ту или иную группу населения. Известный
специалист по проблемам политического развития С.Хантингтон
утверждает, что «популист отрицает потребность в какой-либо структуре,
связывающей население с политическими лидерами, ибо проповедует
«беспартийную демократию».2 Тем не менее, на наш взгляд, все радикально-
популистские правительства закономерно стремятся к формированию
всеобъемлющих структур, способных вовлечь массы в политическую жизнь.
Другое дело, что не все популистские режимы в итоге действительно
формируют подобные структуры. Более того, как мы увидим далее,
мобилизационная эффективность многих радикально-популистских
массовых партий, профсоюзов и организованных сверху народных движений
нередко оказывается весьма низкой. Эта низкая эффективность радикально-
популистской мобилизации прямо обусловлена инструментальной природой
радикального популизма, который лишь имитирует революцию, но не
проводит кардинальных преобразований в социальной, экономической или
политической сферах. Между тем ни одна настоящая социальная революция
не может быть осуществлена без массового и реального вовлечения в
политическую борьбу всех малоимущих и трудовых классов. Такое реальное
вовлечение масс в борьбу почти всегда приводит к ожесточенной
гражданской войне, в которой обычно выигрывают только те по-настоящему
1 Перипетии, связанные с уходом популистских вождей со своих формальных постов и
с последующим крахом популистских режимов, подробно освещаются в параграфе 3.5.
настоящей работы.
2 Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. М., 2004. С. 397.

148
радикальные политические фракции (российские большевики, итальянские
фашисты), которые сначала привлекают на свою сторону трудовое
население, а затем его по-военному организовывают и вооружают.
Для радикального популиста, чей «радикализм» всегда фрагментарен,
демонстративен и амбивалентен, «горячая» гражданская война, пусть даже и
начатая ради благородных целей, абсолютно неприемлемый вариант
развития событий. Поэтому Сэмюэль Хантингтон, говоря об
«отрицательном» отношении популистов к «организационным структурам»,
прав ровно наполовину. И он прав в том смысле, что любая организация для
популиста есть, в первую очередь, средство для укрепления его личного
могущества и власти выдвинувшего его «революционною» конгломерата, но
отнюдь не средство для реального вовлечения масс в политический процесс.
Частичную правоту Хантингтона подтверждает тот факт, что отдельные
популистские вожди, например, Сукарно, Варгас и, в меньшей степени,
Г.А.Насер действительно высказывались против учреждения какой-либо
единственной и сильной, правительственной партии. Эти лидеры считали,
что создание сильной и единой партии подорвет национальную целостность,
разрушит «надклассовый мир», разделит общество на тех, кто «приближен» к
власти и тех, кто от нее бесконечно «удален». По мнению Р.Ливайна: «Варгас
не видел необходимости в учреждении монолитной партии, хотя он и мог
обратиться за примером к многочисленным зарубежным образцам. Точно
также он не попытался создать какую-либо универсальную идеологическую
программу. Варгас, не смотря на его выдающийся дар взаимодействовать с
людьми в качестве каудильо, имел малую склонность к тотальной диктатуре
в прямом смысле этого слова».1 Сходную неприязнь к партийным формам
политической организации питал и Сукарно, который называл традиционные
партии «врагами общества», и говорил о себе: «У каждого диктатора есть
партия, стоящая за его спиной и готовая взять власть в свои руки. За Сукарно
же нет такой партии или организации».2 Впрочем, отсутствие в Индонезии
ведущей «партии президента» компенсировала повышенная идеологическая
активность самого Сукарно, а устойчивую популярность в низах ему
обеспечивал «непосредственный диалог с народом».3
В отличие от Сукарно и Варгаса аргентинский президент Х.Перон и
венесуэльский лидер У.Чавес, наоборот, делали ставку на мощную
партийную организацию (перонистская партия в Аргентине и «Движение V
Республики» в Венесуэле), которая, наряду с крайне политизированными и
подчиненными государству профсоюзами, должна была стать
институциональной опорой их режимов. Подобная тенденция к масштабному
партийному строительству отражала социальный раскол, существовавший
как в Аргентине, так и в Венесуэле накануне популистских сдвигов.
1 Levine RM. The Vargas regime: the critical years, 1932-1938. N.Y., 1970. P. 151.
2 Другое AM. Индонезия: политическая культура и политический режим. М., 1997. С.
79-80.
3 Сумский В.В. Национализм и авторитаризм: политико-идеологические процессы в
Индонезии, Пакистане и Бангладеш. M., 1987.С. 192.

149
Ливийский руководитель тоже старался выстроить некую симбиотическую
массовую организацию, соединявшую в одном «лице» качества партии-
«меченосцев» и народного фронта. Вообще, для М.Кадцафи создание
массовой и лояльной мобилизующей структуры было в конце 70-х годов
вопросом политического выживания. Египетский же президент Насер,
являвшийся наставником Каддафи, долгое время колебался, но так и не
решился на создание собственной партии. Функцию массовой политической
организации в Египте взял на себя Арабский Социалистический Союз (АСС).
Этот Союз по оценке П.Ватикиотиса «был вторичным, вспомогательным
институтом, инициирующим политические акции нужные в данный момент
режиму, и всецело подчинялся верховной власти - военным и бюрократам».1
Противоречивые устремления популистских лидеров, конечно,
обусловлены противоречивой, инструментальной и имитационной природой
радикально-популистского режима. Если даже некоторые популистские
вожди сомневаются в том, следует им или нет выстраивать личную
квазиреволюционную партию, что же тогда говорить о крупной национальной
буржуазии или о подклассе чиновников-капиталистов, составлявших ядро
популистского «революционного» конгломерата. Эти две ведущие
группировки в период популистских преобразований не достаточно сильны,
чтобы формировать чисто буржуазную партию и выступать на политической
сцене от собственного имени. В итоге, партии, выражающие интересы
реальных инициаторов и организаторов «популистской революции»,
возникают лишь после завершения этапа «холодной» гражданской войны,
т.е. после падения режима популистской диктатуры.2
Политическая практика большинства радикально-популистских режимов
(исключение здесь, как обычно, представляет Ливия) доказывает, что
массовая популистская партия и широкое народное движение не могут
сосуществовать в одном политическом пространстве. Как правило,
радикально-популистский режим, если он вообще продуцирует какую-либо
поддерживающую структуру, создает что-либо одно: или мобилизационную
партию или народную коалицию, выстроенную на принципах «народного
фронта». Две указанные политические структуры по-разному влияют на
долгосрочную устойчивость популистских режимов. Партия, даже
существующая в зачаточном состоянии (как в Аргентине в период 1945-49
годов), придает популистскому режиму «сосредоточенный», авторитарный
характер. В то время как народная коалиция, напротив, «размягчает» и
уменьшает распорядительную силу радикально-популистской власти.
Чтобы разобраться, почему в одних ситуациях возникают популистские
мобилизационные партии, а в других - популистские «народные фронты»,
1 Vatikiotis Ρ J. Egypt's Political Experience. / In: Egypt from monarchy to republic: A
reassessment of revolution and change. / Ed. by Shamir Sh. Boulder, 1995. P. 24.
2 К примеру, в Индонезии политическая организация ГОЛКАР, созданная армейским
«крылом» бюрократической буржуазии в 1964 году при Сукарно, получила официальный
статус «правящей» партии ( и то с рядом оговорок) не ранее, чем к 1971 году, т.е. спустя
семь лет после падения режима «направляемой демократии».

150
нам надо выяснить то, чем партия отличается от широкого народного
движения. Всякую истинную партию отличает от иной политической
организации то, что она имеет: 1). Внятную и опубликованную программу
или идеологическую платформу; 2). Оформленное индивидуальное членство;
3). Низовые или локальные рабочие ячейки (представительства); 4).
Центральный административный аппарат с оплачиваемыми функционерами;
5). Многочисленных сторонников среди различных общественных классов и
групп. Проводя анализ, следует выделить три «идеальных типа» партий: А.
Партия «избирательная машина», действующая в условиях парламентского
или формально представительского режима; Б. Партия «распорядительный
институт», функционирующая в условиях авторитарного или
неотрадиционного (патримониального, теократического) режимов; В. Партия
«мобилизатор», вовлекающая в активную общественную жизнь
многочисленные слои, исключенные ранее из политической, хозяйственной
или культурной жизни.
В реальности, конечно, не существует идеальных, «химически чистых»
партий. Каждая партия, действующая в обычном политическом
пространстве, так или иначе, совмещает качества «избирательной манпшы»,
«распорядительного института» и «мобилизатора». И все же существующие
в разных странах партии можно классифицировать, исходя из того, к какому
«идеальному типу», описанному выше, они больше тяготеют. В условиях
зрелой парламентской демократии (Великобритания, Франция, Италия), либо
сложной, многоуровневой избирательной системы (США, Япония,
Австралия), в обществе доминируют партии «избирательные машины». В
авторитарных странах, где отсутствует евро-атлантическая «гражданская»
культура и плохо работает избирательная система, обычно господствуют
партии «распорядительные институты».1 Образцовая партия «мобилизатор»,
как правило, выходит на политическую сцену накануне грандиозных сдвигов
в обществе, разорванном войной, (большевики в 1917-18 годах, маоисты в
Китае в 30-е и 40-е гг., партия «красных кхмеров» в Камбодже), либо в
ситуации «холодного» внутреннего раскола и в преддверии гражданской
войны (итальянские фашисты в начале 20-х годов, испанская фаланга в 1934-
36-м годах). Партии «мобилизаторы», захватившие власть революционными,
насильственными методами, относительно легко трансформируются в партии
1 Партия «распорядительный институт» в разных культурных и социально-политических
условиях вьтолняет разные задачи. Такая партия может быть: 1). «Авангардом» общества,
выражающим его самые радикальные устремления (ВКП(б) с конца 20-х по конец 30-х
годов, национал-социалисты в Германии после 1933 года); 2). Структурным каркасом
общества, предохраняющим его от политического распада (фашисты Муссолини до
начала 30-х гг., Институционно-революционная партия Мексики); 3). «Эксплуататорской»
и «охранительной» организацией, выражающей интерес подкласса бюрократической
буржуазии (КПСС в 70-е и 80-е годы, Социалистическая партия Югославии при
С.Милошевиче); 4). Инструментом ускоренной модернизации (ГШД в Снгапуре или
партия Гоминьдан на Тайване); 5) Средством национальной самоидентификации и
самоопределения (правящие партии Южной Азии и экваториальной Африки периода
борьбы за независимость).

151
«распорядительные институты», а при острой необходимости неплохо
выполняют и функцию «избирательной машины» (такую роль, например,
играл Союз Коммунистов Югославии с 1980 года и до распада страны в
1991-м году). В то же время либеральные партии, относящиеся к категории
«избирательных машин», с трудом берут на себя обязательства
«распорядительного института» и практически не способны проводить
экстренную мобилизацию, не связанную с избирательной кампанией.
К сказанному добавим, что по-настоящему массовыми могут быть только
партии, относящиеся к разряду «избирательных машин» и партий
«мобилизаторов». Лишь подобные партии, имеющие разветвленный и
профессиональный аппарат и опирающиеся на местный актив, могли вовлечь
в свою деятельность десятки и сотни тысяч малоимущих граждан. При этом
ясно, что массовость обеих партий имеет разную природу. В одном случае
«массовость» подразумевает привлечение во время выборов на сторону
данной партии как можно большего числа избирателей, что само
предполагает ее разовый и ограниченный характер.1 В другом случае
«массовость» означает тотальную мобилизацию и последовательный
разогрев революциошюи и анти-системной активности широких социальных
слоев, недовольных своим социально-экономическим положением.
Поскольку популистские партии не являются, по сути, ни избирательными,
ни революционными, постольку они не бывают по-настоящему массовыми.
Строго говоря, радикально-популистские партии, подобные перонистской
партии или «Движению V Республики», следует называть не «массовыми», а
«сегментарно-мобилизационными» партиями.
В условиях радикально-популистской диктатуры верховная власть
пытается сформировать партию с «избирательным» уклоном, если в стране
сохраняется парламентская избирательная система. Более-менее
работоспособная парламентская система существовала до начала
популистских сдвигов только в Аргентине и в Венесуэле. Ни в Бразилии
эпохи «Нового государства», ни, тем более, в Египте или Ливии не было
даже зачатков полноценного парламентского правления (хотя в Бразилии со
времен провозглашения Республики в 1889 году существовал Национальный
Конгресс). В Индонезии в период 1950-1959 годов имелась формальная
парламентская система правления, которая, впрочем, имела мало общего с
реальным представительским строем, сложившимся в странах Запада и
юридически только прикрывала разброд и анархию, царившие среди
господствующего меньшинства.
Об учреждении радикально-популистской партии Хуан Перон объявил 23
мая 1945 года, когда все перонистские силы были сведены в единую
1 Макс Вебер выделял в составе «избирательной» партии три основные группы: 1).
Партийный лидер и его свита; 2). Активные члены партии; 3). Пассивная масса
избирателей. См.: Железняк H.H., Моргайлик M.À. Организационная структура партии в
политической социологии К.Маркса и М.Вебера. // Вестник МГУ. Серия Социология и
политология. 2001. № 3. С. 151.

152
Национально-Революционную партию (Partido Unico de la Revolucion).
Спустя четыре года организационные возможности перонистов еще более
усилились, когда на политическую сцену вышла Перонистская женская
партия, основанная Эвитой Перон (июль 1949 г.). Эта партия к 1950-му году
насчитывала в своих рядах уже 807.000. женщин, в основном - жительниц
Буэнос-Айреса, а к 1952 году партия Эвиты на треть увеличила численность
и уже имела 3.600 региональных отделений по всей Аргентине.2 В Венесуэле
популистская партия Революционное боливарийское движение было
организовано сторонниками Уго Чавеса накануне президентских выборов
1998 года (позднее переименована в «Движение V Республики»).
Бразильский президент Жетулио Варгас тоже, в конце концов, осознал
необходимость учреждения собственной партии. Но это осознание пришло к
нему лишь в конце 1945 года, уже после его отстранения от власти, когда
Варгас принял на себя руководство мульти-классовой Бразильской
трабальистской партии (БТП).3 Эта партия была создана вне рамок
радикально-популистской диктатуры и потому уже не могла оказывать на
массы всеобъемлющего политического влияния.
Попытки выстроить массовую партию с ограниченными функциями
предпринимал в середине 60-х годов и ГА.Насер, который к тому моменту
понял, что без организованной и автономной партии он рано или поздно
попадет в зависимость от растущей бюрократической буржуазии. Российский
востоковед А.Г.Князев отмечает, что «во второй половине 60-х гг. Насер
выдвинул идею создания внутри Арабского Социалистического Союза
засекреченной организации - «Авангард социалистов», которая явилась бы
ядром будущей социалистической партии».4 Но эта позитивная идея так и не
была воплощена на практике, поскольку Насер не имел ни четкой
идеологической платформы, ни свободы политического маневра, ни
достаточного количества лично преданных ему высших администраторов. В
результате, как подчеркивает Р.Хиннебуш «Насеризм так и не мог
превратиться в идеологическую партию, которая могла бы обеспечить
режиму долговременную устойчивость».5
В отличие от Насера, свободу действий которого ощутимо сковывали
бюрократическая буржуазия и консервативные армейские круги,
индонезийский президент Сукарно в начале 60-х имел неплохие объективные
шансы для строительства собственной мобилизационной партии. Но
Сукарно, почти в полном соответствии с тезисом С.Хантингтона об
«отрицательном отношении популистов к каким-либо организационным
структурам», не желал делить свою, в общем, довольно-таки иллюзорную, но
личную власть с партийными организациями. Сукарно самонадеянно или
1 Crassweller HD. Op. Cit. P. 187.
Ibid, P. 212.
3 Политическая система общества в Латинской Америке. / Отв. ред. Шульговский А.Ф.
М., 1982. С. 313.
4 Князев AT. Египет после Насера, 1970-1981 гг. М., 1986. С. 20.
5 Hinnebush R.A.jr. Op. cit. P. 19.

153
ошибочно полагал, что именно он как «верховный, революционный вождь»
является столпом существующей политической системы. Когда в середине
1964 года в Индонезии началось движение за введение однопартийной
системы, организованное Обществом защиты сукарноизма (БПС), Сукарно
сначала нехотя дал согласие на создание собственной партии. Однако спустя
два месяца БПС была поставлена вне закона, ибо к этому времени Сукарно
заручился поддержкой ведущих буржуазных партий.1 Как следствие, в
Индонезии была сформирована много классовая, но не стабильная коалиция,
разрозненных политических сил.
Своеобразная социально-политическая обстановка сложилась накануне
популистского переворота 1977-1979 годов в Ливии. Аморфность и
незрелость рациональных институтов, влияние родоплеменных связей,
привязанность крестьян к клочку обрабатываемой земли, а горожан,
являвшихся по большей части мелкими предпринимателями, к своей лавке
или ремесленной мастерской, препятствовали образованию сколько-нибудь
автономной мобилизационной партии. Был ли М.Каддафи заинтересован в
том, чтобы создать радикальную, надежную и хорошо организованную
политическую структуру, которая могла бы стать стержнем его власти?
Очевидно, в этом и заключалась его текущая, хотя, как выяснилось позднее,
во многом утопическая задача. Уровень индустриального развития общества
Ливии на рубеже 70-х и 80-х годов был столь низок, а пережитки архаики
столь сильны, что создать здесь какую-либо эффективную массовую партию
национального масштаба было невозможно. Взамен мобилизационной
партии, в соответствии с местными, культурными реалиями, были созданы
«революционные комитеты» и «джамахирийские кварталы», экзотическим
образом соединявшие функции современной политической организации,
муниципального органа власти и родоплеменного совета.
Идеологическая ориентация радикально-популистских режимов на
«маленького трудового человека», а также их зависимость от массовой
поддержки со стороны пролетарских слоев населения заставляли
популистское руководство развивать и укреплять профсоюзное движение и
одновременно реформировать сферу трудовых отношений. Эффективность и
масштаб взаимодействия популистских правительств с рабочим классом
зависели от того, какое положение он занимал в хозяйственной системе
страны, какова была его численность и структура, насколько он был охвачен
влиянием профсоюзов или трудовых синдикатов. Бесспорно, уровень
индустриального развития определяет степень зрелости и организационной
сплоченности промышленного пролетариата. Вместе с тем анализ реальных
ситуаций показывает, что в переходном обществе отсутствует прямая связь
между уровнем промышленного развития и интенсивностью «профсоюзной»
политики, а также качеством проведенных трудовых реформ.
1 Кямилев 3JT. Политическая борьба и проблемы централизации Индонезии (1945-
1975). М, 1978. С. 81-82.

154
Наемные рабочие, ставшие главным объектом этой реформационной
политики, составляли значительную часть трудового и малоимущего
населения в Аргентине середины 40-х годов, и, как ни странно, в Египте, где
хозяйственная роль наемных сельскохозяйственных батраков-поденщиков,
относящихся к низшему слою пролетариата, была чрезвычайно велика. В
Бразилии периода «Нового государства» пролетариат только выходил на
политическую сцену, был слабо организован и раздроблен.1 В Индонезии во
время режима «направляемой демократии» фабричный пролетариат так и не
оформился в какое-либо подобие социального класса: он был разобщен и
малочислен, а родственные ему сельскохозяйственные рабочие и рабочие
кустарных мастерских психологически и организационно тяготели к
малоимущему крестьянству. Профессиональный рабочий класс в
джамахирийской Ливии обеспечивал нормальное функционирование
важнейшей для страны нефтеперерабатывающей отрасли, но его костяк
формировали не ливийцы, а трудовые иммигранты из стран арабского
Востока, Юго-Восточной Азии и даже Восточной Европы (главным образом
из Польши и Югославии). В Венесуэле к началу правления У.Чавеса
индустриальный пролетариат был довольно многочислешюй социальной
группой, но при этом он обособился в отдельную высокооплачиваемую
категорию, близкую по своим интересам и запросам к мелким буржуа и
низшим слоям среднего класса.
Связующим звеном между радикально-популистским правительством и
рабочим классом с одной стороны и посредником между пролетариатом и
его нанимателями - с другой, по необходимости становятся лояльные
официальной власти профсоюзы или трудовые синдикаты. В странах
Латинской Америке: Бразилии, Аргентине, Венесуэле профсоюзы возникли в
последней трети XIX века под воздействием анархо-синдикалистских
движений, импортированных из Европы. Во всех этих странах и, особенно, в
Аргентине накануне популистских сдвигов профсоюзное движение
представляло пусть и не главную, но достаточно серьезную политическую
силу, с которой приходилось считаться верховной власти. В переходных
обществах Азии и Африки ситуация была иной. Так, в Египте первые
профсоюзы, объединившие, в частности, железнодорожников и портовых
рабочих Александрии появились чуть позже: в 20-е годы XX столетия. Что
касается Индонезии и Ливии, то там первые маломощные профсоюзные
организации появились еще при колониальном правлении в 30-е и 40-е годы.
Причем в Ливии профсоюзы так и не обрели политической и экономической
самостоятельности (даже минимальной), ни во время монархии, ни в
начальный период «освободительной революции» (1969-1977гг.), ни позже -
в эпоху уравнительных джамахирийских реформ.
1 По оценке Т.Скидмора «быстро растущий бразильский рабочий класс еще к началу
50-х годов XX века оказывал относительно слабое влияние на политический процесс и
голосовал скорее как дезорганизованная масса, чем сплоченный класс». См.: Skidmore Т.Е.
Op. cit. Р. 83.

155
Квинтэссенцией реформационно-синдикалистской или реформационно-
профсоюзной идеологии является доктрина Эспинозы Поведы, бывшего при
А.Салазаре генеральным секретарем Синдикалистской организации в
Португалии. Э.Поведа, выступая перед рабочими, описывал «синдикат» как
«подлинный инструмент диалога, понимания и согласия между
управляющими, рабочими и техническими служащими, обеспечивающим
социальную гармонию и классовый мир».1 Подобная точка зрения нашла
своих приверженцев и в Латинской Америке 40-х и в Северной Африке и
Южной Азии 60-х. Ориентируясь на корпоративный режим в Португалии,
бразильский президент Ж.Варгас и его аргентинский коллега Х.Перон
выстраивали договорную систему взаимоотношений между профсоюзами,
предпринимателями, рабочим классом и государством. Строго следуя
классическим синдикалистским заповедям, популистское руководство ни в
коем случае не воспринимало профсоюз как организацию, выражающую и
отстаивающую интересы рабочих. Для популистских вождей и для стоящей
за ними бюрократической буржуазии, профсоюз или трудовой синдикат был
орудием, с помощью которого можно умиротворить пролетариат, направив
его активность в 1гужное верховной власти русло. Это узкое, государственное
видение и предопределяло неоднозначную рабочую политику радикально-
популистских режимов.
Какие же главные задачи ставит перед собой радикально-популистский
режим, взаимодействуя с профсоюзами?
Без сомнения, первой целью всякого радикально-популистского режима,
вынужденного сотрудничать с профсоюзным движением, является легальное,
а при необходимости и неформальное (подзаконное) подчинение профсоюзов
верховной власти. При этом профсоюзы в идеале должны стать придатком
государственного аппарата, а его боссы должны быть инкорпорированы,
включены в подкласс бюрократической буржуазии. Образцовым выражением
этой стратегии служит «трудовая программа» Хуана Перона, выдвинутая им
в 1945 году и состоящая из шести пунктов: 1). Государственный контроль
над профсоюзами; 2). Государство назначает руководителей профсоюзов; 3).
Ликвидация профсоюзов, контролируемых из независимых центров; 4).
Запрещение профсоюзной политической активности;3 5). Государство берет
на себя ответственность за проведение индустриализации; 6). Для
профсоюзов вводится армейская дисциплина и военные методы
руководства.2 По существу эта программа копировала опыт национал-
социалистской Германии и сталинского Советского Союза, где профсоюзы
давно превратились в «приводной ремень» политической мобилизации.
Разница заключалась лишь в том, что у нацистских и советских профсоюзов
был могущественный куратор в лице НСДАП и ВКП(б), а у перонистских
1 BaklanoffE.N. The economic transformation of Spain and Portugal. N.Y., 1978. P. 14.
3 Хуан Перон имеет здесь в виду ту «политическую активность» профсоюзов, которая
исходит из независимых источников и идет в разрез с политикой государства.
2 Owen F. Peron: His Rise and Fall. L., 1957. P. 32.

156
трудовых синдикатов, сведенных в единую конфедерацию (ВКТ), имелся
только патрон-вдохновитель, роль которого прекрасно удавалась Перону.
Вторая задача популистской власти - вовлечь в лояльные профсоюзы как
можно большее количество рабочих, а затем подвергнуть их идеологической
и политической обработке, превратив, тем самым, трудовой синдикат в
разновидность мобилизационной партии. Популистские вожди не могли
делать ставку на «старые» либерально-буржуазные партии, ибо почти все
традиционные партии, существовавшие накануне популистских сдвигов в
Аргентине, Индонезии, Египте, Венесуэле находились в оппозиции к
радикально-популистскому режиму. Точно также популистское руководство
поначалу не могло опереться на собственную массовую партию, поскольку
«преданные режиму» партии и движения были либо слабы и
дезорганизованы (как АСС в Египте) или же возникли достаточно поздно
(как перонистская партия в Аргентине или трабальистская партия в
Бразилии). Поэтому профсоюзы, а точнее их национальные объединения,
подобные Всеобщей Конфедерации Труда в Аргентине, часто и вполне
закономерно становились неким аналогом правящей партии.
Наконец, третьей задачей популистского руководства является
превращение профсоюзов в легитимного арбитра, т.е. признанного всеми:
наемными рабочими, предпринимателями, государственными служащими
посредника, помогающего урегулировать трудовые споры и
обеспечивающего порядок в сфере трудовых отношений. Эта функция
профсоюзов в некотором роде является первичной. От того, как они ее
исполняют, в конечном итоге, зависит успешность всей профсоюзной
политики радикально-популистского руководства.
Безусловно, три указанные задачи каждый популистский режим решает
по-своему, и с неодинаковой степенью результативностью. Лучше всего
удалось «пристегнуть» профсоюзы к государственному аппарату режиму
Х.Перона, который превратил лояльные трудовые синдикаты в своеобразный
орган пропаганды хустисиалистской идеологии, сделав из них «витрину»
патерналистского государства. Успеху Нерона помогло то, что к 1945 году
по многим социально-экономическим параметрам Аргентина, в том числе и
по уровню дохода на душу населения, кратно превосходила Бразилию
времен Ж.Варгаса, не говоря уже об Индонезии эпохи Сукарно, насеровском
Египте или Ливии периода 1969-1977 годов. Если же за основу для сравнения
взять степень устойчивости государственных институтов, уровень
политической культуры, грамотность населения и качество его политической
активности, мы увидим, что перонистская Аргентина превосходит
современную Венесуэлу Уго Чавеса.
Эффективность рабочей политики Перона обеспечивало то, что еще до
установления радикально-популистского режима (в период между 1943 и 45-
м годами) под правительственный контроль перешли: Союз
железнодорожников, Союз рабочих металлургической промышленности,
Федерация телефонистов, Федерация полиграфистов Буэнос-Айреса,
Федерация банковский работников, Аргентинская федерация трудящихся

157
сахарной промышленности и Федерация рабочих мясной промышленности и
некоторые другие.1 В дальнейшем сила аргентинских, официозных
профсоюзов из года в год укреплялась. Стремительное возрастание роли
аргентинских профсоюзов (ВКТ) связано, конечно, не только с позицией
Х.Перона и его окружения, но и с быстрым (по латиноамериканским меркам)
ростом численности фабричного пролетариата. Если в 1943 году в Аргентине
имелось 200.000. рабочих-членов профсоюза, то к 1946 году, к моменту,
когда Перон занял пост президента, их было 500.000. К концу его первого
президентского срока (1951 г.) количество пролетариев, объединенных под
эгидой правительственных профсоюзов, составило три миллиона человек!2
Впрочем, количество здесь не совсем соответствовало качеству. К началу
50-х годов аргентинский пролетариат, по сравнению с пролетариатом таких
развитых индустриальных государств как США или Великобритания, был в
историческом плане очень молодым и не обладал оформленным, пусть и
соглашательским, трейд-юиионистским классовым сознанием. Он на три
четверти был сформирован из необразованных и слабо квалифицированных
рабочих, недавно прибывших в крупные города из провинции. Однако даже
отставка Х.Перона, состоявшаяся под нажимом военных в ноябре 1955 года,
не подорвала, в целом, доверие большей части аргентинских рабочих к
перонистской доктрине и перонистским профсоюзам. Во второй половине
50-х годов и на протяжении 60-х, когда Х.Перон находился в длительной
эмиграции, аргентинский пролетариат (в основном) продолжал оказывать
ему моральную и политическую поддержку, называя своего бывшего
президента «рабочим номер один».4
В отличие от Ж.Варгаса Х.Перон официально не провозглашал курс на
строительство «корпоративного государства». Но именно Перон, а не Варгас
попытался выстроить первое в Западном полушарии «синдикалистское»
общество, первичными элементами которого стали бы профессиональные
корпоративные объединения. Чтобы синдикаты охватывали не только
рабочих, в Аргентине по образцу ВКТ были созданы: организация
предпринимателей - Всеобщая экономическая конфедерация (ВЭК),
Всеобщая конфедерация профессий и Всеобщая университетская
конфедерация, объединившие средние слои и интеллигенцию.3
Таким образом, две первые задачи, связанные с подчинением профсоюзов
государству и с их превращением в аналог мобилизационной партии,
правительство Х.Перона решило, в целом, весьма успешно. Ни один другой
радикально-популистский режим не смог так эффективно поставить под свой
1 Искаро Р. Указ. соч. С. 232.
2 Hodges D.C. Argentina, 1943-1976. The national revolution and resistance. Albuquerque,
1976. P. 11.
3 Ibid. P. 20.
4 Munck R. Argentina. From Anarchism to Peronism: Workers, Unions and Politics, 1855-
1985. L., 1987. P. 131.
5 История Латинской Америки: Вторая половина XX века. / Отв. ред. Ларин Е.А. М.,
2004. С. 80.

158
контроль профсоюзное движение. И в этом смысле Аргентину эпохи
Х.Перона можно смело назвать образцовым популистско-синдикалистким
государством. С другой стороны, случай Х.Перона по-видимому следует
считать уникальным, поскольку ни в Бразилии, в Венесуэле или в Египте, ни,
тем, более в Индонезии или Ливии, не наблюдалось такого массового и
мощного профсоюзного движения, какое было в Аргентине в 40-е годы.
Однако с третьей задачей, связанной с превращением профсоюзов в
реального арбитра-«переговорщика» между наемными рабочими и
предпринимателями, режим Х.Перона явно не справился, что и подтверждает
волна забастовок, прокатившихся по Аргентине в первой половине 50-х
годов. Хотя эти забастовки в основном были инициированы профсоюзами, не
входящими в официозный ВКТ, тем не менее, высокий накал борьбы
пролетариата за свои права отражал общее неудовлетворительное положение
в сфере трудовых отношений. Полезно сравнить профсоюзную политику
Х.Перона с аналогичной политикой Ж.Варгаса, который заведомо не
стремился вовлечь довольно слабые в политическом отношении бразильские
профсоюзы, еще в начале 30-х годов ставшие придатком государства, в
процесс социальной мобилизации неимущих слоев.
Конечно, декларируемая Варгасом «синдикалистская» природа «Нового
государства» была политической фикцией. Ни профсоюзы, ни синдикаты, ни
какие-либо иные профессиональные корпорации, выстроенные по принципу
«средневекового ремесленного цеха», не играли в Бразилии 1937-1945 годов
реальной властной функции. Да, трудовой кодекс 1943 года предусматривал
создание синдикатов двух типов: 1). предпринимателей и 2). рабочих,
параллельно которым учреждались шесть конфедераций, охватывающих
промышленность, торговлю, транспорт, связь, кредит и культуру. Но
реального и прямого влияния на бразильский политический процесс периода
«Нового государства» не оказывали ни ассоциации (синдикаты)
предпринимателей, ни профессиональные союзы.
И все-таки при защите интересов пролетариата перед лицом совокупного
класса нанимателей бразильские профсоюзы часто демонстрировали то
упорство и твердость, которых не доставало аргентинским трудовым
синдикатам. В тех ситуациях, когда профсоюзы по каким-либо причинам
были беспомощны и не могли противостоять давлению со стороны
нанимателей, в действие вступали особые арбитражные органы. Ведь по
кодексу 1943 года главное место в системе регулирования трудовых
отношений в Бразилии занимали институты «трудового правосудия»:
Верховный трибунал по труду, региональные трибуналы и «хунты
умиротворения и арбитража», в которые входило по два представителя от
рабочих и предпринимателей.1 На лояльность рабочего класса по
отношению к режиму Варгаса влияли не только чисто экономические
факторы: рост заработной платы, сокращение рабочего дня, объективное
улучшение труда и т.п. Но «классовый мир» в Бразилии (в отличие от
Коваль Б.И. История бразильского пролетариата (1857-1967). М., 1968. С. 297.

159
Аргентины) в период 1937-1945 годов поддерживало еще и то, что все
бразильские профсоюзы подчинялись де-факто министерству труда. В
«Новом государстве» не было никаких автономных синдикатов, которые
могли бы проводить независимую от правительства политику и могли бы
подталкивать рабочих к забастовкам или к иным акциям протеста.
Неудача в строительстве массовых мобилизационных партий, как и
неудача в проведении вменяемой профсоюзной политики заставляла
радикально-популистские режимы формировать надклассовые, слабо
структурированные объединения (особенно это относится к Египту времен
Г.А.Насера). Как замечает А.Никерк «Тенденция образовывать движения
вместо партий присуща популизму... Большинство популистских массовых
организаций действует в виде «фронтов», «движений», «союзов»,
«коалиций» и «альянсов». Только придя к власти, популистские движения
могут иногда преобразовываться в партии со строгой иерархией».1 За
пределами Латинской Америки народные коалиции, поддерживающие
радикально-популистский режим, были учреждены в Египте и Индонезии. В
Индонезии практически сразу после провозглашения режима «направляемой
демократии» (31 декабря 1959 г.) было принято решение о создании
Национального фронта как массовой общественной организации,
управляемой президентом. Центральному совету Национального Фронта
подчинялись провинциальные советы, которые, в свою очередь, руководили
районными советами (кечаматаны). Вначале предполагалось, что НФ будет
союзом «функциональных групп», но вскоре стало ясно, что в НФ могут
вступать и члены политических партий.2
Национальный Фронт должен был стать официозной альтернативой
Коммунистической партии Индонезии, но справиться с такой эпохальной
задачей его руководители не смогли. Хотя они и обращались к массам с теми
же призывами к «установлению социальной справедливости», что и
коммунисты. По замечанию А.Ю.Другова «программа Коммунистической
партии Индонезии (в ее тактической части) мало, чем отличалась от
лозунгов, которые выдвигал, но не осуществлял Сукарно, и которые
укладывались в привычную дихотомию «добрый правитель, дурные
исполнители», столь распространешгую в патерналистской культуре».3 Ставя
перед рядовыми членами НФ значительные «революционные» задачи,
Сукарно и его ближнее окружение не были заинтересованы в успехе этой
организации и делали все от них зависящее, чтобы Национальный Фронт
вдруг не превратился в реальную политическую силу Индонезии.
В Египте аналогом индонезийского Национального Фронта стал
Арабский Социалистический Союз (АСС), образованный в 1959 году, об
«ограниченных» социально-политических целях которого мы говорили
1 NiekerkA.E. Op. cit. Р. 33.
2 Плеханов ЮЛ. Общественно-политическая реформа в Индонезии (1945-1975). М,
1980. С. 77-78.
3 Другое А.Ю. Указ. соч. С. 111.

