ииячаол
ttpr/l'/g b'Vffl

1Сльл с/руздев
ГОРЬКИ й
Б и о гр а ф и я
О Г В 3
Г о с у д а р с т в в н к о е издательство
Художественной литера т у у ы
Москва ‘Ленинград
1916
1
Алексей Максимович Пешков (Максим Горький) родился
16/28 марта 1868 года в Нижнем-Новгороде от брака Ма-
ксима Савватиевича Пешкова, столяра мастерских Волжского!
пароходства, с мещанкой Варварой Васильевной Кашириной.
М. С. Пешков был, несомненно, человеком способным и
хорошо грамотным: еще очень молодым, двадцати двух лет,
он получает от Волжского пароходства должность управляю-
щего пароходной конторой в Астрахани. Но в этом городе
Пешковы прожили недолго. Через год, в 1872 году, Максим
Савватиевич умирает от холеры, и после его смерти вдова
с четырехлетним сыном возвращается на родину, в Нижний,
в дом своего отца, Василия Васильевича Каширина, владель-
ца красильного заведения.
Здесь началась для мальчика новая жизнь, в корне от-
личная от дружной и складной жизни Пешковых в Астра-
хани. Безоглядное озорство, драки, издевательство над сла-
быми, бессмысленная, пьяная жестокость — черты быта мел-
кого мещанства того времени. Этот быт царил и в семействе
Каширина, хозяина предприятия, в котором работали и два
его взрослых сына. Развитие механической хлопчатобумажной
промышленности и распространение ситцевых фабрикатов
вытесняли в ту пору ручное домашнее ткачество, а вместе
с ним и красильный промысел такого же типа. Этот процесс
тяжёло давил на семью Кашириных, вызывая отчаянные по-
пытки каждого из рабочих членов семьи удержать для себя
остатки когда-то выгоднейшего предприятия, вызывая жесто-
кие свары и драки.
Тольку одно лицо в селпье^ Кашириных выделялось как
светлое явление на общем мрачном фоне жестокого быта.
Это была бабушка Горького, Акулина Ивановна Каширина,
*
3
эпический, незабываемый образ которой он дал в своей авто-
биографической повести «Детство».
А. И. Каширина в молодости была балахнинской кружев-
ницей, кружевницы эти славились в равной мере и своим
ремеслом и своими песнями. Память ее удерживала огромное
количество стихов, и мальчик любил слушать ее, когда она
сказывала о том, как «богородица ходила по мукам земным»
как она увещевала разбойницу князь-барыню Енгалычеву не
бить, не грабить русских людей; стихи про Алексея Божьего
человека, про Ивана Воина; сказки о премудрой Василисе,
о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе-
Посаднице, о бабе Усте, атамане разбойников, о Марии-греш-
нице египетской, о печалях матери разбойников.. .»
Бабушка сроднила его с народным творчеством, его по-
этическими образами и глубокими мыслями. А по высокому
строю своей души она на всю жизнь осталась для Горького,
по его словам, «другом самым близким сердцу, самым по-
нятным и дорогим человеком».
- Мать не имела большого влияния на жизнь сына. Она
подолгу уходила из семьи Кашириных, оставляя его на попе-
чении деда. Шес^и лет Горький обучался у него церковно-
славянской грамоте по Псалтырю и Часослову, так учили
еще во времена Удельной и Московской Руси. Дед был до-
волен успехами внука, находя, что память у него «лошади-
ная»,— колоритные сцены этого .обучения данф в «Детстве».
Однако и мать приложила свою руку к его обучению. В
одно из своих возвращений в семью, когда старик Каширин
уже разделился со своими сыновьями, Варвара Васильевна
энергично принялась учить сына на свой лад. «Купила
книжки, — вспоминал Горький, — и по одной из них — «Род-
ному Слову» 1 — я одолел в несколько дней премудрость чте-
ния гражданской печати, но мать тотчас же предложила мне
заучивать стихи на память, и с этого начались наши взаим-
ные огорчения. . . Она стала требовать, чтоб я все больше
заучивал стихов, а память моя все хуже воспринимала эти
ровные строки, и все более росло, все злее становилось не-
победимое желание переиначить, исказить стихи, подобрать
к ним другие слова.. . ненужные слова являлись целыми
роями и быстро спутывали обязательное, книжное». Эта
борьба с книжными стихами была первым словесным твор-
чеством Горького в очень неудобной для автора обстановке,
сопровождавшимся недовольством и наказаниями.^
1	«Родное Слово» — книга для начального обучения в земских шко-
лах, составленная знаменитым русским педагогом К. Д- Ушинским. И. Г,
В то же время словесность не кннжцую, народную!» fy5
что он слышал от бабушки, — сказки, были и песни, — Горь-
кий запоминал легко и в очень больших объемах. Когда в
1878 году нижегородский епископ Хрясанф приехал на урок
в Слободско-Кунавинское начальное училище, он с удивле-
нием отметил ученика Пешкова Алексея, который мог ему на
память говорить стихами народные сказания и жития.
Слободско-Кунавинское училище, в котором учился Горь-
кий в течение зимы 1877—78 г., было типичной для того
времени «приходской» школой для городской бедноты, — по-
следним низшим звеном в сословной образовательной системе
буржуазно-дворянской РоссииНо и эта, первая для Горь-
кого, ступень обламывалась, — в жизнь его все более мощно
вторгалась улица. Когда-то богатый красильщик к этому вре-
мени совершенно разорился и был «деклассирован» вконец.
Он жил теперь в беднейшей части города, за рекой, в Куна-
винской слободе, снимая тесную каморку, и, находясь на по-
роге нищенства, превратился в несусветного скрягу.
Чтобы как-нибудь помочь бабушке, мальчик промышлял
ветошничеством: по праздникам и в будни после школы от-
правлялся по дворам и улицам Кунавинской слободы соби-
рать говяжьи кости, тряпки, бумагу, гвозди.
По окончании года учения Горький получил в награду
Евангелие, басни Крылова в переплете, книжку без переплета
с «непонятным» названием «Фата-Моргана» и похвальный
лист.
«Когда я принес эти подарки- домой, дед очень обрадо-
вался, растрогался и заявил, что все это нужно беречь и что
он запрет книги в укладку к себе. Бабушка уже несколько
дней лежала больная, у нее не было денег, дед охал и взвиз-
гивал: — Опиваете вы меня, объедаете до костей, эх
вы-и... — Я отнес книги в лавочку, продал их за пятьдесят
пять копеек, отдал деньги бабушке, а похвальный лист испор-
тил какими-то надписями и тогда вручил деду. Он бережно спря-
тал бумагу, не развернув ее и не заметив моего озорства».
» Этот похвальный лист сохранился. Среди прочих «озор-
ных» надписей поверх текста, гласившего, что училище «одоб-
ряет отличные пред прочими успехи в науках ученика Але-
ксея Пешкова», написано: Наше свинское Кунавин-
ское,— это первое,, что дошло до нас, написанное рукою
Горького.
На этом Горький и расстался с училищем, «курса в оном
по бедности не окончил», как значилось впоследствии в до-
кументах о нем.
5
Осенью 1878 года его отдают в «мальчики» при магазине
обуви купца Порхунова на Большой Покровской улице, глав-
ной улице Нижнего. Помимо службы в магазине, он испол-
нял и всякую домашнюю работу, как это водилось у лавоч-
ников. Прослужив зиму, он обварил себе руки кипящими
щами, и таким образом первая его служба «в людях» кончи-
лась больницей.
Новое место для него нашлось в семье чертежника и под-
рядчика строительных работ Сергеева. Ремеслу чертежника
его, однако, не учили, а вместо того исполнял он обязанности
горничной, судомойки и мальчика на посылках у двух свар-
ливых баб-хозяек.^ Горький чистил самовар и медную посуду,
по субботам мыл полы во всей квартире и обе лестницы, ко-
лол и носил дрова для печей, чистил овощи, няньчил детей,
ходил с хозяйкой по базару, таская за ней корзину с покуп-
ками, служил на побегушках. «Работал я много, — вспоминал
он, — почти до отупения, будни и праздники были одинаково
загромождены мелким, бессмысленным, безрезультатным тру-
дом».
Режим дома Сергеевых и обилие работы не позволяли
Горькому отлучаться из дому. Но хозяева заставляли его хо-
дить в церковь, и случилось так, что церковь стала почти
единственным местом, где он был предоставлен самому себе.
Но выстаивая долгие всенощные и Обедни, он молился,
а сочинял свои «молитвы», — сами собой, без усилий, слова
слагались в стихи о том, что скучно ему, «хоть бы уж скорее
вырасти», что «жить — терпенья нет», что «из ученья — не
выходит толку», что хозяйка, «чортова кукла», «рычит вол-
ком» и что «жить — очень солоно».
И разговор с хозяевами «зуб за зуб», и взрывы ребячьего
озорства, и страстные молитвы-жалобы, и горячие неясные
мечты где-нибудь в темном углу церкви, — все это было спо-
собом отстоять себя, свою личность в этой обезличивающей,
мутной жизни. А свою пытливость к миру он мог удовле-
творять тоже своеобразно, когда стояние за всенощной ему
удавалось заменять прогулками под зимними звездами среди
пустынных улиц города: можно было смотреть в окна ниж-
них этажей, если они не очень замерзли и не занавешаны
были изнутри.
«Много разных картин показали мне эти окна: видел я,
как люди молятся, целуются, дерутся, играют в карты, оза-
боченно и беззвучно беседуют, — предо мной, точно в пано-
раме за копейку, тянулась немая, рыбья жизнь». Дома же он
жил «в тумане отупляющей тоски», там «застывшее однооб-
6
разие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и
злую скуку». «Иногда мне думается: надо убежать. Но стоит
окаянная зима, по ночам воют вьюги, на чердаке возится ве-
тер, трещат стропила, сжатые морозом, — куда убежишь?»
Весной он убежал. Стыдясь вернуться к бабушке, которой
он обещал «потерпеть, пока окрепнет», Горький не пошел до-
мой, а очутился на набережной широко разлившейся, весен-
ней Волги. Там и стал он жить, питаясь около крючников и
ночуя с ними на пристанях. Там же он нашел себе новое
'место — «младшего посудника» на пароходе, делавшем рейсы
между Нижним и Пермью. На его обязанности лежало: мыть
посуду, чистить ножи и вилки от шести часов утра до полу-
ночи.
Здесь Горькому посчастливилось: его непосредственный
начальник, пароходный повар, стал его «первым учителем».
2
Гвардии отставной унтер-офицер Михаил Акимович Сму-
рый имел большое пристрастие к книге и всегда возил с со-
бой сундук, содержавший, по словам Горького, «самую
странную библиотеку в мире». Эккартсгаузен лежал рядом
с Некрасовым, Анна Радклиф — с томом «Современника»,
тут же была «Искра» за 1864 год, «Камень веры» и книжки
на украинском языке. Все это без особого выбора Смурый
заставлял Горького читать ему вслух. Страстный любитель
книги, Смурый, однако, плохо разбирался в ней. Больше
всего у него было книг XVIII века, «те уже никому не нуж-
ные книги, которые подсовывали малограмотному читателю
жуликоватые букинисты», — по замечанию В. А. Десниц-
кого. Но важно было то, что Смурый своей бескорыстной
приверженностью к книге возбудил у Горького огромный ин-
терес к чтению, заставил его «убедиться в великом значении
книги и полюбить ее».
Среди книг Смурого попадались и произведения класси-
ческой литературы. Так, потрясающее впечатление на чтеца
и на слушателя произвела повесть Гоголя «Тарас Бульба».
Встреча со* Смурым оказала глубокое влияние на жизнь
Горького. Страсть к чтению с тех пор не оставляла его. Вер-
нувшись на службу к Сергееву, он стал теперь читать все,
что попадалось под руку. Эта страсть принесла ему и небы-
валые наслаждения и много тяжких обид. В доме Сергеева
7
чтение преследовалось как вредное занятие. С большим рис-
ком доставая книги. Горький забирался на чердак, в сарай,
пытался читать ночью при свете луны или самодельного све-
тильника, — свечи были для него недоступной роскошью.
Что же читал Горький? В ту пору общественные библио-
теки были завалены особой литературой, имевшей огромный
успех; то были «авантюрные» романы преимущественно фран-
цузских писателей, ведущие свое начало от романов Дюма.
f Естественно, что когда Горький-подросток дорвался до
книги, то первой же книгой, полученной им из общественной
библиотеки Нижнего, был один из романов этой литера-
туры— «Трагедии Парижа» Ксавье де Монтейена.
Роман этот поразил и пленил мальчика несходством изоб-
раженной там жизни с жизнью окружавшей его среды. Но
страх за судьбу «дорогих» библиотечных книг заставил его
отказаться от них и обратиться к копеечной лубочной лите-
ратуре. Однако такие «великие произведения», как «Гуак,
или непреоборимая верность», «Францыль Венециан», «Битва
русских с кабардинцами, или прекрасная магометанка, уми-
рающая на гробе своего супруга», своей несхожестью с прав-
дой возбуждали у него злую досаду. /«Казалось, что книжка
издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая тя-
желыми словами невероятные вещи>>.
Больше нравились исторические повести, лубочные пере-
делки романов Масальского, Загоскина, Зотова, Лажечни-
кова, увлекали жития святых. «Здесь было ч^о-то серьезное,
чему верилось, и что порою, глубоко волновало». Великому-
ченики напоминали ему «Хорошее дело», постояльца Каши-
риных, великомученицы — бабушку, а преподобные — деда в
его хорошие часы. Характерно для Горького-мальчика такое
постоянное сопоставление книги и жизни.
Это чтение не давало, однако, сколько-нибудь ощутитель-
ного утоления духовного голода. Романы, пленившие Горь-
кого неукротимой энергией своих героев, превратностью их
судеб и стремительным движением событий, оставались для
него недоступными, но он обнаружил новую ценность: ста-
рые иллюстрированные журналы, Принадлежавшие хозяевам.
«Они, получая «Ниву» ради выкроек и премий, не читали
ее, но, просмотрев картинки, складывали на шкаф в спальне,
а в конце /ода переплетали и прятали под кровать, где уже
лежали три тома «Живописного Обозрения». Когда я мыл
пол в спальне, под эти книги подтекала грязная вода». От-
чаянной настойчивостью он добился права брать журналы
на кухню и читал их ночью.
*
8
«Огня мне не давали, унося свечку в комнаты, денег на
покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько соби-
рать сало с подсвечников, складывал его в жестянку из-под
сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню
из ниток, зажигал по ночам на печи дымный огонь.
Когда я перевертывал страницу огромного тома, красный
язычок светильни трепетно колебался, грозя погаснуть, све-
тильня ежеминутно тонула в растопленной пахучей жидко-
сти, дым ел глаза, но все эти неудобства исчезали в насла-
ждении, с которым я рассматривал иллюстрации и читал
объяснения к ним. Эти иллюстрации раздвигали предо мной
землю все шире й шире, украшая ее сказочными городами,
показывая мне высокие горы, красивые берега морей».