160
выше. Заимствуя принципы партийной организации большевиков, насеристы
создали разветвленную, но малоэффективную сеть первичных организаций
АСС. Общее число низовых ячеек АСС к 1964 году составило 6.888. Из них в
городах располагались - 4,6%, в сельской местности - 59,5%, а остальные -
35% представляли общественные и частные учреждения.1 Подобно всякой
широкой коалиции АСС не имел ни отчетливой идеологической платформы,
ни осязаемого политического влияния. В нем себя одинаково комфортно
чувствовали и мелкие городские буржуа, и помещики средней руки, и
зажиточные крестьяне. Те же социальные страты, которые АСС должен был
охватывать в первую очередь: малоземельные крестьяне, батраки-подешцики
и городские люмпен-пролетарии, оказались в этой коалиции на третьих
ролях, попав под «пяту» тех же сельских угнетателей. Подобная организация,
конечно, не могла быть полноценным «приводным ремнем», связывающим
малоимущее население с верховной властью. Декларируемый
«надклассовый» способ приема в ряды АСС не уберег его от реакционеров и
прямых врагов режима. Членами АСС, а нередко и руководителями местных
ячеек могли стать помещики, торговцы, влиятельные чиновники, часть из
которых делали все от них зависящее, чтобы низовые организации АСС
бездействовали.2 Сам Насер в январе 1966 года признавал, что «опасность
для Арабского Социалистического Союза возникла в связи с тем, что многие
руководители не знают, как установить контакт с массами».3
Техника политического саботажа со стороны противников радикально-
популистского курса была в Египте столь же хорошо отлажена, что и в
Индонезии, Аргентине и Венесуэле. В целом отсутствие в Бразилии,
Индонезии, Египте и, в меньшей степени, Ливии работоспособных
мобилизационных единиц, компенсировалось насыщенной идеологической
пропагандой, а также - проведением регулярных «поддерживающих»
уличных, митинговых акций, проходивших под надзором правительственных
чиновников. Политическая мобилизация через массовые партии, профсоюзы
и «народные движения» могла быть успешной во всех странах, где был
установлен радикально-популистский режим.
В действительности вовлечение масс в организованные сверху структуры
приняло характер последовательной и относительно разумной политики
только в перонистской Аргентине. Весьма противоречивой и осторожной
была линия Каддафи на привлечение трудовых классов к политическому
взаимодействию с верховной властью. Египетский президент Насер, в свою
очередь, так и не решился на создание полноценной мобилизационной
партии, хотя к середине 60-х годов он, подобно Сукарно, имел для этого все
возможности. Нечего и говорить о том, что правому бразильскому лидеру
Варгасу претила сама мысль о превращении виртуальной, идеологической
1 Binder L. In a moment of enthusiasm: Political power and the second stratum in Egypt.
Chicago; L, 1978. P. 313.
2 Беляев И.П., Примаков ЕЖ Указ. соч. С. 190.
3 Сейранян ГА. Указ. соч. С. 33.

161
мобилизации в реальную, политическую. Тогда как Уго Чавес обращал свое
внимание на низовые ячейки боливарийской партии только накануне
выборов или в периоды острых политических кризисов.
2.5. Возникновение и развитие органов «прямого народовластия»
Наряду с массовыми партиями, по:гатизированными профсоюзами и
организованными народными движениями радикально-популистские
режимы при определенных обстоятельствах формируют так называемую
систему «прямого народовластия», которая является своего рода высшим и
эталонным институтом популистской власти. При этом под «прямой
демократией» не имеется в виду реальное воздействие малоимущих и
трудовых классов на процесс принятия государственных решешш. Равно как
и не имеется в виду регулярное проведение плебисцитов или референдумов,
на которых бы обсуждались и верифицировались важнейшие законы
государства. Каддафи, будучи наиболее последовательным сторонником
«прямого народовластия», выступал категорически против практики
референдумов, которые по его словам: «Не представляют собой современной
демократии, так как трудящиеся выражают свое мнение только одним
словом: «да» или «нет», что напоминает диктаторский режим. Тот, кто
говорит «да» или «нет» должен обосновать причину своего согласия или
отказа».1 «Прямое народовластие» в толковании популистских вождей и их
соратников означает декларацию народного суверенитета, подтвержденную
созданием особых, «альтернативных» институтов народоправства.
Всякий радикально-популистский режим логикой событий влечется к
установлению тех или иных институциональных форм «народного участия»
в государственном управлении. Ни манифестации или митинги, ни пикеты
или акции по разгрому оппозиционных изданий, ни регулярная поддержка на
выборах, ни референдумы не могут быть качественными «заменителями»
прямого участия масс в политической жизни. СХантиштон вполне
обосновано утверждает, что действительным общественным институтом
следует считать только «устойчивые, значимые и воспроизводимые формы
поведения».2 Следовательно, чтобы та или иная «форма массового
поведения», подходящая для нужд радикально-популистского режима,
приняла устойчивый, структурированный облик, ее необходимо заключить в
соответствующую организационную или административную оболочку. Чем
больше данный режим зависит от вовлечения масс в политическую борьбу,
тем больше он нуждается в создании таких «оболочек» для
институционального оформления мобилизационного участия масс.
ЕгоринА.З. Указ. соч. С. 79.
Хантингтон С. Указ. соч. С. 32.

162
Однако логика развития радикально-популистского режима редко
совпадет со стратегическими интересами крупной национальной буржуазии,
чиновников-капиталистов, агроэкспортеров и других элитных групп,
образующих блок популистский сил. Реальные инициаторы и организаторы
«популистской революции» благосклонно воспримут сам акт
провозглашения «прямого народовластия». Они также не станут возражать
против создания немощных, локальных структур «прямой демократии», не
угрожающих их политическому курсу. Но сама идея об утверждении
дееспособного и «прямого» народного правления, бесспорно, вызовет у
националистически настроенной буржуазии, как торгово-промышленной, так
и бюрократической однозначный и яростный протест. Еще больше
националистическая буржуазия опасается появления внесистемных, отрядов
«вооруженного народа», готовых заменить профессиональную армию,
внутренние войска и полицию. Стремление к утверждению тех или иных
форм «прямого народовластия» почти всегда завершается конфликтом
популистских лидеров, инициировавших этот шаг, и их могущественных
партнеров по «революционной» коалиции. Ведь чем больше преуспевает
популистский вождь и его ближнее окружение в создании альтернативных и
дееспособных органов верховной власти, тем большую независимость от
конгломерата популистских сил он получает и тем больше его правление
приобретает личный или нео-патримониальный характер (случай Каддафи).
Такой ход событий не устраивает ни крупную торгово-промышленную
буржуазию, ни подкласс чиновников-капиталистов.
Вместе с тем отдельные элементы политики «прямого народовластия»
находятся в русле интересов националистической буржуазии. В основном это
касается той целенаправленной и бескомпромиссной атаки на принципы
либерально-парламентского строя, которая всегда предшествует реальному
утверждению каких-либо форм «прямого народовластия». Для адекватного
понимания анти-парламентаризма популистских вождей следует заметить,
что термины «представительская демократия» и «парламентское правление»,
по нашему мнению, являются тождественными. Российский политолог
А.Б.Зубов пишет, что «термин «представительская демократия» означает, что
в данном обществе имеются такие политические институты как всеобщие
выборы, многопартийная система, конституционное разделение властей, при
которой законодательной власти отводится первенствующая роль».1
Общая для всех радикально-популистских режимов тенденция к
отрицанию либерализма и устоев парламентского строя ярче всего
прослеживается в тех странах, где парламентская демократия либо вовсе
никогда не существовала, либо существовала в каком-либо усеченном,
деформированном или «сыром» виде. Самыми непримиримыми критиками
парламентаризма и либерализма стали индонезийский президент Сукарно и
лидер ливийской революции М.Каддафи, а также, в меньшей степени,
Г.А.Насер. Безусловно, и Х.Перон, и Ж.Варгас и, особенно, У.Чавес тоже
Зубов A.B. Указ. соч. С. 5.

163
довольно часто подвергали сомнению те или иные принципы либерализма,
но их критика имела более «техническую» и поверхностную тональность, и
не затрагивала основ демократической философии.
Меньше всего скрывал собственные антилиберальные устремления
М.Каддафи. Он четко указывал в «Зеленой книге», что «парламенты стали
орудием, которые присваивают себе власть народа», поэтому «правом
народов является революционная борьба за уничтожение того аппарата,
монополизирующего демократию и волю народных масс, который
называется парламентом».1 Несколько более утонченной риторикой поначалу
пользовался Сукарно. Выступая в мае 1953 года перед студентами
Индонезийского университета в Джакарте, он говорил следующее: «Я
никогда не встречал слово «демократия» в исламской терминологии. Я
встречал там только «мушаварах». Больше того, я никогда не встречал в
исламском словаре термин «голосование». Все что предлагает здесь ислам -
это «мушаварах»: дискуссия, переговоры. Это не подразумевает проведение
такого голосования, по исходу которого кто-то мог бы сказать: «Моя партия
имеет наибольшее число голосов, и я должен выиграть. Нет!»2 Чуть позже: в
начале 60-х годов, когда в Индонезии утвердился режим «направляемой
демократии», Сукарно без обиняков заявил: «Либеральная демократия - это
ошибочная система... Она не подходит индонезийской душе».
Отчетливую неприязнь к парламентскому строю и к многопартийным
режимам выражал в своих речах и в своих текстах Насер, который был
уверен, что либеральный система, заимствованная с Запада, не может быть
гармонично соединена с арабской культурой и исламом. Не менее негативно
относился к парламентаризму Уго Чавес, но его простор для открытой
антилиберальной критики был ограничен тем, что в Венесуэле к концу 90-х
гг. уже установился относительно дееспособный и, в целом, оправдавший
себя (подтверждением чего и является победа Чавеса на выборах 1998 г.)
либеральный избирательный порядок.
Что же предлагали популистские вожди взамен «вредоносной» и
«формализованной» либеральной системы? Не смотря на некоторые
культурные отличия, радикально-популистское видение альтернативной
«прямой демократии», существовавшее в разных странах, было похоже.
Согласно Каддафи признаками «настоящей», т.е. альтернативной демократии
служит то, что народные массы захватывают власть на местах путем
ликвидации «старых» бюрократических муниципалитетов и образования
«народных комитетов», члены которых регулярно избираются в ходе
свободных выборов. Сверх того, сама по себе «народная революция» по
М.Каддафи есть образец прямой демократии, отвергающий «парламентское
правление», поскольку она препятствует доминированию одного класса.4
ЕгоринАЗ. Указ. соч. С. 78.
MintzJ.S. Op. cit. P. 165.
Сукарно. Политик и личность... С. 79.
ЕгоринАЗ. Указ. соч. С. 71.

164
Близкий M.Каддафи по духу Насер в книге «Философия революции»
указывает, что «демократия должна быть демократией народа, но не
демократией публики». С точки зрения египетского президента,
«политическая демократия не отделима от социальной демократии, при
которой граждане должны иметь три гарантии: свободу от эксплуатации
любого рода, равное участие в распределении национального богатства,
свободу от страха за безопасность в будущем...»1 Увлекаясь идеей
«кооперативного социализма», Насер устройство будущей «народной
власти» представлял в виде национального кооперативного союза.
Сукарно изложил взгляд на сущность «подлинной демократии» в речи от
17 марта 1959 года, получившей название «Политического манифеста». В
ней Сукарно утверждал, что «индонезийская нация основывала систему
управления на консенсусе при сосредоточении всей власти в руках одного
лидера, старейшины... Индонезийская демократия с незапамятных времен
была направляемой, и то же относится ко всем демократиям на азиатском
континенте».2 С более умеренных позиций выступал индонезийский генерал
Насутион, выражавший интересы армейского крыла бюрократической
буржуазии. Обращаясь к армейской и гражданской элите, генерал Насутион
говорил: «Направляемая демократия» делит общество по принципу
фу1пщионалыюсти. Существует четыре вида функциональных групп: 1). в
области материального развития; 2). в области религии; 3). в области
духовного развития; 4). функциональная группа вооруженных сил.
Политические партии все еще существуют в обществе, ликвидировать их
нелегко, но они должны быть упрощены и приведены в соответствии с
нашими революционными идеалами».3 Таким образом, в качестве
противовеса радикальной доктрине Сукарно было сформулировано
буржуазно-бюрократическое видение структуры «прямой демократии»,
согласно которому для вовлечения масс в политику не нужно вести никаких
консультаций и переговоров с народом, а достаточно просто организовать
малоимущее население под эгидой «функциональных групп».
Из всех популистских лидеров только Варгас и Перон не занимались
целенаправленной критикой либерально-парламентского способа правления.
Объясняется такое показное равнодушие к «изъянам» парламентаризма
просто. Бразильскому лидеру Варгасу, вообще, не было нужды как-то
акцентировать внимание публики на пороках парламентского правления,
поскольку в Бразилии к тому моменту не существовало сколько-нибудь
нормальной (хотя бы по форме) избирательной системы. Перон в период
1946-1955 годов не предпршшмал попыток установить в Аргентине «прямое
народовластие» потому, что именно либерально-парламентский строй делал
возможным его избрание на президентский пост. При условии отмены
избирательного законодательства Хуан Перон оказывался лицом к лицу с
Abdel-MalekA. Op. cit. P. 327.
Другое А.Ю. Указ. соч. С. 85-86.
Кямилев Э.Х. Указ. соч. С. 72.

165
многочисленными противниками из числа военных, землевладельцев и
крупных промышленников. И вряд ли у него был шанс удержаться у власти,
иначе как легальным образом, т.е. апеллируя к гражданскому долгу
аргентинских избирателей. Однако примечательно, что ко времени второго
пришествия во власть в 1973 г. Перон очевидно критически переоценил
достоинства парламентского порядка и начал активно противопоставлять
традиционной «либеральной демократии» идею «интегральной демократии»,
по которой в политическом управлении должны участвовать все
организованные силы в стране: партии, профсоюзы и предпринимательские
объединения, армия, церковь.1 Перон, будучи образцовым популистским
вождем-каудильо, хотя и с опозданием, но все-таки дозрел до идеи о
необходимости замены парламентского строя «прямым» или
«интегральным» народным правлением.
Итак, можно высказать предположение, что любой радикальный
популистский режим стремится к формированию структур «народного»
управления параллельных обычной государственной власти. Вопрос лишь в
том, какому режиму это удастся лучше, а какому хуже. Исторический опыт
свидетельствует, что самым выдающимся и успешным «строителем»
альтернативных органов власти оказался ливийский руководитель Каддафи.
Никому более (даже на настоящий момент Уго Чавесу) не удалось по своему
усмотрению так радикально перетряхнуть, перемешать общество и элиту,
сформировать столь запутанную, но, в целом, довольно эффективную
систему «прямого народовластия». Поэтому мы чуть больше места уделим
рассмотрению ливийских органов «прямой демократии», получивших
название «джамахирийских конгрессов» и «революционных комитетов».
После чего кратко разберем структуру параллельной власти, сложившуюся в
Индонезии и Венесуэле, а затем охарактеризуем политику «вооружения
народа», которая с успехом проводилась в Ливии и в Аргентине.
Институты «прямого народовластия» начали возникать в Ливии еще до
популистского поворота 1977-78 годов. Это были знаменитые «народные
конгрессы», которые должны были компенсировать слабость центральных и
локальных институтов государственной власти.2 Кроме того, они должны
были минимизировать влияние племенных шейхов, которое в сельской
местности традиционно было очень велико. Впрочем, по свидетельству
1 Политические институты общества в Латинской Америке. / Отв. ред. Шульговский
А.Ф. М., 1982. С. 295.
2 К моменту «освободительной» революции 1969 года, свергнувшей монархию,
королевская власть так и не смогла выстроить в Ливии полноценное современное
государство. Поэтому М.Кадцафи в период 1970-1977 годов пришлось не столько вести
борьбу с немощным государственным аппаратом, сколько заново создавать дееспособные
государственные структуры. Согласно Декларации, принятой на чрезвычайной сессии
Всеобщего народного конгресса (ВНК) в феврале 1977 г. в Ливии учреждалась «народная
власть». Она должна была осуществляться «через народные собрания, народные
комитеты, профсоюзы, союзы и лиги, а также через Всеобщий конгресс и издаваемые им
законы». См.: ЕгоринА.З. Указ.соч. с. 87.

166
Дж. Бирмана: «В реальности племенные вожди по прежнему умудрялись
проводить свою местническую политику с помощью локальных конгрессов,
что и стало одним из поводов к созданию Революционных комитетов».1
Потребность в автономном и работоспособном институте, выполняющим
функцию политического канала, посредством которого передавались бы на
вершину государственной пирамиды запросы плохо организованной
крестьянской массы, заставила ливийских руководителей создать такой
своеобразный орган народной власти как «революционные комитеты». По
свидетельству А.З.Егорина «Первые революционные комитеты (ревкомы)
начали создаваться в Ливии еще в 1976 году, но повсеместно они возникли к
1977-78 гг. На 1-м съезде молодых революционеров ревкомы были
объявлены «побудителями масс» и «контролерами революции». Они
формировались в основном из молодых людей, доказавших свою верность
идеалам Джамахирии».2
Можно ли считать революционные комитеты первичными органами
«прямого народовластия»? Скорее нет, чем - да, поскольку они, главным
образом, мобилизовали молодежь и активных сторонников джамахирийской
революции на борьбу с противниками режима. Революционные комитеты
стали прообразом правительственной партии, которая, впрочем, в Ливии так
и не была создана. Вместе с тем, революционные комитеты вьшолняли и
функцию коллектора социальных запросов малоимущих слоев населения, т.е.
они были своеобразным низовым «советом», служившем передаточным
звеном между крестьянами, мелкой буржуазией и городскими низами с
одной стороны и верховной властью, - с другой. К 1978 году ливийское
руководство так формулировало задачи революционных комитетов: 1).
Доводить до сведения народных конгрессов те запросы населения, решение
которых находится в их компетенции. 2). Подтверждать, что те или иные
решения, исходящие от базовых народных конгрессов соответствуют
национальным приоритетам, оглашенным в речах полковника Каддафи. 3).
Сосредотачивать внимание масс на недопустимом поведении отдельных лиц
или групп из состава служащих основных народных конгрессов и членов
народных комитетов.3
Благодаря усилиям центральной власти, активно противопоставлявшей
революционные комитеты народным конгрессам, к началу 80-х годов
движение «революционных комитетов» стало мощной и скоординированной
политической силой. Управляемое из штаб-квартиры в Триполи, прозванной
в народе «Матхуба» («логово льва»), движение издавало еженедельную
газету «аль-Захаф аль-Адхар», проводило съезды и демонстрации,
организовывало семинары, набирала молодежь в летние тренировочные
лагеря и осуществляла множество подобных акций.4 Совмещая функции
BearmanJ. QadhafTs Libya. L., 1986. P. 187.
ЕгоринА.З. Указ. соч. С. 103.
El-KikhiaМ.О. Op. cit. P. 59-60.
Bearman J. Op. cit. P. 189.

167
суррогатной, официозной партии, контролирующего и карающего института,
органа мобилизации и пропаганды, а также локального «народного» совета,
революционные комитеты стали важной опорой популистского режима
М.Каддафи. Но для радикальной популистской диктатуры, претендующей на
тотальный охват всего малоимущего населения, было мало поддержки
революционных комитетов и народных конгрессов.
Эксперименты с созданием новых, более экзотических институтов
«прямой демократии» проводились в Ливии вплоть до момента свертывания
популистской революции в конце 80-х годов. Так, в период кризиса,
начавшегося после падения цен на нефть в 1982 году, Каддафи призвал
массы к созданию «джамахирийских кварталов», где народ овладевал бы
требуемыми специальностями, организовывал бы производство различных
видов продукции, переходя на частичное самообеспечение.1 В 1990 году
М.Каддафи, выступая с речью по поводу двадцатой годовщины революции,
заявил: «все учреждения, которые традиционно считаются государственными
органами, должны быть упразднены».2 Это, вероятно, означало, что
предыдущие попытки создать действенную систему «прямого»
народовластия не увенчались успехом.
И впрямь, на излете джамахирийской революции в 1993 году во время
празднования 24-й годовщины революции Каддафи откровенно выразил свое
недовольство ливийской политической структурой. Очевидно,
воодушевленный опытом Парижской Коммуны, он решил учредить в Ливии
систему коммун, разделив страну на 1.500. автономных, самоуправляемых
единиц.3 Эти реформационные мероприятия, впрочем, не вызвали какого-то
общественного резонанса внутри Ливии и за ее пределами, поскольку режим
М.Каддафи к 1993 году окончательно трансформировался в режим личной,
неопатримониальной власти, сохраняя при этом в целях собственной
легитимации элементы прежнего революционно-пропагандистского декора.
Гражданские институты «прямой демократии» в Ливии оказались фикцией,
ибо вовлечение широких масс в политический процесс было заторможено
еще в начале 80-х гг., а роль «связных» между народом и властью исполняли
оплачиваемые функционеры революционных комитетов и народных
конгрессов, успешно влившиеся в класс бюрократической буржуазии.
В меньшей степени, чем в Ливии институты «прямого народовластия»
были включены в политическую систему Индонезии периода 1959-1965
годов. Учитывая сепаратистские настроения, существовавшие за пределами
острова Ява, Сукарно не решился создать на местах какие-либо
совещательные народные органы, пусть и суррогатные по своей природе.
Кроме того, концепция «направляемой демократии» предполагала, что
источником властной инициативы могут быть только верховное руководство
и близкие к нему политические группы. В результате, в Индонезии возникли
ЕгоринА.З. Указ. соч. С. 122.
Смирнова Г.И. Опыт ливийской революции. М, 1992. С. 100.
El-Kikhia М.О. Op. cit. P. 88.

168
лишь центральные органы «направляемой демократии», которые почти не
действовали и существовали скорее на бумаге, чем на практике. Главным
институтом, формально обеспечивающим «нормальный» ход политического
процесса, стал гибрид парламента, профессиональной корпорации и
племенного народного собрания. 27 марта 1960 г. Сукарно объявил об
учреждении нового назначаемого парламента - парламента сотрудничества
(готонг-ройонг). Новый парламент формировался согласно принципу
смешанного представительства и состоял из трех групп: представителей
политических партий, представителей функциональных групп и
региональных представителей.1 Индонезийскую бюрократическую
буржуазию (как армейскую, так и гражданскую) вполне устраивал такой по
существу бесправный и совещательный орган верховной власти.
Конечно, Сукарно объективно был заинтересован в том, чтобы возникли
мощные властные структуры, замкнутые на него, а потому не зависимые от
всесильного класса индонезийской бюрократической буржуазии. Но, как и в
случае с созданием официозной партии («Общества защиты сукарноизма»),
когда Сукарно побоялся выступить против мнения генералитета и верхушки
КПИ, так и в случае с образованием альтернативной власти индонезийский
президент проявил пассивность и чрезмерную осторожность. Он не только не
стал усложнять и расширять систему органов «прямого народовластия», но и
допустил превращение парламента сотрудничества в бесправный и
декоративный институт. Такой подход был бы оправдан, если бы Сукарно,
подобно Каддафи, обладал политической автономией и мог самостоятельно
проводить революционный курс. Однако Сукарно к началу 60-х гг. сильно
зависел от благоволения со стороны бюрократической буржуазии (особенно
ее армейского крыла), а также от позиции верхушки КПИ, поэтому создание
новых и работоспособных сгруктур власти, признававших его властный
авторитет, пошло бы ему только на пользу.
Иная ситуация сложилась в конце 90-х гг. в Венесуэле, где впервые после
Боливийской революции 1952 года и Кубинской революции 1959 года была
предпринята попытка выстроить полноценную систему альтернативной
народной власти. Инициатором «поворота» власти лицом к народу здесь стал
Уго Чавес, избранный президентом в 1998 году. Он прекрасно понимал, что
его радикально-популистская политика обречена на провал, а сам он не
удержится у власти и двух лет, если вовремя не будут созданы
альтернативные структуры «народной» власти, вовлекающие в политику
многочисленные группы крестьян, индейцев, городских низов и мелкой
буржуазии. В результате, уже в 1998 году, по результатам референдума, в
Венесуэле был образован новый политический институт: гражданская власть
(Poder Cuidadano), отсутствующая в других странах Латинской Америки.
Вновь созданная гражданская власть была призвана «контролировать то,
как различные ведомства соблюдают экономические, социальные,
Кямилев 3JC. Указ. соч. С. 68-69.

169
политические, культурные и иные права человека». Позднее по инициативе
Чавеса были учреждены боливарийские кружки - внеконституционные
органы низовой народной власти, подобные кубинским комитетам защиты
революции. В одной из своих еженедельных радиопрофамм Чавес обратился
к членам этих кружков с такими словами: «Не ждите завтрашнего дня.
Призовите своих соседей. Призовите своих друзей. Организуйте кружки и
ищите пути приведения в порядок ваших улиц, способы содействия
правительству, отстаивания своих прав».2 Гражданская власть и
боливарийские кружки, а также общества «поддержки боливарийской
революции» исполняли поставленные перед ними задачи достаточно
эффективно и последовательно. Они придали режиму Уго Чавеса ту
дополнительную автономию и крепость, которой так не доставало режимам
Перона, Сукарно или Насера.
Из сказанного вытекает, что не всякий режим популистской диктатуры
прибегает к такому инструменту укрепления собственного могущества как
дееспособная «прямая демократия». Более того, даже декларировав
необходимость формирования органов «прямого народовластия», не каждый
популистский режим в итоге создает в реальности работоспособную систему
локальной и верховной альтернативной власти. Фактически, лишь режимы
М.Каддафи и У.Чавеса нашли в институте альтернативной власти надежную
политическую опору. Причем Чавес все-таки не решился сформировать
центральный институт «прямого народовластия», офаничившись
учреждением региональных боливарийских структур. Что касается Сукарно
и Насера, то они слишком надеялись на силу личного авторитета и на
непоколебимость личных, революционных заслуг, чтобы подкреплять свою
власть какими-либо искусственными, на их взгляд, организационными
средствами. Следует отметить, что многие популистские лидеры не верили в
политическую действенность альтернативных, властных институтов.
Сукарно, Насер и Перон также опасались, что существование параллельных
«народных» органов власти приведет к возникновению «двоевластия» и
создаст предпосылки для фажданской войны.
Недоверие отдельных популистских вождей к институтам «прямой
демократии» было, в целом, обосновано. Ведь в переходном обществе
реальная власть принадлежит не институтам как таковым, и не абстрактному
«народу» или «нации», чья легитимность еще требует своего доказательства.
В переходном обществе власть находится в руках тех лиц или фупп, которые
либо контролируют производство и перемещение национального богатства,
либо владеют средствами прямого насилия: вооруженной полицией или
армией. Доступ к настоящему производству и свободному перемещению
национального богатства имеет в условиях обычной популистской диктатуры
бюрократическая буржуазия, а не харизматический лидер и не его ближнее
«революционное» окружение. Естественно, бюрократическая буржуазия
Дабагян Э.С. Уго Чавес. Политический портрет. М, 2005. С. 21.
Дабагяп Э.С. Венесуэла: Чавес остается? // Латинская Америка. 2002. № 7. С. 7.

170
добровольно не отдаст и толику контроля над экономическими ресурсами.
Следовательно, самым надежным, но и самым рискованным (с точки зрения
возможной негативной реакции конкурирующих элит) средством
укрепления власти популистского вождя есть создание независимых от
бюрократической буржуазии и подчиненных популистскому лидеру
непрофессиональных и добровольных вооруженных отрядов, т.е. - создание
«народной милиции». Концепция «вооруженного народа», заимствованная из
марксизма-ленинизма, входила в идеологический арсенал многих
популистских диктатур. Однако в полной мере воспользовались этой теорией
на практике только два популистских лидера: М.Каддафи и Х.Перон.
Для ливийского лидера концепция «прямой демократии» или Джамахирии
и концепция «вооруженного народа» - это не две разные теории, а два
момента одной философии или два неразделимых аспекта одного и того же
процесса: масштабного вовлечения масс в управление государством. С точки
зрения М.Каддафи, изложенной в «Зеленой книге», отказ от
профессиональной армии и добровольное «вооружение» народа логически
вытекает из самой идеи «совместного управления» государством. Выступая 7
октября 1978 г. в Триполи на очередном массовом митинге, Каддафи выразил
свое представление о «вооруженном народе» так: «Каждый город должен
полностью вооружиться, каждый житель города, будь то мужчина или
женщина, должен стать солдатом своего города, проходящим военную
поддхуговку по территориальному признаку».1
Каддафи - выходец из офицерской среды, поэтому он хорошо осознавал
кастовую и политическую обособленность военных. Для Каддафи,
свергнувшего в 1969 году в ходе военного переворота ливийского короля,
профессиональная армия всегда оставалась источником потенциальной
угрозы. Формирование «народной милиции» не только обеспечивало
Каддафи независимость от гражданских бюрократов-буржуа, но и давало ему
хоть и относительно малоэффективное (по причине слабой организации
«вооруженных» народных масс), но зато реальное средство для
противодействия армейским генералам. Логика событий привела к тому, что
к 1985 году органы полиции и внутренней безопасности были преобразованы
в отряды местной народной безопасности. Каддафи объявил, что «каждый
ливиец вправе сам обеспечивать безопасность в своем районе». В результате
со всех улиц исчезли полицейские.2 Зато малоимущие слои получили в руки
оружие и превратились не только в абстрактно-политическую, но и в
осязаемую организованную силу. Являясь последовательным лидером,
Каддафи постарался вовлечь в «народную милицию» все слои населения.
По свидетельству Дж.Бирмана «Для Каддафи тотальная мобилизация не
имеет исключений. Он требовал, чтобы «вооруженный народ» состоял не
только из мужчин, но и из женщин. Для этого в Триполи в 1978 г. была
открыта женская военная академия, и первый выпуск женщин-офицеров
ЕгоринА.3. Указ. соч. С. 111.
Там же, С. 129.

171
прошел в августе 1981 г. В своей речи, произнесенной по этому случаю,
Каддафи обратился к женщинам-выпускницам со следующими словами:
«Наступает конец эпохе гаремов и рабства и начинается освобождение
женщин арабской нации!».1 Военный эффект от вовлечения женщин в ряды
«вооруженного народа» был, конечно, не слишком значителен. Но
политический резонанс от этого мероприятия имел, несомненно,
положительный характер. Ведь Каддафи показал всем ливийцам, что
отвергает традиционное для жителей Северной Африки деление общества на
«шейхов» и «крестьян», «офицеров» и «рядовых», «мужчин» и «женщин» и
т.п. Политические мероприятия Каддафи должны были продемонстрировать
народу, что все жители Ливии равны перед революционным законом. Тем
самым, Каддафи поддерживал личный статус вдохновителя-революционера,
дополнительно укрепляя политическую автономию своего режима.
В отличие от ливийской Джамахирии режим Хуан Перона не признавал
права народа на «прямое» выражение своей воли вне рамок парламентской
системы (за исключением участия масс в референдумах). Для Перона
«народная милиция» была не столько инструментом политических и
идеологических мадшпуляций, сколько экстраординарным средством защиты
перонистской революции. Вплоть до начала 50-х гг., т.е. до того момента,
пока противники Х.Перона не начали выступление против популистского
режима, Перон не призывал сторонников формировать вооруженные отряды
для борьбы с оппозицией, в том числе и армейской. Лишь в ответ на отказ
военных признать Эвиту Перон в качестве кандидата на пост вице-
президента в августе 1951 г., а также реагируя на последовавший в сентябре
неудачный путч генерала Л.Б.Менендеса, Фонд социальной помощи
Аргентины по приказу четы Перонов начал закупки оружия и амуниции для
экипировки народной милиции, которая должна была защищать
правительство и перонистскую Конфедерацию профсоюзов.2
Накал гражданского противостояния усиливался и к концу 1952 года в
Аргентине полицейские силы (в состав которых входили и перонистские
дружины), находящиеся в распоряжении правительства, достигли
численности 150.000. человек, тогда как национальная, профессиональная
армия насчитывала в своих рядах лишь 70.000. военнослужащих.3 Даже по
сравнению с Каддафи это невероятный успех в строительстве независимых и
полузависимых военизированных структур. Однако, осторожный миротворец
Перон, сохранивший летом 1955 г. во время путча ВМФ власть благодаря
вооруженным дружинам перонистов, не сумел воспользоваться обретенным
преимуществом. Осенью того же года армия и ВМФ захватили все
правительственные здания в Буэнос-Айрэсе, хотя имевшаяся в распоряжении
Перона народная милиция, полицейские отряды и ВВС могли противостоять
1 Bearman J. Op. cit. Р. 241.
2 Hodges D.C. Argentina, 1943-1976. The national revolution and resistance. Albuquerque,
1976. P. 19.
3 Goldwert M. Democracy, militarism and nationalism in Argentina, 1930-1966. Austin; L.,
1972. P. 113.

172
армейской пехоте и в столице, так и в провинциях. Более того, в случае
начала вооруженной борьбы в провинции Перон имел очевидное
преимущество перед армией, так как его вооруженные сторонники к осени
1955 года квартировали почти во всех более-менее крупных населенных
пунктах Аргентины. Но Перон боялся начала реальной гражданской войны, а
потому он легко согласился с требованием армейских генералов о
немедленной отставке. После чего отправился в тайную эмиграцию в
Парагвай, оставив своих вооруженных сторонников в Аргентине без
руководства и ясных политических перспектив.
Индонезийский президент Сукарно в 1963-64 гт. тоже имел возможность
сформировать лично преданные ему вооруженные народные отряды.
Впрочем, Сукарно отклонил предложение руководителя КПИ Д.Н.Айдита о
создании «народной милиции». Вместо организации «народной милиции» в
феврале 1965 г. была издана инструкция генерал-майора Мокогинто,
заместителя главкома сухопутных войск по Суматре, предназначенная для
командующих округами, о необходимости «вооружить по одной роте
рабочих и крестьян с целью усиления политики противостояния Малайзии».1
В итоге, в критический период октября-декабря 1965 года, когда Сукарно
были необходимы автономные вооруженные отряды, готовые к
столкновению с антикомму1шстически и контрреволюционно настроенными
армейскими частями, в его распоряжении не оказалось ни одной лояльной и
полностью укомплектованной роты.
В целом, предвзятое отношение к «вооруженному народу» свойственно
многим популистским режимам. В Венесуэле режим Уго Чавеса
спорадически пытался организовать «вооружешгую милицию», независимую
от армейского руководства. Однако бывший офицер-десантник Чавес
испытывал уважение к венесуэльской, профессиональной армии. Вдобавок
до весеннего путча 2002 года он был уверен в том, что ни одна
конкурирующая элитная группа не решится бросить ему открытый вызов.
Поэтому он не стремился по-настоящему «вооружить» народные массы, ибо
не желал раздражать высшие армейские чины. После переворота 2002 г.
Чавесу стало ясно, что его положение в структуре власти отнюдь не
абсолютно, но выстраивать теперь альтернативные вооруженные силы было
поздно и опасно, так как все важные политические шаги Чавеса отслеживала,
а затем и публично критиковала венесуэльская оппозиция. Таким образом, в
Венесуэле, где к настоящему моменту существуют локальные органы
альтернативной «народной» власти, отсутствует полноценная «вооруженная
милиция». Малочисленные индейские отряды «самообороны», созданные по
инициативе Чавеса в отдаленных сельских районах, конечно, не могут взять
на себя функцию автономной вооруженной силы.
Подводя итоги параграфа, заметим, что любые альтернативные
структуры власти, созданные по инициативе популистских лидеров и их
окружения, есть лучшее средство массовой мобилизации в условиях
Другое А.Ю., Резников A.B. Указ. соч. С. 100.

173
переходных и отсталых обществ. Параллельная «народная» власть - лучшая
гарантия стабильности популистского режима и его долговременного
существования. Вместе с тем, «прямое народовластие» и, тем более
«вооруженная милиция» не являются обязательным атрибутом радикально-
популистских режимов. Бюрократическая и националистическая буржуазия,
которая остается главной движущей силой популистских преобразований,
одобряет создание декларативной «народной власти» и противится
формированию реальных институтов альтернативного управления. Лишь при
благоприятном для популистских вождей стечении обстоятельств, когда
позиции националистических буржуазных кругов по тем или иным причинам
ослаблены, популистская диктатура может продуцировать относительно
эффективные институты «прямой демократии» и организовывать
многочислешгую вооруженную милицию. В принципе, каждый популистский
лидер стремится обезопасить себя посредством масштабного вовлечения
малоимущих слоев в политический процесс. Однако не всякий популистский
лидер желает по-настоящему выстраивать систему «прямой демократии».
Тем более, не каждый лидер способен в реальности создать дееспособные
органы альтернативной власти. В целом, формирование институтов «прямого
народовластия» становится ключевым мероприятием для всех радикально-
популистских режимов. Именно его успех или провал определяет их
долгосрочную автономность и устойчивость.

174
Глава 3. Кризис и падение радикально-популистских режимов
3.1. Условный и одномерный характер популистской мобилизации
Политическая мобилизация во всех ее формах и вариациях предполагает,
что в процесс властного взаимодействия тем или иным образом вовлекаются
широкие трудовые массы, ранее исключенные из политического процесса.
Такое вовлечение широких слоев в процесс властного взаимодействия
практически всегда происходит по инициативе каких-либо фракций
правящего класса или субэлиты, которые выступают в качестве субъекта
мобилизации. Конечно, в определенных ситуациях массы тоже могут
проявлять самостоятельную, стихийную или «низовую» политическую
инициативу. Но, как показывает исторический опыт, данная инициатива
обычно исчерпывается тем, что вышедшие на улицу возбужденные и
недовольные массы громят полицейские участки и государственные офисы,
взламывают продовольственные склады, мародерствуют и устраивают
стычки с внутренними войсками или национальной гвардией. Иными
словами без компетентного субъекта мобилизации, роль которого могут
исполнять либо группировки правящего класса, либо (в случае, когда
действительно складывается взрывная, революционная ситуация)
маргинальные группы из состава субэлит и низших эшелонов среднего
класса, никакая качественная и продуктивная политическая мобилизация
оказывается невозможной. Это означает, что накопленный в недрах общества
социальный протест, оформляется в осмысленное и массовое политическое
действие, а не в стихийную вспышку погромов и бунтов, только тогда, когда
спонтанное народное движение возглавляют индивидуальные или
коллективные лидеры (такие как «орденская» партия). Причем указанные
лидеры должны обладать не только волей, знанием и умением завоевывать
доверие «маленького» человека, но и соответствующим материальным и
техническим ресурсом: финансами, транспортом, помещениями, органами
пропаганды, оружием и т.д., без которого любой призыв к коллективному
«поддерживающему» действию останется пустым лозунгом.
Массовая политическая мобилизация есть масштабный и всеохватный
процесс, нередко сотрясающий и даже разрушающий основы данного
политического строя. Однако сколь бы ни был впечатляющ и грандиозен сам
процесс массовой мобилизации, его эффективность измеряется не яркими
событиями, связанными с передвижениями организованных масс по улицам
и площадям, а политическим результатом. Как мы знаем, подлинной целью
всякой политической мобилизации является разрешение тех или иных
системных противоречий, возникших либо внутри правящего класса, либо
существующих между элитой и субэлитой (т.е. активными маргинальными
кругами, желающими получить доступ к власти или к распределению
общественных ценностей). Первым результатом или «продуктом» всякой

175
массовой мобилизации является мобилизационное участие, под которым мы
подразумеваем реальное или, в большинстве случаев, формальное влияние
малоимущих и трудовых классов на принятие важных для данного общества
политических решений. Вторым и главнейшим ее результатом, ради которого
правящие или маргинальные группы и вовлекают массы в политическую
борьбу, становится, в зависимости от конкретной ситуации, частичное или
кардинальное изменение кризисного политического режима, либо коренная
трансформация одряхлевшей политической системы. Настоящим итогом
этих изменений или трансформаций является то, что истинные субъекты
мобилизации: «революциошше» лидеры, группы, партии и их коалиции
утверждают свое политическое господство, вытесняя при этом на периферию
(либо вообще ликвидируя) конкурирующие элитные фракции и кланы. В
связи с этим российский политолог Д.В.Гончаров пишет: «Результатом
мобилизационного участия становится не то, что хотели бы получить сами
индивиды, а то, к чему стремятся президенты, партийные вожди, местные
боссы и другие персонажи из верхних этажей пирамиды власти».1
Характеризуя массовую мобилизацию, а также ее следствие - массовое
мобилизационное участие, надо отметить, что существует качественная
разница между обычной социальной поддержкой и собственно
мобилизационным, поддерживающим участием. Большинство современных
политических режимов, относящихся к разряду «нормальных» и более-менее
«справедливых», обладают массовой социальной поддержкой. Главный
атрибут социальной поддержки - признание широкими общественными
слоями легитимности данного режима. Из чего вытекает, что массы или
многочисленные граждане-избиратели в целом одобряют политику,
проводимую данным правительством, и исправно голосуют за кандидатов от
правящего блока. В той ситуации, когда большинство граждан просто
выражают молчаливое согласие с проводимым курсом, но не участвуют в
каких-либо специальных акциях, направленных на укрепление позиций
господствующей коалиции, мы можем сказать, что имеет место «пассивная»
социальная поддержка. Но если часть граждан по собственному почину
выходит на митинги, демонстрации, а также тем или иным способом, но
непременно добровольно и самодеятельно, выражает признательность
данному режиму, тогда такое планомерное и индивидуальное вовлечение в
политическое взаимодействие может быть обозначено термином
«автономное участие» или термином «активная социальная поддержка».2
Отличие социальной поддержки в ее пассивной и активной версиях от
мобилизационного участия заключается в том, что поддержка предполагает
лишь внутреннее согласие индивида с официальной линией режима. Это
согласие может оформляться в виде «правильного» голосования, шествия в
1 Гончаров Д.В. Теория политического участия. М., 1997. С. 12.
2 Термин «автономное участие» введен в научный оборот С.Хантингтоном и
Дж.Нельсоном в 1973 году. Согласно этим авторам «автономное участие есть
самостоятельный выбор индивидом политической цели и средств ее достижения». См.:
Huntington S., Nelson J. Socio-economic change and political Participation. Harvard, 1973. P. 3.

176
организованных колоннах или демонстративных контактов со «своими»
политиками. Те индивиды или группы, которые оказывают правящему блоку
социальную поддержку, всегда действуют мирно и по собственному почину,
не разделяя политических агентов, присутствующих на общественной сцене,
на «друзей» и «врагов». В то же время мобилизационное участие однозначно
предусматривает, что массы, оказывающие реальное или формальное
влияние на процесс выработки и принятия властных решений, воспринимают
политическую сцену не как умиротворенное пространство компромиссов, а
как арену ожесточенной схватки «народных» и «реакционных» фракций.
Иными словами, мобилизационное участие, особенно в его «тотальной»
коммунистической или национал-социалистской разновидности, всегда есть
форма открытой и в некоторых случаях насильственной и непримиримой
политической борьбы. Трудовые или малоимущие классы, втянутые в
процесс политической мобилизации, не столько оказывают моральную или
предвыборную поддержку своим политическим патронам, сколько в
буквальном смысле сражаются за их интересы на избирательных участках,
улицах и площадях (в лучшем случае), либо на фронтах захватнической или
гражданской войны (в худшем случае).
Следуя известной формуле Клаузевица, можно сказать, что война, как
внешняя, оборонительная или захватническая, так и внутренняя,
гражданская, - это предельный, радикальный тип политического
взаимодействия. В то время как тотальная мобилизация - крайнее или
исключительное средство данного взаимодействия. Тотальная мобилизация,
не связанная с обороной, закономерно ведет общество либо к внешней
агрессии (Германия после 1938 года), либо к внутреннему расколу и
саморазрушению (СССР в конце 20-х и в 30-е годы, Китай в период
«культурной революции»). Это означает, что известная точка зрения
Э.Юнгера, воспевающего «тотальную мобилизацию» как универсальное
средство «самообновления» и «оздоровления» индустриального общества1
является либо идеологической утопией, или концептуальной ошибкой.
Надо также иметь в виду, что социальная поддержка сама по себе может
быть как узкой, так и широкой, как временной, так и долгосрочной: от этого
ее суть не меняется. Напротив, политическая мобилизация, порождающая
феномен мобилизационного участия, имманентно тяготеет к
всеобъемлющему охвату всей сферы политического и социального
взаимодействия. В идеале всякая полноценная политическая мобилизация,
независимо от того проводится ли она в «демократическом» или
«авторитарном» обществах, стремится к превращению в мобилизацию
перманентную и тотальную. Тотальная мобилизация масс, ведущая страну к
внешней или внутренней войне, является кульминационным и наиболее
адекватным образцом политической мобилизации. Остальные варианты
целенаправленного вовлечения малоимущих и трудовых классов в
1 Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли. СПб.,
2002. С. 460.

177
политический процесс: тактическая, предвыборная, экономическая и
собственно радикально-популистская мобилизации (о них мы подробнее
скажем чуть ниже) есть заведомо «усеченные», ограниченные и, в отдельных
ситуациях, даже виртуальные формы организации массовой активности.
Разбирая природу и цели массовой политической мобилизации,
необходимо учитывать, что она, подобно любому политическому явлению,
имеет два основных аспекта: 1). Материальный или инструментально-
организационный; 2). Идеальный или психологический. Инструментально-
организационная «грань» массовой мобилизации подразумевает прямое
подавление, нейтрализацию или ликвидацию политического «врага». Все
массовые насильственные мероприятия, связанные с устранением
конкурентов с политической сцены, будь то массовые захваты предприятий
или зданий, нападение организованных толп на офисы оппозиции или
вооруженные столкновения с военными формированиями политического
противника, решают задачу, поставленную субъектом мобилизации, что
называется «в лоб». Эти насильственные действия, как правило, ведут
«революционеров», вовлекших широкие слои в политический конфликт, к
победе кратчайшим путем. Однако инструментальное или насильственное
применение мобилизованных масс не всегда бывает самым надежным и
эффективным орудием разрешения системных противоречий. Более того, в
той ситуации, когда военный перевес оказывается на стороне противника,
применение масс в качестве прямого, вооруженного «тарана» становится для
восставших элит опасным предприятием.
Здесь выходит на первый план идеальный или психологический аспект
массовой мобилизации, связанный не с организацией прямых и массовых
насильственных акций, а с формированием психологической атмосферы
«безысходности» и страха для конкурентов. Подобная атмосфера легко
создается за счет организации многотысячных митингов, на которых
критикуются и осуждаются «реакционеры», а также посредством
пикетирования важнейших правительственных учреждений, да и просто с
помощью перемещения огромных масс возбужденного народа по улицам и
площадям столичных и провинциалышк городов. В отдельных ситуациях
(Аргентина во второй половине 40-х, Египет в период «заката насеризма»,
Венесуэла У го Чавеса в 2002-м и 2003-м годах) создание атмосферы
«безысходности» для политических врагов оказывается более продуктивным
мероприятием, чем развязывание тотальной гражданской войны. В итоге, мы
видим, что политическая мобилизация трудовых и малоимущих классов
может быть не только инструментом «горячей», т.е. насильственной и
вооруженной борьбы, но и средством «холодного» и психологического
противоборства. В дальнейшем мы покажем, что именно этот второй аспект
мобилизации и предпочитают все радикально-популистские правительства.
Вместе с тем, обращение «революционных» фракций правящего класса к
инструментам «холодной» гражданской войны, еще не означает, что им
удастся избежать прямого и масштабного вооруженного столкновения со
своим противником. Увы, но тотальная мобилизация имеет тенденцию

178
автоматически переходить из стадии «холодного» противостояния в стадию
«горячей» войны, т.е. она закономерно тяготеет к превращению в чисто
военную мобилизацию (причем не столь важно против кого объявляется эта
массовая военная мобилизация: против внешнего или внутреннего врага).
Поэтому восставшие или не поделившие контроль над национальным
богатством элиты прибегают достаточно редко к тотальной мобилизации
даже и в ее «холодной» разновидности. Взамен они предпочитают
использовать другие - усеченные, паллиативные и ограниченные способы
вовлечения масс в политическую борьбу. К числу этих способов и относятся
перечисленные ранее тактическая, предвыборная, экономическая и, наконец,
радикально-популистская мобилизации.1 Чтобы лучше понять специфику
тотального вовлечения масс в политическую борьбу, нам нужно кратко
охарактеризовать эти паллиативные версии мобилизации. Поскольку о
радикально-популистской мобилизации мы будем подробно говорить в
дальнейшем, постольку тут мы остановимся на описании существенных
параметров тактической, предвыборной и экономической мобилизаций.
Итак, тактическая мобилизация - это фрагментарное и спорадическое, т.е.
строго ограниченное во времени, вовлечение масс в политический процесс,
при котором ее субъекты преследуют либо текущие политические цели,
связанные с извлечением политических дивидендов из кризисного
социально-экономического положения, либо стремятся к нейтрализации
маргинальных слоев, претендующих на равноправное участие в
политическом взаимодействии. Подобная мобилизация возможна в любом
обществе, как «гражданском», так и «авторитарном», не зависимо от его
традиций, культуры и уровня институционально-политического развития.
Эталонный пример тактической мобилизации дают нам США, где в конце
60-х и начале 70-х годов демократическая партия заняла сторону бунтующих
афроамериканцев из городских пригородов, а затем и направила их
активность в нужное ей русло. Образцовым примером тактической
мобилизации служит также деятельность итальянского движения «Вперед
Италия!» в период 1998-2003 годов.
Предвыборная мобилизация также может проходить в любом социуме,
где имеется работоспособная парламентско-представительская система. Эта
версия мобилизации еще более ограничена во времени, чем предыдущая,
поскольку она привлекает массы только к голосованию за избирательный
список той или иной партии или определенного кандидата, если речь идет об
одномандатных или президентских выборах. По своей форме предвыборные
агитационные мероприятия, конечно, имеют отдаленное сходство с
пропагандистскими акциями тотальной мобилизации. Но они, безусловно,
менее масштабны, менее интенсивны, менее целенаправленны. Задача
1 Особое место в мобилизационном иерархическом ряду занимает ситуативная или
техническая мобилизация, связанная с ликвидацией последствий катастроф, стихийных
бедствий и иных естественных катаклизмов. Этот вариант общественной мобилизации
обычно не преследует каких-либо политических целей. Однако, в некоторых случаях, и
она может быть использована как инструмент для разрешения политического конфликта.

179
предвыборной мобилизации - склонить как можно большее количество
граждан, обладающих избирательным правом, отдать голоса за
«правильного» кандидата или за «правильный» список. Если такая
разновидность мобилизации и вовлекает массы в политическую борьбу,
например, в тех обстоятельствах, когда кандидатами на один пост
выдвигаются два разнородных по своим взглядам политика (Ж.Ширак и
Ф.Ле Пен во Франции), то в крайне ограниченном масштабе. Особенностью
дашюй мобилизации является то, что она завершается не в момент
безусловной победы ее субъекта и инициатора, а в момент предшествующий
дню голосования, когда исход выборов далеко не очевиден.
В противоположность тактической и предвыборной мобилизации, ее
экономическая версия, связанная с концентрацией в руках государства или
его агентов важнейших материальных и трудовых ресурсов общества,
развертывается только в специфических обстоятельствах системного кризиса
или в условиях «догоняющего» развития. Хотя этот вид мобилизации, в
конечном счете, преследует политические цели, он, как правило, не слишком
широко и активно задействует малоимущие и трудовые классы. Субъекты
экономической мобилизации акцентируют внимание на накоплении и
перемещении различных ресурсов: финансовых, производственных,
технологических, научных, а также на укреплении и развитии тех или иных
отраслей общественного производства: судостроения, машиностроения,
электронной промышленности и т.д. В условиях индустриальной
современности только данная мобилизация позволяет отсталому или
переходному обществу добиться хозяйственного и технологического
прорыва, что и демонстрирует нам опыт Японии, Южной Кореи, Тайваня,
Бразилии (периода 60-х и 70-х годов) и некоторых других стран. При этом не
следует смешивать чисто экономическую мобилизацию с мобилизацией
военно-промышленной, имевшей место, предположим, в СССР 50-х: во
времена строительства атомной и ракетной промышленности. Кроме того,
необходимо различать два типа концентрации ресурсов: экономическую
мобилизацию, направленную на промышленное развитие (Япония, Южная
Корея и т.д.) и экономическую мобилизацию, направленную на поддержание
минимального уровня жизни бедного населения (Куба, Южная Корея).
Обозначив в общих чертах смысл и направленность массовой
политической мобилизации, и уделив внимание краткому анализу ее
«вторичных» разновидностей, можно приступить к исследованию главного
объекта нашего исследования: радикально-популистской мобилизации. Из
первой главы настоящей работы нам известно, что радикально-популистские
режимы не являются ни революционными, ни «народными». Соответственно,
массовая мобилизация, которую инициируют радикально-популистские
режимы, имеет ограниченные, охранительные и стабилизирующие цели.
Поскольку субъекты радикально-популистской мобилизации, к числу
которых, как нам известно, относятся: крупная национальная буржуазия,
националистические группировки чиновников-капиталистов и маргинальные
националистические круги, действуют в обстановке «холодной» гражданской

180
войны и стремятся к утверждению собственного господства мирными
средствами, постольку они сознательно лимитируют вмешательство масс в
политический процесс. Из того, что было изложено в первой главе, мы знаем,
что политическая стратегия радикально-популистского альянса сводится к
трем пунктам: 1). Ликвидация внесистемных, революционных элементов; 2).
Нейтрализация или ассимиляция конкурирующих элитных групп; 3).
Минимизация спонтанной политической активности масс. Данная стратегия
накладывает отпечаток на все мобилизационные мероприятия радикально-
популистских режимов. Однако склонность радикального популизма к
повседневной мимикрии приводит к тому, что очень часто неискушенные
наблюдатели принимают радикально-популистскую, усеченную версию
массовой мобилизации за тотальное и революционное привлечение широких
слоев к принятию государственных решений. (См. табл. 3)
^^^массовое
степень^^^частие
авторитарности^··-^
слабая
авторитарность
выраженная
авторитарность
низкий уровень
Бразилия, 1937-45
Индонезия, 1959-65
средний уровень
Венесуэла, 1998-.,.
Египет, 1961-70
высокий уровень
Аргентина, 1946-55
Ливия, 1977-89
Табл. 3. Соотношение авторитарности и уровня массового участия.
В Аргентине в начале правления Перона, в Индонезии времен Сукарно и
в насеровском Египте иностранные корреспонденты нередко принимали
напористый революционный пафос популистских вождей за чистую монету,
отправляя в редакцию телеграммы о начале «аргентинской национальной
революции», «индонезийской революции» и «грандиозного арабского
переворота». Впрочем, в каком бы количестве и сколь бы восторженно не
писали отзывы о ходе «популистской революции» иностранные
наблюдатели, ее природа от этого ни на йоту не изменилась. Та мобилизация,
которую инициируют популистские лидеры и поддерживающие их альянсы,
остается урывочной, сегментарной и произвольной. Она ни в коей мере не
предполагает ни реального вовлечения трудовых и малоимущих классов в
процесс принятия государственных решений, ни развертывания «горячей»
гражданской войны.
Таким образом, настоящая тотальная мобилизация, которая способна
втянуть общество в реальную гражданскую войну, отвергается радикально-
популистскими режимами как неприемлемая и опасная форма политического
взаимодействия. Это связано с тем, что радикально-популистские альянсы и

181
правительства по выражению Э.Вайльса «фундаментально примирительны»:
им не свойственна «кровожадность» и разрушительная целеустремленность
подлинных, революционных движений, опирающихся на широкие слои
угнетенного трудового населения. Основная часть радикально-популистских
режимов (исключение составляет Ливия Муамара Каддафи и, отчасти,
Аргентина Хуана Перона) использовала организованные сверху массы в
качестве орудия психологической войны, а не в качестве прямого,
революционного тарана. Создание атмосферы страха и психологической
безысходности для противника, а отнюдь не его насильственное
уничтожение - вот истинная цель радикально-популистского конгломерата
«революционных» сил.2 И эта цель, естественно, определяла всю специфику
радикально-популистского мобилизационного участия.
Стремясь предотвратить сползание общества в состояние гражданской
войны, и отвергая тотальную мобилизацию, популистское руководство
дважды перестраховывается, и отказывается от «вторичных» версий
мобилизации: экономической и тактической. Это приводит, с одной стороны,
к тому, что экономические реформы популистских правительств никогда не
достигают заявленных целей (ибо, как мы говорили выше, без
сосредоточения материальных ресурсов в руках государства не возможно
осуществить какой-либо хозяйственный прорыв). С другой стороны, отказ от
тактической мобилизации лишает популистскую власть всяческой автономии
и ставит ее в абсолютную зависимость от национальной буржуазии и
подкласса чиновников-капиталистов, что является одной из причин быстрого
крушения радикально-популистских режимов.
Бразильский политолог Э.Жагуарибе писал в начале 60-х годов XX века,
что «популизм Варгаса и Перона при его внешней массовидности не
пользуется действительной поддержкой широких слоев населения, не
обладает способностью защищаться с оружием в руках, слишком связан со
взлетами и падениями своих вождей». Действительно, в Бразилии массы
были принудительно устранены от какого-либо влияния (даже формального)
на политический процесс на всем протяжении существования «Нового
государства» с 1937 по 1945 год. Радикально-популистский режим «Нового
государства», хоть и умело манипулировал инстинктами и чувствами массы,
но все-таки де-факто опирался на поддержку вооруженных сил, на личную
1 Populism. Its meaning and political characteristic. / Ed. by Ionescu G., Gellner E.L. L.,
1969. P. 167.
2 Особенно преуспел в нагнетании атмосферы безысходности для своих политических
противников индонезийский президент Сукарно. В конце 50-х годов в своих
выступлениях Сукарно любил повторять, что «помимо главного врага индонезийской
революции - империализма, имеется много врагов в рядах народа... в рядах
эксплуататоров-капиталистов, которые против социальной справедливости, которым не
нравится индонезийская свобода». Цит. по: Николаев Н.Э. Индонезия: государство и
политика. М., 1977. С. 96.
3 Цит. по: Шестопал A.B. Леворадикальная социология Латинской Америки. М., 1981.
С. 186-187.

182
полицию Варгаса и усиливал свое влияние только благодаря дезорганизации,
деморализации и неспособности оппозиции к сопротивлению.1 В Аргентине
трудовые классы, особенно индустриальный пролетариат, оказались более
интенсивно вовлечены в формальные политические процессы: т.е. в
митинговую, уличную активность, чем в Бразилии. Однако и здесь
мобилизация масс всегда оставалась крайне условной и ограниченной. По
этой причине реальной опорой перонистского режима являлись:
националистические буржуазно-промышленные круги, профсоюзная
бюрократия и низшие эшелоны среднего класса. Сходная ситуация, при
которой широкие массы были оттеснены на периферию политической жизни,
складывалась в Индонезии, Египте, Ливии и Венесуэле.
К примеру, в Индонезии периода «направляемой демократии» крестьяне,
мелкие ремеслешшки и торговцы, составлявшие большую часть населения
страны, никак не обнаруживали свое «политическое существование». Зато в
политическую борьбу оказались широко вовлечены городской люмпен-
пролетариат и маргинальные круги среднего класса (студенчество, младшие
офицеры, исламские радикалы и т.д.). В Египте по наблюдению Р.Хинебуша:
«Большие сегменты масс были заинтересованы в политике Насера, но при
отсутствии эффективной партии, массы, за исключением коротких
«вспышек» активизма во время радикальных экспериментов середины 60-х,
оставались политически пассивными. Участие рабочих в управлении
фабриками оставалось номинальным; простые солдаты были отстранены от
политики. В деревнях и балади (традиционных городских пригородах) АСС
полностью зависел от местной знати».2 В Ливии, где преобладали
архаические родоплеменные отношения, обстановка была еще менее
благоприятной для политической «самоорганизации» масс. По оценке
арабского политолога М.Эль-Кихиа «Апатия, распространенная в ливийском
обществе, увеличивала число людей отстраняющихся от навязанного сверху
политического участия. К 1978 году число лиц, подверженных абсентизму в
низовых ячейках «народных конгрессов» составлял от тридцати до
пятидесяти процентов». Популистский сдвиг, осуществленный Каддафи в
период 1977-78 годов, никак не изменил ситуации и психологическое
отчуждение между народной массой и так называемыми «революционными
активистами» в Ливии возрастало с каждым годом. В Венесуэле отказ У го
Чавеса и его сподвижников от реального вовлечения широких масс в
политическую борьбу привел к апрельским событиям 2002 года, когда группа
оппозиционеров, поддержанная руководством ВВС, заставила Чавеса
написать заявление об отставке.
Возникает вопрос, каким образом радикально-популистские режимы,
отказавшиеся от тотальной мобилизации и от ее «вторичных» вариаций:
тактической и экономической мобилизации, смогли создать для своих
Sfddmore Т.Е. Politics in Brazil, 1930-1964. An experiment in democracy. N.Y., 1967. P. 31.
Hinnebush R.A. Op. cit. P. 33.
El-Kikhia M.O. Libya s Qaddafi: The politics of contradiction. Gainesville, 1997. P. 54.

183
противников «атмосферу безысходности» и решить, тем самым, свою
главную задачу - утвердить господство националистических группировок
правящего класса? Ответ на этот вопрос становится ясен при анализе
стратегических задач радикально-популистских движений. Ведь поскольку
главной целью радикально-популистских режимов становится создание
психологической атмосферы «устрашения» и «безысходности», постольку им
нет никакой необходимости реально организовывать, активизировать и
перемещать массы. Чтобы нейтрализовать политических конкурентов
националистической буржуазии, а заодно «выпустить пар» народного
недовольства, популистским вождям и их соратникам достаточно
прибегнуть к испытанным средствам психологической и пропагандисткой
войны, создавая иллюзию вовлечения масс в политическую борьбу.
Эта иллюзия подкреплялась объявлением об учреждении массовых
партий, фронтов и движений и созданием видимости всенародной
поддержки. Чтобы у противников не оставалось сомнений, популистские
вожди регулярно перемещают возбужденные, организованные массы по
столице и провинциальным городам. Причем самой эффективной
имитационной формой народного «участия» становится многотысячная
демонстрация сторонников «революционного» курса, завершающаяся
многочасовым митингом на площади перед президентским дворцом или
пикетом редакций, офисов и зданий, где сосредоточилась антипопулистская
оппозиция. Для того чтобы массы не только добровольно, но еще и с
воодушевлением втянулись в публичную игру, затеянную по неизвестным ей
правилам, популистскому руководству необходимо обратиться к
дополнительным инструментам обработки масс: идеологической,
производственной или профессиональной и уличной мобилизации. Из этих
инструментов идеологическая мобилизация является, пожалуй, самым
безболезненным (для популистского конгломерата), быстродействующим и
гибким средством массовой манипуляции.
Идеологическая разновидность ограниченной мобилизации предполагает
воздействие на трудовые и малоимущие классы на коммуникационном,
идеологическом уровне. Она подразумевает настойчивое и целенаправленное
внедрение в массовое сознание единой доктрины или комплекса связанных
идей, провозглашающих важность «мирной» и «организованной» борьбы за
утверждение социальной справедливости.1 Восприняв официальную
популистскую доктрину, разрозненные массы как бы заново осознают себя и
свой сиюминутный материальный интерес, заново идентифицируются и
сплачиваются на почве лояльности к верховной власти. Иначе говоря, идея
«всеобщего блага», в ее радикально-популистской трактовке, становится тем
стержнем, вокруг которого объединяются все общественные группы и
страты, согласные с политикой нового режима. На основе этой официальной
1 Концептуальный состав радикально-популистских доктрин мы подробно разбирали
в параграфе 1 А. настоящей работы, поэтому здесь мы не будем возвращаться к анализу их
идейного и ценностного содержания.

184
доктрины, внедренной в массовое сознание, проводится впоследствии
производственная или уличная мобилизация широких слоев населения.
При этом всякое усеченное и ограниченное вовлечение малоимущих
слоев в политическое противостояние имеет свои жесткие границы,
обусловленные тем, что (как мы упоминали выше) радикально-популистское
руководство - категорический противник каких-либо насильственных
массовых действий или, тем более, «горячей» гражданской войны. Впрочем,
надо иметь в виду, что эта «примирительная» позиция радикально-
популистских правительств вовсе не исключает возможности применения
против конкурирующих элитных групп точечных судебных репрессий и
избирательного полицейского насилия. Как раз будничные полицейские
акции, а не вулканическая энергия разбушевавшихся масс, служат для
радикально-популистских режимов лучшим противоядием от чрезмерной
активности легальной и даже подпольной оппозиции.
Все радикальные популистские вожди стараются скрыть от народа
истинные цели своего режима. Более всего преуспел в этом аргентинский
лидер Хуан Перон, который после своего вынужденного ухода с поста
президента в 1955 году, на протяжении второй половины 50-х, 60-х и до
начала 70-х годов оставался для многих аргентинцев эталоном
«революционной честности» и символом «национального сопротивления». С
самого начала своей политической карьеры Перон старался «скрыть
классовую сущность возглавляемого им движения, служившего интересам
крупной национальной промышленной и торговой буржуазии, части
обуржуазившихся помещиков и привилегированной верхушки военной
касты».1 Вместе с тем, будучи образцовым радикально-популистским
вождем, он регулярно и широко использовал митинги и демонстрации для
устрашения своих противников. Бушующие толпы фабричных пролетариев,
поденщиков, мелких буржуа и домохозяек, собиравшиеся перед «Розовым
домом» (так называется резиденция президента в Буэнос-Айресе), были для
самого Перона, равно как и для «олигархической» оппозиции лучшим
доказательством того, что аргентинский народ занял сторону перонистского
правительства и при нужде выступит с оружием в руках на его защиту.
Эталоном масштабного, но фиктивного (с политической точки зрения)
перемещения масс служит митинг, состоявшийся перед президентским
дворцом в Буэнос-Айресе 22 января 1951 года накануне президентских
выборов. Р.Крассуэллер свидетельствует, что в этот день: «Участников
митингов бесплатно привозили из провинции на поездах; караваны автобусов
и грузовиков, заполненные людьми, прибывали в столицу. На центральной
площади собралось около миллиона человек с флагами и транспарантами,
самолеты в небе дымовыми шашками вычерчивали приветственные лозунги.
Перон принял от народа свое назначение кандидатом на пост президента,
заявив, что он будет делать только то, чего хочет народ».2
Очерки истории Аргентины. / Отв. ред. Ермолаев В.И. М, 1961. С. 427.
Crassweller R.D. Peron and the enigma of Argentina. N.Y.; L., 1987. P. 239.

185
Публичное общение с малоимущими классами было для Перона
надежным средством обретения политической независимости от буржуазных
кругов. Однако, несмотря на грандиозные масштабы митинговой активности,
охватившей Аргентину в период 1945-1955 годов, реальное взаимодействие
верховной популистской власти с народом было малоэффективным и
ограниченным. И в этом была вина самого Перона, а не малоимущих и
трудовых классов, которые в принципе при соответствующей поддержке
сверху могли стать неодолимой политической силой. Вспомним, в частности,
что в июне 1955 года в ответ на непримиримую оппозицию церковных
иерархов и на провалившийся путч ВМФ верные Пероны массы устроили
стихийные манифестации, сопровождавшиеся поджогами и разрушениями
церковных зданий в Буэнос-Айресе.1 Отсюда оставался один шаг до начала
реальной революции и антибуржуазной гражданской войны, которые в
теории могли привести Аргентину к выбору иного, некапиталистического
пути развития. Впрочем, Перон ни в июне 1955 года, ни в ноябре того же
года, когда его все-таки отстранили от власти путчисты-заговорщики, так и
не смог сделать этого решающего шага.
Пристрастие к многотысячным митингам испытывал и лидер ливийской
революции М.Каддафи. Его способ коммуникации с народом был по форме
вполне радикальным, но по существу Каддафи не стремился вовлечь массы в
политическую борьбу. В сентябре 1978 года, выступая на митинге,
посвященном празднованию девятой годовщины революции, М.Каддафи
призвал рабочих «захватывать заводы и предприятия, ликвидировать
существующую администрацию - в государственном и эксплуататорскую - в
частном секторе, создавать на ее месте народную администрацию из числа
рабочих и брать управление производством в свои руки».2 В силу ряда
обстоятельств мобилизационная политика Каддафи была намного более
целенаправленной и последовательной, чем у других популистских вождей.
Мы говорили во второй главе, что ливийскому вождю удалось сформировать
относительно работоспособные и готовые к наступательным действиям
«революционные комитеты». Однако ядро этих комитетов составляли не
массы, а профессиональные агитаторы и освобожденные «уличные»
активисты, которые время от времени собирали городских жителей на сходы,
митинги и муниципальные собрания.
Умело и тонко направлял революционный порыв масс президент Египта
Г.А.Насер. В отличие от Перона и Каддафи египетский президент не был
большим любителем многочасовых выступлений перед восторженно
внимавшим ему народом. Но он поощрял митинговую активность масс в
сельской местности. Подобные открытые митинги, проводимые в деревнях
по инициативе руководителей местных ячеек АСС, давали сельским жителям
возможность участия в деятельности «народного движения» и были
1 Hodges D.C. Argentina, 1943-1976. The national revolution and resistance. Albuquerque,
1976. P. 23.
2 ЕгоринА.З. Ливийская революция. M., 1989. С. 107.