Жизнь чудесно разрасталась, становилась ярче, значи-
тельнее. «Я видел, что есть люди, которые живут хуже»
труднее меня, и это меня несколько утешало, не примиряя с
оскорбительной действительностью; я видел также, что есть
люди, умеющие жить интересно и празднично, как не умеет
жить никто вокруг меня».
«Горшки, самовары, морковь, курицы, блины, именины,
похороны, сытость до ушей и выпивка до свинства, до рво-
ты — вот что было содержанием жизни людей; среди кото-
рых я начал жить». А романы показывали иную жизнь,
жизнь больших чувств и желаний.
«Рокамболь учил меня быть стойким, не поддаваться
силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя
какому-то важному, великому делу».
Но настоящее обаяние художественной правды Горький
испытал, когда попались ему в руки книги Бальзака, Э. Гон-
кура, Флобера, Стендаля.
«Помню, — «Простое сердце» Флобера я читал в Тров-
ный день, вечером, сидя на крыше сарая, куда залез, чтобы
спрятаться от празднично настроенных людей. Я был совер-
шенно изумлен рассказом, точно оглох, ослеп, — шумный
весенний праздник заслонила предо мной фигура обыкно-
веннейшей бабы, кухарки, которая не совершила никаких
подвигов, никаких преступлений. Трудно было понять, по-
чему простые, знакомые мне слова, уложенные человеком в
рассказ о «неинтересной» жизни кухарки, — так взволно-
вали меня?. .»
Эта встреча с великими реалистами была целой эпохой •
сознании Горького. Стремительное расширение круга чтения
шло далее уже непрерывно. Пушкин изумил егс «простотой
и музыкой стиха», «полнозвучные строки стихов эапомияа-
$
лись удивительно легко, украшая празднично все, о чем го-
ворили они... стихи звучали, как благовест новой жизни».
Беранже пленил его «странно-тесной связью едкого горя с
буйным весельем», возбудив «неукротимое веселье, желанье
озорничать, говорить всем людям дерзкие, острые слова».
Затем последовали Аксаков, Печерский, Тургенев, Веневити-
нов, Одоевский, Тютчев... «От этих книг на душе спокойно
сложилась стойкая уверенность: я не один на земле—и
не пропаду!»
Однако очень пылкой должна была быть эта надежда
«не пропасть», особенно в минуты, когда резко противостоял
ей неодолимо враждебный мир. «Скука, холодная и нудная,
дышит отовсюду: от земли, прикрытой грязным снегом, от
серых сугробов на крышах, от мясного кирпича зданий;
скука поднимается из труб серым дымом и ползет в серень-
кое, низкое и пустое небо; скукой дымятся лошади, дышат
люди. Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота,
жира и конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот
залах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачи-
ваясь в грудь, вызывает странное опьянение, темное желание
закрыть глаза, отчаянно заорать, бежать куда-то и удариться
головой с разбега о первую стену».
Такую тяжелую память оставил у Горького нижегород-
ский Гостиный двор, где, после трехлетней службы у Сер-
геева, он служит продавцом в иконной лавке купца Салаба-
нпва. Немногим лучше было и в иконописной мастерской
того же хозяина, — Горький должен был там работать вече-
рами. Однако новым было то, что здесь Горький впервые
почувствовал себя в трудовом коллективе и, еще будучи под-
ростком, среди людей в большинстве много старше его, ощу-
тил потребность быть нужным людям, нести им свои знания.
Тягостная скука царила и в мастерской. Работа иконо-
писцев была разделена на длинный ряд отдельных механиче-
ских действий, «неспособных возбудить любовь к делу, инте-
рес к нему». Иногда Горькому удавалось разрядить не-
сколько эту скуку своими рассказами. Как рассказчика и
чтеца его ценили. Он читал мастерам все, что попадалось под
руку, — рассказы Голицынского, романы Булгарина, барона
Брамбеуса, Рафаила Зотова, — все, что нашлось в сундучке
одного .из иконописцев. Достали Лермонтова, чтение которого
произвело огромное впечатление.
И все же одолевал и отталкивал темный быт мастерской,
тягучее пьянство, злые ссоры и драки. «Вокруг меня вски-
пала какая-то грязная каша, и я чувствовал, что потихоньку
10
развариваюсь в ней. Думалось: неужели вся жизнь такая?
И я буду жить так, как эти люди, не найду, не увижу ни-
чего лучше?»
Уйдя из мастерской, он снова поступает на службу
гееву, работает у него десятником на ярмарочных построй-
ках, живет среди артельных рабочих из деревень — плотни-
ков и каменщиков. Он стремится допытаться и здесь до сути
этих, не всегда понятных ему людей. Будучи свидетелем
того, как при неудачах такие люди опускались «на дно» го-
родской жизни, Горький сам ходит в Миллионную улицу,
присматриваясь к населяющим ее босякам.
«Все это были люди, отломившиеся от жизни, но каза-
лось, что они создали свою жизнь, независимую от хозяев и
веселую. Беззаботные, удалые, они напоминали мне дедуш-
кины рассказы о бурлаках, которые легко превращались в
разбойников и отшельников. Когда не было работы, они не
брезговали мелким воровством с барж и пароходов, но это
не смущало меня, — я видел, что вся жизнь прошита воров-
ством, как старый кафтан серыми нитками. . .» Но ни среди
людей, отломившихся от жизни, ни среди людей, которые
твердо уверены были в словно для них установленном по-
рядке жизни, которым копейка служила солнцем в небесах,
не находил он себе места, и его короткий еще жизненный
путь кончался неутешительным итогом.
«Лет пятнадцати, — вспоминает Горький, — я чувствовал
себя на земле очень не крепко, не стойко, все подо мною
как будто покачивалось, проваливалось и особенно смущало
меня незаметно родившееся в груди чувство нерасположения
к людям».
Он поступает в ярмарочный театр статистом.
«Влюбленные виконты и маркизы, несчастный актер
Яковлев, героический Несчастливцев, дон Сезар де-Базан,
Карл Моор, разбойники, бояре, купцы и Квазимодо, — все
эти плохо сшитые кошели, полные звенящей медью роман-
тизма, кружили мне голову, вызывали чувства, уже знакомые
по книгам. Разумеется, я уже видел себя играющим роль ге-
ниального Кина, и мне казалось, что я нашел свое место.
Недели три я жил в тумане великих восторгов и волнений»-
Весь этот пестрый и громоздкий запас впечатлений, —
подлинная жизнь Нижнего с удушьем его купеческо-мещан-
ского быта, с порабощенным трудом на «хозяев жизни», и
жизнь книжная, вымышленная, романтическая, зовущая к вы-
соким деяниям, — все это спуталось, переплелось в сознании
Н
Горького, внушая ему сильные* хотя и противоречивые
порывы.
Крещеный романтикой книг, он искал какой-то ясной
правды — «твердой и прямой, как шпага»: вооружиться бы
ею и уверенно итти сквозь хаос противоречий! Но противо-
речия казались неодолимыми. уЖнзнь обнажила перед ним
много мерзости и грязи, он начинал относиться к людям по-
дозрительно, с отвращением и бессильной жалостью, стре-
мился .отойти в сторону, мечтал о «тихой одинокой жизни с
книгами, без людей, о монастыре, лесной сторожке, железно-
дорожной будке, о должности ночного сторожа где-нибудь на
окраине города». И в то же время, чем мрачнее казалась
мерзость жизни, чем могущественней была сила «буднично-
страшного», тем сильнее и неуклоннее рос в нем импульс
борьбы. И тогда он, — не медля, без отступления, — «как
надлежало храброму герою французских романов, по третьему
слову выхватывая шпагу из ножен, становился в боевую по-
зицию» — и при враждебном натиске этой силы «напря-
женно оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки».
Но силы все же были очень неравные, и все чаще ему
думалось:
«Надобно что-нибудь делать с собой, а то — пропаду.. .»
Повесть «В людях» рассказывает об этих поисках выхода
из казавшегося шорою непреодолимым жестоко-тяжкого ме-
щанского мираУК 16-ти годам у Горького созрело решение
пробиться к учению, к университету, сделать^ своего рода
«прыжок из царства необходимости в царство свободы», хотя
это было всего лишь переездом из Нижнего в Казань и хотя
именно в Казани-то ему и представилась полная возмож-
ность «пропасть».
•>
По приезде в Казань Горькому стало ясно, что об универ-
ситете нечего и думать. Началась отчаянная борьба за су-
ществование. На первое время Горького приютила семья
знакомого по Нижнему гимназиста, семья эта сама жила
впроголодь. С утра уходил он на поиски работы, а в непогоду
отсиживался на пустыре, в обширном подвале полуразрушен-
ного здания, где жили и умирали бездомные собаки. «Там. ..
под шум ливн£1 и вздохи ветра я скоро догадался, что уни-
верситет — фантазия, и что я поступил бы умнее, уехав в
Персию... Очень мне памятен этот подвал, один из моих
университетов».
12
В поисках заработка Горький ходит на Волгу, к приста-
ням, работает на Устье, пилит дрова, таскает грузы и жи-
вет среди босяков — людей, которые своей психологией и бы-
том заинтересовали его еще в Нижнем, на «Миллионке». Но
там Горький был только наблюдателем, здесь он вплотную
сблизился с ними, сжился с этой средой.
То было время тягчайшего экономического кризиса. Мас-
са безработных рабочих, безземельных крестьян, обнищав-
ших голяков бродила из конца в конец страны в поисках
работы и хлеба. Они населяли городские сады, прибрежные
ямы и расщелины, жили на плотах, под мостами, на приста-
нях, в базарных ларях, спали в старых вагонах, в сараях и
разных складах или просто жили «у генерала Лопухова»,
то есть под лопухом, в канаве. Явление было одинаковым на
огромном пространстве страны, хотя люди в разных местах
назывались по-разному; голяки, зимогоры, раклы, посадские,
горчишники, жулябия, жиганы, дикари, кадеты, ночные пти-
цы, мартышки, скакуны, галахи, с объединяющим назва-
нием — «золотая рота».
В Казани, в большом портовом городе, в эти годы на
120 тысяч населения приходилось до 20 тысяч людей, вверг-
нутых в эту ожесточенную борьбу за жизнь. В их среде
оказался Горький, когда обнаружилось, что его мечты об
учении обернулись химерой, и место замкнутого и чопорного
университета заняли открытые и широкодоступные казанские
трущобы и пристани.
, «Там, среди грузчиков, босяков, жуликов я чувствовал себя
куском железа, сунутым в раскаленные угли, — каждый день
насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений. Там
предо мной вихрем кружились люди оголенно-жадные, люди
грубых инстинктов, — мне нравилась их злоба на жизнь,
нравилось насмешливо враждебное отношение ко всему в мире
и беззаботное к самим себе. Все, что я непосредственно пе-
режил, тянула меня к этим людям, вызывая желание погру-
зиться в их едкую среду». Нудная и душная жизнь мещан
вызывала в Горьком острую ненависть, «авантюрные» ро-
маны внушали ему мечты «о необыкновенных приключениях
и подвигах». Среди таких впечатлений убогая, полная не-
взгод, но все же вольная жизнь босяков горячо будоражила
воображение юноши-Горького.
«По всей логике испытанного мною, — вспоминал Горь-
кий, — было бы вполне естественно, если бы я пошел с ними.
Оскорбленная надежда подняться вверх, начать учиться —
тоже толкала меня к ним. В часы голода, злости и тоски я
13
чувствовал себя вполне способным на преступление не толь-
ко против «священного института собственности». Однако
романтизм юности помешал мне свернуть с дороги, итти по
которой я был обречен. Кроме «бульварных» романов я уже
прочитал не мало серьезных книг, — они возбудили у меня
стремление к чему-то неясному, но более значительному, чем
все, что я видел».
Прильнуть к «чему-то неясному, но более значительному»
он получил возможность, когда случайные знакомства дали
ему доступ в бакалейную лавочку казанского мещанина Ан-
дрея Степановича Деренкова? *
Лавочка эта была необычная. В квартире ее хозяина, тут
же, при лавке, в сокровенном чулане, скрыта была «нелегаль-
ная» библиотека, постепенно, годами собиравшаяся казанской
молодежью. Деренков, распропагандированный студентами,
охотно предоставлял свою квартиру для шумных собраний и
споров радикально настроенной молодежи. Помещение было
удобно — каждый мог пройти под видом покупателя, и поли-
ция долго не подозревала о «преступном» характере бакалей-
ной лавочки.
И вот Горький присутствует на шумных сборищах людей,
которые «жили в настроении забот о русском народе, в не-
прерывной тревоге о будущем России. Всегда возбужденные
статьями газет, выводами только что прочитанных книг, со-
бытиями в жизни города и университета, они по вечерам сбе-
гались в лавочку Деренкова со всех улиц Казани для ярост-
ных споров и тихого шопота по углам». *
Впечатления Горького были тем сильнее, что не только
речи, но и самый тип людей был им невиданный. «Впервые, —
вспоминал он впоследствии, — увидал я людей, жизненные
интересы которых простирались дальше забот о личной сы-
тости, об устройстве личной спокойной жизни, людей, кото-
рые прекрасно, с полным знанием каторжной жизни трудового
народа говорили о необходимости и верили в возможность
изменить эту жизнь».
Весь личный жизненный опыт Горького, казалось ему, сов-
падал с этими усилиями. «Задачи, которые они пытались
решать, были ясны мне, и я чувствовал себя лично заинтере-
сованным в удачном решении этих задач. Часто мне каза-
лось, что в словах студентов звучат мои немые думы, и я
относился к этим людям почти восторженно, как пленник, ко-
торому обещают свободу».
О чем же спорила казанская молодежь в лавочке Дерен-
кова? Это были споры между разными толками народни-
14
ческого движения, беспочвенные по большей части споры
людей, революционно настроенных, но не видевших главного,
того, что основной силой революции станет пролетариат. Это
были остатки народнического и народовольческого движения,
все более и более распылявшегося.
Легальное народничество, имевшее в 70-х годах своим
органом журнал «Отечественные записки» и строившее свое
учение на основе укрепления крестьянских «общинных идеа-
лов», теперь, в эпоху сильнейшего разложения деревни, не да-
вало уже больше никакой сколько-нибудь действенной и не-
противоречивой программы.