186
своеобразным форумом для общинных дискуссий и решения деревенских
проблем.1 Кроме того, в критических ситуациях, когда ход событий был для
Насера особо неблагоприятен и угрожал ему потерей властных полномочий,
египетский лидер обращался за прямой поддержкой к малоимущим классам.
Так, 9 июня 1967 года, после поражения в войне с Израилем, которое сильно
подрывало авторитет Насера, последний выступил по каирскому
телевидению с заявлением об уходе в отставку. Расчет Насера был верен и на
следующий день сотни тысяч людей вышли на улицы египетских городов с
требованием, чтобы Насер забрал свое заявление об уходе. В результате на
следующий день Насер вновь приступил к руководству страной.2
В отличие от «левых» вождей-популистов, бразильский президент
Жетулио Варгас был ортодоксальным «правым» политиком, разделявшим
патриархальные взгляды бразильской аристократии на народ как на своего
подручного-«клиента». Поэтому во время пребывания у власти в период
1937-45 годов он не желал поощрять даже в малой степени уличную или
митинговую активность малоимущих классов, а стремился установить с
ними доверительные, «отцовские» отношения. Публичным выступлениям на
массовых митингах Ж.Варгас предпочитал регулярные обращения к нации по
радио, в которых он отеческим тоном убеждал подданных в правильности
избранного им «корпоративного» пути развития. Американский социолог
Р.Ливайн писал по этому поводу, что «хотя размер минимальной пенсии и
заработной платы после 1937 года не стал повышаться чаще, чем до того,
низшие классы заняли сторону Варгаса, доверяя его патриотической
кампании в поддержку гражданской ответственности и культурного
национализма (brasilidade)».3 Для Варгаса было важно донести до масс через
прессу и радио доктрину «справедливого» корпоративного государства, а не
«зарядить» революционной энергией уличное собрание. Избрав такой подход
к политическому взаимодействию с малоимущими классами, Варгас
автоматически отверг какую-либо «уличную» форму массовой мобилизации.
Но при этом для манипулирования массой он виртуозно использовал
идеологическую агитацию, а также, правда, в значительно меньшем объеме,
профессиональную мобилизацию через, официальные профсоюзы, тесно
связанные с его режимом.
Традиционный стиль общения с массами избрал и президент Сукарно, за
тем малым исключением, что он не использовал профсоюзы в качестве
инструмента политической мобилизации, ибо сколько-нибудь влиятельных
профсоюзов в Индонезии на тот момент просто не существовало. Сукарно не
любил принимать участие в открытых, площадных митингах и
манифестациях, а предпочитал произносить речи для избранной публики в
закрытых помещениях: в университетах, в залах международных конгрессов,
1 Harik I.F. The political mobilization of peasants. A study of an Egyptian community.
Bloomington; L., 1974. P. 90.
2 Беляев И.П., Примаков EM. Египет: время президента Насера. M., 1974. С. 325.
3 Levine RM The Vargas regime: The critical years, 1932-1938. N.Y., 1970. P. 166.

187
министерствах и т.д. Свои синкретические представления о «пяти принципах
революции» или - «ланча силе» и о «маленьком трудовом человеке» или -
«мархаэне» Сукарно, сумел, в общем, вполне адекватно донести до самых
широких слоев индонезийской общественности. Данные представления
точно соответствовали духу и мистической традиции индонезийского народа,
а точнее - его яванского большинства. Поэтому псевдореволюционная
риторика Сукарно стала для индонезийского режима «направляемой
демократии» эффективным средством идеологической мобилизации.
Благодаря этому средству, бюрократическая буржуазия и особенно ее
армейское «крыло», поддерживавшая Сукарно вплоть до коммунистического
мятежа 1965 года, сумела не только решить текущие политические
проблемы, но и невероятно укрепила собственное доминирующее положение
в индонезийской политической системе.
Венесуэльский президент Уго Чавес наверняка не изучал специально
опыт своих предшественников. Однако ему удалось совместить в одном лице
и качества выдающегося революционного оратора и патриархальные
качества «патрона» или «доброго» наставника. Подобно всем опытным
радикально-популистским вождям Чавес избегает тотальной мобилизации
преданных ему масс, которая может инициировать в расколотой Венесуэле
«горячую» гражданскую войну. Взамен он сознательно ограничивает арсенал
мобилизационных средств идеологической агитацией и ограниченной
уличной мобилизацией. Так как в Венесуэле до сих пор действует
относительно работоспособная, избирательная парламентская система,
У.Чавес периодически накануне президентских, парламентских выборов или
общенациональных референдумов обращается к технике предвыборной
мобилизации. Причем складывается впечатление, что именно предвыборная
мобилизация удается Чавесу лучше всего. На общенациональных выборах он
или выдвинутые им кандидаты, пусть и с небольшим перевесом, но все-таки
уверенно побеждают оппонентов из либеральной оппозиции.
В то же время усилия Чавеса в области идеологической мобилизации
(внутри страны), т.е. в области пропаганды идей «боливарийской»
революции, следует признать не слишком удовлетворительными. Ведь на
настоящий момент в Венесуэле, в отличие, предположим, от Аргентины
времен Перона или от Египта времен Насера, не существует единого и
массового блока «боливарийских» сил. Напротив, внутри правящей коалиции
наблюдается столкновение частных фракционных интересов, которое может
привести к распаду популистского конгломерата, а в дальнейшем и к
вынужденному уходу Чавеса с поста президента. Частично провалом
внутренней пропагандисткой работы объясняется и повышенная активность
венесуэльского лидера на международной сцене. Объявляя на
международных симпозиумах и встречах США «врагом» развивающегося
мира, а Венесуэлу представляя как главного борца с новейшим
империализмом и колониализмом, Чавес пытается не столько превратить
Венесуэлу в реального лидера «неприсоединившихся стран», сколько

188
старается отвлечь внимание венесуэльского народа от нарастающего
социально-экономического кризиса.
Обозначив генеральную линию радикально-популистских вождей на
«усеченную» или ограниченную мобилизацию, мы должны дать ответ на
один закономерно возникающий вопрос, который можно сформулировать
так: понимали ли конкуренты и противники националистических
группировок, возглавивших процесс популистских преобразований, что
вовлечение народных масс в политическую борьбу против <феакции» и
«олигархии» является фиктивным и по существу безопасным процессом?
Ответ на данный вопрос, возможно, покажется парадоксальным, но этот
ответ таков - да, безусловно, понимали. Ни в коем случае нельзя считать
наивными «простаками» врагов крупной национальной буржуазии и
чиновников-капиталистов: бразильских латифундистов-аристократов,
аргентинских компрадоров-буржуа, крупных индонезийских производителей
каучука, олова или копры, египетских феодалов-землевладельцев и
компрадоров, ливийских племенных вождей или венесуэльских экспортеров,
связанных с американским капиталом. Нам кажется, они прекрасно знали,
что перемещения взбудоражешнлх масс по улицам и площадям больших и
малых городов, равно как и популистские тактические маневры, связанные с
профессиональной или экономической мобилизацией имеют фиктивный,
демонстрационный характер.
И все же ограниченная идеологическая и профессиональная мобилизация,
несомненно, приносила свои отнюдь не иллюзорные результаты, очевидно
укрепляя власть буржуазно-националистических группировок и альянсов.1
Высокая политическая эффективность имитационной мобилизации
объясняется тем, что в обстановке длительной и «холодной» гражданской
войны, когда ни одна из сторон не готова к масштабным насильственным
действиям и не желает таковых, конфликт элитных интересов сознательно
переводится правящим классом в плоскость виртуального, мнимого или
условного противостояния. Победа в этом виртуальном и отчасти игровом
пространстве приравнивается правящими элитами к победе в пространстве
реальном. Иными словами радикально-популистская мобилизация является
своеобразной антитезой или суррогатом возможной настоящей революции.
«Реакционные» элиты, противостоящие националистическим буржуазным
кругам, ради сохранения в целостности исходной политической системы, в
которой народные массы отстранены от принятия каких-либо важных
политических решений, готовы мириться с утерей части своих полномочий.
Ведь эту потерю они воспринимают как неизбежную дань будущей и столь
желанной стабильности.
1 Об укреплении позиций националистических групп, возглавивших популистский
конгломерат, а также о процедуре их выхода из этого конгломерата, подробнее говорится
в третьем параграфе данной главы.

189
3.2. Провал социальной реформации и кризис массового доверия
Социальная реформация - неотъемлемая часть радикальных популистских
преобразований. Черед «уравнительных» социальных и экономических
реформ наступает после проведения начальных популистских сдвигов, то
есть сразу после утверждения режима популистской диктатуры. Социальная
реформация является своеобразной кульминацией «популистской
революции», за которой следует неизбежный упадок и кризис. По форме и по
заявленным целям популистская социальная реформация представляет собой
не просто «умиротворяющую» реформу, ориентированную на поддержание
малоимущих слоев, но ряд кардинальных общественных преобразований,
предполагающих (на словах) «революционные» изменения экономических
отношений. Популистская реформация косвенно затрагивает самые разные
области социальной и хозяйственной жизни. Ее воздействию подвергается
сфера трудовых отношений, сфера землеустройства, сферы социального
обеспечения, здравоохранения, образования и т.п. Инструментами такой
реформации становятся: государственная финансовая помощь беднейшим
слоям, политическое давление на предпринимателей и землевладельцев с
целью повышения заработной платы рабочим или с целью более
справедливого распределения земельных участков, регулирование
пенсионного обеспечения, учреждение различных благотворительных
государственных фондов или агентств, строительство школ, больниц,
бесплатного жилья и т.д.
С точки зрения популистов-реформаторов источником финансирования
социальных мероприятий в теории должен стать государственный бюджет,
бюджеты государственных и смешанных компаний, а также добровольные
взносы предпринимателей, агроэкспортеров, латифундистов и других групп,
доминирующих в национальном хозяйстве. «Общественное единство»,
достижение которого - одна из главнейших целей радикального популизма,
как раз и должно проявляться в том, что успешные и состоятельные члены
общества делятся своим богатством с бедными и малограмотными
гражданами. Поскольку государственный бюджет в переходном обществе,
как правило, невелик и часто является объектом своекорыстного
бюрократического передела, постольку социальная реформация в ее
популистском исполнении предполагает, в меньшей степени, содействие
государства, и в большей мере, помощь со стороны сознательных,
ответственных и зажиточных классов. Так плодотворность социальных
реформ изначально ставится в зависимость от двух факторов: от размеров
государственного бюджета и от лояльности и щедрости состоятельных
предпринимателей или землевладельцев.
Для того чтобы социальная реформация состоялась в полном объеме, т.е.,
чтобы в социуме была, наконец, утверждена всеобщая и желанная
«справедливость» при распределении национального богатства, необходимо
вьшолнение одного из следующих условий: 1). Масштабная передача

190
политической, а значит и экономической власти в руки малоимущих классов:
крестьян, пролетариев и городских низов. Что возможно лишь в случае
тотальной социальной революции, осуществляемой под руководством
маргинальных слоев среднего класса, да и то не всегда. Например, в Мексике
после революции 1910-1917 годов как, впрочем, и в постреволюционной
России (СССР) настоящая социальная реформация так и не была проведена.
Или: 2). Переход политической власти в руки среднего класса и технократии
в таком обществе, где достипгут достаточно высокий уровень материального
благосостояния (Скандинавские страны; Сингапур; Новая Зеландия).
Если ни первое, ни второе условия не соблюдены, тогда заявленная
властью социальная реформация неизбежно сводится к какому-либо
паллиативному варианту перераспределения общественных доходов. В
развитых и либеральных странах Запада такая «справедливость»
предполагает всего лишь распределение среди малоимущих разного рода
материальных и социальных «подачек», пусть даже и весомых в финансовом
отношении (современные Великобритания, США, Германия, Франция). В
бедных или промышленно отсталых обществах левой ориентации социальная
реформация позволяет достичь единого, но весьма низкого уровня жизни для
всех граждан, не причастных к правящему меньшинству («ревизионистский»
СССР периода 50-х и 60-х гг., нынешние Куба или Северная Корея).
Наконец, в относительно бедных, но плюралистических обществах,
стремящихся к достижению всеобщего блага, часто проводится
колеблющаяся, малопродуктивная политика удовлетворения «текущих
социальных потребностей» (таковы национал-реформистские правительства
Латинской Америки). К последнему варианту близка радикально-
популистская реформационная линия. Ее существенное отличие от национал-
реформистского курса заключается, с одной сгороны, в том, что радикально-
популистская социальная реформация преследует максимальные и нередко
утопические цели. С другой стороны, в противовес национал-реформистской
практике, радикально-популистская программа иногда позволяет улучшить
положение малоимущего населения. Особенно это касается сферы трудового
законодательства, благотворительности и налоговой политики.
Выявление специфики радикально-популистских реформ требует от нас
разделения «утопического» и «реалистического» аспектов социально-
экономических преобразований. Нам следует отделить утопические или
декларативные цели популистской социальной реформации от ее реальных
или политических целей. К категории «декларируемых» целей относятся те
реформационные ориентиры, которые широко пропагандируются
популистским руководством, но которые ни при каких обстоятельствах не
могут быть выполнены. Среди них выделяются ниже перечисленные задачи:
1). Обеспечение «достойной» заработной платы для всех граждан,
работающих как в государственном, так и в частном секторе; 2). Обеспечение
приемлемого уровня потребления для всех «выброшенных на обочину» лиц,
кто по каким-либо причинам, временно или постоянно не имеет работы - это
обычные безработные, люмпен-пролетариат городских трущоб, инвалиды,

191
переселенцы из деревень и т.п.; 3). Гарантированное право для всех граждан
на среднее (или хотя бы начальное) образование, в том числе и на повышение
рабочей квалификации, а также право для отдельных категорий на
дотационное медицинское обслуживание; 4). Установление нормированного
рабочего дня и введение социального страхования во всех отраслях
народного хозяйства; 5). Предоставление в общественном секторе
постоянной или временной работы для всех желающих; 6). Минимизация
налогов для бедных и предельное увеличение налогообложения для богатых;
7). Интенсивное строительство социальной инфраструктуры, включая жилье,
общественные здания, дороги, линии электропередачи и т.п. В целом,
декларируемая социальная программа радикальных популистских
правительств мало, чем отличается от сходных программ, осуществляемых в
богатых и бедных странах с выражешюй «социалистической» ориентацией.1
В богатых «социалистических» государствах, подобных Швеции,
Норвегии или Новой Зеландии, как и в бедных «социалистических» странах,
наподобие Кубы, КНДР или Вьетнама, социальная политика государства
направлена на реализацию всех семи задач социальной реформации,
перечисленных выше. Проблема здесь состоит в том, что отсталые в
экономическом отношении страны не могут выполнить данные пункты в
полном объеме. Тогда как развитые государства (яркий тому пример
Сингапур или Норвегия), напротив, имеют столь значительные финансовые
ресурсы, что порой даже сталкиваются с необходимостью изыскивать новые
сферы для «социального реформирования». Стоит, впрочем, иметь в виду,
что утверждение «всеобщей» или хотя бы «умеренной» справедливости при
распределении национального богатства не связано напрямую с темпами
экономического роста или с величиной ВВП на душу населения. Не
богатство или бедность конкретной нации определяют степень наличной
социальной справедливости. Ведь существуют очень богатые страны, где
преобладает не справедливое, узкокорыстное распределение национального
дохода (США, ЮАР, Саудовская Аравия) и существуют бедные страны, в
которых равный доступ к совокупному национальному продукту имеет все
население (та же Куба или Беларусь).
В свою очередь, радикальные популистские режимы не стремятся на
практике к выполнению заявленных целей социальной реформации, пусть
даже и в минимальном объеме. Посулить народу быстрые и справедливые
реформы - это одно, а выполнить свои обещания - это совсем другое.
Например, перонистская коалиция накануне президентских выборов 1946
года заманивала избирателей щедрыми демагогическими обещаниями,
касающимися введения и гарантии политических свобод, подъема
жизненного уровня трудящихся: строительство больниц, приютов, домов для
1 Мы взяли определение «социалистический» в кавычки по той простой причине, что в
большинстве упомянутых стран «социализм» установлен, главным образом, в сфере
распределения общественного богатства, но не в сфере общественного производства, где
сегодня по-прежнему сохраняется (или возрождается) крупный частный сектор.

192
престарелых, передачи земли крестьянам, национализацию предприятий
империалистических монополий: железные дороги, телефонная связь,
электростанции и т.п.1 Из всего этого перечня к концу правления Х.Перона
была выполнена малая часть. Несколько более последовательно социальной
реформацией занималось правительство Насера. Как отмечает
М.Ф.Гатауллин: «В Египте в первой половине 60-х годов был принят ряд
законов, ограничивающих эксплуатацию сельскохозяйственных рабочих и
безземельных крестьян: в частности были созданы биржи по найму
сельскохозяйственных рабочих, увеличена их заработная плата.
Сельскохозяйственные рабочие начали создавать профессиональные союзы;
бедняки и середняки должны были по закону составлять 80% членов
правлений кооперативов».2
Выше мы говорили о том, что все радикально-популистские режимы
проявляют хроническую неспособность к проведению системных
социальных и экономических реформ. Но и отдельные, сегментарные,
уравнительные мероприятия, за исполнение которых все-таки принимается
популистское руководство, оно редко доводит до логического конца. Образец
непоследовательности дает нам Индонезия, где реформы в аграрном секторе
были свернуты в самом начале, или Аргентина, где преобразования в сфере
трудовых отношений затронули, в основном, лишь членов государственных
перонистских профсоюзов. Кроме того, в той же Аргентине вместо раздела
крупных латифундий, и наделения малоимущих крестьян землей
перонистское правительство выдвигало полуфантастические планы
«колонизации» неосвоенных территорий и создания сбытовой кооперации.3
Ясно, что ожидания от реформ «сказочных благ», распространенные среди
малоимущих слоев населения, всегда превосходят любые реальные, хотя бы
и самые замечательные результаты. Однако при радикально-популистском
варианте социальной реформации разрыв между народными ожиданиями и
конечными итогами реформирования превосходит все мыслимые пределы.
Исключением здесь, бесспорно, является Ливия М.Каддафи, а также (с
рядом оговорок) насеровский Египет. В обеих странах радикально-
популистское руководство сумело добиться осязаемых результатов в деле
социальной реформации. К сожалению, многие эти достижения были
упразднены новыми режимами, сменившими «мягкий» популистский
авторитаризм. В Египте после смерти Насера в 1970 году буржуазно-
бюрократический режим Садата имел антисоциалистическую
направленность, а в Ливии сам Каддафи в конце 80-х годов развернул
политику на сто восемьдесят градусов и установил привычный для ливийцев
патримониальный стиль руководства, не обремененный патерналистскими
элементами. В итоге получается так, что в начале популистской реформации
1 Очерки истории Аргентины. / Отв. ред. Ермолаев В.И. М., 1961. С. 436.
2 Гатауллин М.Ф. Аграрная реформа и классовая борьба в Египте (конец 40-х - начало
80-х годов). М., 1985. С. 49.
3 Очерки истории Аргентины. / Отв. ред. Ермолаев В.И. М., 1961. С. 436. С. 520.

193
верховная власть раздает народу обещания, которые она не в состоянии
выполнить ни при каких условиях. Отсутствие реальных плодов социальной
реформации рано или поздно подрывает легитимность популистских
режимов и приводит их к падению.
Укрепление легитимности верховной власти является главной, а в
некоторых случаях и единственной (Бразилия Ж.Варгаса) целью
популистской социальной реформации. Это связано с тем, что все
радикально-популистские режимы изначально имеют черты временного
политического порядка, а потому остро нуждаются в признании со стороны
малоимущих и трудовых классов. Естественно, в этих условиях все базовые
отношения собственности, препятствующие реальному утверждению
«всеобщей справедливости», не могут быть не только отменены, но даже и
подверпгуты официальному сомнению. Отсюда склонность популистских
вождей к занятию «третьей позиции», декларирующей равную удаленность
от труда и капитала, от крестьян и землевладельцев, от богатых и бедных. По
замечанию американского социолога Г.О'Донелла: «даже в самые острые
периоды социально-политических кризисов перонистские руководители не
ставили перед собой цель качественного скачка за пределы
капиталистического общества».1 То же относится к остальным популистским
вождям, кроме М.Каддафи. По существу, социальная реформация
необходима радикально-популистским режимам лишь для того, чтобы они
имели формальное право именоваться «народными», «революционными» и
«социальными».
Наряду со стратегической целью легитимации режима социальная
реформация призвана решить несколько второстепенных или тактических
задач. Эти задачи связаны с вовлечением в уличную или предвыборную
политику маргинальных социальных групп (люмпен-пролетариат в
Аргентине и Бразилии), со смягчением оппозиционного настроя
«переходных» социальных слоев (сельская буржуазия и крестьяне-
единоличники в Египте и Ливии), с необходимостью раскола единого фронта
оппозиции (государственная «забота» о рабочих нефтепромыслов в
Венесуэле), или с подрывом социальной базы сельской олигархии (аграрные
реформы в Индонезии и в Египте). Политический вектор радикально-
популистской реформации влияет на ее низкую эффективность. Однако
демагогическая и подчас хаотическая социальная политика радикально-
популистских режимов имеет низкую продуктивность только с точки зрения
простого трудового человека. Да и такое осознание ущербности реформ,
проводимых популистским государством, нередко приходит к широким
народным массам с большим запозданием. Это, кстати, позволяет многим
популистским лидерам, насильственно отстраненным от власти, еще какое-то
время сохранять массовую популярность, поскольку широкие народные слои
до момента экономического коллапса редко способны сами оценить
1 Цит.по: Политическая система общества в Латинской Америке. / Отв. ред.
Шульговский А.Ф. М., 1982. С. 18.

194
качество радикально-популистских социальных реформ. Что касается
популистских лидеров, их окружения, а также, само собой, бюрократической
буржуазии, то с их позиции любая, самая фантастическая, но публично
заявленная программа социальных реформ является эффективной, ибо
позволяет быстро и с малыми затратами укреплять политическую власть.
Теперь, прежде чем непосредственно приступить к рассмотрению неудач
радикально-популистской реформации, следует уточнить тот смысл, который
мы вкладываем в понятие «провал социальной реформации». Это тем более
важно, потому что любая государственная социальная политика, даже самая
выверенная и рассудительная не всегда приводит к ожидаемым и
позитивным результатам. Ведь утверждение социальной справедливости есть
очень тонкий и сложный процесс, на пути которого встречается много
препятствий, как объективного, так и субъективного свойства.
Провал социальной реформации означает не частичную неудачу или
стихийно возникшую неблагоприятную обстановку для проведения реформ,
а системный и сознательно подготовленный крах многообещающей (вначале)
радикально-популистской реформации. Конечно, популистские вожди и их
близкое, «революционное» окружение, не связанное напрямую с подклассом
бюрократической буржуазии, как правило, верят в истинность и
эффективность избранного реформационного курса и искренне стремятся
осуществить его в максимально полном объеме. Вряд ли можно обвинить
популистского вождя, будь это Х.Перон, Сукарно или кто-то другой, в том,
что он изначально, целенаправленно и хладнокровно обманывал
доверившийся ему народ, проводя заведомо утопическую социальную
политику. Харизматические лидеры потому и обладают могучим «даром»
политического влияния и убеждения, что всегда стараются действовать в
интересах совокупного общества и его малоимущих граждан.
Не только своекорыстная и, в целом, беспринципная промышленная и
бюрократическая буржуазия, а также лояльные ей элитные группировки
способствуют провалу социальной реформации и вносят свой вклад в
разрушение массовых ожиданий. Популистские лидеры фактически являются
союзниками антинародно настроенных элит, ибо именно они избирают путь
фрагментарных и безболезненных для правящего меньшинства реформ. Они
демонстрируют удивительный догматизм мышления, не желая
корректировать избранный ими курс даже в самые опасные для них моменты
(образец тому Х.Перон или У.Чавес). Разрыв между заявленными
грандиозными целями социальных реформ и мизерными, случайными
результатами ведет к краху мнимо-социалистических преобразований,
провоцируя взрыв массового недовольства.
В каждом конкретном случае провал социальной реформации имеет свой
негативный масштаб и политико-экономический «профиль». Например, в
1 Таковы, к примеру, культ «старины» Ж.Варгаса, распространенный среди бразильских
малоимущих классов до начала 60-х годов XX века, или культ «перешито» (Х.Перона),
существующий среди части аргентинских промышленных рабочих и по сей день.

195
Ливии и Египте, как уже говорилось выше, социальные реформы все-таки
принесли некоторые плоды. Условия жизни для трудящихся, а также
возможности для получения образования или профессионального
трудоустройства в обеих странах значительно улучшились по сравнению с
периодом до начала радикально-популистского сдвига. К тому же на
ухудшение социально-экономической обстановки, произошедшее в Ливии и
в Египте к концу «популистской революции», повлияли внешние и
исторические факторы, а не только просчеты В1гутренней политики. В Египте
главным фактором, спровоцировавшим экономический и политический
кризис, стало поражение в арабо-израильской войне 1967 года. Там в 60-е
годы сохранялась введенная еще в годы 2-й мировой войны карточная
система для низкооплачиваемых слоев: в первую очередь для пауперов и
сельхозрабочих, по которой выдавались сахар, растительное масло, керосин
и другие предметы первой необходимости.1 В Ливии важнейшей причиной
социально-экономического кризиса начала 80-х годов оказалось резкое
падение доходов от экспорта нефтепродуктов. При этом на 1981 год добыча
и экспорт нефтепродуктов обеспечивал Ливии до 80% всех поступлений в
государственный бюджет. В 1982 г. в Ливии в четыре раза по сравнению с
1980 г. был сокращен импорт. Многие виды товаров на потребительском
рынке исчезли, количество других существенно сократилось; появился
черный рынок, выросли цены, в магазинах возникли многочасовые очереди,
в том числе и за хлебом.2
Сходным образом в Бразилии в 1945 году крах национальной экономики
был обусловлен концом мировой войны и двухкратным сокращением
минерально-сырьевого и аграрного экспорта. Падение жизненных доходов
малоимущих слоев было связано и с колеблющейся, противоречивой
внутренней политикой Жетулио Варгаса. Иная ситуация сложилась к концу
«популистской революции» в Индонезии и Аргентине, где провал
реформации был феноменальным и катастрофическим, поскольку не зависел
от непреодолимых, внешних обстоятельств. Как указывает отечественный
востоковед Э.Х.Кямилев «для периода «направляемой демократии»
характерно нарастание «революционной» фразеологии, провозглашение
различного рода прогрессивных реформ, но реально не было сделано
сколько-нибудь серьезных попыток реализации этих лозунгов».3
Странная и, в общем, драматическая картина наблюдалась в Венесуэле к
началу 2002 года. Там, несмотря на огромную выручку от экспорта нефти,
социально-экономическое положение большинства трудящихся оказалось
крайне тяжелым и нетерпимым. На быстрое обнищание масс в Венесуэле,
бесспорно, повлияла череда природных катаклизмов и наводнений,
обрушившихся на страну в конце 90-х годов. Тем не менее, разрыв между
1 Гатауллин М. Ф. Указ. соч. С. 51.
2 Егорин A3. Указ. соч. С. 145.
3 Кямилев Э.Х. Политическая борьба и проблемы централизации Индонезии (1945-
1975). М., 1978. С. 76.

196
заявленной У.Чавесом политикой «боливарианской справедливости» и
устоявшейся социальной реальностью в 2002 году был столь велик, что
вызвал в народе сомнения в верности курса, избранного верховной властью.
В январе 2002 года 77% граждан Венесуэлы отрицательно оценивали
деятельность Чавеса, а 59% считали, что он должен уйти со своего поста
досрочно.1 Массовое недовольство вынудило власти принять пакет
чрезвычайных мер. Частным компаниям запрещалось повышать тарифы на
воду, газ, электроэнергию и телефон, а заодно вводился строгий
государственный контроль над ценами на продукты первой необходимости:
рис, муку, мясо, сардины, тунец, пастеризованное молоко и т.п.2
Подобные экстраординарные меры, конечно, принесли временное
облегчение малоимущим жителям Венесуэлы. Вместе с тем, стратегический
социальный курс режима У.Чавеса (а точнее - его полное отсутствие)
оставался прежним и он не предполагал реального и системного улучшения
условий труда и жизни для малоимущих венесуэльских граждан. Де-факто
«социалистический» и «боливарианский» режим независимо от личных
намерений У.Чавеса объективно выражает интересы набирающей
политический вес бюрократической буржуазии и временно примкнувших к
ней торгово-промышленных кругов. Косвенно подтверждают это данные
международной организации «Transparency International», согласно которым
в 2004 году Венесуэла остается в числе пяти наиболее коррумпированных
стран латиноамериканского континента.3
Провал социальной реформации обычно затрагивает все сферы
жизнедеятельности малоимущих граждан. Пи одному популистскому
режиму, кроме, пожалуй, ливийского, не удалось решить насущные вопросы,
связанные с обеспечением малоимущих граждан продовольствием или
деньгами, с развитием образования, здравоохранения, с изданием нового
налогового законодательства и т.п. Более всего от неудач радикально-
популистского курса страдали, однако, не люмпен-пролетарии или жители
трущоб, но иные, производительные группы населения. Среди них:
крестьяне, надеявшиеся на то, что власть справедливо разрешит земельный
вопрос (Индонезия, Египет и, в меньшей степени, Ливия), а также
индустриальный пролетариат, низшие эшелоны среднего класса, мелкие
торговцы, ремесленники и сельскохозяйственные рабочие (Бразилия,
Аргентина, Венесуэла).
Из шести радикально-популистских режимов, описываемых в данной
работе, только режим «направляемой демократии» не предпринимал каких-
либо попыток улучшить уровень жизни трудового населения. Аграрная
реформа здесь была приостановлена на самом раннем этапе, что вызвало
недовольство малоземельного крестьянства. Отвечая критикам своего
аграрного курса, Сукарно в августе 1964 года говорил: «Наше государство не
Дабагян Э.С. Венесуэла: Чавес остается?// Латинская Америка. 2002. № 7. С. 7.
Дабагян Э.С. Уго Чавес. Политический портрет. М, 2005. С. 32.
Там же, С. 70.

197
захватывает принадлежащую кому-либо землю. За все должно быть
заплачено... Излишки будут распределяться не бесплатно, а за выкуп,
который должен быть выплачен крестьянином и его женой».1 Очевидно, что
такой подход к земельной реформе выражал интересы крупных
землевладельцев и не мог разрешить проблему нехватки обрабатываемых
площадей. Непоследовательность радикально-популистской социальной и
аграрной политики связана, на наш взгляд, с тем, что в сферах социального
обеспечения, медицины, образования, налогового законодательства и
земельного переустройства популистские режимы не могли достичь быстрых
и ощутимых успехов. В то же время лишь быстрый успех реформ мог
укрепить позиции радикально-популистской власти. Все реформационные
мероприятия, которые требовали от власти кропотливой и длительной
работы не были интересны радикально-популистскому руководству. Если
некоторые радикально-популистские режимы и достигали относительных
прорывов в деле социально-экономической реформации (Ливия, Египет,
Аргентина), то скорее вопреки, а не благодаря своей мнимо-революционной,
мобилизационной ориентации.
Ухудшение экономического положения масс, произошедшее в Бразилии,
Аргентине, Индонезии или Египте на исходе популистских преобразований,
было не относительным, а кардинальным и системным. Оно ввергало народ в
отчаяние и нищету, подрывало его доверие к популистскому руководству. К
примеру, в Индонезии восьмилетний план социально-экономического
развития (1961-1969) был составлен без какого-либо серьезного обоснования
и провалился уже в самом начале, а к концу «направляемой демократии»
рост инфляции по сравнению с 1960 г. составил 650%.2 При этом цена риса
поднялась с 41 рупии в 1963 году до 1.100. рупий в 1965 году, что для
простого населения, питавшегося в основном рисом, было катастрофой.3
Аграрная реформа, столь актуальная для Египта, была проведена там
впопыхах, непродуманно и фрагментарно. Закон об аграрной реформе
обязывал египетских крестьян, получающих секвестрированную у
помещиков землю, непременно вступать в сельскохозяйственные
кооперативы, а выход из кооператива автоматически влек за собой потерю
земельного участка.4 М.Ф.Гатауллин, опубликовавший специальную работу о
египетской земельной реформе, указывает, что: «На втором этапе реформы
ее результатами воспользовалась главным образом зажиточная часть
деревни, которая захватила господствующее положение, утраченное
помещиками. Кроме того, возникли новые слои сельских предпринимателей
из торговцев, ростовщиков и жителей городов».5
1 Другое А.Ю., Резников A.B. Индонезия в период «направляемой демократии». М.,
1969. С. 64.
2 Симония H.A. Индонезия. М., 1978. С. 30-33.
3 Brackman A.C. The communist collapse in Indonesia. N.Y., 1969. P. 20.
4 Арискин B.K. Проблемы кооперирования сельскохозяйственного производства в
Египте. М., 1972. С. 5.
5 Гатауллин М.Ф. Указ. соч. С. 55.

198
В 1966 г. египетский журнал «Ат-Талиа» подвел неутешительные итоги
аграрной реформы: «Деревня стала самым слабым звеном в цепи социально-
экономических преобразований в стране. Отсталость профсоюзного
движения в деревне, недостаточная эффективность политической
организации, а также засилье богачей в ее руководстве - все это весьма
опасные явления».1 Согласно данным Комитета по ликвидации феодализма
(1966 г.), крупные землевладельцы с помощью подкупленных чиновников,
широких родственных связей во многих случаях продолжали оставаться
полновластными хозяевами в деревне, сумев сохранить, а иногда и увеличить
свои огромные земельные владения. В итоге, хотя малоземельные и
безземельные крестьяне были главной социальной силой, выступившей на
стороне Насера, они не получили тех выгод от «популистской революции»,
которые им были обещаны «социалистическим правительством» Египта в
самом ее начале. Впрочем, окончательно анти-крестьянская направленность
египетской земельной реформы стала понятно малоимущему сельскому
населению Египта лишь после ухода Г.А.Насера. В феврале 1971 года новый
президент Египта Анвар Садат объявил о выплате денежной компенсации
пяти тысячам крупным землевладельцам за отобранную у них землю, а
восьмистам помещикам были просто возвращены их владения.3 Тем самым,
ликвидировалось главное завоевание египетской «популистской революции»:
безвозмездное изъятие земли у крупных и средних помещиков-феодалов.
Изменение условий повседневного существования в худшую сторону,
отсутствие перспективы найти работу или повысить каким-либо образом
ежемесячный доход неизбежно вело к кризису массового доверия. Все
популистские режимы на переходном этапе между социальной реформацией
и стадией системного кризиса начинали безвозвратно терять свою
легитимность. Однако кризис массового доверия проявлялся в разных
странах с неодинаковой интенсивностью и с разным размахом. В Бразилии,
Индонезии и Египте недовольство малоимущих слоев было скрытым и не
выливалось в какие-либо масштабные формы уличного протеста. Это
объяснялось не тем, что в указанных странах возникла более-менее
благоприятная социально-экономическая ситуация, а тем, что местным
малоимущим слоям была свойственна низкая мобильность, инертность и
разобщенность. Здесь политическая организация масс не рождалась
спонтанно «снизу», а целенаправленно выстраивалась под руководством
правительственных или партийных чиновников. Причем, как мы знаем,
данные варианты политической организации (Арабский Социалистический
Союз в Египте, парламент «сотрудничества» и «функциональные группы» в
Индонезии, синдикаты и трудовые корпорации в Бразилии) не вовлекали по-
настоящему массы в политический процесс, но служили лишь суррогатным
Гатуллии М.Ф. Указ. соч. С. 70.
Арискин В.К. Указ. соч. С. 32.
Князев AT. Египет после Насера, 1970-1981. М., 1986. С. 25-26.