Революционное народничество, стремившееся поднять
крестьянство на социальную революцию и, в процессе своего
распада, завершившееся образованием «Народной воли», по-
терпело полное крушение. Банкротство политики индивидуаль-
ного террора с ее методами борьбы, исключавшими всякую
опору в массах и всякую возможность организации массовой
партии, привело к разгрому «Народной воли» в 1882—1884
годах. И хотя на екатеринославском народовольческом съезде
в 1885 году и велись еще речи о том, что «борьба вступила
в длительную фазу» и что «должна вестись широкая литера-
турная пропагандистская и агитационная работа для подго-
товления общества и широких масс», но, в сущности, это
была уже программа пропаганды среди либеральных элемен-
тов «общества» и среди людей с весьма общим «радикаль-
ным» настроением. Оставалась еще работа в кружках уча-
щейся молодежи, студенческой, семинарской, учительских ин-
ститутов, в кружках, начинавших с самообразования и пере-
ходивших к политике, получивших к тому времени широкое
распространение как в губернских городах, так и в более глу-
хих углах.
Такого рода «кружки саморазвития», возникавшие еще с
60-х годов, «революционными» можно было считать лишь
условно. Учащаяся молодежь, сторонясь официальной, казен-
ной науки, вырабатывала свои методы политической учебы.
Столь же непосредственной реакцией молодежи на система-
тическое запрещение и изъятие из школьных, университет-
ских и общественных библиотек просветительного наследия
60-х годов была и организация повсеместно «нелегальных»
библиотек.
Одной из библиотек такого рода в Казани и была библио-
тека при лавочке Деренкова. «Часть ее книг,— вспоминает
Горький, — была переписана пером в толстые тетради, —
таковы были «Исторические письма» Лаврова, «Что делать?»
Чернышевского, некоторые статин Писарева, «Царь-голод»,
«Хитрая механика», — все эти рукописи были очень зачи-
таны, измяты». Основное же ядро ее составляли тщательно
подобранные публицистические статьи радикальных журна-
лов.
Казанские кружки получили особое развитие как вслед-
ствие наличия в Казани нескольких учебных заведении, в
том числе одного из старейших провинциальных университе-
тов, так и вследствие того, что Казань стояла на пути сибир-
ской политической ссылки, и возникавшие на этой почве
связи заостряли политические интересы кружков. .
Занятиями руководили старшие товарищи из наиболее
начитанных. Члены кружков собирались раза два в неделю
для совместного чтения и освоения политической литературы,
на темы которой члены кружка после писали рефераты. Вы-
ступил с рефератом на одном из кружков и Горький. Однако
чтение им реферата об «Азбуке социальных наук» Флеров-
ского кончилось, по его словам, «очень скандально»: вместо
простого изложения популярной у народнической молодежи
книги он выставил свой тезис, не соглашаясь «с культурной
ролью пастушеских и мирных племен» и предпочитая им пле-
мена охотников и буянов, за что и был «жестоко высмеян»
местными авторитетами.
Народники-руководители свято хранили и отстаивали веру
в то, что мирное расширение прав крестьянской общины и
укрепление «общинных идеалов» явится прямым переходом
к социализму в силу высоких этических свойств русского му-
жика; «прирожденного социалиста».
Эта абстрактная догма народников казалась Горькому все
более резко противоречащей его реальному жизненному опыту.
«Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной
красоты и добросердечия, существом почти богоподобным и
единосущным, вместилищем начал всего прекрасного, справед-
ливого, величественного. Я не знал такого народа. Я видел
плотников, грузчиков, каменщиков, знал Якова, Осипа, Гри-
гория...» Но зато теперь, после чтения книг «нелегаль-
ной» библиотеки и после конспиративных кружковых бесед
Горький знал, что «давно и повсеместно делались попытки
изменить порядок жизни, что и теперь кое-кто пробует на
этом свои силы».
Применить собственные силы на этом деле ему предста-
вилась возможность, когда он, после года жизни в Казани,
проведенного в тяжких и едких переживаниях среди босяков,
в скитаниях по ночлежным домам и пристаням, после жизни
26
в трущобе «Мару совка», нашел, наконец, себе постоянное
«место», без которого жизнь стала для него более невозмож-
ной. Это было место крендельщика в б лочной казанского
купца Семенова.
4
Темный, закоптелый подвал крендельной мастерской слов-
но глухой стеной заслонил от Горького шумный мир горячих
речей, к которым он так жадно прислушивался. Отголоском
этих речей была и та «пропаганда», с которою он обращался
к своим товарищам по работе.
«Чорт знает, что я говорил этим людям, но, разумеется,
все, что могло внушить им надежду на возможность иной,
более легкой и осмысленной жизни».
Одни из крендельщиков отнеслись к нему дружески и
сердечно, не придавая, впрочем, значения его «пропаганде»;
другие смотрели на него как на блаженного и чудака, в луч-
шем случае — как на забавного рассказчика.
Они дали Горькому точное понятие о его новом хозяине:
«Он— озорник, любит издеваться над людьми для за-
бавы и чтобы показать свою власть; он жаден, харчи дает
скверные, только по праздникам щи с солониной, а в будни —
требуха... а работы требует семь мешков каждый день, —
в тесте это сорок девять пудов, и на обработку мешка ухо-
дит два с половиной часа».
Но кулацко -патриархальные скрепы были еще столь
сильны, что и при такой изнуряющей эксплоатации еще не из-
житы были у закабаленного полу крестьянина-полу рабочего
представления о том, что «хозяин» — «свой брат», только
более удачливый, что хозяин — «кормит», что «надобно ста-
раться. .. чей хлеб едим?» «Я порою, — вспоминал Горь-
кий, — ощущал вспышки ненависти к упрямо терпеливым лю-
дям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их спо-
собность терпеть, покорная безнадежность, с которой они
подчинялись полубезумным издевательствам пьяного хозяина».
Вместе с рабочими Семенова Горький работал и в других
крендельных города, «хозяева, получив большой и срочный
заказ на товар, «занимали» рабочих друг у друга». Он наб-
людал жизнь сотни крендельщиков и всюду видел ту же пе-
чать бытовой приниженности и дикости.
Чтением и беседой Горький стремился Внушить товари-
щам по работе «надежду на возможность инрй, более легкэй
2 3 г. 533
и осмысленной жизни». «Иногда это удавалось мне, и, видя,
как опухшие лица освещаются человеческой печалью, а глаза
вспыхивают обидой и гневом, — я чувствовал себя празд-
нично и с гордостью думал, что «работаю в народе», «просве-
щаю» его».
Однако действительная надежда на возможность иной
жизни ковалась историей другими путями, не «просвещением»
ho народнической программе. Жизнь в подвале Семенова,
хозяина со всеми приемами чудовищной эксплоатации, силою
самих вещей толкала Горького на эти другие пути, и недаром
впоследствии, в полемике с народническим пониманием полити-
ческой работы, он писал: «Вы скажете — Марксист! Да, но
марксист не по Марксу, а потому, что так выдублена кожа,
меня марксизму обучал лучше и больше книг казанский бу-
лочник Семенов».	/
Когда хозяин еще более ухудшил условия труда, Горький
воспользовался возмущением товарищей, чтобы убедить их*
добиться стачкой облегчения работы. Пример был перед гла-
зами, незадолго до того прогремела всполошившая и прави-
тельство и «общество» Морозовская стачка. Однако такой
способ борьбы за интересы эксплоатируемых, как стачка, не’
признавался казанскими народниками, и значенця^^Морозов-1
ской стачки они не поняли, отнеслись к нвд|£йгдоЗлично,
а некоторые и отрицательно. И Горький был здесь одинок,
пришел к этому вопреки своим учителям, потому что^действи-
тельно уже так к тому времени была «выдЯ^вна к<эда»р*
Сцена стачки в повести «Хозяин», когдф забитые,’ еще
связанные всеми предрассудками деревни рабочие Мэдни-
маются в свою защиту, является единственна'фрусской
литературе и исключительной силы художественной иллюст-
рацией к этому раннему периоду зарождения п^длетарской
борьбы.
Конец этой автобиографической повести известен: хозяин,
заинтересованный в том, чтобы удержать рабочих, встре-
чается с ними в трактире, «ставит» пиво и обходит их при-
миряющими речами об их, якобы, общей близости: «Мы —
свои люди... Мы тут почитай все — одной семьи, одной во-
лости. ..» И от этой мнимой близости «хозяина — своего
брата» «окончательно размякли, растаяли жадные на ласку,
обворованные жизнью человечьи сердца». Характеризуя
«средневековые формы эксплоатации», В. И, Ленин писал
о том, что они «были прикрыты личными отношениями
господина к его подданному, местного кулака и скупщика
к местным крестьянам и кустарям, патриархального «скром-
18
него и бородатого миллионера» к его «ребятам».., (том I,
стр. 278).
Когда выяснилось, что Горькому больше уже не месте в
мастерской Семенова, он уходит оттуда, служит дворником и
садовником потом хористом в местной опере, был бы вынуж-
ден искать^и другие возможные-профессии, если бы не по-
могли старые связи.
Андрей Деренков, попрежнему искренно сочувствовавший
радикально настроенной молодежи, придумал открыть в по-
мощь ей булочную. Эта странная, на первый взгляд, затея
вполне удалась. Номинальным хозяином булочной числился
Деренков, а фактическими хозяевами, ведавшими распреде-
ление дохода, были представители студенческих кружков.
Горькому, как имевшему уже известный профессиональный
опыт, было предложено занять место «подручного» пекаря.
В качестве «своего человека» он должен был, кроме того, сле-
дить, чтобы пекарь не воровал товар.
Впрочем, то обстоятельство, что Горький был в булочной
«своим человеком», не освобождало его от большой и тяже-
лой физической работы.
«Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем
я спал и мог читать только между работой, замесив тесто,
ожидав, когда закиснет другое, и посадив хлебы в печь».
Однако чрезвычайная важность этой новой жизненной
перемены была для него в том, что новое приближение к сту-
денческой среде было приближением к источнику знаний,
источнику, который должен был дать разъяснение мучитель-
ным поискам мысли, и он снова «бросился на книги, как го-
лодный на хлеб».
Несомненно, что в эти казанские годы Горьким был ос-
воен весь популярный у молодежи того времени круг просве-
тительной и научной литературы 60—70-х годов и что
именно в эту еще пору возникло у Горького то, характерное
для него, темпераментно-страстное отношение к науке, та не-
поколебимая вера в ее бесконечное могущество, которые и
остались у него на всю жизнь.
Возобйзвихась^и Близость^к кружковым собраниям и
спорам, аналогичным тем, что происходили ранее в квартире
при бакалейной лавочке Деренкова.
Когда через два года возникло первое политическое дело
о Горьком, казанские жандармы охарактеризовали булочную
Деренкова как предприятие, открытое «с весьма подозритель-
ными целями, сущность коих, однако, не представлялось воз-
можности выяснить». Дознались только, что булочная слу-
19
жила «местом подозрительных сборищ учащейся молодежи,
занимавшейся там, между прочим, совместным чтением тен-
денциозных статей и сочинении для саморазвития в противо-
правительственном духе, в чем участвовал и Алексей Пешков».
Кружковая жизнь, однако, не удовлетворяла Горького.
Как и всегда,мнаряду с книгами и не^ менее книг интересо-
вали Горького люди. Он выходит за пределы круга студён-
тов-народников, и в те редкие дни, когда ему выпадало
больше времени, он завязывает знакомства среди рабочих
фабрик Крестовннкова и Алафузова. Двух из казанских, ра-
бочих тогб времени, Никиту Рубцова и Якова Шапошни-
кова, он изобразил в «Моих университетах». Избитые жизнью,
изуродованные «азиатской» эксплоатацией, умирающий от
чахотки слесарь и слепнущий ткач, один с яростной нена-
вистью к богу, другой — еще с некоторыми упованиями на
царя, который даст «управу на хозяина», — оба они были
представителями того смутного и еще не оформившегося бро-
жения в пролетариате, которое было характерно для времени
первого пробуждения его классового сознания.
Жадно искал Горький встреч с людьми и других форма-
ций. «Влекло меня тогда к людям «со странностями», —
писал мне А. М„ — что было законно для человека, кото-
рый, имея уже довольно пестрый и угловатый запас впечат-
лений, случайно попал в окружение людей отлично, а все же
несколько однообразно выутюженных тяжкими идеями на-
родопок л он ничества».
А в среде казанской молодежи весьма цепки были еще
эти «тяжкие идеи», несмотря на то, что жизнь уже до осно-
вания расшатала их устои. И народники все еще «анафемат-
ствовали», проклинали всех инакомыслящих или сомневаю-
щихся; иллюстрацией к этому может служить в «Моих уни-
верситетах» сцена чтения книги Плеханова «Наши разногла-
сия», с фанатическими нападками ортодоксальных народни-
ков на автора книги.
Чтение это, на котором присутствовал Горький, происхо-
дило в августе 1887 года, в конспиративных условиях за го*
родом. Здесь, на собрании «правоверных», Горький встре-
тился и с «еретиком».
Это был Федосеев, один из первых марксистов в России,
о котором В. И. Ленин писал впоследствии: «. . .Для По-
волжья и для некоторых местностей Центральной России
роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно
высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму
несомненно испытала на себе в очень и очень больших раз-
мерах влияние этого необыкновенно талантливого и необык-
новенно преданного своему делу революционера» (том XXVII,
стр. 377).
Горький так вспоминает о своем знакомстве с Федосеевым
в день чтения книги Плеханова:
«... Идя со мной полем, он спрашивал, есть ли у меня
знакомства среди рабочих, что я читаю, много ли имею сво-
бодного времени, и, между прочим, сказал:
— Слышал я об этой булочной вашей, — странно, что
вы занимаетесь чепухой. Зачем это вам?
С некоторой поры я и сам чувствовал, что мне это не
нужно, о чем и сказал ему. Его обрадовали мои слова; креп-
ко пожав мне руку, ясно улыбаясь, он сообщил, что через
день уезжает недели на три, а возвратясь, даст мне знать
как и где мы встретимся».
Встретиться с Федосеевым на общей работе Горькому не
пришлось. Этот талантливый юноша свою деятельность по
организации марксистских кружков в Казани развил только
в следующем году, когда Горького в Казани уже не было.
И в это же время Ленин, получив в 1888 году, после вы-
сылки из Казани, возможность снова вернуться туда, изу-
чая здесь «Капитал» Маркса, завязав связи с кружком
Федосеева, заложил основы своего революционного мировоз-
зрения.
Повороты жизненного пути Горького не дали ему ни
прочной связи с Федосеевым, ни знакомства в то время
с Лениным. С осени 1887 года жизнь его все более стала
заходить в тупик. Усиленной работой мысли и страстными
Поисками выхода к другой жизни он был слишком оторван
от рабочих той среды, в соприкосновение с которой ставила
его жизнь; в среде студентов-народников он был не равным
человеком, а лишь «самородком», «сыном народа», был для
них как бы живым свидетельством уже найденных ими истин.
Друзей в этой среде у Горького не было. Люди, у которых
слова расходились с делом, которые любовались своей «ре-
волюционностью», а на него смотрели, главным образом, как
на «материал, подлежащий обработке», не возбуждали его
симпатии, не вызывали на откровенность. Состояние отчуж-
дения и одиночества охватывало его все более, а годы чрез-
мерной физической работы в соединении с напряженной эмо-
циональной жизнью подорвали и ослабили его душевные
силы* Весь противостоящий ему -мир в его буднично-тяжкой
обстановке противоречил всем давним ожиданиям и не вну-
21
шал, казалось ему, никакой надежды на то, что он найдет,
наконец, себе разумное, нужное ему и людям место в жизни.
12 декабря 1887 года, купив на базаре старый револь-
вер, он выстрелил себе в грудь с намерением прострелить
сердце.
Местная газета «Волжский вестник» так отметила в своей
хронике это происшествие:
декабря, в 8 часов вечера, в Подлужной улице, на
берегу реки Казанки, нижегородский цеховой Алексей Макси-
мов Пешков выстрелил из револьвера себе в левый бок,
с целью лишить себя жизни. Пешков тотчас же отправлен
в земскую больницу, где, при подании ему медицинской по-
мощи, рана врачом признана опасной. В найденной записке
Пешков просит никого не винить в его смерти».
Во всем этом хроникер усмотрел, повидимому} заурядный
случай самоубийства мастерового от голода или безработицы
и «найденной запиской» даже не заинтересовался. А между
тем, заглянув в нее, он увидел бы, вероятно, в ней материал
не только для отдела «местной хроники», потому что содер-
жания она была необычного:
«В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне,
выдумавшего зубную боль в сердце. Прилагаю при сем мой
документ, специально для сего случая выправленный. Останки
мои прошу взрезать и рассмотреть, какой чорт сидел во мне
за последнее время. Из приложенного документа видно, что
я А. Пешков, а из сей записки, надеюсь, ничего не видно».1
Пуля миновала сердце и, пробив легкое, зарела под кожей
спины. В больницу Горький был доставлен очень слабым,
почти без сознания. При первом осмотре, судя по пульсу, по-
ложение больного определили как безнадежное. Сомневались
даже, целесообразно ли его оперировать. Однако операция,
сделанная хирургом Плюшковым, настолько изменила поло-
жение, что на шестой день Горькому позволено было уже си-
деть, а на десятый он выписался из больницы и через месяц,
«очень сконфуженный», снова работал в булочной. На этот
раз недолго.
1 Г. Гейне был одним из любимейших писателей Горького в то время.
В «Путевых картинах» Гейне писал:
«Мы маскируем даже свое несчастье и, умирая от раны в груди, жа-
луемся на зубную боль.
... Вы знаете, конечно, средство от зубной боли?
Но у меня зубная боль в сердце. Это самая скверная боль, в этом
случае хорошо помогает свинцовая пломба и зубной порошок, изобре-
тенный Бертольдом Шварцем».
22
3
В числе посетителей собраний у Деренкова был человек,
особо привлекавший внимание Горького. «Обыкновенно он
сидел где-нибудь в углу, покуривая коротенькую трубку и
глядя на всех серыми, спокойно читающими глазами. Его
взгляд часто и пристально останавливался на моем лице, я
чувствовал, что серьезный этот человек мысленно взвешивает
меня...»
Это был М. А. Ромась, успевший уже отбыть за свою
революционную работу тяжелую и длительную якутскую
ссылку. Вернувшись из ссылки в 1885 году, он поселяется
в Казани и, войдя в радикальные кружки молодежи, посе-
щает и лавочку Деренкова.
Железнодорожному рабочему Ромасю было, невидимому,
ясно, что попавший в общество красноречивых студентов ра-
бочий паренек призван не столько для словопрений,сколько
для практического дела и что упрямое лицо его служит тому
несомненным доказательством. Сам Ромась был не охотник
до словопрений, и теоретические дискуссии о высоких этиче-
ских свойствах мужика не заслоняли у него потребности прак-
тической революционной работы.
Помогая одному из казанских кружков ставить типогра-
фию, он договорился о получении денег из средств кружка
на организацию своей работы в поволжском селе Красно-
видово.
Он решил поселиться в деревне под видом сельского ла-
вочника.
К тому времени, как Горький вышел из больницы, Ро-
мась уже около года работал в Красновидове, с величайшей
осторожностью изучая обстановку и людей. Окруженный не-
доверием и подозрительностью, он сумел подобрать несколько
преданных ему сельчан, оценивших твердый характер и бла-
гожелательность пришельца. Опираясь на них, Ромась за-
мышлял уже, не ограничиваясь формой кружковой пропа-
ганды, предпринять дело, которое было бы на виду всего
села.
Мысль о том, чтобы привлечь в помощь себе рабочего
паренька, жадно слушавшего речи людей, «готовящихся изме-
нить жизнь к лучшему», явилась у Ромася’ вероятно, с са-
мого начала. Но осуществить ее он решил только тогда,
когда убедился, что общение со студентами и работа в кон-
спиративной булочной не уберегли юношу от сильного ду-
шевного кризиса.
23
Так возникли отношения между этими двумя людьми, от-
ношения, о которых Горький навсегда сохранил благодар-
ную память.
Вспоминая первый день жизни в Красновидове и долгую,
до полуночи, беседу с Ромасем, Горький писал:
«Впервые мне было так серьезно хорошо с человеком.
После попытки самоубийства, мое отношение к себе сильно
понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред
кем-то и мне было стыдно жить. Ромась, должно быть, пони-
мал это и человечно, просто, открыв предо мною дверь
в свою жизнь, — выпрямил меня. Незабвенный день».
О своих отношениях с Ромасем и об их совместной работе
в Красновидове чудесно рассказал Горький на страницах
повести «Мои университеты». Эти же страницы являются
для нас источником, по которому мы можем судить о ха-
рактере революционной деятельности Ромася. И анализируя
формы и суть пропаганды Ромася, мы убеждаемся в том, что
исходил он совсем не из того положения, что крестьян-
ская община является преддверием социалистического устрой-
ства, что коллективизм мугйика уже воспитан общиной и
проч., как думали и говорили народники. Ромась хотел «бу-
дить разум деревни», — это означало у него организацию
сил, протестующих против полицейского произвола, против
крепостнического строя администраций, против союза ее
с кулацкой верхушкой, — союз этот был в деревне прямым и
верным оплотом крепостничества.
Ромася не пугало то, что пробуждение политического са-
мосознания в деревне и пропаганда сопротивления гнету
абсолютизма и полицейского произвола — дело огромной
трудности.
Он не скрывал этих трудностей и от своего помощника.
С первых же дней Горькому пришлось убедиться в том, что
лавка.ночами представляет собою чуть ли не осажденную
крепость и что Ромась в этой обстановке вражды и недоверия
сохраняет такое спокойствие духа, какое бывает только у
человека, непоколебимо верующего в успех и правоту своего
дела.
В повести Горького очень явственно дана картина клас-
сового расслоения деревни 80-х годов: «Заметно, что все лю-
ди села живут ощупью, как слепые, все чего-то боятся, не
верят друг другу, что-то волчье есть в них». t
Обострение классовой борьбы в деревне не могла не от-
ражаться на положении городских пришельцев, Ромася и
Горького. И'если грядовой «хозяйственный мужик» относился
24
к ним с настороженным недоверием, то кулачье проявляло
действительно «волчье» отношение. «Ромась продавал товары
значительно дешевле других двух сельских лавочников, — со-
общает Горький, — что вызвало их ненависть к конкуренту,
и они решили расправиться с ним «по-домашнему».
На Ромася и Горького ночью нападали с кольями, в Ро-
мася дважды стреляли из ружья, начинили полено порохом
и взорвали печь у него в избе, надеясь, конечно, на большее;
крестьянина Изота, приверженца Ромася, убили топором,
когда он рыбачил.
Все это не останавливало Ромася. «Когда беретесь за ре-
волюционное дело, — говорил он, — то уж не можно брезго-
вать никаким тяжёлым трудом и надо помнить: корень
слова — дело».
Д, «Моих университетах» сообщается, что Ромась «почти
наладил» артель крестьян-садовладельцев для совместного
сбыта в городе яблок, помимо наживавшихся на этом деле
скупщиков-богатеев села. Эго был прямой вызов соединен-
ной силе кулаков, старосты и урядника.
В августе 1888 года, перед сбором урожая яблок, жар-
ким утром, лавка Ромася была подожжена и сгорела со всем
товаром. «Едва не сгорел и я, — пишет Горький, — захва-
ченный огнем на чердаке, стаскивая оттуда ящик книг. Вы-
бросился из окна, завернувшись в тулуп».
Кроме лавки сгорело еще одиннадцать крестьянских дворов.
Поджигатели и разагитированные ими темные крестьяне
села хотели расправиться и с самим Ромасем. Его и Горь-
кого пытались бить и, возможно, убили бы, — этого не слу-
чилось только благодаря непоколебимому спокойствию Ромася,
присутствию духа и физической силе Горького.
Три года прошло с тех пор, как Горький впервые встре-
тился с людьми, в речах которых, казалось ему, звучали его
«немые думы», которые «говорили о необходимости и верили
в возможность изменить эту жизнь». Он сам, как только
представился случай, приложил и свои силы к пропаганде
этой необходимости. Крендельщикам, задавленным непосиль-
ной работой, он внушил мысль о необходимости сопротивле-
ния. И все же потерпел естественную в условиях того вре-
мени неудачу, подорвавшую тогда его душевные силы. Приезд
в Красновидово казался Горькому действительным возрож-
дением к новой жизни и работе. «Неужели удалось мне по-
дойти к чему-то серьезному, и теперь я буду работать
с людьми настоящего дела?»
Мы видели сейчас, чем разрешились эти надежды. Но
первая встреча с деревней дала Горькому новые большие зна-
ния — село Красновидово, как и булочная Семенова, тоже
стало одним из его «университетов».
О
Когда Ромась уехал из Красновидова и оборвалась его
налаженная в труднейших условиях деятельность, Горький
снова остался на распутьи и в одиночестве. «Меня свинцом
облила тоска, — вспоминал он, — я заметался по селу точно
кутенок, потерявший хозяина».
С красновидовским крестьянином Бариновым он «спу-
стился» на Каспий и работал там в рыболовной артели, по-
том ушел в Моздок, и после скитаний в Моздокской степи
он — уже поздней осенью 1888 года — очутился в Царицыне.
В этом городе Горький задержался. В то время началь-
ство Грязе-Царицынской железной дороги обратилось к под-
надзорным, политически-неблагонадежным, отбывшим ссылку,
но не допущенным в столицу и проживавшим в поволжских
городах, словом — ко всей массе неполноправных и оппози-
ционно настроенных интеллигентов-разночинцев с предложе-
нием поступать на службу.
«Целью такого приглашения, — писал А. М., — разных
поднадзорных, политически-неблагонадежных людей было —
по идее М. Е. Ададурова — известного жел.-дор. деятеля —
желание привлечь на службу ГрЯзе-ЦарицынскЬй дороги воз-
можно большее количество честных людей для борьбы с не-
вероятным воровством».
Ко времени появления Горького в Царицыне на железной
дороге уже служила большая группа поднадзорных. Бывший
ялуторовский ссыльный народник Началов принял участие
в судьбе пришлого юноши и с помощью других «неблагона-
дежных», пользовавшихся в то время некоторым влиянием в
конторах управления, устроил его ночным сторожем на глухую
станцию Добринка, на территории Тамбовской губернии.
«Приехал он к нам, — вспоминал о Горьком один интел-
лигент из этой же группы, ранее его попавший на железно-
дорожную службу в г. Борисоглебск, — уже в конце осени.
Амуниция на нем была, как говорится, «веретеном тряхнуть».
Как он во время холодной осени почти в летнем костюме, и
притом далеко «не первой молодости», доехал до нас, одному
богу известно».
26
Горький поступил на железнодорожную службу благодаря
влиянию благожелательной ему группы интеллигентов-«ада-
дуровцев». Но в глазах станционного начальства он по са-
мой своей должности был настолько далек от них, что
к нему полностью применен был характерный для той сферы
прием смешения казенного и частного интересов. Когда он
после бессонной ночи сменялся с дежурства, его заставляли
работать по хозяйству у начальника станции: выносить по-
мои, колоть и таскать дровд на кухню и в комнаты, чистить
медную посуду, топить печи, ухаживать за лошадью и делать
еще многое, что отнимало почтй половину его дня, не остав-
ляя времени для книг и сна.
В отличие от этих патриархальных нравов в управленче-
ской конторе Ададурова преобладало в то время некое ли-
беральное «веяние», и добринский сторож мог без неприят-
ностей по службе посылать в Борисоглебск начальству такого
рода письма: «Живу я попрежнему хорошо, с товарищами по
службе (сторожами) сошелся, обязанности свои постиг в со-
вершенстве и исполняю их в точности. Начальник станции
мною доволен — и, в знак своего расположения и доверия
ко мне, заставляет меня каждое утро выносить помои из его
кухни. Прошу ответить, входит ли в круг моих прямых обя-
занностей таскать помои из кухни начальника станции?»
После этого Горький послал еще прошение о переводе его
со станции Добринка. В этом прошении он стихами изобра-
зил картину своего двойного подчинения: начальнику стан-
ции и его кухарке.
Если бы прошение сохранилось, его можно было бы счи-
тать первым литературным произведением Горького, имевшим
при этом полный успех: автора перевели со станции Доб-
ринка на товарную станцию Борисоглебска, поручив ему
хранение железнодорожных метел, мешков и брезентов.
Здесь у Горького оказалось больше свободного временя,
он получил возможность больше читать, но круг наблюдении
над людьми почти не расширился. Люди этого унылого и
грязного города разделились в его понимании на две не-
соединимые категории: тупые и дикие обыватели, создающие
анекдотически-варварский быт, и группа интеллигентов-«ада-
дуровцев», «фигуры близоруких книжников в очках и пенсвэ,
в брюках «на выпуск», в разнообразных пиджаках и однооб-
разных мантиях книжных слов». Большинство из них имело
«неблагонадежное» прошлое, тюрьму или ссылку; теперь же
они усердно занимались разоблачением плутней начальников
станций, весовщиков, кондукторов, рабочих и хвастались друг
21
перед другом удачной ловлей воров. «Мне казалось, что все
они могли бы и должны делать что-то иное, более отвечаю-
щее их достоинству, способностям, прошлому...»
Горький «шел по середине» между этими железнодорож-
ными «культуртрегерами» и обывателями города — «перво-
бытными людьми». «Мечтая о каких-то великих подвигах,
о ярких радостях жизни, я охранял мешки, брезенты, щиты,
шпалы и дрова от расхищения казаками ближайшей станицы.
Я читал Гейне и Шекспира, а по ночам, бывало, вдруг,
вспомнив о действительности, тихонько гниющей вокруг, ча-
сами сидел или лежал, ничего не понимая, точно оглушенный
ударом палки по голове».
Перевод Горького на должность весовщика на станцию
Крутая, в двенадцати верстах от Царицына, не изменил об-
щей обстановки его жизни, но вскоре создал ему новую среду,
и это обстоятельство рассеяло то чувство жуткого одиноче-
ства, которое испытывал он на Добринке и в Борисоглебске.