199
«передаточным ремнем» между верховной властью и трудовой массой,
имитирующим массовое политическое участие.
Иная социально-политическая обстановка сложилась в Аргентине в 1951-
1955 и в Венесуэле в 2001-2002 годах. Там, во-первых, существовали
независимые от бюрократической буржуазии элитные группы, по-своему и
часто негативно оценивающие перспективы популистского режима (торгово-
промышленная буржуазия, агроэкспортеры, верхние слои среднего класса).
Во-вторых, как в Аргентине, так и в Венесуэле имелись многочисленные и
независимые от правительства общественные ассоциации, способные
организовывать и направлять массовый протест. В результате в этих странах
кризис доверия постепенно перерос в массовые забастовки, уличные
беспорядки и в другие опасные для режима акции уличного неповиновения.
В Аргентине в 1953-53 гг. инфляция росла, а объем внешней торговли
падал, промышленное производство сократилось на треть. Реальная
заработная плата за период 1951-53 гг. сократилась по сравнению с 1950 г. на
20% и более чем на 30% по сравнению с 1948 годом.1 В период между 1951 и
1955 годом страна пережила несколько сот крупных забастовок, большая
часть из которых была не легальной. Наглядным примером драматического
противостояния служит забастовка рабочих железнодорожного транспорта
Аргентины, состоявшаяся в январе 1951 года. Когда забастовка
железнодорожников парализовала аргентинскую транспортную сеть, Перон,
не вступая с забастовавшими рабочими в переговоры, жестко заявил: «Я
декретирую военную мобилизацию всех, кто отказывается выйти на работу.
После принятия декрета все не вышедшие на работу будут считаться
мобилизованными; их отдадут под суд и переведут на казарменное
положение, и в соответствии с законом военного времени они предстанут
перед военным трибуналом».2 Конечно, не все трудящиеся Аргентины
открыто выступали против перонистского режима. Например, рабочие,
входившие во Всеобщую Конфедерацию Труда, лояльную верховной власти,
практически до последнего момента пребывания Х.Перона у власти
оказывали ему моральную и политическую поддержку. Достаточно пассивно
вели себя сельскохозяйственные рабочие - пеоны, которые хотя и пострадали
от экономического кризиса начала 50-х гг., но, в целом, остались верными
радикально-популистскому правительству.
Ситуация, до зеркальности похожая на аргентинскую, сложилась и в
Венесуэле к началу 2002 года. Об уровне недовольства режимом У.Чавеса
свидетельствует тот факт, что 10 декабря 2001 года по инициативе
Федерации торговых и промышленных палат и ассоциаций в Венесуэле
состоялась 12-часовая общенациональная забастовка, из-за которой
остановилась практически вся производственная деятельность страны, за
исключением нефтяной отрасли.3 Доверие общества к популистскому
Crassweller HD. Op. cit. P. 251.
Искаро P. Указ. соч. С. 249.
Дабагян Э.С. Венесуэла: Чавес остается? // Латинская Америка. 2002. № 7. С. 5.

200
руководству находилось в этот момент на самой низкой отметке. Из низших
классов лишь рабочие, занятые в государственном секторе, городские низы и
индейское меньшинство все еще оставалось на стороне У.Чавеса. Подробнее
обстоятельства социально-политического кризиса, поразившего в 2002 году
Венесуэлу, рассматриваются в параграфе 3.4. Здесь же отметим, что подрыв
легитимности боливарианского режима, состоявшийся в 2002 году в полной
мере не был устранен и в последующие годы. И это несмотря на то, что
формально Чавес после выборов 2003 г. укрепил свои политические позиции.
В общем, провал социальной реформации оказывается неизбежным
следствием непродуманной, утопической радикально-популистской
политики, которая, в свою очередь, есть отражение противоречивой и
временной или инструментальной природы радикально-популистских
режимов. Выбирая курс на «усеченные», фрагментарные реформы,
популистские режимы заведомо обрекают себя на утерю легитимности.
Вопрос лишь в том, когда это произойдет и скажется ли эта утеря массового
доверия напрямую на стабильности популистской диктатуры (как было в
Аргентине или Венесуэле, где значительная часть недовольного
пролетариата вышла на улицы). Или она будет влиять на кризис радикально-
популистского режима косвенным образом: через недовольные и
ущемленные группировки правящей элиты (как это случилось в Египте и,
особенно, в Бразилии и Индонезии). Наконец, существует третья
«трансформационная» и мягкая возможность, при которой популистская
диктатура сама, без постороннего «содействия» изменяет свою природу и
превращается в комбинированный режим, выражающий интересы
бюрократической буржуазии и нового среднего класса (Ливия в конце 80-х -
начале 90-х годов). Но благоприятное для джамахирийского руководства
развертывание событий стало возможно, как мы неоднократно отмечали, в
силу ряда особенностей, присущих социально-политической структуре
ливийского общества. По этому поводу арабский политолог М.Эль-Кихиа на
исходе 90-х годов заметил, что «Ливия представляет из себя нацию без
государства (в обычном понимании), большое племя, где прецедент и обычай
заменены идеологией генерала Каддафи».1 Таким образом, глубокая
погруженность ливийского общества в средневековую архаику позволила
популистскому вождю, снискавшему доверие у малоимущих слоев
населения, относительно безболезненно поменять демагогический,
плебисцитарный и мобилизационный стиль руководства на авторитарный и
личный (т.е. нсопатримониальный) метод управления. При этом М.Каддафи,
естественно, пришлось отказаться от обычной для популистских режимов
практики декларирования утопических, тотально-революционных
социальных проектов. Подобный маневр, увы, на текущий момент не удалось
осуществить более никому из радикально-популистских вождей.
El-Kikhia M. О. Libya s Qaddafi: The politics of contradiction. Gainesville, 1997. P. 147.

201
3.3. Раскол правящего конгломерата и ослабление верховной власти
В первой главе мы выяснили, что инициатором и главной движущей
силой «популистской революции», в зависимости от исторических условий,
является либо крупная национальная буржуазия, либо подкласс чиновников-
капиталистов, либо маргинальный альянс, состоящий из буржуазных,
бюрократических и армейских фракций. По ходу популистских
преобразований указанные элитные группы стремятся укрепить свой
хозяйственно-политический статус, и пытаются вытеснить, нейтрализовать
или ассимилировать конкурирующие политические силы. Главная задача,
стоящая перед радикально-популистскими фракциями правящего класса, -
превращение их из второстепенной и зависимой общественной силы в
доминирующую правящую группу. Процесс радикально-популистской ломки
при благоприятном стечении обстоятельств, приводит к утверждению
монопольного господства или националистической буржуазии (торгово-
промышленной и бюрократической), или к утверждению господства
маргинального радикально-популистского альянса. Однако в реальности
инициаторам и организаторам «популистской революции» не всегда удается
в полной мере воспользоваться плодами собственной мобилизационной и
охранительной политики.
Разбирая конкретные примеры, мы обнаруживаем, что в одних случаях
«популистская революция» действительно качественно усиливает позиции
классов и групп, возглавивших процесс радикально-популистских
преобразований. В других случаях лидирующие радикально-популистские
фракции только сохраняют исходное политическое равновесие, но отнюдь не
становятся доминирующей общественной силой. В неблагоприятных
ситуациях «популистская революция» приводит к ослаблению позиций
националистических фракций и к вытеснению их за рамки политической
системы. Чтобы понять, почему в одних обстоятельствах
националистические группы и маргинальные альянсы становятся
полновластным хозяином общества и государства, а в других только
сохраняют status quo или уходят на второстепенные, запасные позиции,
необходимо выяснить, какие основные факторы определяют общественный
статус крупной национальной буржуазии, бюрократов-буржуа и
маргинальных прослоек. При этом, как и ранее, мы будем обозначать данные
группы сводным термином «националистическая буржуазия».
Все факторы, укрепляющие позиции ведущих радикально-популистских
групп или «националистической буржуазии», следует разделить на
хозяйственные, административные и политические. Все эти факторы не
смогут быть задействованы по отдельности без опоры на радикально-
популистские средства массовой мобилизации: идеологию, агитацию,
профсоюзы, партии, массовые движения и т.д.
Хозяйственное «овладение» обществом предполагает быстрый и
системный рост государственного сектора производства, а также связанных с

202
ним «смешанного» полугосударственного сектора. Такой рост должен вести
к ослаблению экономического влияния конкурирующих элитных групп и
подклассов: средней торговой буржуазии, агроэкспортеров, латифундистов и
компрадоров-буржуа, опирающихся на иностранный капитал. Если вместе с
националистическими группами хозяйственные, имущественные позиции
будут равномерно укреплять и ее конкуренты, тогда теряется политический
смысл государственной экспансии в национальное хозяйство. В свою
очередь, административные мероприятия чиновников-капиталистов
стимулируют бюрократизацию всей общественной жизни, приводя к
умножению министерств, агентств и прочих бюрократических ведомств.
Наглядный пример такой тотальной и ускоренной бюрократизации дает
нам Аргентина, где до 1945 года было лишь восемь министерств, а при
Пероне их количество было доведено до двадцати. Кроме того, перонистским
руководством были организованы также многочисленные секретариаты,
комитеты, подкомитеты, комиссии и подкомисии, вследствие чего
бюрократический аппарат разросся до невероятных размеров.1 Сходным
образом обстояли дела и в Индонезии, где по замечанию Е.В.Голубеевой: «В
50-е годы аппарат насчитывал 400 тысяч гражданских и 200 тысяч военных
чиновников. В конце 60-х число чиновников составило более 2,3 млн.
человек. Из них: в центральном аппарате - 579 тыс., в местном
административном аппарате - 755 тыс., на государственных предприятиях -
815 тысяч, гражданские служащие в вооруженных силах - 232 тыс.
человек».2 Такая же тенденция наблюдалась и в насеровском Египте, где
число занятых в государственном аппарате увеличилось с 350 тыс. человек в
1951-52 гг. до 770 тыс. в 1962-63 гг. и до 1.200 тыс. в 1969-70 годы.3 В 1966
году египетский журнал «Роз аль-Юсеф» так характеризовал работу
министерства аграрной реформы: «Этот революционный аппарат развивал
свою деятельность в административной, а не в политической области. Его
чиновники не связаны с революцией политическими узами. Они не
совершенствовали свои знания. Одни из них стали революционерами, другие
же оказались опутаны родственными и дружественными связями».4
Бюрократический аппарат, чье политическое и экономическое влияние
увеличивалось из года в год, стал важным рычагом, который позволяет
националистическим кругам укреплять свои позиции в рамках данной
политической системы. Чем сильнее и многочисленнее обезличенный
административный аппарат, тем могущественнее подкласс бюрократической
буржуазии, поскольку никто, кроме нее, не может так произвольно и широко
использовать административные рычаги в политической борьбе.
В отличие от административного роста политическое «присвоение»
общества и государственных институтов предусматривает устранение
Очерки истории Аргентины... С. 448.
Голубева Е.В. Указ. соч. С. 35.
Гатауллин М.Ф. Указ. соч. С. 71.
Арискин В.К. Указ. соч. С. 83.

203
конкурирующих групп от рычагов государственной власти и формирование
лояльного и гибкого политического режима. Политическое влияние
националистической буржуазии базируется на двух столпах: на системе
госкапитализма и на административном аппарате. Причем мощные
структуры госкапитализма и связанное с ними хозяйственное доминирование
- ключевой фактор политического господства. Это означает, что как бы ни
были велики успехи националистических групп в части администрирования
или в сфере политического взаимодействия, им не удастся занять ведущее
положение во властной системе без масштабного овладения национальным
хозяйством. Лучше всего с данной задачей справляется не крупные
национальные промышленники или торговцы, не маргинальные альянсы, а
подкласс бюрократической буржуазии, который изначально ориентирован
на тотальное «поглощение» национального хозяйства. Особенно явно и
интенсивно этот процесс шел в Индонезии и Египте, где бюрократы-буржуа
достаточно быстро вытеснили с политической арены компрадоров,
иностранных дельцов и крупных помещиков. Сам Насер в 1968 году с
горечью отметил, что «Бюрократическая буржуазия во многих случаях
пытается превратить государство или государственный сектор в орудие для
создания частной собственности».1 В Индонезии во время правления
Сукарно сращивание армейской бюрократической верхушки с частным
бизнесом зашло столь далеко, что западные наблюдатели писали: «многие
офицеры чувствовали себя более на месте в компании китайских и
иностранных дельцов, чем, командуя войсками в полевых условиях».2
Глубокое врастание бюрократической буржуазии в политическую
систему влечет за собой нейтрализацию и принудителыгую ассимиляцию
или, в худшем случае, «социальную» ликвидацию всех конкурирующих
элитных групп. В том же Египте в результате «социалистических» реформ
1960-64 годов влияние крупной буржуазии, являющейся главным
соперником подкласса чиновников-капиталистов, было сведено к
минимуму.3 В Индонезии к 1965-му году тоже были серьезно ослаблены
помещичьи и компрадорские круги, представляющие угрозу «справа» для
господства бюрократов-буржуа. Сходным образом в Ливии все политические
силы, не входившие в состав революционного маргинального альянса
националистической ориентации, были фактически уничтожены к 1979-му
году. Пожалуй, только в перонистской Аргентине позиции национальной
бюрократии окрепли за счет ее внутреннего роста, а не за счет ликвидации ее
хозяйственных и политических конкурентов: крупной буржуазии,
агроэкспортеров, компрадоров-буржуа или крупных землевладельцев.
Националистическая бюрократия, набравшаяся сил и смелости, не желает
видеть рядом с собой равноправных политических компаньонов. Подобный
1 Смирнова Г.И. Основные проблемы индустриализации Египта, 1952-1977. М, 1980.
С.135.
2 Николаев Н.Э. Индонезия: государство и политика. М, 1977. С. 134.
3 Гашев Б.Н. Государственный сектор в экономике Арабской Республики Египет (1952-
1972). М., 1978. С. 156.

204
радикализм бюрократической буржуазии неизбежно продуцирует
ожесточенное сопротивление со стороны других доминирующих классов, не
желающих терять свою независимость. Поэтому в схватке между
бюрократической буржуазией и иными элитными группами, как правило, не
бывает длительных пауз или выгодных компромиссов. Чиновники-
капиталисты, находящиеся на восходящей стадии эволюции, либо
одерживают решительную победу над своими противниками (Индонезия,
Египет), либо надолго уходят «в тень», вынужденно занимая малопочетные
места на политической «галерке» (Бразилия, Аргентина).
В целом, успех или поражение националистических групп в борьбе за
первенство во властной системе зависит от их инициативы, сплоченности,
напора, технической оснащенности и тактической грамотности. Для
уверенного наступления на фронтах межгрупповой борьбы (хозяйственном,
административном и политическом) националистические группы обычно
используют несколько проверенных радикально-социалистической
практикой технических инструментов, позволяющих быстро и в выгодном
направлении менять социально-политический ландшафт общества.
К данным шютрументам относятся: 1). Легальные и подзаконные, но
легитимные с точки зрения малоимущих классов политические или
экономические репрессии (национализация или ущемление прав крупных
собственников есть тоже разновидность экономической репрессии); 2).
Популистская пропаганда, предполагающая установление контроля над
коммуникационными каналами; 3). Производственная мобилизация,
связанная с концентрацией и перемещением материальных и трудовых
ресурсов; 4). Прямое и косвенное административное регулирование
хозяйственной жизни, преследующее цели расширения или диверсификации
общественного производства; 5). Социальная мобилизация, т.е. обеспечение
массовой поддержки со стороны большей части населения, которая, в свою
очередь, может предусматривать фрагментарное вовлечение масс в
политический процесс; 6). Непосредственный или завуалированный подкуп
конкурирующих элит или колеблющихся социальных групп; 7). Договорная
или насильственная ассимиляция конкурирующих элитных групп, т.е.
включение их в состав популистского конгломерата на обоюдовыгодных или,
наоборот, на навязанных и непривлекательных условиях.1
В сущности, триумфальное восхождение националистических групп на
вершины экономической и политической власти обеспечивает умелое и
своевременное использование перечисленных инструментов гражданского
противоборства. Конечно, каждая националистическая группа, возглавившая
в той или иной стране радикально-популистский конгломерат общественных
1 Перечисленные инструменты политической борьбы имеют универсальное значение.
Они входят в арсенал крупной буржуазии, бюрократов-буржуа и маргинальных альянсов,
действующих в условиях популистского режима. Но они также широко используются
подклассом чиновников-капиталистов, давно захвативших доминирующие позиции в
структуре национального хозяйства и верховной власти. Примеры того: бюрократическая
буржуазия современного Алжира, Танзании или Таиланда.

205
сил, обладает уникальным социально-культурным профилем, а потому и
демонстрирует разную степень мастерства при обращении с указанными
выше средствами. Одни националистические группы в условиях радикально-
популистских режимов оперировали с репрессивными и пропагандистскими
инструментами (Бразилия, Индонезия). Другие предпочитали социально-
мобилизационные и хозяйственно-регулятивные методы борьбы (Аргентина,
Египет, Венесуэла), а третьи избирают техники прямого и косвенного
подкупа, совмещенные с тотальной, хозяйственной мобилизацией (Ливия).
Конечный же успех в борьбе за политическое господство гарантирует только
комплексное употребление всех инструментов социально-политического
противоборства. Что, кстати, прекрасно демонстрировали кабиры Индонезии
и Египта, которые во второй половине 60-х и в начале 70-х годов XX
столетия, энергично и без потерь демонтировали кризисный радикально-
популистский режим, выстроив взамен собственное, прямое правление.
Изложив вводные соображения, касающиеся генеральных факторов,
способных укрепить или, напротив, ослабить господство новой бюрократии,
можно перейти к детальному анализу реальных социально-политических
процессов, протекавших в период системного кризиса популистских
режимов. Выяснив, как националистические группы завоевывали или,
напротив, утрачивали властное влияние, мы определим и то, почему в одних
обстоятельствах националистические группы жестко выступают против
своих бывших соратников по конгломерату популистских сил, стремясь к
полной ликвидации плебисцитарно-демагогического режима, а в других,
наоборот, борются за его сохранение и укрепление.
Сначала мы рассмотрим те ситуации, в которых националистические
группы получили максимальный выигрыш от радикально-популистских
преобразований. Затем разберем компромиссные и «средние» варианты
развития событий. И, наконец, в итоге мы проанализируем самый
неблагоприятный исход «популистской революции», при котором
националистическая группа теряет всякое политическое влияние и не по
своей воле уходит с политической авансцены.
Установление господствующего положения крупной национальной
буржуазии и подкласса чиновников-капиталистов прямо связано с
утверждением системы «свободного» капитализма (в первом случае) и
системы государственного капитализма (во втором случае). Крупная
национальная буржуазия получила максимум пользы от популистских
сдвигов только в Аргентине, где она к 1955 году превратилась в ведущую
политическую силу общества, не нуждающуюся в каких-либо радикально-
популистских «подпорках». Такой позитивный исход был обусловлен тем,
что в хозяйственной сфере Аргентина в период 1945-51 годов переживала
экономический бум, связанный с многократным увеличением ее
сельскохозяйственного, сырьевого и, в меньшей степени, промышленного
экспорта. Кроме того, в этот период перонистское государство ограничило
конкуренцию на внутреннем рынке для аргентинских товаров с помощью
суровых, хотя и не слишком последовательных законодательных мер.

206
Успешно стартовавшая в Аргентине индустриализация, которая в отличие
от бразильской популистской модели развития, не предполагала тотального
вмешательства государства в дела частного бизнеса, также укрепляла
экономические позиции промышленной, да и торговой буржуазии. В сфере
политического взаимодействия крупная национальная буржуазия также
получила от «популистской революции» ощутимые дивиденды. За период
правления Х.Перона были ослаблены конкуренты национальной буржуазии
из числа агроэкспортеров, компрадоров-буржуа и латифундистов.
Одновременно была поставлена под контроль правительства деятельность
большинства аргентинских профсоюзов, объединенных в официальную
Всеобщую конфедерацию труда.1 Профсоюзная бюрократия Аргентины,
связанная по рукам перонистской доктриной о «третьей позиции», стала
фактически верным партнером крупной промышленной буржуазии, ибо
делала все от нее зависящее, чтобы пролетариат страны не выдвигал
«чересчур завышенные требования» о повышении заработной платы.
Политический вес крупной буржуазии усиливал переход на ее сторону
большей части армии, церковных иерархов, а также (что, на наш взгляд,
более существенно) сотрудничество с националистически настроенными
промежуточными слоями среднего класса и с частью средней буржуазии,
разочаровавшейся как в перонистах, так и в либералах-консерваторах.
Несмотря на феноменальный хозяйственно-политический прорыв, крупная
промышленная буржуазия Аргентины так и не сумела воспользоваться своим
преимуществом, и скоро потеряла политическую инициативу, отойдя в
первой половине 60-х годов (подобно бразильской бюрократической
буржуазии) на дальние «запасные» позиции.
В Индонезии, как отмечалось выше, хозяйственные и политические
успехи лидирующей националистической ipyimbi, состоящей, в основном, из
армейского крыла бюрократической буржуазии, были в период правления
Сукарно столь неоспоримы, что их не смог ни на йоту поколебать даже
коммунистический мятеж 1965 года и два года последующего за ним
«двоевластия». В экономической сфере положение индонезийских кабиров
было непоколебимым благодаря проведенной Сукарно национализации
голландской собственности, а также благодаря тому, что система
индонезийского государственного капитализма (ключевые посты в котором
занимали армейские бюрократы) подчинила себе все доходные отрасли
экономики: нефтедобычу, транспортные перевозки, производство каучука,
олова, экспортных аграрных культур и т.п. Параллельно индонезийские
бюрократы-буржуа установили тесные контакты с крупным иностранным
капиталом: японским, американским и голландским.
Иностранные инвестиции в те сферы экономики, которые
контролировали бюрократы-буржуа, в меньшей степени способствовали
1 «Левый» аргентинский публицист А.Беллони в начале 50-х годов с негодованием
отмечал, что «ВКТ потеряла всякую самостоятельность, превратившись в отделение
государственного аппарата». См.: MunckR. Op. cit. P. 140.

207
росту индонезийской экономики (во всяком случае, до начала 70-х годов), и в
куда большей степени позволяли обогащаться самим чиновникам-
капиталистам. В политической области позиции индонезийской
бюрократической буржуазии укрепляло то, что все сколько-нибудь значимые
правые партии, участвовавшие в работе пссвдо-парламентской системы 1951-
58 годов, были запрещены, либо разгромлены, либо негласно перешли на
сторону чиновников-капиталистов (хотя формально от них требовалась
проявлять лояльность не к каким-либо отдельным классам или группам, а к
режиму в целом и к Сукарно, в частности).1 Единственным конкурентом для
армейских бюрократов к 1965 году оставалась Коммунистическая партия
Индонезии. Но она к этому времени превращалась в анти-системную,
революционную партию маоистского толка, что автоматически делало из нее
политического «изгоя» и превращало в объект для будущих репрессий.
В Египте эволюция бюрократической буржуазии проходила примерно в
том же направлении, что и в Индонезии. Однако существенная разница
между Египтом и Индонезией заключалась в том, что режим Насера по-
настоящему проводил масштабную индустриализацию и национализацию
частного сектора. Все более-менее значимые хозяйственные группы Египта
ко второй половине 60-х годов признали главенство чиновников-
капиталистов и добровольно приняли на себя функцию «обслуживающего
персонала». В частности, торговая буржуазия Египта была к этому времени
непосредственно связана с коррумпированной частью руководства
госсектора, т.е. буржуазно-бюрократической верхушкой.2 Непримиримые
противники нового режима в лице феодалов-помещиков, компрадоров-
буржуа и монархистки настроенной верхушки среднего класса были к
середине 60-х годов либо крайне ослаблены, либо просто уничтожены (в
политическом смысле). В то же время режим Сукарно не предпринимал
никаких шагов для превращения Индонезии в среднеразвитое промышленное
государство, а индонезийская национализация была заведомо ограниченной
по целям, так как затрагивала только иностранные, колониальные
предприятия, да и то не все. Борьба с буржуазной и консервативной
оппозицией в Индонезии велась не последовательно и осторожно, поскольку
де-факто бюрократическая верхушка (но не сам Сукарно) считала своим
главным противником коммунистов, а не правых политиков. В итоге,
египетская бюрократическая буржуазия к концу эпохи Насера обладала
таким уровнем политического и хозяйственного могущества, которого ее
индонезийские коллеги едва ли достигли и к началу 80-х годов XX столетия.
Укрепление контрреволюционной египетской бюрократической
буржуазии делало неизбежным столкновение между ней и радикально-
1 Отечественный специалист по «направляемой демократии» А.Ю.Другов пишет: «К
1965 году индонезийских военных престал устраивать не авторитаризм «направляемой
демократии» и не Сукарно в качестве лидера, но левая окраска и революционная
фразеология режима, его недостаточная стабильность и место военных в нем». См.:
Другое А.Ю. Индонезия: политическая культура и политический режим. М., 1997. С. 121.
2 Гашев Б.Н. Указ. соч. С. 159.

208
популистским руководством страны. Как подчеркивает в этой связи
Р.Хиннебуш «В Египте с каждым месяцем непреодолимой становилась
пропасть между Насером, который в 1967 году начал двигаться к еще более
радикальной форме популизма, и более консервативными «Свободными
офицерами». К середине 60-х годов Абд ал-Латир Багдада и Кемаль ад-Дин
Хуссейн вступили в конфликт с Насером по поводу национализации и
интервенции в Йемене. В ответ они были сняты со своих постов и замещены
более надежными «левыми» офицерами, но другие консерваторы, такие как
Садат вновь приблизились к вершине власти».1 Вдобавок радикально-
популистский курс Насера подрывали внешнеполитические неудачи: провал
йеменской авантюры и поражение в войне с Израилем в 1967 году.2 Кроме
того, здесь сказывалось и то настойчивое давление, которое США оказывали
на египетскую элиту с целью ее переориентировки на Запад.
Если в Аргентине и, особенно, в Индонезии и Египте группы
националистической буржуазии и бюрократии получили максимум выгоды
от радикально-популистских преобразований, то в Бразилии, где впервые в
XX столетии утвердился радикально-популистский авторитарный режим,
конгломерат популистских сил фактически потерпел поражение. К началу
1945 года бразильская, крупная буржуазия, тесно связанная с
правительственной бюрократией, оказалась в трудной ситуации. Ее
хозяйственный и политический вес был ослаблен (в первую очередь по
причине резкого снижения экспорта), тогда как противники
националистической политики из консервативно-либерального лагеря,
напротив, укрепили свое влияние и выдвинули вице-президента Э.Дутру на
роль альтернативного лидера нации. Позиции национальной буржуазии
ослабляло еще и то, что импортозамещающая индустриализация, довольно
успешно начатая правительством Варгаса, не предусматривала (как
впоследствии в Аргентине) передачу новых предприятий в частные руки.
Ж.Варгас в своей экономической политике делал ставку не только на
национальную буржуазию, но и на близких ему по духу чиновников-
капиталистов. В результате к 1945 году ни те, ни другие не смогли в должной
мере укрепить свои хозяйственные «тылы».
В политической сфере на ослабление бразильских националистических
групп воздействовали такие факторы, как исключение из политического
процесса сорока миллионов крестьян, разобщенность и относительная
малочисленность рабочего класса, отсутствие лояльных режиму
промежуточных средних слоев, пассивность профсоюзного руководства. Ко
всему прочему добавлялся общий кризис «корпоративизма» в Западном
полушарии, углублению которого способствовали США. Обращение к
1 Hinnebush R.A. Op. cit. P. 32.
2 Как пишет А.Г.Князев, «После поражения 1967 года часть судебной верхушки
потребовала отмены чрезвычайных планов, настаивала на развитии страны по буржуазно-
либеральному пути. Возник серьезный конфликт1 между АСС и ассоциацией юристов,
которую возглавлял Мумтаз Нассар. 31 августа 1969 года специальная комиссия уволила
200 судей за нелояльность режиму». См.: Князев А.Г. Указ. соч. С. 29.

209
либеральным методам политического взаимодействия автоматически вело к
отказу от радикально-популистской мобилизации и делало бессмысленным
существование режима «Нового государства». Таким образом, дальнейшая
«смычка» национальной буржуазии с режимом Варгаса, исчерпавшим свой
политический потенциал, была не только не нужной, но даже и опасной. Это,
впрочем, понимал и сам Варгас, который в начале 1945 года под давлением
оппозиционных сил пошел на ряд уступок: была разрешена деятельность
партий, частично снят запрет на забастовки, на 2 декабря 1945 года
назначены президентские выборы.1
Обстановка, отличная от происходящего в Аргентине, Индонезии или
Египте, а также в Бразилии, складывалась в Ливии и Венесуэле. В двух
последних странах раскол внутри правящего популистского блока принял
специфический, компромиссный облик и не привел к катастрофическому
кризису институтов верховной власти.
В Ливии в период 1987-89 годов раскол популистского конгломерата не
был открытым и структурированным. Здесь на исходе «популистской
революции» возникло общее напряжение внутри всех институтов верховной
власти, но не появился тот политический субъект (в виде элитной группы или
альянса), который мог бы возглавить борьбу против М.Каддафи и его
режима. Радикальный курс на «уравнительный социализм» себя изжил,
низкие цены на нефть, главный источник экспортных доходов, не позволяли
правительству поддерживать нормальный уровень жизни малообеспеченных
слоев. Джамахирийская революция слегка облегчила положение
малоземельных крестьян и малоимущих жителей крупных городов, но
ливийский средний класс, не говоря уже о средней торговой и аграрной
буржуазии, мало, что выиграли от «уравнительных» социальных реформ.
Коррупция была столь же присуща ливийским властям как индонезийским
кабирам или египетской бюрократии.2 Сегментарная индустриализация,
охватившая, преимущественно, нефтяной и химический сектор, не позволяла
молодой бюрократической буржуазии претендовать на политическое
лидерство. Племенные вожди и шейхи, долгое время находившиеся в
«молчаливой» оппозиции режиму Каддафи, к 1987-89 гг., в целом, были
удовлетворены своим положением, поскольку их реальные полномочия на
местах были сохранены и даже кое в чем преумножены.
В связи с почти стерильной чистотой ливийской политической сцены (вся
деятельная ливийская оппозиция к середине 80-х была удалена за пределы
страны) функцию главного контрреволюционного деятеля взял на себя,
естественно негласно, сам М.Каддафи. Он переориентировал возглавляемый
им популистский блок, состоящий из офицеров, высокопоставленных
1 Автономов A.C. Конституционное регулирование политической системы Бразилии
(история и современность). М., 1991. С. 38.
2 В 1985 году ливийская газета «Аз-Захр-аль-Ахдар» возмущалась тем, что «революция
отметила свой юбилей, а мы до сих пор не избавились от людей, безнаказанно
манипулирующих средствами народа». См.: Смирнова Г.И. Опыт ливийской революции.
М., 1992. С. 96

210
чиновников, верхушки среднего класса и ответственных работников
«революционных комитетов», на «возврат к культурным основам», на
утверждение социального мира и на допущение частного бизнеса в
экономику. Это предполагало неизбежное свертывание радикально-
популистской мобилизации, а также медленную трансформацию
авторитарно-договорного, личного популистского режима в режим
независимой персональной диктатуры. Уникальность ливийского случая
заключается в том, что Каддафи, оставаясь на посту верховного
руководителя, сумел достаточно эффективно сыграть роль «оппонента
власти». Он аккуратно, незаметно для собствешюго народа, но,
одновременно, и кардинально изменил институциональный облик режима. В
результате ему удалось сохранить авторитет и титул «революционного
лидера» даже в условиях полного отказа от революционного курса.
Драматически разворачивались события в Венесуэле накануне
апрельского переворота 2002 года. Здесь политический раскол прошел по
линии: бюрократическая буржуазия, средняя национальная буржуазия, часть
военных и низшие слои среднего класса, с одной стороны, и крупная
буржуазия, компрадоры-буржуа, верхушка среднего класса, часть
профсоюзной бюрократии - с другой. Позиции У.Чавеса к этому моменту
были ослаблены тем, что «пар» социального недовольства был, в основном,
выпущен, явных экономических достижений режим не продемонстрировал,
дискредитировавшая себя двухпартийная олигархия демонтирована, а
радикально-популистская мобилизация проведена в полном, возможном для
Венесуэлы, объеме. Военно-гражданский переворот апреля 2002 года был
кульминационным моментом политического размежевания. Однако в
Венесуэле, как и в Ливии (но по другим причинам), у оппозиционных кругов
не было лидирующей, авторитетной группы или класса, способного
сформировать устойчивый антипопулистский конгломерат. В итоге путч по
вине самих заговорщиков провалился, а У.Чавес вернулся в президентский
дворец, продолжая исполнять роль верховного «национального арбитра».
Мы видим, что независимо от того является ли исход «популистской
революции» позитивным, нейтральным или негативным для
националистических элит, последние рано или поздно инициируют раскол
популистского блока, переходя в оппозицию к популистским вождям и их
ближайшему окружению. В Бразилии и Аргентине раскол правящего блока
спровоцировала, главным образом, крупная национальная буржуазия, в
Индонезии и Египте - подкласс чиновников-капиталистов, в Ливии (1987-
1989 гг.) - сам патерналистски настроенный лидер, а в Венесуэле (2001-2002
гг.) - маргинальный националистический альянс.
При этом политическое размежевание между теми элитными группами,
которые еще вчера активно поддерживали «популистскую революцию», и
радикально-популистским руководством достигает разной глубины и
интенсивности. Существует три варианта политического раскола в стане
бывших сторонников «популистской революции». Этот раскол может быть
глубоким, но подспудным и скрытым от глаз широкой публики: так было в

211
Индонезии в 1964-65-х годах и в Египте в период 1967-1970-х годов. Он
может принимать форму открытого и даже ожесточенного противостояния
между вчерашними союзниками, как это происходило в Бразилии в 1945-м
году и в Аргентине в 1955-м году. Наконец, данный раскол проявляется и в
стихийно-анархический форме, когда невозможно точно установить
социального субъекта, направляющего ход политического размежевания.
Подобные события имели место в Ливии в 1987-89 годах, а также в
Венесуэле в 2002 году, когда раскол популистского блока не вел к
катастрофическому ослаблению режима, но, напротив, предоставил ему шанс
возродиться на новой, модифицированной основе. Пример того - режим
У.Чавеса после неудавшегося апрельского переворота 2002-года и Ливия
М.Каддафи в пост-популистский период 1989-1993 годов.
Размежевание политических сил, ранее образовывавших фундамент
радикально-популистского конгломерата, начинается не в произвольно
выбранный промежуток времени, а в строго определенный момент. Этот
момент при необходимости можно вычислить почти с математической
точностью. Окончательный разрыв между вчерашними союзниками по
радикально-популистскому блоку происходит, когда: 1). Ведущая группа
популистского конгломерата заняла однозначно господствующие позиции во
властной и хозяйственной системе общества, нейтрализовав или
ассимилировав конкурирующие элиты (таковы: национальная буржуазия в
Аргентине в 1955 г., подкласс бюрократической буржуазии в Индонезии в
1965 г. и в Египте после 1967 г.);1 2). Лидирующая группа популистского
конгломерата не заняла господствующих позиций, но возникла возможность
заключения стратегического перемирия, поскольку ее воинственные
конкуренты «сменили гнев на милость», а ситуация «холодной» гражданской
войны трансформировалась в ситуацию «холодного» гражданского мира
(Венесуэла и, отчасти, Ливия); 3). Фракция, инициировавшая радикально-
1 В Аргентине, по ряду социально-экономических причин, крупная национальная
буржуазия держалась на пике могущества не слишком долго: уже в 1966 году, когда в
стране утвердилась настоящая военная диктатура, она вынуждена была разделить
хозяйственно-политическую власть с компрадорской буржуазией, профсоюзной
бюрократией, агроэкспортерами и армией. В Индонезии и Египте успехи бюрократов-
буржуа были более фундаментальны. Е.В.Голубеева пишет по этому поводу: «После 1965
года индонезийская бюрократическая буржуазия, ранее сдерживаемая рамками
официозных доктрин, имевших формальную антикапиталистическую и
антиимпериалистическую направленность, обрела полное всевластие в военном,
государственном и экономическом аппарате». (Голубеева Е.В. Государственная
бюрократия и политика: Индонезия и Филиппины, 70-80-е годы. М., 1988. С. 24.)
Чрезмерное укрепление египетской бюрократической буржуазии к 1968 году отмечает
арабский социолог А.Абдел-Малик, лично наблюдавший процесс раскола лево-
популистского блока. Он указывает: «В настоящее время (то есть в 1968 году) Египет
управляется мощным государственным аппаратом - при доминировании военных и
экономической технократии. Офицерский корпус сегодня оказался органически
сращенным с лидирующими экономическими, административными и политическими
группами». (Abdel-Malek A. Egypt: military society. The army regime, the left and social
change under Nasser. N.Y., 1968. P. ХГХ.)