На Крутой Горькому удалось самому организовать «кру-
жок саморазвития». В кружок этот входило пять человек:
кроме самого Горького — телеграфист станции Крутой, «тех-
ник из крестьян» Юрин, телеграфист с Кривой Музги Ярос-
лавцев, слесарь Верин, наборщик и переплетчик Лахметка,
Состав кружка был резко демократический, и этим он отли-
чался от интеллигентских кружков Казани. Он был свободен
от обязательных народнических доктрин, здесь не было учи-
телей, которые приносимый Горьким материал его впечатле-
ний «кроили и сшивали сообразно моде и традициям тех
политико-философских систем, "закройщиками* и портными
которых они* являлись». Это был дружеский кружок рабо-
чей молодежи, люди явно «подозрительные», с точки зрения
жандармов, которые и без того были обеспокоены наличием
на железнодорожной службе множества «неблагонадежных»
людей.
Какие речи вел Горький в кружке, выясняется из письма
его уже 1934 года к своему сослуживцу на Крутой, осмотр-
щику вагонов А. П. Васильеву:
«Получил я твое письмо и отлично вспомнил Басаргина,
Курнашева, Ковшова, сторожа Черногорова и почти всю бра-
тию на снимке, присланном тобой. Значит — живем еще,
Парфеныч? И ведь неплохо стали жить и с каждым годом
все лучше будет — растут в стране огромные силы. А по-
мнишь, как цы, черти клетчатые, издевались надо мной, вы-
смеивали меня, когда я говорил, что хозяевами жизни Дол-
жен быть рабочий народ? Только один Черногоров замогиль-
ным голосом откликался: «Верно».
Кружок работал в условиях непрерывной слежки со сто-
роны жандармов. «Шпионов к нам иа станцию присылали из
Калача, — писал Горький.— Следили за мною, телеграфи-
стом Юриным» казанским переплетчиком Лахметкой и пору1-
чиком Матвеевым, бывшим ссыльным». Еще в бытность
Горького в Борисоглебске местные жандармы сообщали в де-
партамент полиции, что «неоднократно и весьма часто приез-
жали в слободу Михайловскую Василий Алабышев и Але-
ксе» Пешков из Борисоглебска, телеграфист Юрин и учитель-
ница Анна Долмат со станции Филонове и некоторые другие
личности, установить которые не представилось возможным».
Слежка жандармов, самодурство начальства стали, нако-
Яец, невыносимы Горькому, и весною 1889 года он оставляет
службу на железно» дороге и отправляется частью’ пешком,
частью на площадках- товарных вагонов по пути: Царицын—
Борисоглебск — Тамбов — Рязань— Тула — Москва.
Вспоминая впоследствии о тяжких днях, когда покидал он
свою железнодорожную службу, Горький шутливо писал
в очерке о Каролине (первая редакция очерка):
«Уходя из Царицына, я ненавидел весь мир и упорно
думал о самоубийстве: род человеческий — за исключением:
двух телеграфистов и одной барышни — был мне глубоко
противен, я сочинял ядовито-сатирические стихи, проклиная
все сущее, и мечтал об устройстве земледельческой колонии.
За время пешего путешествия мрачное настроение несколько
рассеялось, а мечта о жизни в колонии, с двумя добрыми
товарищами и милой барышней,, укрепилась» стала ярче.. •
Более тысячи верст нес я мечту о независимой жизни с людь-
мн-друзьями, о земле, которую я сам вспашу, засею и своими
руками соберу ее плоды, о жизни — без начальства, без хо-
зяина, — без унижений, я уже был пресыщен ими».
От перечисленных лиц было составлено письмо Льву
Толстому, вдохновителю в те годы земледельческих колоний,
письмо, подписанное так: «от лица всех — нижегородски»
мещанин Алексей Максимов Пешков».
Письмо- это отличалось более молодой решительностью,
чем осведомленностью. Алексей Пешков писал Льву Тол-
стому: «У вас много земли, которая, говорят, не обрабаты-
вается. Мы просим вас дать нам кусок этой земли».
Естественно, что явилась необходимость и личных объ-
яснений. Вот почему путь Горького лежал через Тулу
и Москву.
Уходя со станции Крутой, он засунул в свою котомку
тетрадь стихов и «превосходную поэму в прозе и стихах» —
«Песнь старого дуба».
«Я никогда не болел самонадеянностью, — шутливо
вспоминает Горький об этой поэме, — да еще, в то время,
чувствовал себя малограмотным, но я искренно верил, что
мною написана замечательная вещь: я затискал в нее все,
о чем думал на протяжении десяти лет пестрой, нелегкой
жизни. И был убежден, что грамотное человечество, прочи-
тав мою поэму, благотворно изумится пред новизною всего,
что я поведал ему, правда повести моей сотрясет сердца
всех, живущих на земле, и тотчас же после этого взыграет
честная, чистая, веселая жизнь — кроме и больше этого я
ничего не желал».
С такими настроениями Горький шел к новому этапу
жизни — шел с намерением «отойти в тихий угол и там про-
думать пережитое». Но Лев Николаевич Толстой не обна-
ружил бы в нем своего последователя. Нельзя было бы
найти для принципов «непротивления злу» более неудачный
материал, чем боевой и страстный темперамент этого. моло-
дого рабочего с клеенчатой котомкой за спиной./ Он шел
через жизнь, еще с детства «сцепив зубы, сжав кулаки»,
«готовый на всякий спор и бой», защищая и себя и то, что
считал дорогим и ценным в мире./
Толстого Горький пытался увидеть и в Ясной Поляне и
в Москве, в Хамовниках, — в обоих случая^ неудачно.
«Софья Андреевна сказала мне, что он ушел в Троице-
Сергиевскую лавру. Я встретил ее на дворе, у дверей сарая,
тесно набитого пачками книг; она отвела меня в кухню, лас-
ково угостила стаканом кофе с булкой и, между прочим, со-
общила мне, что к Льву Николаевичу является очень много
«темных бездельников», и что Россия, вообще, изобилует
бездельниками ».
После этой неудачи Горький решил вернуться в Нижний.
«На станции Москва-Товарная я уговорил проводника
пустить меня в скотский вагон, — в нем восемь черкасских
быков ехали в Нижний, на бойню. Пятеро из них вели себя
вполне солидно, но остальным я почему-то не понравился, и
они всю дорогу старались причинять мне различные неприят-
ности; когда это удавалось им, быки удовлетворенно сопели
и мычали.
... Тридцать четыре часа провел я с быками, наивно
думая, что никогда уже не встречу в жизни моей скотов, бо-*
лее грубых, чем эти».
30
7
Нижний в те годы еще более, чем Казань, служил пере-
даточным пунктом между сибирской ссылкой и центром.
Здесь проживала большая колония «политиков», как
тогда говорили. Она усилилась в 1888—1889 годах выслан-
ными из Казани после университетских волнений 1887 года.
Между ними были знакомые Горького по Казани, и с двумя
из них — Чекиным, бывшим учителем городского училища»
уволенным за неблагонадежность, и Сомовым, бывшим ссыль-
ным, он поселился летом 1889 года во флигеле дома Лик
по Жуковской улице.
И Чекин и Сомов были «поднадзорными», вследствие чего
квартира их, естественно, была взята под «негласное наблю-
дение». Данные этого наблюдения показались тем более инте-
ресными, что в поле зрения жандармов, среди привычных
жандармскому глазу неблагонадежных интеллигентов, обна-
^у^ёна была фигура молодого рабочего.
Родной город встретил Горького неприветливо. Нужда
заставила итти работать в пивной склад, перекатывать в сы-
ром подвале бочки, мыть и закупоривать бутылки, затем
развозить в тележке по лавочкам и квартирам баварский
квас.	**
Для жандармов было ясно, что никакой маскировки здесь
нет. Но в смысл этого явления необходимо было проник-
нуть. Поэтому вскоре же по приезде Горького в Нижннй
о загадочном «цеховом малярного цеха», как он именовался
в паспорте, были посланы запросы — в Саратов, Царицын
и Казань.
Ответ из Саратова не сохранился, известно только, что он
был. Ответ из Царицына пришел явно неудовлетворитель-
ный. Жандармский ротмистр Устинов доносил нижегородско-
му начальнику жандармов генерал-майору Познанскому, что
ни жандармами, ни местной полицией не установлено того,
чтобы когда-либо проживал в Царицыне маляр Алексей Ма-
ксимов Пешков, и в свою очередь просил «не отказать почтить
предписанием, в котором году и у кого именно проживал
Пешков в Царицыне, состоял ли он в качестве рабочего в
артели или имел свое малярное заведение».
Зато в Казани Горького знали хорошо. Начальник казан-
ских жандармов полковник Гангардт сообщал в Нижний, что
«маляр Алексей Максимов Пешков» занимался не малярным
мастерством, а «служил разносчиком хлеба» в хорошо изве-
стной жандармам булочной Деренкова.
31
Нашлись и следы пребывания Горького в Казани. Ока-
залось, что при одном обыске были установлены следующие
улики против Горького:
1) Тетрадь, содержащая написанную рукою Алексея
Пешкова выписку из статьи Миртова в «Отечественных за-
ннсках» —«Современные учения о нравственности и ее исто-
рии».
2) Принадлежащий Пешкову экземпляр печатного «Систе-
матического указателя лучших книг и журнальных статей
1856—1883 ге.».
Улики для обвинения Горького в революционных дейст-
виях были довольно скудные^-Тем не менее раз потревожен-
ное воображение жандармов уже работало, и полковник
Гангардт со своей стороны охотно подтвердил догадку Поз-
наней ого о молодом рабочем, как о связующем звене между
казанскими и нижегородскими «неблагонадежными» элемен-
тами.
Но еще до получения соображений Гангардта «негласным
наблюдением» были доставлены сведения, показавшиеся жан-
дармскому управлению значительными. Было установлено,
что «жизнь этих трех лиц (Сомова, Чекина и Пешкова) и
общение их между собой велись на коммунистических нача-
лах», что они «не только не держат у себя никакой при-
слуги», но, уходя, сами запирают квартиру и «не дозволяют
даже прислуге домовладельца г. Лика прибирать у них в ком-
натах».
Это, конечно, затрудняло работу жандармов. Но подоспел
ёХучаи, который доставил генералу Поэнанскому, как он вы-
разился в переписке с нижегородским губернатором, «извест-
ное удовольствие»: неожиданно пришла из Петербурга от
департамента полиции телеграмма с приказом об аресте
Сомова, — его разыскивали в связи с «провалом» подполь-
ной типографии Федосеева в Казани.
Тотчас же по получении приказа, 12 октября 1889 года,
был произведен в «коммуне» обыск, но в квартире 'никото не
застали. «Книги и бумаги найдены разбросанными и частью
порванными, и притом между ними не обнаружено ничего су-
щественного».
Во время обыска вернулся в квартиру Горький и немед-
ленно был подвергнут допросу. «Держал себя при этом опросе
^Пешкой в высшей степени дерзко й даже нахально», — доно-
сили производившие обыск жандармы. Он был арестован и
Заключен в Нижегородский тюремный замок.
Но никакого «дела» не получилось. Забранные у «в выс-
шей степени дерзкого» мещанина Пешкова бумаги, книги и
фотографии не дали ничего «существенного».
Тем не менее «дознание о мещанине Алексее Пешкове»
Познанский препроводил губернатору со следующей резюми-
рующей запиской:
«Полученный от начальника казанского губернского жан-
дармского управления ответ на запросы мои о Пешкове утвер-
дил меня в давно составившемся у меня мнении о Пешкове,
что .он представляет собою удобную почву для содействия
неблагонадежному люду России. Из этого отзыва я узнал,
что Пешков служил в Казани в булочной, устроенной с не-
благовидными целями, что он был знаком в Казани с небла-
гонадежными личностями, что он читал сочинения особен-
ного, не вполне желаемого и несоответствующего его разви-
тию и полученному им образованию, направления».
Конечно, с охранительной точки зрения жандармского ге-
нерала и губернатора «вполне желаемым» чтением для меща-
нина, обучавшегося в приходском училище, который даже
«курса в оном по бедности не окончил», была бы только лу-
бочная литература. Естественно, однако, что на этих данных
Познанский «не нашел возможным основывать обвинение
Пешкова».
Он сообщал губернатору, что «полагал бы справедливым
дело о мещанине Пешкове дальнейшим производством пре-
кратить, принятую относительно него меру пресечения — глас-
ный надзор полиций — отменить и отдать^го^лишъ-дод се-
кретный негласный надзор, с тем чтобы по поступлении его
в военную службу (он будет тянуть жребий в конце нынеш-
него года) о его прошедшем было сообщено секретно его
военному начальству».	—-------
• Оба адресата согласились с необходимостью ‘учредить над
Пешковым секретный надзор, и с этих пор он уже постоянно
оставался в сфере наблюдения жандармского управления, де-
партамента полиции и губернских полицейских властей. Эта
«незримая нить» опутала его плотно, он «скоро научился
всюду ощущать крепкие петельки этой* нити»..
Жизнь Горького в Нижнем попрежнему шла путанно. Не-
сколько упорядочила его быт работа письмоводителем у адво-
ката Ланина. Были у него еще какие-то свои расчеты на при-
зыв, но в солдаты его не взяли. «Дырявый, пробито легкое
насквозь!» — определил приемщик врач.
Он подал тогда заявление о желании вступить доброволь-
цем в топографическую команду, — знакомый офицер-топограф
3 Зак. 538
33
обещал взять его «на Памиры», но в зачислении Горькому
было отказано, — помешала «неблагонадежность».
Этот последний проект — солдатчина и «Памиры» — вы-
разительно показывает, как метался Горький в поисках ка-
кого-то выхода из создавшегося для него тупика.
Но была у него одна затаенная дума. Волнения, вызван-
ные в нем его первым большим творческим трудом, не могли
быть им забыты. В один из дней декабря 1889 года он ре-
шился пойти к писателю Короленко, жившему в то время в
^Яижнем, и показать ему свою таимую ото всех поэму.
Короленко, перелистывая рукопись у себя на коленях,
кратко и образно говорил смущенному автору о том, как
плохо и почему плохо написал он свою поэму.
«В юности мы все немножко пессимисты, — сказал он, —
не знаю, право, почему. Но кажется, потому, что хотим много,
а достигаем мало. ..»
Горького поразило тонкое понимание настроения, побу-
дившего его написать «Песнь старого дуба». А потом дело
дошло до многочисленных курьезов стиля. И здесь мягкая и
ласковая по форме, но суровая по существу критика Коро-
ленки подействовала на Горького оглушительно. Он «уже ни-
чего не слушал и не понимал, желая только одного — бежать
0£ срама».
«Я решил не писать больше ни стихов, ни прозы, и, дей-
ствительно, все время жизни в Нижнем — почти два года —
ничего не писал... А иногда ч>чень хотелоо».
В течение двух лет жизни в Нижнем Горький поддержи-
вал широкие знакомства в кружках молодежи и «политиков»,
но среди всех этих «народников» и «радикалов», — как на-
зывали себя местные группы интеллигентов, — слушая искус-
ные и замысловатые речи, Горький, по его словам, чувство-
вал себя «как чиж в семье мудрых воронов».
Сохранился интересный рассказ свидетеля такого собра-
ния. Происходило оно в квартире одного из нижегородских
«политиков», в связи с приездом из каких-то сектантских
краев «нелегального» народника, рассказывавшего о револю-
ционных настроениях крестьянства.
«Пешков тоже оказался здесь и слушал внимательно. Но
мне казалось, что у него чуть-чуть насмешливая, лукавая
улыбочка все время играла на губах. А когда «нелегальный»
кончил и началась «дискуссия», то Пешков, дождавшись
своего череда, тоже заговорил... Он говорил как-то совсем
не так, как все другие. Те заполняли свою речь сухими, от-
влеченными рассуждениями, от которых клонило ко сну, а
3/
Пешков говорил живыми образами. В его разговоре» осна-
щенном крепкими, пахнувшими жизнью словечками и метки-
ми характеристиками, все жило, трепетало, дышало. .. Не
всем эта речь молодого человека как будто нравилась; «ра-
дикально» настроенная публика находила ее отчасти даже
еретической, но все, однако, его со вниманием слушали. Лицо
Пешкова умело преображаться в такие моменты, — в этом я
не раз впоследствии убеждался».
О чем так увлекательно говорил Горький на этих собра-
ниях? «У меня не было, — вспоминает он, — той дисциплины
или, вернее, техники мышления, которую дает школа; я нако-
пил много материала, требовавшего серьезной работы над
ним, а для этой работы нужно было свободное время, чего я
тоже не имел. Меня мучили противоречия между книгами,
которым я почти неколебимо верил, и жизнью, которую я
уже достаточно знал».
Жизненный опыт мешал ему соглашаться с книжными
концепциями «народников», и вместо теоретических доводов
он возражал богатыми собственными впечатлениями, а по
приведенному выше свидетельству речь его и тогда уже отли-
чалась необычайной выразительностью.
«Я видел, — вспоминал он свои несогласия с «народни-
ками», — что они раскрашивают «народ» слишком нежными
красками, я знал, что «народа», о котором они говорят, — нет
на земле; на ней терпеливо живет близоруко-хитрый, своеко-
рыстный мужичок, подозрительно и враждебно поглядывая
на все, что не касается его интересов; живет тупой жулико-
ватый мещанин, насыщенный суевериями и предрассудками
еще более ядовитыми, чем предрассудки мужика; работает на
земле волосатый, крепкий купец, неторопливо налаживая
; сытую, законно-зверячью жизнь».
' Конечно, речи его в ту пору вряд ли были в достаточной
мере последовательны, — «чтобы не нарушать гармонии хора,
я, обладая веселым тенором, старался — как многие — гово-
рить суровым басом». И если, как свидетельствует очевидец,
«все его со вниманием слушали», то несомненно, что и в этих
его личных наблюдениях велика была жизненная правда»
о которой он рассказывал с талантом формирующегося худож-
ника.
«Мне было снова неясно: почему интеллигенция не делает
более энергичные усилия проникнуть в массу людей, пустая
жизнь которых казалась мне совершенно бесполезной, возму-
щала меня своей духовной нищетой, диковинной скукой, осо-
бенно — равнодушной жестокостью в отношении людей друг
к другу». Он терялся в хаосе противоречивых мыслей, среди
мучительных сомнений, которые ему необходимо было разре-
шить. Тогда же возникла у него неодолимая потребность ре-
шения и основных вопросов о мире и о знании.
Помочь ему ознакомиться с философскими проблемами
вызвался студент Н. 3. Васильев, с которым Горький тесно
сдружился в ту пору. Они начали занятия с античной фило-
софии, обосновавшись в полуразрушенной беседке запущен-
ного сада.
Занятия эти привели, однако, к совершенно неожиданным
результатам. У ученика, по мнению руководителя, оказалось
слишком «разнузданное воображение».
Это было воображение художника, изменяющее в соот-
ветствии со своей душевной эмоциональностью силу и смысл
обязательных логических построений. Так, знакомство с си-
стемой Эмпедокла, объяснявшего процесс мирообразования
смешением и разделением носящихся в пространстве разоб-
щенных элементов, вызвало у Горького столь наглядное пред-
ставление об этом хаосе мрачной разобщенности, об этом не-
мом вихре изорванных тел, что возникшие у него бредовые
видения не давали ему покоя ни днем, ни ночью.
Даже такая абстрактная догма, как философский скепти-
цизм, вызывала в его воображении реальные и в то же'время
чудовищные представления:
«Все — возможно. И возможно, что ничего нет, поэтому
мне нужно дотрагиваться рукою до заборов, стен, деревьев.
Это несколько успокаивает. Особенно — если долго бить ку-
лаком по твердому, убеждаешься, что ohqi существует.
Земля — очень коварна, идешь по ней так же уверенно,
как все люд#, но вдруг ее плотность исчезает под ногами,
земля становится такой же проницаемой, как воздух, — оста-
ваясь темной, —и душа стремглав падает в эту тьму беско-
нечно долгое время, оно длится секунды».
«Все возможно. Только жить невозможно, в мире таких
возможностей.
Душа моя сильно болела. И если б, два года тому назад, я
не убедился опытом, как унизительна глупость самоубийства;*
я наверное применил-бы этот способ лечения больной души».
Конечно, не «философия» довела Горького до такого ду-
шевного состояния. Полное неустройство его личной жизни,
неумение решить вопросы своего отношения к окружающему
и найти себя в пестрой путанице пережитых впечатлений и
удушающей обстановки эпохи реакции, неведение путей,
которыми он мог бы прийти и разумной работе и «подви-
36
гам», g которых страстно мечталось, — всё смоталось в один
клубок противоречивых и тяжких впечатлений.
К этому присоединились и волнения «первой любви».
Объектом ее была О. Ю. Каминская, жена одного из «поли-
тиков», вернувшегося из ссылки и поселившегося в Нижнем.
Как всякий влюбленный, романтически настроенный юно-
ша, Горький ждалёвоего перерождения от слияния с люби-
мым человеком. «Я был уверен, что именно эта женщина спо-
собна помочь мне не только почувствовать настоящего себя,
но она может сделать нечто волшебное, после чего я тотчас
освобожусь из плена темных впечатлений бытия, что-то на-
всегда выброшу из’ своей души, и она вспыхнет огнем вели-
кой силы, великой радости».
Но здесь тоже ждала его неудача. Каминская не реши-
лась оставить мужа, и вскоре «полубольной, в состоянии
близком безумию» Горький ушел из Нижнего и «почти два
года шатался по дорогам России, как перекати-поле». Так
возобновились его странствия.
8
Это было в апреле 1891 года. Горький вышел из Ниж-
него, когда на полях еще стояли лужи талого снега и не
совсем просохли дороги. Он шел по берегу Волги, потом
плыл на пароходе до Царицына и по очень знакомой ему
Грязе-Царицынской железной дороге доехал до станции Фи-
лоново.
С этого места два года тому назад отправился Горький
на север, на Тулу и Москву. Здесь еще работал
Юрин, лучший друг его молодости, с которым он так сбли-
зился на станции Крутой. Здесь они с Юриным и Ярослав-
цевым обдумывали в то время проект земледельческой ко-
лонии, которая казалась выходом из нелепой и повсеместной
«тесноты жизни». Здесь был тот кружок демократической
молодежи, настроения которого поддерживали Горького в его
отчаянных поисках своего пути.
Теперь он возвращался сюда с той же, если не с боль-
шею силой отталкивания от прошлого.
Тогда — два года тому назад—он был не только полон
страстного желания «независимой жизни», мечтал о« жизни
«без начальства, без хозяина, без унижений», но и ожидал
подвигов для возрождения этой земли, на которой для всех
должна взыграть «честная, чистая, веселая жизнь».
37
Теперь он оставлял за собой два года бесплодных поис-
ков социальной правды, потому что в кружках нижегород-
ской интеллигенции, среди людей, призванных, казалось ему,
решать эти задачи, он видел или старую приверженность
к «раскрашиванию» какого-то несуществующего на земле
«народа», или цинический скепсис ко всяким «идеям», само-
довольную уверенность в том, что «и без нас обойдутся»,
или, наконец, тихое приспособленчество «поумневших» людей.
Неудивительно, что в этом «брожении» Горький не нахо-
дил ничего «по душе» для себя. Порвав с этим миром бес-
плодных словопрений, Горький уходил из Нижнего в мрач-
ном состоянии духа. Но, зная о его душевном состоянии
в эти дни, мы не знаем, каковы были теперь его положи-
тельные мысли о преобразовании жизни, с чем теперь он
пришел в кружок своих друзей. В свое время хоть что-
нибудь по этой части очень хотелось узнать жандарму стан-
ции Филонове, который 29 мая 1891 года доносил своему
начальству:
«Наблюдая, на основании § 13 инструкции жандармам,
за служащими на железной дороге, с некоторых пор заметил,
что у надсмотрщика станции Филоново, техника из мещан
города Борисоглебска, Чичагова очень часто собираются пре-
имущественно молодые люди, а именно: телеграфист техник
из крестьян Юрин, техник при вагонной мастерской Хлеб-
ников, учитель хутора Березовского Фролов и временно про-
живающий, приехавший из Нижнего-Новгорода цеховой ма-
лярного цеха Алексей Максимов Пешков. Все вышеназван-
ные лица собираются в помещении Чичагова, и собрания эти
продолжаются большей частью и за полночь и более и
всегда при занавешанных окнах и затворенных дверях, так
что неожиданно для них попасть к ним нельзя... Ввиду
‘скрытности вышеназванных лиц и подозрительного поведе-
ния есть основания предположить, что они при этих собра-
ниях обдумывают злонамеренные цели противу начальства,
что у означенных лиц имеются вредные и запрещенные
книги, так как вообще книги они имеют, но стараются, чтобы
их никто не читал из лиц не их кружка».
Нет сомнения в том, что в этом кружке революционно
настроенной молодежи главенствовал Горький, имевший все
преимущества широкого запаса наблюдений и необычайной
силы пытливости. Но несомненно и то, что обилие наблю-
давшихся им противоречий русской действительности затруд-
няло его «путь к поискам социальной правды, — «мои «впе-
чатления бытия», — вспоминал он, — находясь в состоянии
38
хаотическом, весьма мучительно отягощали меня». «Земля
подо мною вставала горбом, как бы стряхивая меня куда-то
прочь. Я жил в горячем тумане разноречивых мыслен, же-
ланий, ощущений. .. Мне нужно было найти в жизни, в лю-
дях нечто, способное уравновесить тяжесть на сердце, нужно
было выпрямить себя».
Принятое Горьким решение соответствовало его натуре
еще не осознанного им в себе писателя, — «решено было
мною самому пойти посмотреть, как живет «народ». И не-
сомненно, что через донские степи, по полям Украины, по
знойной Новороссии, по всем исхоженным им пространствам
родины Горький шел уже, в сущности, как писатель, пытливо
решавший для себя вопрос, «чем люди живы». Он шел
многолюдными станицами, проходил степные города и села,
работал в шумных речных и приморских портах, очагах отча-
янной эксплоатации и нищеты. Он вступал в разнообразные
отношения с сотнями людей, являясь пред ними рабочим,
батраком, просто «прохожим».
Когда-то разночинец Левитов, писатель-демократ 60-х го-
дов, писал; «Будучи, по натуре своей, человеком улицы, я,
шатаясь из конца в конец по нашей широкой отчизне, видел,
по крайней мере, сто миллионов людских глупостей и двести
миллионов людских же подлостей». Вспоминая об этом, он
«приходил в неизъяснимое бешенство». Но мучительный
опыт его скитаний оборачивался в его рассказах или едкой
усмешкой, или многословной лирикой, исходившей в жало-
бах и сарказмах.
Горький был не разночинцем, а пролетарием, он рос че-
ловеком другого склада, демократом другого времени. Его
столкновения с «буднично-страшным» крепили в нем непо-
средственный импульс борьбы, и в борьбе этой он напря-
женно оборонялся, «всегда готовый на всякий спор и бой».
Е)пыт его странствий был не менее богат, чем левитовский,
о у него неизменно острее была реакция на приниженность
ассы, на звериную повадку «хозяев», на дикую психику ме-
щанина, на все явления классово враждебного ему мира. —
Со станции Филонов© его путь лежал через Донскую
область, Украину и Новороссию. Он добывает себе на месте
пропитание: работает грузчиком в ростовском порту, батра-
чит у крестьян на Украине и у еврейских колонистов Екате-
ринославской и Херсонской губерний.
15 июля в селе Кандыбине, в 30 верстах от города Нико-
лаева, Горький стал свидетелем публичного истязания жен-
щины, — сцены, описанной им в рассказе «Вывод». Он вме-
39
шалея в эту гнусную расправу и сам был до полусмерти
избит. Его вывезли из села и бросили в кусты, в грязь, «чем
я и был спасен, — писал мне А. М., —от преждевременжн
и «поносной» смерти, ибо получил «компресс». — Шарманщик,
ехавший с какой-то сельской ярмарки, подобрал избитого
человека и доставил в Николаев, в больницу, где Горький и
отлежался.	V
Из Николаева он идет к* Черному морю. Здесь, на лима-
нах, живет с рыбаками, работает также на соляной добыче в
исключительно тяжелых условиях.	*
Пройдя Бессарабию до Дуная, возвращается в Одессу,
работает в порту грузчиком, а потом через Перекоп, Сим-
ферополь, Ялту, Керчь, Кубань, Черноморье, Терскую об.
ласть, по Военно-Грузинской дороге приходит в ноябре 1891
года в Тифлис.
Когда он проходил Кубань, в Майкопе его арестовали по
делу о казачьем чумном бунте.
Волнения начались с того, что ветеринар и санитарный
инспектор при появлении на скоте чумы распорядились всех
волов согнать в одно отгороженное место, а сами пропали на
несколько суток. Тем временем больные волы заразили здо-
ровых, и пришло распоряжение перебить весь станичный скот.
Казаки возмутились, и для усмирения их были присланы
кавказская стрелковая дружина и драгуны.
«По сему делу, — писал мне А. М., — были повешены
трое или четверо; помню фамилию и фигуру одного: Чер-
ный, — эдакий усатый молодчина. Я был задержан как «про-
ходящий», во время поминок по убиенным. А так как в ко-
томке моей оказалось Евангелие, то сей факт весьма скомпро-
метировал меня. Впрочем, были еще какие-то две-три книжки
безвредные и тетрадь моих стихов, впоследствии утопшая в
Керченском проливе, отчего вода его солонее не стала, как я
уверен. Сидел я несколько дней в только что отстроенной
тюрьму из окна ее видел за рекою в поле множество гу-
сей, очень красивая картина. Допрашивали: почему хожу?