212
популистские сдвиги, оказалась в итоге чрезмерно ослабленной и потому
вынуждена была уступить доминирующие позиции другим, прежде всего,
консервативно-либеральным группам (Бразилия в 1945 году).
Но насколько меняется отношение националистических групп, ранее
возглавлявших процесс популистских преобразований, к радикально-
популистскому режиму в зависимости от изменения (позитивного или
негативного) их собственного политического положения? Как говорилось
выше, ситуация политического раскола неизбежно приводит к конфликту
между националистическими кругами и радикально-популистским
государственным руководством. Перерастет ли этот конфликт в «горячее»,
насильственное столкновение вчерашних союзников или он будет разрешен
тихим и относительно мирным путем зависит от двух политических
факторов. Во-первых, от реального текущего статуса националистической
группы, а во-вторых, от того, сохраняет ли популистский режим хоть толику
автономности, имеет ли он надежные организационные и политические
ресурсы или нет.
Националистическая группа, покинувшая популистский конгломерат,
прекрасно осведомлена об одностороннем характере радикально-
популистской мобилизации. Поэтому единственное, сильнодействующее
средство политической борьбы, к которому может прибегнуть популистский
вождь и его окружение: создание «атмосферы безысходности» для
политических оппонентов посредством идеологической мобилизации масс, в
данном случае неприменимо. В результате, раскол правящего популистского
блока почти со стопроцентной вероятностью предвещает скорое падение
радикально-популистского режима (в худшем случае) или его кардинальную
трансформацию (в лучшем случае).
Если националистическая группа по ходу популистских преобразований
укрепила свое господство и избавилась от политических конкурентов, то ее
ближайшей целью становится демонтаж радикально-популистского режима и
установление собственного прямого правления. Для бюрократической
буржуазии Индонезии и Египта решение этой задачи не представляло
сложности, и она успешно с ней справилась, возведя «на руинах»
популистской власти военно-буржуазно-бюрократический режим «Нового
порядка» в Индонезии и садатовскии режим в Египте. Для крупной
национальной буржуазии Аргентины, преждевременно вышедшей из
популистского блока, утверждение собственного прямого правления было
утопическим проектом. Импортозамещающая индустриализация в стране
только набирала обороты и, в целом, аргентинское хозяйство, а значит и ее
политическая система были пронизаны тысячами архаических и
полуфеодальных, патрон-клиентских связей. В этих условиях, ни о каком
господстве крупной национальной буржуазии не могло идти и речи.
Если на исходе популистских реформ националистическая группа или
маргинальный альянс оказались в «закостеневшем» состоянии, то есть не
укрепились, но и не ослабли, а их конкуренты по-прежнему разобщены, хотя
и частично сохраняют политическое влияние, то взаимоотношения между

213
вчерашними лидерами популистского блока и популистским вождем
принимает вид «договорного» или мягкого конфликта. В этом случае
радикально-популистский режим может существовать еще какое-то время.
Однако его долгосрочная устойчивость зависит от того, удастся ли
популистскому вождю и его ближнему окружению так откорректировать
инспт!туционалънь1Й облик режима и его политику, чтобы снять
накопившиеся противоречия, вновь перетянуть на свою сторону часть
«отколовшейся» националистической элиты и восстановить целостность
популистского конгломерата. Уго Чавес сумел выполнить столь сложный
маневр в 2002 году и в результате сохранил свою власть еще на пять, а может
быть и более лет. М.Каддафи также вполне успешно провел модификацию
собственного режима в период 1987-1993 годов, практически полностью
отказавшись от леворадикальной риторики и от охранительной мобилизации.
Третий вариант развития событий приводит к тому, что
националистические группы слабеют и теряют инициативу, тогда как их
политические конкуренты, наоборот, неуклонно набирают общественный и
экономический вес. В этой ситуации «холодная» гражданская война также
завершается, но не в результате заключения всеобщего перемирия, а в
результате того, что консервативные круги, часто неожиданно для себя,
вновь получают шанс утвердить свое могущество, но уже в альянсе с
другими либеральными группами. Имея шанс восстановить свое господство
легальными методами, эти антипопулистские группы отказываются от
вооруженной или закулисной насильственной борьбы и переходят (правда,
на время) к парламентской технике политического взаимодействия.
Эта ситуация в наиболее чистом виде сложилась в Бразилии в 1945 году
накануне падения режима «Нового государства». Радикальный популизм
Ж.Варгаса имел «правую», консервативную и корпоративную окраску, но,
тем не менее, он не мог устроить олигархические, помещичьи и
компрадорские буржуазные круги, сделавшие ставку (не без содействия
США) на развитие либерального парламентаризма. Две главные опоры
«Нового государства»: национальная буржуазия и подкласс чиновников-
капиталистов в данных обстоятельствах были бессильны. Они, даже
временно объединившись с левыми кругами, не могли дать отпор
консервативной «реакции». Мобилизация масс, в ее специфическом, крайне
ограниченном бразильском исполнении, не могла быть надежным орудием в
борьбе с консервативным блоком. Единственным выходом для
националистической группировки, долгое время поддерживающей Жетулио
Варгаса, была «сдача» режима «Нового государства» и полный отказ от
радикального популизма как от метода политической борьбы.
В других странах слом радикально-популистского режима инициировали
условно «прогрессивные» националистические круги, которые не были
заинтересованы в утверждении парламентского правления. Ни буржуазная
бюрократия Индонезии и Египта, ни маргинальные буржуазные альянсы
Ливии и Венесуэлы, ни крупная финансово-промышленная буржуазия
Аргентины (в 50-е годы) не стремились к формированию дееспособной

214
избирательной системы. Их вполне устраивал авторитаризм как метод
политического правления и как инструмент сегментарной индустриализации.
Поэтому в указанных странах раскол популистского конгломерата вел, в
конечном итоге, не к торжеству «демократии», а к усилению авторитарных
(Индонезия, Египет, Ливия) и даже явно деспотических тенденций
(Аргентина при военной диктатуре). Впрочем, справедливости ради, надо
отметить, что и возврат Бразилии в 1945 году к парламентскому режиму был
относительно кратковременным. В 1964 году здесь был все-таки установлен
реальный репрессивный, авторитарный порядок под эгидой генералитета,
финансистов и вестернизированной технократии.
3.4. Консолидация оппозиции и обострение политической борьбы
Ранее были рассмотрены преимущественно В1гутреиние факторы распада,
изначально заложенные в природе радикального популизма и неотвратимо
толкающие радикально-популистские режимы к политическому крушению.
В этом параграфе нам предстоит кратко охарактеризовать взрывоопасную,
социально-политическую внешнюю среду, складывающуюся в переходных
обществах накануне свертывания «популистской революции» и падения
радикально-популистских режимов. Эта неблагогфиятная среда, сначала
исподволь, а затем и открыто подтачивающая устои радикально-
популистских режимов, возникает не стихийно. Нет, она намеренно и
целенаправленно формируется врагами популистского «революционного»
конгломерата. Субъектом, шшциирующим и направляющим внешнее,
разрушительное давление на радикально-популистские режимы, здесь
оказывается объединенная оппозиция, в состав которой могут входить все
«реакционные» политические силы, не согласные с радикально-
популистским курсом верховной власти. Эта оппозиция использует
внутренний кризис радикально-популистских режимов для решения своих
политических задач, связанных, в первую очередь, с активным оттеснением
националистических групп от рычагов власти.
«Мягкий» авторитаризм, установившийся в результате популистских
сдвигов в Бразилии, Аргентине, Египте и Венесуэле, не давал высшему
руководству страны возможности расправиться с оппозицией решительно и
беспощадно. Поэтому полицейские репрессии против оппозиции, как
легальной, так и подпольной, в указанных странах были весьма ограничены.
Лишь в насеровском Египте за 18 лет революционных преобразований по
политическим мотивам было отправлено в тюрьмы около 14 тысяч человек.1
Однако даже этих мер было недостаточно, чтобы сломить сопротивление
подпольных «левых» и воинственных мусульманских групп. В результате,
большая часть радикально-популистских режимов накануне своего падения
Князев AT. Египет после Насера, 1970-1981. М., 1986. С. 300.

215
переживала сильнейшее, агрессивное давление со стороны легальных и
подпольных оппозиционных кругов. Исключение тут как обычно составляет
Ливия, где с начала 70-х годов внутри страны практически отсутствовала
какая-либо организованная оппозиция, а также Индонезия, в которой после
событий сентября 1965 года функцию лидера «объединенной оппозиции»
приняло на себя армейское крыло бюрократической буржуазии, ранее
поддерживающее Сукарно. Однако в Индонезии все-таки на рубеже 1965 и
67 годов возник единый и «внешний» по отношению к Сукарно блок
оппозиционных сил. Тогда как в Ливии в период 1977-1989 годов так и не
появилось какого-либо влиятельного оппозиционного движения.
В Ливии и Индонезии легальная и по-настоящему внешняя оппозиция
была либо уничтожена, либо ассимилирована официальной властью, а
подпольные, антисистемные группы были в самом начале популистских
сдвигов разобщены и крайне ослаблены. М.Каддафи и его окружение умело
использовали для подавления оппозиции демагогические лозунги и
пропагандистские кампании. К примеру, под вывеской «борьбы с
коррупцией» с февраля по апрель 1980 года в Ливии было арестовано более
двух тысяч лиц, уличенных во взяточничестве.1 Среди них было и немалое
число потенциальных противников Каддафи. В целом ливийский
радикально-популистский режим не встретил организованного и ощутимого
«внешнего» сопротивления. Поэтому в данном параграфе мы в дальнейшем
не будем обращаться к разбору ливийского примера.
В Индонезии популистская власть долгое время воздействовала на
потенциальных оппонентов косвенными и тонкими методами, пытаясь
вовлечь в легальное сотрудничество с режимом все сколько-нибудь
значимые политические организации. Даже Коммунистическая партия
Индонезии, которая официально провозглашала курс на антибуржуазную
революцию и при Сукарно обладала огромным политическим влиянием,
вплоть до путча 1965 года занимала соглашательскую позицию и де-факто
была включена в структуру официальной власти.2 В Индонезии внешнее
давление на радикально-популистский режим, достигшее своего максимума к
началу 1966 года, имело внутренние истоки: раскол популистского
конгломерата и образование на его «руинах» антипопулистского
бюрократического и националистического альянса.
Ниже мы подробнее разберем социальный состав оппозиционных
коалиций, выступивших против курса на продолжение радикально-
популистских преобразований. Здесь же отметим, что консолидация
антипопулистской оппозиции не происходит исподволь и на «пустом месте».
Чтобы, фракции правящей элиты, выступающие против радикально-
1 Егорин A3. Указ. соч. С. 119.
2 При этом надо иметь в виду, что «включение» КПИ в официальные структуры власти
было во многом условным. Так, к середине 1965 г. в правительственном кабинете
Индонезии, который насчитывал сто министров, КПИ имела лишь трех представителей.
См.: Андреев Г.А. Политические партии в системе «направляемой демократии». //
Проблемы современной Индонезии. / Отв. ред. Тюрин В.А. М., 1968. С. 79.

216
популистского курса, действительно объединились, необходимо наличие
ряда объективных и субъективных предпосылок. Оппозиционные
радикально-популистскому режиму фракции сами по себе неоднородны,
преследуют разнородные цели и в обычных обстоятельствах не склонны к
организации между собой долгосрочных коалиций.
Попыткам консолидации оппозиции предшествует несколько событий.
Это, во-первых, размежевание правящего блока и ослабление позиций самого
популистского вождя. Во-вторых, объединению оппозиции весьма
способствуют провал социальной реформации и кризис массового доверия, о
которых мы писали во втором параграфе настоящей главы. В-третьих,
соединение разрозненных оппозиционных сил на период борьбы с
радикально-популистским режимом происходит при условии, что на
политической сцене присутствует какая-либо сплоченная группа, готовая
возглавить антипопулистский альянс. Это могут быть компрадоры-буржуа,
крупные латифундисты или иные элитные фракции, контролирующие
важнейшие и, как правило, экспортные сектора национального хозяйства.
Наконец, в-четвертых, объединенная оппозиция должна выработать какую-то
идейную платформу (хотя бы тактическую), которая, с одной стороны,
позволит сплотить оппозиционные группы, а, с друтй, даст возможность
вовлечь в антипопулистское противостояние широкие слои среднего класса и
иные недовольные социальные страты.
Любая объединенная оппозиция, начавшая прямую конфронтацию с
радикально-популистским режимом, обычно состоит из трех иерархических
страт, различающихся по степени своей самостоятельности. Вершину
оппозиционной пирамиды занимают влиятельные фракции правящего класса,
не согласные с радикально-популистскими реформами официальной власти.
Именно эти фракции и являются настоящим субъектом противостояния, и
именно они оказываются главными победителями в схватке с
общественными группами, лояльными радикально-популистским режимам.
Вторую, более многочисленную страту оппозиционных сил образуют
выдвиженцы среднего класса, средней буржуазии и представители
общественных институтов, по каким-либо причинам отрицательно
воспрш1имающие радикально-популистские преобразования: высшие
офицеры, церковные иерархи, чиновники среднего звена, родоплеменная
знать. Низшую страту оппозиционной коалиции в основном формируют
промежуточные слои среднего класса, мелкие буржуа, а также разного рода
маргинальные элементы: подкупленные люмпен-пролетарии, зажиточные
крестьяне, служащие, технические специалисты и т.п.
Первейшей тактической задачей оппозиционного альянса становится
полный слом радикально-популистского режима и утверждение нового
режима, отвечающего интересам «реакционных», «олигархических» сил
(Бразилия, Венесуэла) или компромиссно настроенных промышленных и
бюрократических кругов (Аргентина, Индонезия, Египет). Что касается
стратегии оппозиционных сил, то она, как правило, у них просто отсутствует.
Поэтому после триумфа оппозиции очень часто начинается очередная стадия

217
гражданского противостояния, но на этот раз между «реакционерами» или
«олигархами». Наглядный образец такого длительного и жесткого
противостояния дает нам Бразилия в период с 1954 по 1964 годы и Аргентина
в период со второй половины 50-х и до середины 70-х годов, когда в стране,
наконец, утвердилась жестко авторитарная и репрессивная военная
диктатура. В некотором смысле антипопулисткий оппозиционный блок
можно считать зеркальным отображением самой радикально-популистской
власти: настолько этот блок по существу своему безыдеен, инструментален,
подражателен и одновременно - крайне антиреволюционен.
Сделав ряд вводных замечаний, мы можем теперь подробнее
охарактеризовать социальный состав антипопулистской оппозиции по
странам. После чего будет легче анализировать реакцию радикально-
популистской власти на внешнее, агрессивное давление, а заодно разобрать
позитивные и негативные итоги деятельности оппозиции.
Начнем нашу характеристику оппозиционных альянсов с Бразилии, где
блок, противостоящий режиму «Нового государства», сумел одержать над
официальной властью достаточно эффектную и легкую победу. В Бразилии
альянс оппозиционных сил возглавили компрадоры-буржуа, агроэкспортеры,
связанные с иностранным капиталом, а также примкнувшие к ним крупные и
средние латифундисты. Ситуация здесь, впрочем, осложнялась тем, что к
1945 году из состава популистского «революционного» конгломерата вышли
крупные промышленники и торговцы, сделавшие вице-президента Э.Дутру
своим уполномоченным агентом в правительстве Варгаса. При этом сам
Варгас пытался оттеснить политических конкурентов, но делал это робко и
с оглядкой на крупную буржуазию и латифундистов. В 1944 году Варгас
начал чистку государственного аппарат от «ненадежных» на его взгляд
элементов. Оппозиционно настроенные министр иностранных дел О.Аранья,
экономический координатор Ж.Альберто, полковник Н. Де Мелло и ряд
других чиновников были уволены как сторонники «демократического образа
правления». Но этих действий было, конечно, не достаточно.1
Компрадорская или «олигархическая» фракция правящего класса
Бразилии, а также крупные национальные промышленники и торговцы
создали «Национально-демократический союз» и заключили между собой
пакт о сотрудничестве, который просуществовал до 1951 года, т.е. до
«второго» возвращения Ж.Варгаса во власть. К этим элитным группам
примкнули высшие и средние эшелоны среднего класса, средняя буржуазия,
армия и часть люмпен-пролетариата, завербованного городскими
«патронами». В состав «Национально-демократического союза» вошли и
представители левых сил, в том числе и коммунистов, но после ухода
Варгаса с поста президента осенью 1945 года, они покинули оппозиционный
альянс.2 Целью этого альянса было свержение режима «Нового государства»
1 ГлинкинА.Н. Новейшая история Бразилии (1939-1959 гг.). М, 1961. С. 92.
2 Автономов A.C. Конституционное регулирование политической системы Бразилии
(история и современность). М., 1991. С. 40.

218
и утверждение в Бразилии расширенного, т.е. с предоставлением права
голоса всем совершеннолетним гражданам, но по сути фиктивного,
либерально-парламентского правления. Ведущую интеллектуальную и
организующую роль в этом альянсе играли представители бразильского
среднего класса.
Видный эксперт по политической трансформации Бразилии Т.Скидмор
подчеркивал, что «Бразильский средний класс состоял из двух важнейших
групп. Первая группа формировалась из бюрократов и администраторов, чей
экономический статус был плодом урбанизации и роста федеральной власти,
а не результатом индустриализации самой по себе. Их склад ума и методы их
работы были унаследованы из патримониального мира «старой» Бразилии,
существовавшего до 1930 года. Вторая важнейшая группа среднего класса
формировалась из менеджеров и технических специалистов, которые считали
индустриализацию и распространение современных технологий жизненно
важным для будущего Бразилии».1 Хотя данная характеристика Т.Скидмора
относится к периоду начала 50-х годов, в 1944-45 годах водораздел внутри
среднего класса, набиравшего интеллектуальный и политический вес, также
проходил между администраторами, идейно ориентированными на «старый
порядок» и «новой» технократией, стремившейся к освобождению страны от
«пут» патримониального и корпоративного правления Ж.Варгаса. Таким
образом, идейными вдохновителями бразильского оппозиционного движения
1944-45 годов являлись именно эти интеллектуалы-технократы, медленно, но
уверенно выходящие на политическую сцену.
В Аргентине к 1955 году складывалась ситуация похожая на ту, которая
предшествовала падению режима Ж.Варгаса в 1945 году. Здесь также от
популистского «революционного» конгломерата откололась группировка
крупной национальной буржуазии, которая не желала больше поддерживать
нестабильный, мнимо-революционный и якобы «левый» режим Х.Перона,
исполнивший к тому моменту оговоренные ранее мобилизационно-
охранительные задачи. Однако в отличие от Бразилии к аргентинской
оппозиции примкнули еще и служители католической церкви, студенчество,
мелкие предприниматели, интеллигенция, пеоны. Д.Ходжес подчеркивает,
что: «Во время второго срока правления Перон начал подавлять авангард
либеральной оппозиции, студентов и мелкую буржуазию вместо того, чтобы
направить усилия против своего главного врага, состоявшего из земельной
олигархии и крупных капиталистов».2 Следуя принципу «третьей позиции»,
Перон ошибочно признавал врагами отнюдь не те социальные группы и
классы, которые представляли реалыгую угрозу. В обращении к нации в
октябре 1954 года аргентинский лидер обозначил в качестве «врагов
перонизма» политиканов, коммунистов и «волков в овечьих шкурах» (т.е.
священников)».3 Но помимо церковных иерархов в оппозиционный альянс
Skidmore Т.Е. Op. cit. Р. 84.
Hodges D.C. Op. cit. P. 27.
Crassweller R.D. Op. cit. P. 271.

219
входили и куда более влиятельные круги: те же компрадоры-буржуа,
агроэкспортеры, часть латифундистов и сельской средней буржуазии. К ним
к лету 1955 года присоединились аргентинские ВВС и ВМФ, а также ряд
высших сановников, обеспокоенных радикальными высказываниями Перона.
В итоге, вопреки желанию Перона и его ближнего окружения, раскол
между оппозицией и популистским блоком, куда по-прежнему входила
высшая государственная и профсоюзная бюрократия, большая часть
пролетариата и средней буржуазии, достиг такой остроты, что к осени 1955
года грозил вылиться в настоящую гражданскую войну. Ситуацию
дополнительно осложняло то, что антиперонистский союз в Аргентине
возглавили вчерашние, надежные союзники Перона: крупные
промышленники и торговцы, выступавшие за создание «Великой
Аргентины». Без помощи этой буржуазной группировки антиперопистским
силам вряд ли бы удалось в 1955 году столь уж легко низвергнуть
радикально-популистское хустисиалистское правительство.
Таким образом, в случае Аргентины внешний фактор был чрезвычайно
усилен внутренним расколом псронистского блока. Перон пытался
противодействовать оппозиции, быстро набирающей политический вес. Но
его псевдо-охранительная политика как всегда была плохо продумана и мало
результативна. Из всего перечня убедительных антиоппозиционных акций,
проведенных Пероном в период 1951-1955 годов, выделяются два
мероприятия. В январе 1951 года по настоянию Перона главная
оппозиционная газета «La Prensa» была сначала закрыта, а затем актом
Конгресса, изданном в апреле, ее собственность была экспроприирована в
пользу государства.1 Спустя короткое время: в апреле 1952 года Перон издал
указ, по которому все важные армейские посты в столичном округе Буэнос-
Айреса могли занимать только офицеры «доказавшие преданность
хустисиалистскому Правительству».2 И хотя этот указ в целом исполнялся
достаточно строго, он не предотвратил антиперонистских выступлений со
стороны ВМФ и ВВС в 1955 году. В общем, фрагментарные попытки
перонистского режима поставить под контроль правительства деятельность
легальной оппозиции не принесли ожидаемой стабильности и не упрочили
позиции самого Перона.
Переоценив прочность своего режима, Перон сам спровоцировал
объединение оппозиционных сил накануне сентябрьского переворота 1955
года, организованного генералом Э.Леонарди. Как справедливо отмечает
М.Голдверт: «Атака на католическую церковь, предпринятая Пероном в 1955
году, была своеобразным апофеозом борьбы государства и епископата за
умы аргентинской молодежи. В 1954 году министр образования А.Сан-
Мартин предложил сформировать «Союз студентов», чтобы организовывать
и идеологически «обрабатывать» перонистскую молодежь. Католическая
1 Hodges D. С. Op. cit. Р. 17.
2 Goldwert M. Democracy, militarism and nationalism in Argentina, 1930-1966. Austin; L.,
1972.P.117.

220
церковь открыто выступила против новой организации, а заодно и осудила
массовые демонстрации, проводимые перонистскими организациями.
Наличие постоянной и упорной церковной оппозиции задело гордость
Перона. Вдохновляемый левыми радикалами, он начал подготовку к войне с
католической церковью, подталкиваемый больше эмоциями, чем здравым,
холодным расчетом».1 В столкновении Перона с церковью косвенным
образом отразились все противоречия, накопившиеся между официальной
властью и разными оппозиционными группами.
Но аргентинское радикально-популистское руководство уже не могло
адекватно оценивать ситуацию. В результате церковь стала для него
«образцово-показательным» врагом, демонстративное наказание которого
должно было устрашить либерально-консервативные общественные круги. К
маю 1955 года перонистский Конгресс одобрил внесение изменений в
конституцию, беспрецедентных для страны с давней католической
традицией. Согласно этим изменениям церковь отделялась от государства и
превращалась в независимый, но заведомо слабый институт общественного
влияния. Однако накал антицерковной борьбы нарастал и 14 июня 1955 года
Перон выступил с обвинениями против клерикалов по радио и на собрании
своих сторонников. В тот же день он сместил двух епископов со своих
должностей, хотя формально не имел на это права. Чуть позже в столице
были подожжены и разграблены несколько католических церквей, в
некоторые из них были брошены бомбы.2 В общем, излишне непримиримая
позиция Перона по отношению к церкви, которая в действительности не
была способна организовать какое-либо ощутимое противодействие его
политике, сплотила оппозиционные круги и ускорила крушение радикалыю-
популистского режима.
Несколько иная политическая обстановка имела место в Индонезии в
1965 году накануне падения режима «направляемой демократии». Здесь
внешняя оппозиция Сукарно была очень слаба. Однако Сукарно имел два
потенциальных и очень опасных «внутрешгих» врага. С левого фланга - это
была мощная Коммунистическая партия Индонезии, в руководстве которой
нарастало раздражение оппортунизмом и «революционной пассивностью»
Сукарно. С правого фланга - всесильная армейская группировка
бюрократической буржуазии, которая, напротив, с каждым днем все более
опасалась того, что революционная фразеология Сукарно начнет, наконец,
воплощаться в реальные радикальные действия. К 1965 году политический
вес армейской бюрократии многократно усилился, в том числе, и благодаря
тому, что годом ранее командующие военными округами по указанию сверху
становились командующими по проведению двух приказов президента,
которые сокращенно назывались ПЕПЕЛРАДА. Первый приказ означал
углубление индонезийской революции; а второй предполагал помощь
народам Малайи, Сингапура и Северного Калимантана в обретении
Goldwert M. Op. cit. P. 121.
Crassweller R.D. Op. cit. P. 277.

221
независимости и сокрушении Малайзии.1 С другой стороны, по ряду причин,
о которых мы еще скажем в следующем паршрафс, КПИ не смогла ни стать
в оппозицию Сукарно, ни сыграть роль его надежной социально опоры при
столкновении с армией. Катализатором, который стимулировал энергичное
объединение «правых» оппозиционных кругов, стали события сентября-
октября 1965 года, когда малочисленные армейские отряды, руководимые
леворадикальными младшими офицерами, попытались захватить власть в
Джакарте.
К осени 1965 года вокруг верхушки индонезийского генералитета
сформировалась широкая коалиция оппозиционных сил, куда входили
многие высшие чиновники, крупные торговцы, китайские предприниматели,
малочисленные, но влиятельные независимые агроэкспортеры, крупные
землевладельцы и родоплеменная знать. К этому оппозиционному блоку
примкнул почти весь индонезийский средний класс, мелкая буржуазия, а
также часть зажиточных крестьян и провинциальный, городской люмпен-
пролетариат.2 Из последних двух групп впоследствии и набирались ударные
отряды по разгрому коммунистических ячеек. Тактическая задача
индонезийского оппозиционного блока имела два измерения. С одной
стороны, антисукарновская оппозиция стремилась к ликвидации КПИ, а с
другой, ей необходимо было сломать режим Сукарно, заигрывающий с
коммунистами, и выстроить на обломках популистского режима новый
политический порядок с ярко выраженным бюрократическим и
авторитарным обликом. Иными словами, в период между 1965 и 1967 годами
армейская бюрократическая буржуазия эволюционировала из внутреннего,
тактического оппонента Сукарно в его внешнего, стратегического
противника. К 1966 году по ее инициативе по всей Индонезии были созданы
антикоммунистические и антисукарновские комитеты «совместных
действий», крупнейшим из которых стал «комитет» индонезийских
студентов.3 Два года спустя именно армейское руководство во главе с
генералом Сухарто окончательно демонтировало радикально-популистский
режим, лишив президента Сукарно всех его официальных полномочий.
В Египте при жизни Г.А.Насера не происходило сколько-нибудь
масштабных и организованных выступлений внешней оппозиции. Все
антиправительственные акции были не публичными и имели характер
дворцовых, закулисных интриг. Однако это не означает, что радикально-
популистское правительство в этой стране до последних дней жизни Насера
пользовалось безоговорочной поддержкой со стороны бюрократической
буржуазии и близких к ней торгово-промышлешп>1х и землевладельческих
кругов. Как и в Индонезии, ядром оппозиционного альянса стала наиболее
1 Кямилев 3JC. Политическая борьба и проблемы централизации Индонезии (1945-
1975). М., 1978. С. 90.
2 Люмпен-пролетариат Джакарты сохранял верность Сукарно вплоть до момента его
окончательного отстранения военными от власти в 1967 году и последующей за тем
«бессрочной» ссылки в Богоре.
3 Николаев Н.Э. Индонезия: государство и политика. М, 1977. С. 121.

222
консервативная часть чиновников-капиталистов, опасавшихся того, что
дальнейшее развертывание «популистской революции» лишит их властных
привилегий и, самое главное, поставит под вопрос легальность богатства,
приобретенного ими за годы насеровского правления. Вокруг этого ядра
сплотились крупные землевладельцы, финансовые олигархи, связанные с
британским и французским капиталом, а также торговая буржуазия и
верхушка среднего класса. Главной целью египетской бюрократической
буржуазии, негласно возглавившей оппозиционный блок, было, как мы уже
отмечали ранее, установление собственного авторитарного режима «прямого
правления». И этот режим она успешно установила безо всяких путчей и
дворцовых революций в течение трех лет после смерти Насера.
Американский политолог Р.Хинебуш тщательным образом анализировал
расклад политических сил, сложившихся в Египте накануне смерти Насера в
1970 году. По его мнению: «Широкие противоречия, существовавшие между
радикальной популистской политикой Насера и социальной базой режима,
где преобладали буржуазные элементы, были важнейшим фактором
подрывавшим насеризм».1 Трения между радикальным и умеренным крылом
правящей группы нарастали с каждым месяцем. Уже в конце 1967-го года
один из членов правительства «правой» ориентации З.Мохи эд Дин
предложил Насеру отказаться от курса на социалистическую ориентацию.
Египетский президент, естественно, возражал. В конце февраля 1968 года по
его инициативе прошли рабочие и студенческие манифестации с
требованием ограничить влияние «нереволюционных администраторов». В
марте 1968 года З.Мохи эд Дин был удален со своих постов.2 Формально
Насер одержал победу, но в реальности антипопулистская фракция, которую
возглавлял вице-президент А.Садат, не утратила своего влияния. Насер же,
введенный в заблуждение той эмоциональной поддержкой, которую он
встречал на улицах крупных египетских городов, полагал, что оппозиция
внутри правящего блока не найдет опоры в массах.
Между тем, оппозиция, за которой стояли: крупная торговая буржуазия,
генералитет, консервативная интеллигенция, исламские проповедники и
средние буржуа, в общем, не особенно и нуждалась в массовой поддержке.
Специфика египетской политической культуры не предполагала того, что
массы реально (в нормальных условиях) начнут вмешиваться в конфликт
правящих фракций. В отличие от Насера оппозиционные круги понимали,
что на данном этапе многотысячные уличные митинги в поддержку Насера
не могут быть надежным орудием политической борьбы. Подобно Перону
Насер, обращаясь за поддержкой к массам, подвергал критике не те
оппозиционные слои, которые представляли действительную угрозу его
режиму. Насер и в конце 60-х годов продолжал публично громить
«антигосударственную» политику социалистов марксисткой ориентации.
Заочно обращаясь к ним на встрече с членами редакции журнала «Ат-Талиа»
Hinnebusch R.A. Op. cit. P. 29.
Беляев И.П., Примаков ЕМ. Указ. соч. С. 336.

223
в 1969 г. Насер, например, заявил: «Я разрешаю вам свободно проповедовать
социализм... Но если вы думаете, что сможете достичь ответственных постов
в государстве с помощью голосов народных масс, то этого я никогда не
допущу».1 Увлекшись критикой левых социалистов и марксистов, Насер
подобно иным радикально-популистским вождям упустил из виду главного
противника: националистическую бюрократическую буржуазию.
Безусловно, политические ошибки Насера, его непоследовательность и
излишняя осторожность при проведении реальных социалистических
преобразований, а также качественное усиление буржуазно-бюрократических
фракций на фоне невозделанного египетского политического «поля»
способствовало созданию мощного оппозиционного союза. Наряду с этим на
крушение египетской версии радикального популизма сильно
воздействовали и международные факторы. Режим Насера наряду с режимом
Варгаса был ослаблен внешними причинами. По этому поводу П.Ватикиотис
замечает, что кризис арабской идентичности, приведший к усилению
буржуазно-бюрократической оппозиции и к краху насеризма, разразился в
Египте «в результате переплетения арабских, внутренних и международных
событий: Палестинской войны 1948 г., Суэцкой войны 1956 г., неудачного
опыта союза с Сирией в 1958-61 гг., Йеменской войны 1962-67 годов».2 Ему
буквально вторит и Р.Хиннебуш, который подчеркивает, что «разгром 1967
года в войне с Израилем, произошел в тот момент, когда политическая
система была уже ослаблена, и этот разгром вверг режим в глубинный
кризис: наступили сумерки насеризма».3 Таким образом, становление
антипопулистского альянса в Египте было тесно связано с чередой
внешнеполитических провалов Насера, что, в конечном счете, и
предопределило резкую смену внешнего курса страны после 1970 года.
В противоположность Бразилии, Аргентине, Индонезии и Египту в
Венесуэле на рубеже 2001-2002 годов в оппозиционном лагере не
сформировалась какая-либо ведущая и авторитетная сила, способная
объединить разрозненные антипопулистские группировки. Крушение
системы «двухпартийной олигархии», завершившееся в 1998 году с
приходом Уго Чавеса к власти, привело к тому, что ранее единый
центристский буржуазный блок распался на ряд враждующих фракций.
Каждую из этих фракций возглавляли либо компрадоры-буржуа, либо
чиновники-капиталисты не довольные самодеятельностью Чавеса, либо
представители крупной торговой и промышленной буржуазии (также
«сращенной» с иностранными акционерами и, прежде всего, с
североамериканским капиталом). К ним примыкали высшие слои среднего
класса, часть профсоюзной бюрократии и большинство квалифицированного
(а значит и высокооплачиваемого) пролетариата, разделявшего тред-
юнионистские идеалы венесуэльской социал-демократии.
Князев AT. Указ. соч. С. 16.
Vatikiotis Ρ J. Op. cit. P. 26.
Hinnebusch R.A. Op. cit. P. 35.