«Хочу знать Россию». Жандармский офицер с двойной фа-
милией, забытой мною, и с лицом обиженного человека ска-
зал; «Это — не Россия, а свинство».
После этого ГооькнйУработал на строящейся, желездой
Дороге Беслан — Петрова^ из Беслана ходил на Алагир и
вдоль Кавказского хребта в сторону Черного моря, намере-
ваясь пройти Военно-Осетинскую дорогу, но, почему-то не
попав на нее, вернулся к Владикавказу.
40
Впоследствии в целом ряде рассказов (в порядке стран*
ствия — «Ералаш», «Проходимец», «Покойник», «На Чангу-
ле», «Вывод», «Челкаш», «На соли», «Емельян Пиляй»,
«Старуха Изер г иль», «Макар Чудра», «Два босяка», «Мэя
спутник», «Женщина», «В ущелье», «Чужие люди» и ДР-У
Горький описал впечатления и встречи во время своих хожде-
hhjL	—
Среди этих рассказов один из самых интересных по авто-
биографическому материалу — рассказ «Мой спутник», о пу-
тешествии Горького из Одессы в Тифлис в обществе кавказ-
ца Шакро — барчонка, отбившегося от своей семьи. Горьких
вызвался помочь голодавшему юноше, прокормил его свояк
трудом и довел до родины. А тот, искренно не понимая та-
кого отношения к себе, счел своего спутника и покровителя
дураком и сделал из этого свои выводы. Он не только жил
на счет Горького и обкрадывал его, но в дороге пытался
оклеветать его, ’чтобы спастись самому, и чуть не предал в
опасных обстоятельствах; когда же они дошли до Тифлиса,
он, пообещав Горькому приют в своем доме, ушел от него
обманом и оставил одного в незнакомом городе.
«Я никогда больше не встречал этого человека, — закан-
чивает рассказ Горький, — моего спутника в течение поят»
четырех месяцев жизни, но я часто вспоминаю о нем с доб-
рым чувством и веселым смехом. Он научил меня многому,
чего не найдешь в толстых фолиантах, написанных му дреда-
ми, — ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее муд-
рости людей».
На лавочке, под навесом станции конно-железной дороге
у Верийского моста, Горький шесть часов ждал обещанного
возвращения своего спутника и, сильно промерзнув, отпра-
вился искать себе приют. Зайдя в какой-то духан, он был не
очень любезно встречен там пьяными «кинто», подрался с
ними и с ними же был отправлен в «участок» на Ольгинскон
улице, «где, — добавляет Горький, — я благополучно и при-
ятно провел первую ночь моего пребывания в столице Кав-
каза». Утром его допросил «частный пристав» и, возможно,
поступил бы с ним «по обстоятельствам», потому что его
оборванный вид не вызывал сомнений в его социальном по-
ложении, а цели прибытия в Тифлис были крайне подозри-
тельными. «Оправдаться» можно было, лишь указан на ка-
кие-нибудь солидные местные связи. Горький назвал жившего
в Тифлисе М. Я. Началова, политического поднадзорного, с
которым он знаком был по службе на Грязе-Царицынской
железной дороге. Началова в полиции знали, жил он в участке
41
этого пристава й под его же надзором. Горький в сопровож-
дении городового был направлен к Началову и после удо-
стоверения последним истины отпущен.
В 1931 году, в дни празднования десятилетия советской
Грузии, Горький писал: «Прекрасный праздник, на котором
мне хотелось бы присутствовать скромным зрителем и еще
раз вспомнить Грузию, какой видел ее сорок лет тому на-
зад, вспомнить Тифлис, город, где я начал литературную
работу. Я никогда не забываю, что именно в этом городе
сделан мною первый неуверенный шаг по этому пути, кото-
рым я иду вот уже четыре десятка лет. Можно думать, что
именно величественная природа ее страны и романтическая
мягкость ее народа, — именно эти две силы дали мне толчок,
который сделал из бродяги — литератора».
Действительно, Тифлис в жизни Горького стал целой
эпохой, здесь он пережил «неисчислимо много», здесь он
подвел итоги огромному запасу своих впечатлений, здесь ему
яснее стал его путь.
Но пришел он в этот город, как мы видели, «бродягой».
На первое врем я, Началов приютил его в комнате, которую
он сам занимал с женой. Началов служил в управлении За-
кавказской железной дороги и использовал свои связи, что-
бы устроить Горькому заработок. «Сначала, — писал мне
А. М., — месяц с лишком работал в кузнечном, молотобой-
цем, затем — в счетоводном отделе мастерских записывал
расходы материалов по «малому ремонту» паровозов».
Началов ввел Горького в круг своих друзей, тифлисских
«политических», в большинстве ссыльно-поселенцев. Среди
них были: Я. А. Данько, верхоленский ссыльный, после си-
бирской ссылки работавший в пермских железнодорожных
мастерских рабочим на тяжелой работе «глухаря»;
В. В. Берви-Флеровский, публицист и социолог, неодно-
кратно ссылавшийся, автор популярных у революционной
молодежи 70-х и 80-х годов книг — «Положение рабочего
класса в России» и «Азбука социальных наук»; А. М. Ка-
люжный, революционер, осужденный по одному из процес-
сов 70-х годов и отбывший карийскую каторгу; ссыльно-по-
селенец Н. М. Флеров и другие.
В семье одного из членов этого кружка «политических»,
у Данько, Горький снял себе комнату. Данько жили в высо-
кой части Тифлиса, на горе Вере, за Верийским мостом, во
вФором этаже небольшого деревянного дома. С этим обстоя-
ла
тельством жизни Горького в Тифлисе связано его шуточное
двустишие той поры:
Живу я на Вере без веры —
И в горе живу на горе!
Однако на протяжении почти года своей жизни в Тиф-
лисе Горький не приобрел свойств оседлого человека.
В разное время в течение этого года он исходил Грузию,
насыщаясь впечатлениями новой для него и пленившей его
страны.
Летом 1892 года он прошел на Черноморье и работал
вместе с «голодающими» на постройке шоссе. Сухум — Ново-
российск. Еще до этого похода побывал он и в другой,
восточной части Кавказа. Вместе со своим приятелем, рабо-
чим-механиком Федором Афанасьевым, он был в Баку, этом
страшном в то время «черном царстве» мучительного труда
рабочих и колоссальной наживы нефтяников.
9
Вернувшись из Баку в Тифлис, Горький поселился
с Афанасьевым на одной квартире. К ним присоединились:
их общий знакомый Рохлин, слушатель землемерного учи-
лища Самет, семинарист Биланов и студент учительского
института Вартанов. Оказавшись в центре группы живой и
общественно-активной молодежи, Горький проявил свои ор-
ганизаторские способности: в полуподвале на Ново-Арсе-
нальной улице образовалась «коммуна», члены которой были
увлечены Горьким на путь пропагандистской работы среди
учащейся молодежи и рабочего актива. Помогли здесь уста-
новившиеся связи Горького с рабочей молодежью железно-
дорожных мастерских й связи других членов этого содруже-
ства в среде тифлисской учащейся молодежи.
Жизнь здес^ протекала довольно оживленно и шумно.
Почти ежедневно устраивались чтения, беседы, обсуждения
и споры. Семинаристы, ученики землемерного училища,
учительского института, учительницы, слушательницы аку-
шерского института и рабочие сближались на общих заня-
тиях в этом неожиданно возникшем и расцветшем полнтит
ческом «клубе».
К этим дням относится сообщение Горького в одном из
его писем: «В коротких словах — вот моя внешняя жизнь:
с 9 до 4 работа, с 4 до 5 отдых, с 5 до 9 — чтения (от
них свободны только среда и воскресенье), с 9 до 11—12
де
споры, раздоры и прочее. С 12 до 3—4 читаю и пишу для
себя».
А одному из своих старых казанских друзей Горький
писал с такой уверенной и радостной бодростью:
«Читаю с учениками института и семинарами. Ничему не
учу, но советую понимать друг друга. С рабочими в депо
железной дороги читаю и разговариваю. Есть тут один ра-
бочий Богатыревич — хорошая фигура, с ним мы душа
в душу живем. Он говорит, что в жизни ничего нет хороше-
го, а я говорю—есть, только спрятано, чтобы не каждая
дрянь руками хватала».
Обнаруживались и такие связи рабочей солидарности,
которые казались слишком кратковременными для того, что-
бы быть закрепленными в дружеской переписке.
Из жандармских документов стало известно, что в том
же 1892 году при обыске в Ростове-на-Дону по «делу о рас-
пространении преступных изданий» были найдены письма
Пешкова, в одном из которых он писал так:
«Поливаю из ведрышка просвещения доброкачественными
идейками, и таковые приносят известные результаты», причем*
добавлял, что «работы пока нет, и работников, способных
к чему-нибудь, всего шесть-восемь человек».
В другом письме он просит достать место двум пар-
ням, рекомендуя их как лиц, «способных на всякие преступ-
ления», и уведомляет, что он и его товарищи ожидают
«визита блестящих пуговиц».
Нашлись письма Пешкова и у другого обвиняемого по
этому делу. Теперь мы знаем, что Горький был в переписке
со своим сожителем и товарищем по работе в ростовском
порту «матросом Петром», был в переписке и с маркировщи-
ком Тросткиным, а отрывки найденных писем лучше всего
говорят о том, какими мыслями делились товарищи по ра-
боте в ростовском порту, что их связывало на далеком рас-
стоянии, после того как они разлучились.
Эти письма портового рабочего были настолько хорошо
поняты жандармами, что они воспользовались ими в числе
других «изобличающих» Горького документов даже через
десять лет, когда им нужно было добиться у царя столь
Зашумевшей отмены выборов Горького в Академию наук.
«Себя я вижу в ту пору фантазером, стихотворцем,— пи-
сал мне А. М., — пропагандист я был, вероятно, плохой».
Думается, однако, что А. М. по своей скромности пре-
уменьшал здесь значение собственной революционной рабо-
ты. Нет никакого сомнения, что Горький был организатором
44
всей деятельности «коммуны», и когда через шесть лет
Ф. Афанасьев был привлечен по серьезному делу, жандармы,
обратившись к прошлому Афанасьева, безошибочным нюхом
определили степень влияния Горького на тифлисскую моло-
дежь в период существования организованного им содруже-
ства. Недаром с тех пор во все жандармские «справки на
Горького» входила формула, с которой выступил перед жан-
дармами один из свидетелей, давший «откровенные показа-
ния»:
«Пешков, несомненно, был причастен к рабочей пропа-
ганде, так как часто, много и резко говорил об эксплоатации
рабочих».
Что же касается другой стороны его внутренней работы,
того, что определяло его как «фантазера-стихотворца», то и
здесь у нас есть свидетельства современников. По словам
лиц, знавших в ту пору Горького, у него были целые тет-
ради, исписанные стихами, и сам он был полон каких-то
замыслов. К этому времени относится его увлечение Бай-
роном. Сохранившиеся отрывки его прозы и стихов ука-
зывают на чрезвычайно выспреннее, романтическое настрое-
ние, обуревавшее автора. Это все тот же «романтизм юно-
сти», который и в прежние годы поднимал его над «тем-
ными впечатлениями бытия», внушая мечты о борьбе и под-
вигах.	_____________________
Путь его странствий не был усыпан розами, — Горький
признается, что после странствий*он «огрубел, обозлился еще
/более»,— однако, как и в прежние годы, хождение по доро-
гам родины укрепило его и рассеяло мрачное состояние
духа, а огромный опыт всего виденного, переполняя его,- тре-
бовал исхода, требовал применения этого богатейшего мате-
риала. И хотя теперь Горький словно ближе подходил к по-
рогу какой-то неясно рисовавшейся ему деятельности и ни-
когда еще так полно не ощущал своих сил, но не мог сло-
мать лед недоверия к себе и* прийти к осознанию харак-
тера этих сил, того, что обозначалось старым словом — при-
звание.____	'
Здесь на пути его встретился человек, влияние которого
имело для Горького в ту пору решающее значение. Это был
А. М. Калюжный, тифлисский знакомый Горького из группы
ссыльно-поселенцев.
О том, что произошло между этими двумя людьми, рас-
сказал в письме к Калюжному сам А. М., и рассказал с та-
кой сердечной теплотой, которая всегда означала у него
и глубокое волнение:
45
«Дорогой друг и учитель мой, Александр Мефодиевич!
С той поры, как я, счастливо для себя, встретился с
Вами, прошло тридцать четыре года; с того дня, как мы ви-
делись второй и последний раз — истекло двадцать два года.
За это время я встретил сотни людей, среди них были
люди крупные и яркие. Но поверьте,— никто из них не за-
темнил в памяти сердца моего Ваш образ.
Это потому, дорогой друг, что Вы были первым челове-
ком, который отнесся ко мне воистину по-человечески.
Вы первый, памятным мне хорошим взглядом мягких
Ваших глаз, взглянули на меня не только как на парня
странной биографии, бесцельного бродягу, как на что-то за-
бавное, но — сомнительное. Помню Ваши глаза, когда Вы
слушали мои рассказы о том, что я видел, и о самом себе.
Я тогда же понял, что перед Вами нельзя хвастаться ничем,
и мне кажется, что благодаря Вам я всю жизнь не хвастался
собой, не преувеличивал моей самооценки, не преувеличивал
и горя, которым щедро напоила меня жизнь.
Вы первый, говорю я, заставили меня взглянуть на себя
серьезно. Вашему толчку я обязан тем, что вот уже слишком
тридцать лет честно служу русскому искусству.
.. .Старый друг, милый учитель мой, — крепко жму Вашу
руку».
Это письмо имеет важное автобиографическое значение.
Несомненно, что Горький возбуждал интерес к себе и в
группе интеллигентской молодежи, посещавшей «коммуну»,
и в обществе старшего поколения —ссыльно-поселенцев. Но
этот интерес не помогал ему понять себя, разобраться в его
страстных поисках той поры.
Огромная заслуга Калюжного была в том, что, убедив-
шись в необычайной даровитости своего молодого друга, он
отнесся к нему «воистину по-человечески»: внушил ему се-
рьезное и правдивое отношение к самому себе. И то, что Ка-
люжный сделал для Горького, отозвалось у того глубоким
чувством благодарности. «Мы не видались с Вами почти де-
вять лет,— писал Горький Калюжному и в 1901 году,—
но я прекрасно помню все пережитое с Вами и никогда не
забывал, что именно Вы первый толкнули меня на тот
путь, которым я теперь иду».
Первым шагом на этом пути был рассказ «Макар Муд-
ра», написанный Горьким в квартире Калюжного, в пору Хих
наиболее тесного сближения. Калюжный же добился и того,
что рассказ был напечатан в местной газете «Кавказ» 12/24
46
сентября 1892 года. Этот день А. М. считал началом своей
литературной работы,— тогда же, сидя в редакции, он при-
думал свой псевдоним.