224
В период с 1998 по начало 2002 года венесуэльские оппозиционные
группы, противостоящие националистическому маргинальному альянсу, не
сумели не только объединиться, но не смогли даже выработать внятной и
однозначной позиции по отношению к радикальному популизму У.Чавеса.
Этот факт имел двоякие последствия. С одной стороны У го Чавес, который
контролировал ключевые институты государственной власти, и обладал
такой влиятельной организацией как «Движение V Республики», мог
успешно отслеживать и подавлять (правда, до поры до времени) открытые
антиправительственные выступления оппозиции. С другой стороны, сама
оппозиция не могла создать ни единого «антипопулисткого фронта», ни
организовать сколько-нибудь эффективной и легальной парламентской
фракции. Наряду с этим тактическая цель объединенной венесуэльской
оппозиции была весьма расплывчата. Венесуэльская оппозиция, безусловно,
стремилась к утверждению «управляемой» парламентской демократии,
лишенной недостатков либерального режима «двухпартийной олигархии»,
существовавшего в период 1959-1998 годов.
Однако конкретные институциональные формы этого пост-популистского
режима никому из оппозиционных деятелей ясны не были. Более того, ни
компрадоры-буржуа, ни крупные промышленники, ни группировка
чиновников-капиталистов не готовы были уступать лидерство. В итоге, их
противодействие режиму Чавеса вылилось в форму уличного и
малоэффективного (в условиях радикально-популистского режима)
массового протеста. Как пишет Э.С.Дабагян, «В феврале 2002 года
сторонники и противники Чавеса вышли на альтернативные манифестации.
Προ-президентские силы праздновали десятую годовщину путча (1992 г.) как
поворотного пункта в новейшей истории страны. Оппозиционные партии
отметили 4 февраля как день национального траура».1 Спустя два с лишним
месяца формально объединенная, но в реальности разношерстная
венесуэльская оппозиция, добилась самого крупного успеха: насильственно
отстранила Уго Чавеса на три дня от власти.2 Но и этой победой она не
смогла толком воспользоваться, поскольку не имела ни единой, идейной
платформы, ни единой среднесрочной цели.
Несмотря на «мягкость» радикально-популистской версии
авторитаризма, автономная внешняя оппозиция в чистом виде возникла
только в Венесуэле. Что объясняется, помимо прочего, и давней традицией
парламентаризма, утвердившегося в Венесуэле еще на рубеже 50-х и 60-х
годов XX века. Во всех остальных странах оппозиционные коалиции всегда
формировались вокруг той или иной властной фракции, отколовшейся от
популистского «революционного» конгломерата. В Бразилии ядром
антипопулистского движения стали вчерашние союзники Варгаса:
1 Дабагян Э.С Уго Чавес. Политический портрет. М., 2005. С. 26.
2 Подробнее о событиях, связанных с апрельским переворотом 2002 года, говорится в
следующем параграфе, посвященном проблеме зависимости радикально-популистских
режимов от персоны харизматического вождя.

225
национальные агроэкспортеры, крупные торговцы, землевладельцы и
промышленники, а также чиновники-капиталисты, которые придерживались
технократической и либеральной ориентации. В Аргентине оппозиционный
блок был многократно усилен переходом на его сторону крупных
предпринимателей-националистов и части сельской буржуазии. В Индонезии
и Египте вплоть до момента крушения радикально-популистских режимов не
существовало «внешнего» организованного оппозиционного блока. И здесь
слабые антипопулистские фракции правящего класса, укомплектованные, в
основном, из консервативной земельной олигархии, торговцев-компрадоров
и исламского духовенства, к концу 60-х годов сплотились вокруг
«внутренних» оппонентов режима. Ядром оппозиции в данном случае стала
армейская и гражданская бюрократия, исполнявшая функцию коллективного
капиталиста-модернизатора.
Индонезийская и египетская внешняя оппозиция на протяжении всего
времени своего краткого существования (в Индонезии в период 1965-68
годов, а в Египте в период 1967-1972 годов) действовала по правилам,
которые были навязаны вчерашними участниками радикально-популистского
блока. Эти внутренние оппозиционеры, присоединившие к себе внешние
антипопулистские силы, стремились к утверждению собственного режима
«прямого правления» и не хотели делиться властью со своими временными
попутчиками и помощниками. Совсем другая обстановка существовала в
Ливии в период 1977-1989 годов, где ни внешняя, ни внутренняя легальная
оппозиция так и не сложилась, что было связано с архаическим
общественным строем и приверженностью ливийцев к «отеческому» стилю
руководства. Надо признать, что внешняя антипопулистская оппозиция,
опирающаяся на поддержку групп, исключенных из радикально-
популистской системы власти, почти всегда демонстрирует удивительную
организационную слабость и идейную некомпетентность, что, конечно,
препятствует ее системному успеху. Только «вобрав» в себя внутренние
оппозиционные группы, обладающие контролем над национальным
богатством, внешняя оппозиция приобретает сколько-нибудь серьезное
значение и получает шанс сформировать новый политический режим.
Исходя из проведенного анализа, мы приходим к выводу о том, что
воздействие внешних политических факторов (за исключением
дипломатического и экономического давления со стороны крупных держав,
но подобное давление уже относится к категории не просто «внешних», а
«внешнеполитических моментов») играет при падении радикально-
популистских режимов второстепенное значение. Подлинную угрозу
радикально-популистским режимам представляет не оппозиция как таковая,
пусть и «объединенная» на якобы единой антипопулисткой платформе, а
оппозиция «внутренняя», тем или иным образом тесно связанная с
официальной властью и являющаяся ее структурным элементом. Разумеется,
когда эта внутренняя оппозиция примыкает к внеппшм противникам режима
(здесь не важно, является ли эта процедура перехода на сторону врага
открытой или тайной), она тем самым качественно их усиливает. Своим

226
внутрисистемным противоборством с официальным режимом она
подламывает основы властного порядка. В связи с этим Д.Истон указывает,
что «стресс для системы возникает тогда, когда она вынуждена «отвечать» на
внешнее давление таким действием, которое выходит за рамки ее обычного
набора операций».1 Применительно к радикально-популистским режимам это
означает, что они могут довольно эффективно противодействовать «чистой»
внешней оппозиции.
Однако стоит только какой-либо влиятельной фракции правящего класса,
ранее выступавшей в качестве социальной опоры режима, начать открытое
противодействие официальной власти как «из1гутри», так и «извне», и
популистское правительство оказывается в безвыходной ситуации. Оно не
может репрессивно подавить оппозиционную активность своих вчерашних
союзников, ибо не имеет для этого ни организациошгых, ни политических
ресурсов. С другой стороны, радикально-популистское правительство не
может и вступить в переговоры с бывшими ранее ему лояльными фракциями,
поскольку те открыто примыкают к внешней, непримиримой оппозиции
(такая ситуация сложилась в Бразилии и в Аргентине). Иными словами,
главную угрозу для радикально-популистских режимов представляет не
внешняя оппозиция сама по себе, а отколовшиеся от популистского
конгломерата сильные фракции (случаи Бразилии, Аргентины, Индонезии и
Египта), которые отказываются от методов договорной и не насильственной
борьбы и переходят к внешнему наступлению. Первейшим объектом такого
наступления является на данном этапе противоборства сам популистский
вождь и его ближнее, лично преданное ему окружение. Вместе с тем, в
отдельных ситуациях аморфность и разобщенность популистского
конгломерата, а также тактические просчеты популистских лидеров могут
стимулировать появление автономного, хотя и не слишком дееспособного
оппозиционного блока (таков случай Венесуэлы).
3.5. Уход популистских вождей и разрушение кризисных режимов
Системный кризис радикального популизма рано или поздно приводит к
тому, что под давлением «внешних» и «внутренних» оппозиционных сил
официальный пост президента вынужденно покидает ключевая фигура
радикально-популистского режима: харизматический вождь.2 Это событие по
1 Easton D. A Framework for Political Analysis. Chicago; L., 1979. P. 91.
2 Вынужденный уход популистского лидера с поста государственного руководителя
является общей тенденцией для всех радикально-популистских режимов. Классический
образец насильственного смещения харизматического лидера с руководящих постов дает
нам Бразилия в 1945 году, Аргентина в 1955 г. и, с рядом оговорок, Индонезия в период
1965-68-го годов, а также Венесуэла в 2002 году. Однако в исторической реальности
изоляция и уход популистских вождей не обязательно принимают вид государственного
переворота. В Египте коренная трансформация радикально-популистского режима

227
форме напоминает обычный государственный переворот, при котором более
сильная фракция правящего класса, недовольная политикой правительства и
своим местом в системе верховной власти, насильственно: с помощью армии
или без нее свергает высшую власть и утверждает собственный режим
«прямого правления». Однако отстранение популистского лидера от власти
является не столько итогом прямого насилия со стороны оппозиционных
групп, сколько плодом системной и принудительной политической изоляции
популистских лидеров. Именно социально-политическая изоляция
популистских вождей, а не прямое или военизированное выступление
оппозиции приводит к крушению радикально-популистских режимов. В
Аргентине президент Перон был свергнут не в результате июльского путча
ВМФ, когда самолеты повстанцев безжалостно бомбили Буэнос-Айрес, а в
результате обширного армейско-гражданского заговора оппозиционных сил,
для которых вооруженные силы были лишь инструментом устрашения, но не
прямого действия. Приблизительно та же ситуация имела место в Бразилии
осенью 1945 года, и в Индонезии после октября 1965 года. В Египте Насер
формально до конца своих дней сохранял контроль над всеми институтами
государственной власти. Но и египетский президент, как минимум, с 1969
года находился в политическом вакууме и по-настоящему не управлял
страной. В Венесуэле Уго Чавес подвергся остракизму со стороны
антипопулистского «фронта» еще в 2001 году, что и привело к частичному
успеху переворота 2002 года.
Изоляция популистских вождей, ведущая к крушению радикально-
популистских режимов, - это, так сказать, классический, и закономерный
исход всякой «популистской революции». Эта изоляция может быть явной и
насильственной как в случае Ж.Варгаса или Х.Перона. Она может быть и
скрытой или «ползучей» как в случае Сукарно, либо Насера. Наконец,
изоляция может принимать вид быстротекущего, и неудавшегося военного
переворота как это произошло в Венесуэле в 2002 году. Вместе с тем,
независимо от конкретно-исторического облика, политическая изоляция
предполагает целенаправленное «отсечение» популистских вождей от их
социальной и организационной опоры: от армии, бюрократии, профсоюзов,
массовых движений и т.п., а самое главное - от националистической
буржуазии. Кроме того, изоляция подразумевает еще и систематический
подрыв авторитета верховных лидеров с помощью антипопулистской
пропаганды, изъятие из их компетенции тех или иных государственных
функций, разрушение политического единства его ближайшего круга,
дискредитацию лояльных режиму чиновников и генералов. Первым итогом
политической изоляции становится превращение харизматического вождя в
своеобразного «генерала без армии». Радикально-популистский вождь
произошла только после смерти Насера в 1970 году, а в Ливии, как мы неоднократно
отмечали ранее, М.Каддафи в одном лице как бы совместил функцию и Робеспьера и
Бонапарта, качественно и мягко преобразовав политический строй Ливии на рубеже 80-х
и 90-х годов XX века.

228
оказывается в подвешенном состоянии: он в данный момент представляет
как бы парящую в пустоте верхушку властной пирамиды, лишенную не
только основания, но и середины. И только во вторую очередь эта изоляция
приводит к добровольному уходу популистских вождей с официальных
постов, а затем и к падению радикально-популистских режимов.
Характеризуя процесс политической изоляции, надо учитывать, что он
имеет (подобно всякому общественному процессу) два измерения:
объективное и субъективное, которые бывает просто невозможно отделить
одно от другого. Объективное измерение - это внешняя для популистского
вождя социально-политическая данность. Ее атрибутами служат
недостаточная автономия режима, слабость массовой базы, фрагментарность
и условность популистской мобилизации, раскол и разрушение
популистского «революционного» конгломерата, напористость и
агрессивность оппозиционных сил и т.д. Субъективное измерение данного
процесса - это то, что думают популистские вожди о своем текущем
положении, о перспективах борьбы за власть, о смысле или бессмыслице
дальнейших действий. Субъективность или непредвзятость лидерской
оценки ситуации связана с тем, насколько адекватно они истолковывают
«прочность» или, наоборот, «уязвимость» собственной политической
позиции. Однако, как мы уже знаем, публичная политика радикально-
популистских режимов, а заодно и весь ход радикально-популистских
преобразований имеют априори (и по большей части) имитационный,
виртуальный характер. И этот факт хорошо известен популистским лидерам -
если не на интеллектуальном, рефлексивном уровне, то хотя бы на уровне
повседневных, житейских ощущений.
Из чего следует, что приближающееся крушение режима лидеры-
популисты вполне справедливо воспринимают как неизбежное наказание за
допущенные ими ошибки. Ситуация вдобавок усугубляется тем, что
популистские вожди, достигшие вершин власти, в кризисных и опасных
ситуациях бывают не способны трезво просчитать реальное соотношение
сил. Поэтому их представление о степени «собственного политического
бессилия» часто оказывается фантомным и преувеличенным. В результате,
лидеры-популисты складывают оружие, отказываются от сопротивления и
добровольно передают власть своим противникам задолго до того момента,
когда они действительно исчерпают все наличные ресурсы политической
борьбы. В общем, на финишной стадии «популистской революции»
субъективное измерение процедуры властной изоляции приобретает
гипертрофированное, чрезмерное значение.
Прежде чем перейти к непосредственному рассмотрению конкретных
обстоятельств изоляции популистских вождей, нам необходимо кратко
перечислить причины того, почему весь ход радикально-популистских
преобразований с железной закономерностью ведет к отрыву популистских
вождей от социальной почвы и к развалу пирамиды популистской власти.
Этот список причин мы представим в виде насыщенной выжимки или
теоретического «экстракта» из всего того, что мы излагали в предыдущих

229
параграфах. Итак, главная причина изоляции лидеров-популистов состоит в
том, что любой радикально-популистский режим есть временное,
вспомогательное, хотя порой и существующее в течение десятилетия,
политическое установление. Временная или тактическая природа
радикально-популистских режимов определяет, в конечном счете, их
внутреннюю, институциональную неустойчивость.
К тому периоду, когда у оппозиционных групп возникает потребность в
изоляции популистского вождя, сам радикально-популистский режим
полностью выполняет свое исходное политическое задание, полученное от
националистически настроешплх буржуазных групп (Бразилия, Аргентина,
Индонезия, Египет) или от маргинальных альянсов (Ливия, Венесуэла). В
чем выражается «выполнение» этого задания? В том, что радикально-
популистская власть, во-первых, ликвидирует или существенно ослабляет по-
настоящему крайние, революционные и внесистемные силы и движения. Во-
вторых, в том, что она (власть) «выпускает пар» социального недовольства
малоимущих классов и минимизирует или направляет спонтанную
политическую активность масс в официозное русло. В-третьих, в том, что
подавляются, либо ассимилируются все фракции правящего класса,
конкурирующие с национально-буржуазной элитой: компрадоры-буржуа,
агроэкспортеры, латифундисты, родоплеменная знать и т.д.
Изоляцию популистских вождей и последующее крушение радикально-
популистских режимов облегчают следующие факторы: провал социальной
реформации и возникший на его почве латентный или явный кризис
массового доверия; раскол правящего конгломерата и выход из него ведущих
националистических группировок; объединение внешней оппозиции,
опирающейся на прямое или косвенное содействие «внутренних»
антипопулистских групп (исключение - случаи Венесуэлы и Ливии).
Изоляция харизматических вождей, очевидная цель которой - кардинальная
смена власти, является специфической, негативной кульминацией
системного кризиса, охватившего радикально-популистские режимы.
Концентрация же антипопулистских действий, инициированных внутренней
и внешней оппозицией, на свержении популистского вождя связана отнюдь
не с тем, что он является живым воплощением исчерпавшей себя
радикально-популистской программы. Оппозиция сосредотачивает свой
агрессивный напор на фигуре лидера-популиста главным образом потому,
что популистский вождь есть институциональное ядро радикально-
популистского режима или его «опорный камень» (это было показано в
параграфах 2.1. и 2.3. второй главы). Все более-менее значимые институты
государственной власти в условиях «мягкого» популистского авторитаризма
не только контролируются вождем, но они еще юридически или технически
замкнуты на него. Не говоря уже о том, что популистский вождь является
важнейшим субъектом идеологической обработки, интеграции и
мобилизации малоимущих и трудовых классов. И хотя ни один из
радикально-популистских режимов, описываемых в данной работе, нельзя
считать ни полноценной диктатурой, ни, тем более, безжалостной деспотией,

230
именно персона популистского вождя является здесь тем ключевым
элементом, поддерживающим всю систему власти в равновесии. Удаление
этого элемента автоматически влечет за собой крушение всей формальной
властной иерархии. Более того, радикально-популистский режим так плотно
сращен с фигурой лидера-популиста, что публичный уход последнего с
политической сцены (не важно принудительный или добровольный) делает
бессмысленным и продолжение мнимо-революционного курса.1
Это специфическое, однобокое устройство радикально-популистской
власти, ее искусственная и малоэффективная персонификация во многом
облегчает оппозиционным силам, как легальным (т.е. - внешним), так и
внутренним, их антиправительственную деятельность. Ведь им нет нужды
вести масштабное и фронтальное наступление против всех институтов
радикально-популистской власти. Им достаточно просто дискредитировать в
глазах общественноега саму персону вождя (Варгас, Сукарно), либо, в боле
трудном случае, парализовать его самодеятельность насильственными
действиями (Перон, Чавес). Основная часть массовых оппозиционных акций,
организуется не под лозунгами критики и отвержения радикально-
популистской линии вообще, но под предметными лозунгами, отрицающими
харизматические свойства вождя (его патернализм, честность, мессианство),
осмеивающими его тактическую программу, отвергающими его публичные
заявления и идеологические «формулы». Парадоксально, но как прямая, так и
косвенная критика деятельности популистского вождя, проводимая
оппозицией, редко бывает направлена на его полное «моральное»
уничтожение. Фракции правящего класса, «восставшие» против радикально-
популистского режима отлично знают, что популистский вождь,
исчерпавший к данному моменту мобилизационно-охранительный
потенциал, не взобрался на вершину государственной пирамиды сам по себе
и «ниоткуда», но, будучи членом господствующей элиты, выполнял их же
политическое задание. Второе возвращение во власть Жетулио Варгаса в
1951 году, избрание Хуана Перона президентом Аргентины в 1973 году или
превращение Сукарно в культовую персону официозной индонезийской
пропаганды - связаны именно с этим обстоятельством. Вспомним, что после
смерти Сукарно 21 июня 1971 года, лишенного к тому моменту всех
государственных должностей, он был похоронен с государственными
почестями, на его могиле воздвигли мавзолей, и ему посмертно был присвоен
титул «провозвестника независимой Индонезии.2
Политическая изоляция харизматических вождей в ее классическом
варианте осуществляется оппозицией в три этапа. На первом этапе
противники продолжения радикально-популистского курса проводят пока
еще разрозненные уличные выступления и манифестации, начинают
1 Анвар Садат, сменивший Насера на посту президента Египта, в начале 70-х годов
часто повторял: «Насер оставил мне незавидное наследство... Политика Насера была
подвержена эмоциональным всплескам, она не являлась реалистической». Цит. по: Князев
AT. Указ. соч. С. 141.
2 Сукарно - политик и личность. / Отв. ред. Другое А.Ю. М., 2001. С. 50.

231
развернутую критику правительства в подконтрольной печати, мобилизуют
студенчество и консервативные общественные организации (церковь, союзы
предпринимателей и т.д.), сеют в армии и в других военизированных
структурах семена брожения и недовольства. На втором этапе силы
оппозиции открыто заявляют о своем намерении в кратчайшее время
«свергнуть популистского вождя» и «поменять власть». При этом
антиправительственные выступления принимают общенациональный размах,
а армия в лице ее генералитета заявляет о своей готовности немедленно
покинуть казармы и присоединиться к оппозиции. Так создается все та же
атмосфера безысходности и страха, которую до того продуцировала сама
радикально-популистская власть. Только теперь объектом психологической
войны оказываются не конкурирующие с национальной буржуазией элитные
группы, а сам популистский вождь и его ближние соратники. Наконец, на
третьем этапе объединенная оппозиция полностью (организационно и
административно) парализует деятельность высшего руководства, заставляя
харизматического вождя подписать заявление об оставке.1 Добровольный
уход вчерашнего кумира малоимущих классов с президентской должности
знаменует конец радикально-популистской власти и начало нового
бюрократического или буржуазного «прямого правления».
Теперь рассмотрим указанные этапа чуть подробнее. Поскольку в
предыдущих параграфах уже говорилось об организационных формах
«уличной» антипопулистской борьбы, постольку здесь, анализируя первый
этап изоляции харизматических вождей, мы уделим больше внимание
внешним причинам, стимулирующим накал политического противоборства.
Причем следует заметить, что четкое деление процесса изоляции
харизматических вождей на три этапа возможно лишь применительно к
случаю Аргентины и, с рядом оговорок, - Венесуэлы. В Бразилии первый
этап процесса изоляции фактически совпал со вторым, а в Индонезии, как
первый, так и второй этапы, оказались лишь краткой прелюдией к весьма
длительному (занявшему почти три года) этапу «подписания документов» об
отставке Сукарно.
Объясняется это тем, что в Индонезии поводом для устранения Сукарно
от власти и для дальнейшего демонтажа радикально-популистского режима
стало октябрьское выступление про-коммунистически настроенных военных.
1 В этом пункте, а именно в пристрастии к легальной, оформленной по всем
бюрократическим правилам, передаче власти, педантизм антипопулисткой оппозиции
принимал гротескный характер. Ни Ж.Варгас в Бразилии, ни Х.Перон в Аргентине, ни
Сукарно в Индонезии, ни У.Чавес в Венесуле (в момент апрельского кризиса 2002 г.) не
были изгнаны из президентского дворца до тех пор, пока не подписали все нужные
бумаги. Только получив документ с подписью президента об отставке, антипопулистский
альянс со спокойной совестью принимался за формирование нового правительства.
Щепетильное отношение антипопулистских групп к документам, легализующим
отстранение популистских вождей от власти, резко контрастирует с безжалостными
действиями настоящих заговорщиков, организующих реальные военные перевороты.
Вспомним, например, о бомбардировке и вооруженном штурме президентского дворца
Ла-Монеда в Сантьяго, проведенного войсками А.Пиночета в сентябре 1973 года.

232
Это выступление теоретически могло разрушить индонезийскую
политическую систему и потому оно ставило под вопрос смысл дальнейшего
существования режима Сукарно. Хотя Коммунистическая партия Индонезия
до момента своего разгрома осенью 1965 г. оставалась верной опорой
Сукарно, ее руководство было крайне раздражено медлительностью,
осторожностью и нерешительностью индонезийского президента. За три дня
до путча: 27 сентября 1965 года руководитель индонезийских коммунистов
Айдит заявил, цитируя «Манифест» Карла Маркса, - «Пролетариату нечего
терять, кроме своих цепей» и добавил, намекая на пассивность Сукарно:
«Лидер, который чувствует, чго может нечто потерять... не является
истинным лидером рабочего класса».1
Следствием подобного расхождения позиций Сукарно и КПИ о
перспективах «национальной революции» и стал октябрьский путч 1965 года.
А.Ю.Другов и А.Б.Резников пишут в связи с этим: «В ночь на 1 октября 1965
года несколько отрядов военнослужащих совершили нападение на жилища
семи генералов из командования сухопутных войск. В каждом из отрядов
действовало подразделение из полка «Чакрабирава» - личной охраны
президента. Шесть генералов, в том числе министр - главком сухопутных
войск Яни, были убиты. Генералу Насутиону удалось спастись». Для
армейского «крыла» индонезийской бюрократической буржуазии нельзя
было придумать лучшего повода для открытого разгрома КПИ и для
политической изоляции Сукарно. В данном мероприятии сторонниками
военных были мусульманские партии (прежде всего Нахдатул Улама) и
студенческая и учащаяся молодежь, объединенная во «фронты действия».3
В Венесуэле поводом для масштабного и развернутого выступления
антипопулистской оппозиции стала отставка контр-адмирала К.Тамайо и
увольнение директора государственной нефтяной корпорации «Петролес де
Венесуэла» генерала ДжЛамеды. Российский специалист по истории
Венесуэлы Э.С.Дабагян отмечает: «18 февраля 2002 года контр-адмирал
К.Томайо, только что назначенный послом в Грецию, отказался ехать в
Афины и обратился с призывом к офицерам «добиваться добровольной
отставки главы государства» [т.е. Уго Чавеса - A.C.], а в случае его отказа -
импичмента». Он обвинил Чавеса в нарушению! Конституции, в
установлении контроля над законодательной и исполнительной властью, в
действиях, ведущих к расколу общества и т.п.» 4 Тогда же, почти копируя
антиклерикальные действия Перона, Чавес пошел на разрыв отношений с
церковными иерархами. «Он обвинил их в «сеянии смуты», «потворстве
оппозиции и олигархии», в том, что высшее духовенство «погрязло в
роскоши и праздности, не выходит из своих дворцов на улицы».5
Вгасктап A.C. The communist collapse in Indonesia. N.Y., 1969. P. 70.
Другое А.Ю., Резников А.Б. Указ. соч. С. 166.
Кямилев Э.Х. Указ. соч. С. 99.
Дабагян Э.С. Венесуэла: Чавес остается? // Латинская Америка, 2002. № 7., С. 6.
Там же. С. 6.

233
В дальнейшем события развивались стремительно и в весьма невыгодном
для Чавеса направлении. По свидетельству Э.С.Дабагяна: «В апреле 2002
года началась стачка нефтяников. Поводом для нее послужила отставка
Дж.Ламеды и назначение на посты членов правления людей Чавеса. В знак
солидарности с нефтяниками Конфедерация трудящихся Венесуэлы приняла
решение провести общенациональную забастовку протеста. Она началась 9
апреля. Кульминацией стачки стала манифестация с требованием отставки
президента. Демонстрантов, собравшихся у резиденции Чавеса (свыше 300
тысяч человек) обстреляли. Были убиты десятки демонстрантов, ранены
сотни. В ситуацию вмешались военные. Поздно вечером 11 апреля группа
высокопоставленных офицеров вошла в кабинет Чавеса и предъявила
ультиматум. После переговоров было объявлено об отречении президента. В
четыре часа ночи его вывели из дворца и перевезли на остров Ла-Оргила в
Карибском море, где находилась военная база».1
Формально в этот момент завершился первый период существования
венесуэльской версии радикального популизма, успехи и неудачи которого
зависели от взлетов и падений верховного лидера. Э.С.Дабагян описывает
кризисную ситуацию, в которой оказался Чавес, так: «12 апреля 2002 года
опубликован Конституционный акт, предусматривающий роспуск
Национальной ассамблеи, отмену Основного закона 1999 года, создание
консультативного совета, на декабрь 2002 года намечались всеобщие
парламентские выборы. Но сразу после обнародования акта практически
развалился «треугольник», намеривавшихся взять власть: руководители
бизнес-ассоциаций - профбоссы - верхушка генералитета».2 Возвратившись в
президентский дворец после провалившегося переворота, Чавес заявил 15
апреля, что не собирается преследовать противников, и в качестве жеста
примирения принял отставку главы и членов правления «Петролеос де
Венесуэла». Вместе с тем Чавес отверг, выдвинутую оппозицией идею
консультативного референдума и досрочных выборов.3
И в Индонезии, и в Венесуэле реальный крах радикально-популистского
режима произошел буквально в считанные дни (с той лишь оговоркой, что
Чавесу удалось спустя трое суток вернуться в президентский дворец). Если
харизматический вождь Сукарно после коммунистического путча 1965 года
был обречен на принудительное отстранение от власти, а не менее
харизматический лидер Чавес в результате вмешательства военных был в
течение нескольких часов смещен с поста президента, то популистские
вожди Бразилии и Аргентины: Ж.Варгас и Х.Перон соответственно, прежде
чем уйти со своих постов, подвергались более длительной политической
изоляции. Это было связано с тем, что выступившие против «Нового
государства» националистическая буржуазия и латифундисты были с одной
стороны еще относительно слабы, а с другой (в отличие от оппозиционных
Дабагян Э.С. Венесуэла: Чавес остается? // Латинская Америка, 2002. № 7. С. 8.
Дабагян Э.С. Уго Чавес. Политический портрет. М, 2005. С. 29.
Дабагян Э.С. Венесуэла: Чавес остается?... С. 15.

234
сил Индонезии и Венесуэлы) не могли опираться на какие-либо массовые и
организованные социальные движения.
В Аргентине длительный коллапс радикально-популистского режима,
продолжавшийся с конца 1954 года и до сентября 1955 года, объяснялся тем,
что между перонистскими (т.е. радикально-популистскими) и
антиперонистскими силами на тот момент сложилось устойчивое равновесие.
К тому же внешняя и внутренняя аргентинская оппозиция не стремилась к
развертыванию гражданской войны: она хотела добиться своих целей
мирными средствами. Ее мог устроить только добровольный отказ Перона от
борьбы, который бы заставил его многочисленных и достаточно сильных
сторонников «сложить оружие». С этой точки зрения, июльский
антиперонистский путч, инициированный командованием ВМФ, объективно
не соответствовал интересам оппозиционного альянса. Собственно, по этой
причине он и провалился.
В Бразилии 1944-45-го годов кризис «Нового государства» развивался
медленно, но очень болезненно. За восемь месяцев до фактическою ухода
Ж.Варгаса против него выступил Верховный суд, обвинив его «в
злоупотреблениях властью и незаконном захвате поста президента в 1937
году».1 В феврале 1945 года Варгас, подвергшийся беспрецедентному
давлению со стороны профсоюзов и средних слоев, заявил об отказе от
диктаторский прав и восстановлении конституционных порядков. В декрете,
изданном Варгасом, говорилось, что правительство в 3-х месячный срок
назначит даты выборов президента, губернаторов, членов федерального
конгресса, законодательных собраний штатов и муниципальных советов.2
Правительство Варгаса надеялось на то, что ему удастся трансформировать
бразильский псевдо-корпоративный режим в нечто более современное, и не
столь (после разгрома национал-социалистской Германии) одиозное. В мае
1945 года Варгас опубликовал избирательный закон, формально вводивший
всеобщее избирательное право при прямом, тайном и обязательном
голосовании. Именно в этот момент в Бразилии возникла современная
демократическая система. В связи с чем, бразильский социолог О. де Мело (в
прошлом сторонник крайне правой партии «интегралистов») писал в 1957
году, что историки в будущем расценят «предоставление избирательных прав
всем, кто может читать и писать, как тяжелый удар, который сеньор Жетулио
Варгас нанес интересам нации».3 В том же мае правительство Варгаса
разрешило свободную деятельность политических партий, запрещенную в
1937 году. Декрет от 28 мая устанавливал, что «любая ассоциация 10 тысяч
избирателей от пяти или более избирательных округов... должна
рассматриваться политической партией национального масштаба».4
Глинкин АЛ. Указ. соч. С. 97.
Антонов Ю.А. Бразилия: армия и политика. М, 1973. С. 93.
Глинкин А.Н. Указ. соч. С. 99.
Там же, С. 100.

235
Однако либеральные маневры и уступки Варгаса не помогли ему
сохранить радикально-популистский режим «правой» ориентации, поскольку
созданный им политический порядок окончательно исчерпал свой временной
ресурс. К осени 1945 года бывший «отец нации» Жетулио Варгас фактически
не контролировал возглавляемое им государство. В этот момент его
смещение было делом техники. 29 октября того же года, использовав в
качестве предлога смещение начальника полиции, организаторы заговора
вывели войска на улицы Рио-де-Жанейро и от имени армии предъявили
Варгасу требования о немедленной отставке. Вечером 29 октября Варгас
подписал этот документ.1 Легкость, с которой Варгас передал политическим
противника власть, поразила не только его соратников, но и деятелей
оппозиции. Спустя год после переворота 29 октября 1945 года Варгас заявил
на митинге в Порту-Алегри: «Я убежден, что стал жертвой агентов
международных финансовых групп, которые стремятся держать нашу страну
на положении простой колонии».2
Приведенная фраза, в которой Варгас демагогически перекладывает
ответственность за свое поражение на мифологических «внешних врагов», по
нашему мнению, выражает суть ограниченной, демагогической и
псевдосоциальной политики основателя «Нового государства».3 К сказанному
нужно присовокупить мнение голландского политолога А.Никерка, который
отмечает, что «имелось три важные причины, которые привели Варгаса к
падению. Во-первых, экономический кризис, который сделал невозможным в
долгосрочной перспективе удовлетворение запросов, как рабочих, так и
низших классов. Во-вторых, отсутствие у Варгаса надежных инструментов
для мобилизации наиболее значимых и поддерживающих его социальных
групп. В-третьих, это стиль руководства самого Варгаса, который
великолепно манипулировал разными политическими фракциями и группами
и потому избегал каких-либо специальных организационных мероприятий,
которые бы сделали его партию действительно сильной».4 Кризис
бразильского популизма выразился не только в уходе Варгаса и в падении
режима «Нового государства», но и в том, что на его обломках возникло
множество политических партий, претендующих на роль «объединителя» и
«мобилизатора» трудовых и малоимущих классов.
После 1946 года в Бразилии на политическую сцену вышли следующие
партии умеренной и радикальной популистской ориентации: Бразильская
1 Антонов Ю.А. Указ. соч. С. 100.
2 Там же, С. 101-102.
3 Во второй раз вынужденная отставка Варгаса произошла после его победоносного
возвращения в президентский дворец в 1951 году. Она состоялась в августе 1954 года, и
финал у нее был гораздо более трагическим. Как пишет Ю.А.Антонов: «24 августа 1954
года на совещании генералитета военный министр Зенобио да Коста (до этого момента
поддерживающий Варгаса) принял план заговорщиков и заявил, что отставка президента
является окончательной. Узнав об этом Варгас застрелился в кабинете. Президентом стал
вице-президент Кафе Фильо». (Антонов Ю.А. Указ. соч. С. 144-146)
4 NiekerkA.E. Op. cit. P. 56.

236
партия труда (трабалъистская) ПТБ, основанная самим Варгасом в 1945 году;
Национальная трудовая партия (ПТН), «прогрессивной» популистской
ориентации, основанная в 1945 году; Прогрессивная социальная партия
(ПСП), имевшая сильные позиции в индустриально развитом штате Сан-
Паулу; Социальная трудовая партия (ПСТ) «центристской» популисткой
ориентации, основана в 1946 году; Обновленная трудовая партия (МТР),
представлявшая из себя диссидентское ответвление ПТБ.1 Ни одна из этих
партий вплоть до прихода к власти в 1961 году умеренного популиста
Ж.Гулларта не претендовала на то, чтобы мобилизовать трудовые массы,
выступая лишь в качестве орудия «усеченной» предвыборной мобилизации.
В Аргентине ситуация накануне падения Хуана Перона складывалась
схожим образом. Отличие состояло в том, что Перон мог мобилизовать
массы и имел возможность сохранить власть. Однако эта возможность могла
быть реализована только в том случае, если бы Перон «преодолел себя»,
отказался от компромиссной политики и решился на вооруженное
противодействие заговорщикам. Для чего было необходимо не только
вывести на улицу столицы верные армейские части, но и мобилизовать
поддерживающие его социальные страты: пролетариат, городские низы,
низшие эшелоны среднего класса и т.д. Сам аргентинский лидер отмечал
позднее, что он мог бы остаться в столице и бороться с хорошими шансами
на успех, как на военном, так и на гражданском «фронтах».2 Такой путь,
безусловно, предполагал начало не имитационной, а подлинной социальной
революции. Но к этому по-настоящему крайнему шагу Хуан Перон с его
«третьей позицией» оказался не готов.3
В итоге, 17 сентября 1955 года ВМФ блокировал все аргентинские
порты. Первые военные корабли заговорщиков показались у входа в бухту к
полудню 18 сентября. На следующее утро здесь был собран целый флот, и
адмирал Рохас сделал предупреждение, что до тех пор, пока не сдастся
правительство, он будет обстреливать Буэнос-Айрес. Хотя решимость
адмиралов вести обстрел столицы и была велика, ВМФ все-таки не начал
масштабного наступления на море. Перон, увидев, что часть вооруженных
сил вышла из-под его контроля, растерялся и принял решение отказаться от
поста президента. Впоследствии сложилась легенда, что на совещании с
верными ему генералами, которые предпочитали бороться до конца, один из
них сказал Перону: «Если бы я был президентом, я бы не сдался, я бы
настаивал на борьбе». На что Перон ответил: «Я сделал бы также, если бы я
был только генералом».5 Спустя сутки Перон подписал бумаги о своей
1 Presidentalism and democracy in Latin America. / Ed. by Mainwaring S. Cambridge, 1997.
P. 58
2 Crassweller R.D. Op. cit. P. 287.
3 Настоящая, революционная или «геваристская» тенденция в перонистском движении
зародилась только в начале 60-х годов под влиянием Кубинской революции. Во всяком
случае, так полагает Д.Ходжес. См.: Hodges D.C. Op. Cit. P. 127.
4 Goldwert M. Op. cit. P. 137.
5 Crassweller R.D. Op. cit. P. 289.

237
отставке и покинул страну на парагвайской канонерке, зашедшей в порт
Буэнос-Айреса. 23 сентября 1955 года генерал-майор Эдуардо Леонарда был
утвержден в качестве временного президента Аргентины. Он тут же
распустил Национальный конгресс (где преобладали перонисты) и
провозгласил о формировании нового кабинета.1 Желая полностью
реставрировать доперонистскую структуру власти, военное правительство 1
мая 1956 года декретом отменило Конституцию Перона 1949 года, заменив ее
старой и проверенной «либеральной» Конституцией 1853 года. Так, в общем,
бесславно и драматически завершился радикально-популистский период
новейшей истории Аргентины.
В Индонезии процесс окончательной изоляции харизматического вождя
протекал столь же интенсивно как в Аргентине, но только в обратной
последовательности. Уже осенью 1965 года Сукарно был лишен реальной
власти, но формально он сохранил свои должности и привилегии. Для
индонезийской антипопулисткой оппозиции главнейшей задачей на тот
момент был полный разгром КПИ, а не отставка уже бессильного и
утратившего веру в себя Сукарно. Как указывает Г.А.Андреев:
«Воспользовавшись провалом государственного переворота 30 сентября 1965
года, организованного группой военных во главе с подполковником
Уытунгом, руководство армии, объединившись с правыми силами,
развернуло против КПИ массовый террор. Сотни тысяч активных
коммунистов и демократических деятелей были убиты или арестованы.
Деятельность КПИ запрещена».2 Спустя полгода указом от 11 марта 1966
года Сукарно предоставил генералу Сухарто чрезвычайные полномочия,
разрешив ему «принимать любые меры, которые он сочтет необходимыми
для обеспечения, безопасности, спокойствия, стабильности развития
революции, а также для обеспечения личной безопасности и престижа
руководства президента».3
Подчиненная армии политическая организация ГОЛКАР стала в новых
условиях институциональным столпом военно-бюрократического режима. В
сентябре 1966 года генерал Сухарто приказал главнокомандующим родами
войск «оказывать ГОЛКАРу широкую помощь в центре и на местах,
поскольку он является кровным братом вооруженных сил».4 В 1967 году
Национальная конференция ГОЛКАР утвердила устав и программу
организации, которые действовали до сентября 1973 года. Целями ГОЛКАРа
провозглашались «завершение индонезийской революции» под руководством
Сухарто и создание «справедливого и процветающего общества» на основе
принципов Панча сила.5 К этому времени Сукарно, потерявший опору в лице
1 Owen F. Peron: His rise and Fall. L., 1957. P. 237.
2 Андреев ГЛ. Политические партии в системе «направляемой демократии». //
Проблемы современной Индонезии. / Отв. ред. Тюрин В Л. М., 1968. С. 80.
3 Другое А.Ю., Резников А.Б. Указ. соч. С. 175.
4 Плеханов ЮЛ. Общественно-политическая реформа в Индонезии (1945-1975). М.,
1980. С.85.
5 Там же.

238
КПИ и дискредитировавший себя в глазах генералитета, уже не имел
политического веса. 12 марта 1967 года генерал Сухарто был, наконец,
назначен «исполняющим обязанности» президента, а Сукарно лишен звания
«пожизненного президента» и с мая того же года фактически заточен в своем
дворце в Богоре.1 Таким образом, с момента реального крушения Сукарно до
момента его формальной отставки прошло почти полтора года. При этом
Сукарно, пользовавшийся среди городских жителей, малоимущих крестьян и
части военнослужащих непререкаемым авторитетом, имел, как и
аргентинский лидер Перон, неплохие шансы для организованного и
длительного сопротивления.
Современные российские исследователи данного периода индонезийской
истории пишут: «Для противодействия военным в 1965-67 годах Сукарно мог
бы мобилизовать яванское крестьянство, боготворившее его; «малые рода
войск» (ВВС, ВМС, морскую пехоту и военизированную полицию),
сохранявшие ему верность, «мархаэнистскую молодежь» Национальной
партии. Но он не сделал этого, опасаясь «гражданской войны».2 Иными
словами, Сукарно как и шобой другой радикально-популистский лидер мог
успешно действовать только в спокойной обстановке национального
согласия, когда для осуществления реформационно-охранительного курса
используются обычные политические средства. По замечанию
Ю.А.Плеханова: «Слабость позиции Сукарно заключалась в том, что в своих
действиях он выступал как «единоличник». У него были сторонники, однако
для него это были лишь временные попутчики».3 Обращение верховного
руководства к любым вне-системным и насильственным средствам
политической борьбы предполагало разворачивание сегментарной или
тотальной социальной революции. Это, конечно, было неприемлемо для
харизматических вождей типа Сукарно, Перона или Чавеса. Ведь в
фундамент их политической программы заложены принципы «надклассового
мира», «общественного сотрудничества» и «национального единства»,
выражавшие социально-экономические интересы националистических
буржуазных групп. Отказ от этих принципов означал не простое
идеологическое перерождение, но полную переориентацию с одних
социальных групп, принадлежащих по большей части к правящему классу,
на другие - маргинальные и малоимущие страты. Такую переориентацию
смог совершить, хотя и не в полной мере, только ливийский вождь
М.Каддафи, что и позволило ему сохранить свою власть в новых
постпопулистских условиях.
В насеровском Египте периода 1968-го - 70-го годов по внешнему облику
политическая ситуация качественно отличалась от того, что происходило в
Бразилии, Аргентине, Индонезии и Венесуэле накануне ухода
харизматического вождя и падения кризисного режима. В ней не было
Кямилев Э.Х. Указ. Соч. С. 105.
Сукарно - политик и личность. / Отв. ред. Другое А.Ю. М., 2001. С. 86-87.
Плеханов Ю.А. Указ. соч. С. 81.

239
драматического противостояния верховного лидера с внешними и
внутренними оппозиционными силами, грозящего перерасти в гражданскую
войну. Однако, как мы отмечали ранее, по существу Г.А.Насер находился в
негласной и малозаметной для него самого изоляции как минимум с начала
1968 года. Вернемся к той оценке, которую дал насеровскому режиму на его
последнем этапе существования Р.Хиннебуш. Он указывал, что «последним
и наиболее решающим фактором в разрушении нассризма было поражение
Египта в войне с Израилем 1967 года. Быстрый распад египетской армии
показал, как далеки внешнеполитические амбиции Насера от его
возможностей».1 Но внутриполитические амбиции Насера, связанные с его
стремлением утвердить в Египте надклассовую разновидность «арабского
социализма», также не имели под собой твердой социально-политической
почвы. В 1969 году, чувствуя ухудшение здоровья и предвидя возможность
ухода по болезни или даже кончины, Насер назначил Анвара Садата
единственным вице-президентом.2 Тем самым, значительно упрощалась
грядущая трансформация радикально-популистского режима в
бюрократический, полувоенный, моноцентрический режим.
Как отмечает Р.Хиннебуш: «В таком государстве, где происходит
«рутинизация харизмы», после ухода харизматического лидера утверждается
патримониальная система власти. Насер сам подготовил условия для
формирования «президентской монархии» своего преемника - Садата».3
Полный разрыв режима Садата не только с политическим, но и с
идеологическим наследием Насера символизировала окончательная
ликвидация Арабского социалистического союза (АСС), состоявшаяся в
1980-м году.4 В целом, крушение радикально-популистского режима в
Египте, начавшееся 1970-м году и завершившееся десятилетие спустя, было
связано, прежде всего, со смертью Насера, который являлся олицетворением
египетской «национальной революции». Однако имеются веские основания
для предположения, что если бы Насер обладал более крепким здоровьем и
был бы жив в начале 70-х, ему все равно не удалось бы сохранить за собой
пост президента и реальную власть. Скорее всего, его ждала бы судьба
Сукарно, который остался мифологическим лидером нации, но потерял все
свои властные полномочия. Пример Египта демонстрирует, что радикально-
популистский курс, предполагающий идеологическую или доктринерскую
апелляцию к массам, но не предполагающий их действительное вовлечение в
политический процесс, обречен на поражение в любых условиях.
Подводя итоги параграфа, заметим, что все радикально-популистские
режимы при малейшем нажиме «извне» проявляют крайнюю, почти
болезненную и катастрофическую неустойчивость. Раскол популистского
конгломерата «революционных» сил, выход из его состава
Hinnebusch ΚΑ. Op. cit. P. 35.
Князев AT. Указ. соч. С. 229.
Hinnebusch R.A. Op. cit. P. 290.
Князев AT. Указ. соч. С. 233.

240
националистически настроенной буржуазии (бюрократической в Индонезии
и Египте и промышленной - в Бразилии и Аргентине) почти со
стопроцентной гарантией ведет к изоляции популистского вождя, к его
последующему уходу, и к крушению созданного им режима. Удивительным
образом изоляция популистских лидеров и их последующий уход с
политической сцены происходит обычно легко и без какого-либо
сопротивления. Это связано с влиянием как объективных, так и
субъективных факторов. К числу объективных факторов мы отнесли
исчерпанность политического задания, предельную организационную и
политическую зависимость популистского лидера от ведущих групп
националистической буржуазии, а также фиктивность и ограниченность
радикально-популистской версии социальной мобилизации, отсутствие у
верховного руководства сколько-нибудь серьезной и автономной,
организационно оформленной (в виде полноценной партии или «народного
движения») опоры. К разряду субъективных моментов, которые оказывают в
кризисных ситуациях негативное влияние на исход политического
противостояния, относятся нерешительность популистских вождей, их
безответственность по отношению к доверившимся массам, склонность к
половинчатым и «договорным» решениям, чрезмерное пристрастие к теории
«надклассового сотрудничества» и утопического «социального мира» и
вытекающее отсюда желание избежать гражданского конфликта.
Харизматический вождь, подобный Перону, Насеру или Сукарно, это
одновременно «лицо» и «стержень» радикально-популистского режима.
Институты власти в указанных режимах всегда выстраиваются «с оглядкой»
на персону харизматического лидера. Однако эти режимы, как мы знаем, не
являются ни деспотиями, ни диктатурами, а представляют собой «мягкую»
разновидность договорного авторитаризма. Поэтому радикально-
популистским режимам как общественным институтам во многом присущи
качества половинчатости, мягкости и условности. Любое умаление властных
прерогатив популистского вождя, а, тем боле, его уход с высшей
государственной должности неизбежно влечет за собой и падение системы
радикально-популистской власти. Подобный уход верховных вождей и
последующее крушение радикально-популистских режимов является
закономерным, кульминационным и разочаровывающим итогом всей
несостоявшейся и мнимо-социальной «популистской революции».

241
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Исследовав возникновение, эволюцию и кризис шести радикально-
популистских режимов, существовавших в разное время в Бразилии (1937-
45), в Аргентине (1946-55), в Индонезии (1959-1965), в Египте (1961-70), в
Ливии (1977-89) и существующего ныне в Венесуэле (1998-...?), мы
убедились в том, что любой исторически состоявшийся радикальный
популизм имеет четыре общественных измерения. Он проявляет себя как
националистическая и официозная докгрина, как тип политического
движения, как вариант политического порядка и как разновидность
социально-экономической практики. Причем первое измерение радикального
популизма - его официальная доктрина является фундаментом для всех иных
аспектов его политической и экономической практики. Любую радикально-
популистскую доктрину отличает социальная ориентация, эклектичность,
насыщенность революционными лозунгами, а также - утопизм и
интеллектуальная вторичность. В то же время как тип политического
движения радикальный популизм предстает перед нами в виде широкого,
якобы надклассового и мнимо-солидарного «народного фронта», которому
свойственна аморфность и плохая организованность. Нам теперь известно,
что радикально-популистские течения, оформившиеся в режим
политического господства, неизбежно продуцируют «мягкое» авторитарное
правление в трех его вариациях: в виде диктабланды, договорной диктатуры
или персональной автократии. В этом, в том числе, состоит кардинальное
отличие радикального популизма от автономного и умеренно-коалиционного
популизма или классического национал-реформизма. Ведь два последних
течения не утверждают самостоятельный тип властной организации и могут
нормально функционировать при любых политических обстоятельствах.
Вместе с тем, радикальный популизм нельзя считать разновидностью
демонстративно публичной или демагогической политики, направленной на
явный обман широких слоев избирателей. Радикально-популистский стиль
коммуникации элит, вождей и массы - ни в коей мере не чистая демагогия,
хотя в нем, безусловно, и содержатся элементы пустой, безответственной
риторики и дешевой агитации (более того, - одной из трех базовых
компонент радикального популизма является плебисцитарно-демагогическая
составляющая). Радикальный популизм, как и популизм, вообще, не имеет
своей целью только обман или мистификацию широких масс. Его цель -
вовлечение обездоленных и трудящихся классов в политический процесс,
при котором народные массы будут играть чужую, навязанную им роль
«тарана» против олигархии и реакции. В связи с этим, ни один радикально-
популистский режим не может строить свою пропаганду на откровенном
обмане. Популистскому конгломерату «революционных» сил необходимо
овладеть чувствами и инстинктами пролетариев, крестьян, маргиналов и
мелких буржуа. А это можно сделать, не только посулив им «золотые горы»

242
и «кисельные берега» в отдаленном будущем, но и осуществив прямо сейчас,
хотя бы по минимуму, часть реформационных мероприятий.
Следовательно, не только «мягкость» государственной политики, но и
необходимость хотя бы минимального, но быстрого удовлетворения запросов
широких масс, вот что отличает радикально-популистские режимы от иных
типов так называемых «диктатур развития». Кроме того, относительная
редкость радикально-популистских режимов связана с тем, что они
возникают в особых исторических условиях. Общество, где устанавливаются
данные режимы, не может быть чисто архаическим или патриархальным, но
оно и не должно быть образцово буржуазным. В нем должна доминировать
элитистская культура, предполагающая веру в волшебные перемены и культ
«героя» и «сильного лидера». Помимо этого в социуме должны
присутствовать эмансипировэдшые, пролетарские массы, лишенные каких-
либо средств производства. В лучшем случае - это будет многочисленный
фабричный пролетариат (Аргентина), в худшем - городские низы, люмпены
и сельская, маргинальная беднота (остальные страны).
Дополнительно способствует триумфу радикально-популистского
порядка ситуация социального раскола и «холодной» гражданской войны,
при которой между националистическими и «реакционными» кругами:
феодально-олигархическими или компрадорско-олигархическими фракциями
правящего класса устанавливается шаткое равновесие. В условиях
«холодной» гражданской войны угрозу правящему классу представляют
радикальные группы, как «левого»: коммунисты, геваристы, маоисты, так и
«правого» толка: нацисты, фалангисты, сторонники «интегрального»
государства. Нейтрализация или политическая ликвидация этих
повстанческих групп, наряду с ассимиляцией «реакционных» фракций
правящей элиты - это важная задача националистической буржуазии,
стремящейся к модернизации отсталого в экономическом и технологическом
плане социума. Именно радикально-популистский режим оказывается тем
орудием, с помощью которого националистическая буржуазия решает свои
тактические, политические задачи. Тогда как главным инструментом самого
режима становится политическая мобилизация.
Как было выяснено по ходу нашего исследования, массовая
мобилизация может быть идеологической, социально-культурной,
профессиональной, экономической, предвыборной и, наконец, чисто
военной. В условиях радикально-популистских режимов особое значение
имеет идеологическая и социальная мобилизация, связанная с
демонстративным перемещением организованных масс по улицам столичных
и провинциальных городов, а также с проведением митингов, пикетов и иных
уличных акций. Главной целью такой мобилизации, естественно, не является
реальное привлечение народа к выработке и принятию государственных
решений, а создание напряженной, но контролируемой атмосферы
массового, революционного энтузиазма. Посредством чего, по мнению
радикально-популистского блока, должна быть психологически парализована
воля «олигархических» и «реакционных» кругов к сопротивлению.

243
Следовательно, радикально-популистская версия массовой
политической мобилизации ориентированна, прежде всего, на
психологическое, а не физическое или организационное подавление
оппозиционных фракций. Соответственно, ее мероприятия, направленные на
сплочение и перемещение масс, лояльных популистскому правительству,
будь то создание массовых партий, официозных профсоюзов или широких
«народных движений», имеют целью не «демократизацию» политического
процесса, а устранение с политической сцены врагов националистической
бюрократии и буржуазии. Сходную «устрашающую» функцию исполняют
органы так называемого «прямого народовластия», спонтанно возникавшие
во многих кризисных и переходных обществах, но по-настоящему
утвердившиеся только в условиях радикально-популистских режимов.
Именно в Ливии, а также, в меньшей степени, в Индонезии, Аргентине,
Венесуэле, органы «прямого народовластия» были встроены в систему
государствешюй власти и стали опорой националистических группировок.
Как вариант социально-экономической практики радикальный популизм
охватывает две сферы социально-экономической жизни. С одной стороны, он
продуцирует систему государственного капитализма: в его этатистской и
бюрократизированной версии (Индонезия, Египет, Ливия) или в его
умеренно-либеральной вариации (Бразилия, Аргентина). С другой, - он
стремится к проведению всеохватывающей социальной реформации, которая
в идеале вроде бы должна избавить переходное общество от вопиющих
социальных пороков: имущественного неравенства, бедности, неграмотности
и так далее. Закономерно, что вторую задачу большинство радикально-
популистских режимов, выражающих интересы крупной национальной
буржуазии, как бюрократической, так и финансово-промышленной, решают
поверхностно, либо - второпях и мало удовлетворительно.
При этом рекламируемый официальной властью «социальный» характер
популистских реформ не должен вводить исследователя в заблуждение.
Бюрократическая и финансово-промышленная буржуазия, исподволь
управляющая радикально-популистским правительством, заинтересована
только в том, чтобы нейтрализовать стихийную активность масс, перетянуть
малоимущие и трудовые классы на свою сторону, а не в том, чтобы реально
улучшить их социально-экономическое положение и сделать их «хозяевами»
национальной экономики. Радикально-популистские режимы затрачивают на
решение социальных проблем и на проведение аграрных реформ или
корректировку трудового законодательства (в пользу рабочих) ровно столько
времени и материальных ресурсов, чтобы создать и сохранить видимость
«народного государства», но не более того.
Само правление националистических кругов формально оправдывают и
легитимируют не столько регулярные выборы или «революционное»
законодательство, сколько персона харизматического лидера и его
публичные выступления. Всякий популистский вождь странным образом
сочетает в одном лице качества беспринципного демагога, пламенного
революционера, расчетливого коммерсанта и циничного политика. Хотя

244
влияние лидера-популиста и объем его властных полномочий порой и
превосходят властный потенциал президентов или премьер-министров,
руководящих либерально-представительскими государствами, не следует
преувеличивать масштаб его реальных распорядительных возможностей. В
большинстве случаев не популистский вождь инициирует, организует и
проводит пусть и усеченные социальные и экономические реформы. За него
это делает бюрократическая или финансово-промышленная буржуазия,
придерживающаяся националистической ориентации.
Врожденные свойства любого популистского вождя - это не
последовательность, крайняя осторожность, сочетающаяся с безмерной
самонадеянностью, склонностью к авантюризму, театральному жесту, к
перманентному поиску компромисса. Эти свойства востребованы именно в
условиях радикально-популистского политического порядка, ибо
националистические круги, стремящиеся избежать «горячей» гражданской
войны и не желающие краха буржуазного порядка, остро нуждаются в
лидерах-демагогах, способных не только быстро мобилизовать массы, но и
способных в нужный момент их умиротворять. По ходу развертывания
«популистской революции» взаимосвязь между популистским лидером и
популистским режимом становится столь тесной, что принудительное
удаление верховного руководителя с высших постов, инициированное
набравшими силу националистическими группами, приводит к коллапсу
верховной ачасти и к развалу политического строя.
Разобрав шесть исторических случаев возникновения и эволюции
радикального популизма, мы убедились в том, что он есть попытка решить
частные, тактические задачи растущей национальной буржуазии с помощью
особого сильнодействующего средства: массовой мобилизации. Но,
поскольку вовлечение масс в политическое взаимодействие в условиях
радикально-популистских режимов имеет имитационную природу, постольку
и все популистские преобразования, не имеющие отношения к
индустриализации и к строительству системы государственного капитализма,
оказываются здесь половинчатыми, фиктивными и малоплодотворными.
Классические радикально-популистские режимы закономерно
демонстрируют столь низкую эффективность почти во всех сферах
общественной жизни (за исключением сферы государственной экономики), в
основном, потому, что они являются временными установлениями, не
предназначешшми для реального решения накопившихся социальных и
экономических проблем. Их революционная, «уравнительная» ориентация
есть, таким образом, лишь иллюзия, миф, посредством которых
затуманивается истинная картина происходящего. В условиях радикально-
популистских режимов все малоимущие и трудовые классы и, в первую
очередь, пролетариат, оказываются в подчинении у того исторического
персонажа, который они сами избрали в качестве субъекта общественного
развития, то есть - у буржуазии или, точнее говоря, у бюрократов-буржуа и
промышленников националистической ориентации.

245
В тех переходных обществах, где был установлен мнимо-революционный
или мнимо-социальный радикально-популистский режим, трудовые классы
не обладали ни достаточным самосознанием, ни достаточной
самоорганизацией для того, чтобы взять на себя роль субъекта исторических
перемен. Ни промосковские коммунистические партии Бразилии или
Аргентины, ни прокитайская левая партия Индонезии, наравне с троцкистами
и геваристами Венесуэлы или социалистами Египта и Ливии оказались не в
состоянии исполнить функцию «коллективного» организатора пролетариата
и малоимущих слоев. Сходным образом и правые радикальные группы в
лице бразильских интегралистов, аргентинских фалангистов, индонезийских
сепаратистов-машумистов и египетских «братьев-мусульман» не имели ни
желания, ни возможности возглавить движение трудовых и малоимущих
классов. В этой обстановке, роль «субъекта истории» взял на себя
конгломерат популистских мнимо-революционных сил. Этим конгломератом
в меньшей степени руководит харизматический вождь, завоевавший доверие
масс. В большей же мере он управляется крупной националистической
буржуазией (бюрократической или финансово-промышленной), стоящей за
спиной популистского лидера.
Исход этой парадоксальной ситуации, при которой интересы
пролетариата, сельской бедноты, городских низов и маргинальных слоев
взялись вдруг активно отстаивать националисты-буржуа, мог быть только
один: драматический и не слишком благоприятный для народных масс.
Проведенные радикально-популистской властью усеченные политические,
социальные и экономические преобразования, в конечном счете, укрепляли
позиции правящей националистической буржуазии, но мало что давали
малоимущим слоям. Наряду с этими отрицательными моментами,
«популистская революция» имела свои положительные стороны. Радикально-
популистские преобразования позволили отставшему, кризисному,
«перегретому» обществу утвердить формальный гражданский мир,
ликвидировать остатки патриархальных и феодальных отношений, создать
индустриальную базу и укрепить рациональное государство. Благодаря этому
стало возможным фрагментарное вхождение как азиатских (Индонезия) и
североафриканских (Египет, Ливия), так и латиноамериканских (Бразилия,
Аргентина и, с рядом оговорок, Венесуэла) переходных обществ в
индустриальную современность.

URSS.ru
^ттш'-г- "Я**1«ш
URSS.ru
ί«ΤΓ, ft&iimii'i йш ti&i«,
URSS.ru
Представляем Вам наши лучшие книги:
Социология
Осипов Г. В. (ред.) Рабочая книга социолога.
Гидденс Э. Социология. Пер. с англ. Новое 2-е издание. URSS
Халтурина Д. Α., Коротаев А. В. Русский крест: Факторы, механизмы и пути
преодоления демографического кризиса в России.
Молевин Ε. Ф. Общая социология. Курс лекций.
Страусе Α., Корбин Дж. Основы качественного исследования.
Зомбарт В. Социология.
Гайденко П. Я., Давыдов Ю. Н. История и рациональность.
Абрамов Р. Н. Российские менеджеры: социологический анализ становления профессии.
Давыдов А. А. Системная социология.
Ильин В. Н. Негуманитарная социология. Новый взгляд на обществоведение.
Ильин В. Н. Термодинамика и социология.
Здравомыслова О. М. (ред.) Обыкновенное зло: исследования насилия в семье.
Римашевская Η. М. (ред.) Разорвать круг молчания... О насилии в отношении женщин.
Гордон Л.А.У Клопов Э. В. Потери и обретения в России девяностых: Историко-
социологические очерки экономического положения народного большинства. Т. 1-2.
Лапин Н. И. (ред.) Социальная информатика: основания, методы, перспективы.
Фрине В. М. Социология искусства.
Хайтун С. Д. Количественный анализ социальных явлений: Проблемы и перспективы.
Михайлов В. В. Социальные ограничения: структура и механика подавления человека.
Вайдлих В. Социодинамика: системный подход к математическому моделированию
социальных наук.
Серия «Из наследия мировой социологии»
Мюллер-Лиер Ф. Социология страданий.
Мюллер-Лиер Ф. Фазы любви.
Летурно Ш. Прогресс нравственности.
Летурно Ш. Социология по данным этнографии.
Уорд Л. Ф. Очерки социологии.
Kapeee Н. И. Общие основы социологии.
Зиммелъ Г. Социальная дифференциация.
Тард Г. Происхождение семьи и собственности.
Гюйо М. Воспитание и наследственность. Социологическое исследование.
Ковалевский M. М. Современные социологи.
Ковалевский M. М. Очерк происхождения и развития семьи и собственности.
Серия «Из наследия мировой философской мысли: социальная философия»
д'Эйхталъ Е. Алексис Токвиль и либеральная демократия.
Берг Л. Сверхчеловек в современной литературе.
Фулье А. Современная наука об обществе.
Фогт А. Социальные утопии.
Боровой А. А. Анархизм.
Курчинский М. А. Апостол эгоизма. Макс Штирнер и его философия анархии.
Николаи Г. Ф. Биология войны. Мысли естествоведа.
С/Э
С/3
и
091
09
.as*
Θ«
of
и
■
Яг
URSS.ru
URSS.ru URSS.ru URSS.ru
С/5
09
•«т.

URSS.ru
URSS ru
URSS.ru
URSS.ru
fe&iv'
ее
<·»·4
09
β9
Представляем Вам наши лучшие книги:
Мировая политика
Кокошин A.A. Политология и социология военной стратегии.
Кокошин A.A. О стратегическом планировании в политике. URSS
Кокошин А. А. О политическом смысле победы в современной войне.
Кокошин А. А. Заметки о проблеме ядерного терроризма в современной политике.
Кокошин А. А. О системно-структурном и ментальном подходах
к мирополитическим исследованиям.
Кокошин А. А. Реальный суверенитет в современной мирополитической системе.
Кокошин А. А. О революции в военном деле в прошлом и настоящем.
Кокошин A.A., Богатуров А. Д. (отв. ред.) Мировая политика: теория, методология,
прикладной анализ.
Богатуров А. Д. «Стратегия перемалывания» во внешней политике США.
Ушанов Ю.А., Цыпулев Д. Ю. Система управления государственными
закупками в обеспечении национальной безопасности США.
Печуров С. Л. Англо-саксонская модель управления в военной сфере.
Наумкин В. В. Исламский радикализм в зеркале новых концепций и подходов.
Фененко А. В. Понятие ядерной стабильности в современной политической теории.
Воскресенский А. Д. «Большая Восточная Азия».
Соловьев Э. Г. Трансформация террористических организаций в условиях глобализации.
Ефимов H. Н. Политико-военные аспекты национальной безопасности России.
Золотарев В. А. Проблема государственного управления военной сферой.
Конопатое С. Н. Военно- политическая ситуация в современном мире.
Зинченко А. В. Ядерная политика Франции.
Серия «Синергетика в гуманитарных науках»
Коротаев A.B., Малков С. Ю. (ред.) История и синергетика: Методология
исследования.
Коротаев А. В., Малков С. Ю. (ред.) История и синергетика: Математическое
моделирование социальной динамики.
Ельчанинов М. С. Социальная синергетика и катастрофы России в эпоху модерна.
Милованов В. 77. Синергетика и самоорганизация. Кн. 1, 2.
Ммованов В. П. Неравновесные социально-экономические системы.
Хиценко В. Е. Самоорганизация: элементы теории и социальные приложения.
Евин И. А. Искусство и синергетика.
Вагурин В. А. Синергетика эволюции современного общества.
Тел./факс:
(495) 135-42-46,
(495) 135-42-16,
E-mail:
URSS@URSS.ru
http://URSS.ru
Наши книги можно приобреаи в магазинах:
«Библио-Глобус» (и. Лубянка, ул. Мясницкая, 6. Тел. (495) 625-2457)
«Московский дои книги» (и.Арбатская, ул. Новый Арбат, 8. Тел. (495) 203-8242)
«Молодая гвардия» (и. Полянка, ул. Б. Полянка, 28. Тел. (495) 238-5001, 780-3370)
«Дои научно-технической книги» (Ленинский пр-т, 40. Тел. (495) 137-6019)
«Дои книги на Ладожской» (и. Бауманская, ул. Ладожская, 8, стр.1. Тел. 267-0302)
«ГН01ИС» (и. Университет, 1 гум. корпус МГУ, коин.141. Тел. (495) 939-4713)
«У Кентавра» (РГТУ) (и.Новослободская, ул.Чаянова, 15. Тел. (499) 973-4301)
«СПб. дом книги» (Невский пр., 28. Тел. (812) 311-3954)
09
09
раз
щ
09!
II
09
09!
ЩЩеМ^ЗШВШяг»
"$1яшзщ:"
URSS.ru
URSS.ru

ри
Уважаемые читатели! Уважаемые авторы!
Наше издательство специализируется на выпуске научной и учебной
литературы, в том числе монографий, журналов, трудов ученых
Российской академии наук, научно-исследовательских институтов и учебных
заведений. Мы предлагаем авторам свои услуги на выгодных
экономических условиях. При этом мы берем на себя всю работу по подготовке
издания — от набора, редактирования и верстки до тиражирования
и распространения.
URSS
Среди вышедших и готовящихся к изданию книг мы предлагаем Вам следующие:
Валлерстайн И. После либерализма.
Пуганее В. П. Управление свободой.
Нэбб К. Радость революции.
Никаноров Г. Л. Надрыв: Правда и ложь отечественной истории XX века.
Наумов В. И. Преднамеренный развал СССР. Вселенская трагедия.
Бузгалин А. В. Ренессанс социализма.
Бузгалин А. В. Социальное освобождение и его друзья («Анти-Поппер»)·
Бузгалин А. В., Колганов А. И. Сталин и распад СССР.
Бузгалин А. В., Колганов А. И. Глобальный капитал.
Бузгалин А. В. (гл. ред.) Альтернативы. Ежеквартальный
общественно-политический и аналитический журнал.
Булавка Л. А. Нонконформизм: социокультурный портрет рабочего протеста в России.
Славин Б. Ф. Социализм и Россия.
Петров В. П. Социология СССР: очерк становления и гибели Советского Союза.
Константинов Я. Н. Снова: социалистическая революция. Современный взгляд.
Гвишиани Д. М. Мосты в будущее.
Мартынов А. В. Трансформация макросоциальных систем в постсоциалистич. мире.
Мартынов А. В. Системная трансформация и реалии постсоциалистического мира.
Цвылев Р. И.у Столповский Б. Г Социальные трансформации в России. 1992-2004 гг.
Липина С. А. Социо-экономика России переходного периода (1991-2003).
Кагарлицкий Б. Ю. Реставрация в России.
Хорос В. Г., Красильщиков В. А. (ред.) Постиндустриальный мир и Россия.
Сазонов Б. В. (ред.) Социальные трансформации в России: процессы и субъекты.
Горин Д. Г. Пространство и время в динамике российской цивилизации.
Гаеров С. Н. Модернизация во имя империи.
Добролюбов А. И. Государственная власть как техническая система.
Субботин А. К. Границы рынка глобальных компаний.
Барский Л. А. Сталин. Портрет без ретуши.
Коротаев А. Ä, Малков А. С, Халтурина Д. А. Законы истории. Кн. 1,2.
Гринин Л. Е., Коротаев А. В., Майков С. Ю. (ред.) История и математика. Вып. 1-3.
Гринин Л. Е. Государство и исторический процесс. Кн, 1-3.
Хайтун С. Д. Феномен человека на фоне универсальной эволюции.
Хайтун С. Д. Социум против человека: Законы социальной эволюции.
По всем вопросам Вы можете обратиться к нам:
тел./факс (495) 135-42-16, 135-42-46
или электронной почтой URSS@URSS.ru
Полный каталог изданий представлен
в Интернет-магазине: http://URSS.ru
Научная и учебная
литература
URSS.ru URSS.ru
URSS.ru

В предлагаемой книге рассматриваются мировоззрение,
организация, экономическая и политическая практика
радикально популистских течений, возникших за последние
семьдесят лет в ряде стран Латинской Америки, Северной
Африки и Юго-Восточной Азии. В центре внимания автора —
феномен радикально-популистской мобилизации, при
которой в борьбу правящих элит активно, но односторонне
вовлекаются широкие массы: фабричный и сельский
пролетариат, малоземельное крестьянство, мелкая буржуазия,
городская беднота, низшие страты среднего класса. На
конкретных примерах показаны условия возникновения
радикального популизма как особого типа политического
устройства, прослежена его эволюция, охарактеризованы его
отдельные достижения и выявлены
социально-экономические причины его неизбежного крушения.
Наше издательство предлагает следующие книги:
Тел./факс: 7 (495) 135- интернет-магазин
Тел./факс: 7 (495) 135- П7ПМ Π I
Любые отзывы о настоящем издании, а также обнару öonncoVö
по адресу URSS@URSS.ru. Ваши замечания и щ 320058 78
и отражены на web-странице этой книги в нашем интер.^. -...«■ «Липс пну.//"*->->·■"