Нужно вспомнить все условия жизни Горького до этого
периода, его метания и сомнения, его хождения, как он вы-
разился в одном из писем ко мне, «вокруг да около самого
себя», чтобы понять, как велик был для его сознания пере-
ход от «бродяги» к «литератору».
10
И етце одно обстоятельство сделало осень 1892 года
счастливой для него — новая встреча с Каминской.
Она к тому времени разошлась с мужем, прежнего пре-
пятствия не существовало. А увлечение юноши и сам он, так
изменившийся, вызвали с ее стороны новое, не только по-
кровительственное отношение к нему. Совместная жизнь их
в Нижнем была почти предрешена.
В Нижний же Горького телеграммой вызывал знакомый
ему адвокат Ланин, предлагая снова работать у него письмо-
водителем.
Рассказ «Макар Чудра» Горький назвал своим «первым,
неуверенным шагом» на пути литератора. И все же великая
объективная правда была в том, что этим рассказом стали
открываться собрания сочинений прославленного писателя,
что этот полу сказочный очерк стал рубежом в русской лите-
ратуре. Пафос этого рассказа был так же прямолинеен, как
непосредственны были его горячие метафоры, как многочис-
ленны были как бы переполняющие его образы и напряжен-
ной страсти эмоции. Пафос его был в отрицании насилия и в
преодолении всех, пут, которые могли бы поработить человека.
И как необычайно было появление этой романтически-
пылкой легенды в сухом и чопорном официозе наместника
Кавказа, так необычаен был вообще этот гимн свободному
человеку во времена мертвой полосы реакции и полу крепост-
нического строя «богохранимой» Российской империи.
Откуда же этот пафос, какие силы вызвали это первое
в литературе воплощение начинавшегося общественного подъ-
ема, выраженное пока еще в легендарных, сказочных, полу-
фантастических очертаниях?
Напряженными поисками социальной правды были на-
полнены целые годы в жизни молодого Горького. Жадное
47
желание у-знать, самому увидеть,. как и чем живет народ, не
книжный «народ» идеалистов-народников, а настоящий, во
плоти и крови повседневной действительности, какие он таит
в себе силы, что думает о своей жизни, — это желание не раз
заставляло его бросать все и итти из конца в конец страны.
Он шел по деревням, еще зажатым крепостническим гне-
том помещиков, кулаков и урядников, шел через монастыри,
где корыстные люди делали своей профессией — примирять
волка с овцой и утешением смирять обобранного и обездо-
ленного человека. Он работал в среде людей, еще рабски
приниженных и забитых, но работал и в среде тех, кто уже
радостно откликался на зовы новой, рабочей правды, еще не
имевшей возможности громко благовестить.
Он видел «дикий хаос, буйное кипение бесчисленных мел-
ких и крупных совершенно непримиримых противоречий, в
массе своей создававших — чудовищную трагикомедию, —
роль главной героини в ней играла жадность собственника».
Но он видел и несокрушимые силы народа, силы сопротив-
ления, которых не могли задавить ни солдатский сапог Але-
кса н дра 1117 ни иезуитский талант Победоносцева, усердно
насаждавшего духовное растление. И в самом деле: не очень
спокойно чувствовало себя царское правительство, если не
переставало издавать все новые и новые крепостнические
установления и держать полстраны на положении «усиленной
охраны» и военных судов. Унижаемая эксплоататорами, но
могучая по своим творческим силам родина помогла Горь-
кому “найти себя. «Мне нужно было найти в^ жизни, в людях
нечто, способное уравновесить тяжесть на сердце, нужно было
выпрямить себя». Он нашел это в своих странствиях, он нашел
это в рабочей среде Тифлиса, в тех знаменитых железнодорож-
ных мастерских, в которых через несколько лет, в 1898 году,
начинает широкую революционную деятельность Сталин.i;
Народная стихия, фольклорные источники коей с детства
обогащали Горького, определила и первые шаги его писатель-
ской деятельности. Не случайным было то, что в его котомке
вместе с тетрадями стихов были и тетради его записей на-
родных песен и сказаний.
*L<r!aродные легенды легли в основу его первых эпиче-
ских произведений. Фольклорного происхождения была леген-
да о Радде и Лойко, в произведении Горького ставшая по-
вестью о людях с органическим и несокрушимым чувством
свободы. Тифлисе был сделан им первый набросок леген-
ды о Данко, этом прообразе героических вождей революции,
человеке, который вырвал из своей груди горящее сердце,
48
чтобы светить людям, изнемогавшим во мраке» и указать им
путь к жизни и свободе. И, наконец, наиболее замечательная
вещь этого ряда — «Девушка и смерть», сказка, которую по
праву можно было бы назвать поэмой всепобеждающей
жизни.
Время странствований «выпрямило» Горького, а жизнь
и работа в Тифлисе определили его дальнейший путь. Глу-
бокой осенью, в октябре 1892 года, он плыл Каспийским мо-
рем на рыбачьей шхуне на север, на родину, в Нижний, по-
кидая полюбившуюся ему Грузию. Впечатления от величе-
ственной природы этой страны и романтической мягкости ее
народа мощной волной подняли его к новым мыслям, завер-
шая итоги странствий, работы и встреч.
11
О своем состоянии той поры Горький вспоминает так:
«Я изнемогал от пестроты и тяжести впечатлений бытия,
чувствуя себя богачом, который не знает, куда девать нажи-
тое, и бестолково тратит сокровища, разбрасывая все, что
«мел, всем, кто пожелает поднять брошенное».
Отсюда начался для Горького новый и трудный путь во-
площения пережитого в творчестве.
Внешние условия жизни в Нижнем мало способствовали
этой работе.
Жил Горький в хибарке, служившей раньше баней, в са-
ду у попа. Туда же к нему переехала зимой и Каминская.
«Я поселился в предбаннике, а супруга в самой бане, ко-
торая служила и гостиной. Особнячок был не совсем приго-
ден для семейной жизни, он промерзал в углах и по па-
зам. . . В бане теплее, но, когда я топил печь, все наше жи-
лище наполнялось удушливым запахом гнили, мыла и паре-
ных веников.
По ночам, сидя в своем углу за столом, переписывая
прошения, апелляционные и кассационные жалобы, сочиняя
рассказы, я скрипел зубами и проклинал себя, людей, судь-
бу^ любовь».
11осле удачи с рассказом «Макар Чудра» Горький не
оставлял мысли о литературной работе. Но одна удача еще
не решала дела, и мы не знаем, сколько в течение года жиз-
ни в старой бане, ночами, среди мучительных колебаний и
сомнений, было написано и уничтожено Горьким. И хотя он
уже нередко «испытывал приливы горячей волны какого-то
4 Здк. 538
странного самозабвения», но еще не верил, что мог быть
серьезным литератором.
«Быть писателем, — об этом я тогда еще не мечтал. Пи-
сатель в моем представлении — чародей, которому открыты
все тайны жизни, все сердца. Хорошая книга, точно смычок
великого артиста, касается моего сердца, и оно поет, стонет
от гнева и скорби, радуется, — если этого хочет писатель».
С высоты такого представления о роли литературы Горь-
кий строго судил свои писания и не мог преодолеть недове-
рия к себе. Вероятно поэтому его приятель, студент Ва-
сильев, обучавший его когда-то «философии», отвез без его
ведома рассказ «Емельян Пиляй» в Москву, в «Русские
ведомости», большую либеральную газету того времени.
Рассказ был принят и напечатан в номере от 5 августа
1893' года.
Повидимому это обстоятельство, а также нужда в день-
гах побудили Горького поступить решительнее. Он послал
несколько рассказов в казанскую газету «Волжский вестник».
Рассказы были напечатаны, и издатель Рейнгардт прислал
Горькому «довольно лестное письмо и кучу денег, около три-
дцати рублей». Пытался Горький поместить в этой газете и
свою сказку в стихах —У«Девушка и смерть», но потерпел
неудачу. «Рейнгардт, — писал мне А. М., — нашел ее не цен-
зурной». Зато удалось напечатать рассказ^О чиже, кото-
рый лгал, и о дятле—любителе истины», появившийся в
номере от 4 сентября 1893 года. Хотя Горький скрыл свое
авторство и рассказы подписал инициалами, но Рейнгардт
раскрыл Короленке подпись, и тот пожелал увидеться с ав-
тором.
Горький так вспоминает об этой встрече:
«Я застал его за чайным столом в маленькой комнате ок-
нами на улицу, с цветами на подоконниках и по углам, с
массой книг и газет повсюду.
— А мы только что читали ваш рассказ «О чиже» —
ну, вот, вы и начали печататься, поздравляю! Оказывается,
вы — упрямый, всё аллегории пишете. Что же, — и’ аллего-
рия хороша, если остроумна, и упрямство — недурное каче-
ство».
Провожая после продолжительной беседы Горького, он
снова пожелал ему успеха.
«— Так вы думаете—я могу писать?—спросил я.
— Конечно! — воскликнул он, несколько удивленный. —
50
Ведь вы уже пишете, печатаетесь, — чего же? Захотите по-
советоваться — несите рукописи, потолкуем»...
Через некоторое время после этого посещения Горький
принес Короленке новые рукописи: «О рыбаке и фее» и
«Старуха Изергиль». Первую вещь Короленко забраковал, а
о сказочном материале второй говорил неодобрительно: «Это
романтизм, а он — давно скончался... Мне кажется, вы не
своим голосом поете. Реалист вы, а не романтик, реалист!»
Если Калюжный указал Горькому его путь, то Королен-
ко явился внимательным руководителем его на этом пути,
отзываясь на каждый появлявшийся рассказ Горького.
«— Вы чересчур увлекаетесь словами, — говорил он, —
нужно быть более скупым».
«— Не прикрашивайте людей».
«Его советы и указания всегда были кратки, просты,—
вспоминал Горький, — но это были как раз те указания, в
которых я нуждался».
Особенно памятна Горькому была долгая беседа летним
утром 1894 года, когда они после бессонной ночи гуляли по
полю на окраинах Нижнего. Короленко много и подробно го-
ворил о рассказе «Дед Архип и Ленька» и о других рас-
сказах Горького, указывая ему на то, что пишет он торопли-
во, наспех, что нередко видна в его рассказах недсработан-
ность, неясность,
«— Вот что, — сказал он в заключение, — попробуйте вы
написать что-либо покрупнее, для журнала. Это пора сде-
лать. Напечатают вас в журнале и, надеюсь, вы станете от-
носиться к себе более серьезно».
го Вернувшись домой, Горький тотчас же принялся за ра-
боту. Сюжетом он взял случай, рассказанный ему одесским
босяком, его соседом по койке в больнице города Николаева.
Рассказ получил название «Челкаш». Он был написан в два
дня, и рукопись отослана к Короленке.
__«Вечером, сидя верхом на стуле в своем кабинетике, он
оживленно говорил:
— Совсем не плохо! Вы можете создавать характеры,
люди говорят и действуют у вас от себя, от своей сущно-
сти, вы умеете не вмешиваться в течение их мысли, игру
чувств, это не каждому дается! А самое хорошее в этом то,
что вы цените человека таким, каков он есть. Я же говорил
вам, что вы реалист!
— Но, подумав и усмехаясь, он добавил:
— Но в то же время — романтик!»
Рассказ принял журнал «Русское богатство». Литератур-
•	' 51
ный путь становился для Горького яснее, силы крепли, но
вместе с этим росло неблагополучие в отношениях с близким
ему человеком. В очерке «О первой любви» Горький расска-
зал историю этих отношений. Веселые затеи Каминской, об-
ладавшей живым и общительным характером и окружавшей
себя сомнительной ценности друзьями, приводили к тому, что
«Друзья» изощрялись в искусстве сплетен, — все это не мало
досаждало, мешая работать.
Присматриваясь к жизни Горького, Короленко делал свои
выводы.
«— Слушайте, — сказал он ему однажды,:— не уехать ли
вам отсюда? Например, в Самару. Там у меня есть знако-
мый в «Самарской газете». Хотите, я напишу ему, чтоб он
дал вам работу? Писать?»
Говоря так, Короленко имел в виду Н. П. Ашешова, ли-
берального журналиста, высланного из столиц за политиче*
скую неблагонадежность. Обосновавшись в Самаре, он в
марте 1894 года предпринял реорганизацию «Самарской га-
зеты» с целью превратить ее из бесцветного провинциального
листка, каким она была до сих пор, в большую областную
газету. Авторитет Короленки в кругах поволжской журна-
листики был очень высок, и Ашешов прислал письмо с прось-
бой дать советы.
После настойчивых уговоров со стороны Коровенки Горь-
кий согласился с его предложением — переехать в Самару.
Меняя Нижний на Самару, Горький менял случайную ли-
тературную работу на профессию: «Самарская газета» пред-
ложила ему 100 рублей в месяц за ежедневный фельетон и,
сверх того, 3 копейки за строчку беллетристики.
В «Самарской газете» Горький обязался давать и беллет-
ристический воскресный фельетон под общим названием «Те-
невые картинки». Среди этих рассказов были помещены я
такие известные его вещи, как «Вывод», «Песня о Соколе»,
«На плотах», «Дело с застежками», «Однажды осенью».
До переезда в Самару Горький уже два года работал в
поволжских газетах исключительно как беллетрист. Но, по-
видимому, и Короленко и Ашешов усмотрели в его расска-
зах нужные для газеты элементы публицистики, потому что
вызван .фдл он в Самару для участия и в других отделах
газеты. (На первых порах ему был поручен отдел «Очерки
и наброски», нечто вроде обзора печати. А через несколько
месяцев к нему перешел ежедневный фельетон под заглавием
«Между прочим», Который он вел в течение года, подписы-
вая $го псевдонимом Иегудиил Хламида.
В своих воспоминаниях Горький назвал работу фельето-
ниста Хламиды «окаянной работой». Обязанность ежеднев-
ных выступлений, обязанность выискивать темы, подневоль-
ность этого труда делали его окаянным.
Круг тем фельетониста Хламиды был очерчен интересами
города: пыль на улицах, конка, безобразия в больнице, ди-
кие «развлечения» обывателей, опять о грязи и пыли, о мест-
ных хулиганах — «горчишниках», о бесконечных думских ко-
миссиях, о городской управе, о сплетнях, о скуке и серости
провинциальной жизни.
Тон фельетонов Иегудиила Хламиды был обличительным
 мрачным, подстать удивительному имени фельетониста.
«Я был недоволен губернатором, архиереем, городом, Ми-
ром, самим собою и еще многим», — шутливо характеризует
Горький свое тогдашнее настроение.
Но обличать можно было лишь'в пределах дозволенного,
и тем сильнее обрушивался Хламида на серую массу сытых,
самодовольных обывателей, оплот мертвой спячки и застоя
русской жизни. Часто этот «разговор в сердцах» был обра-
щен не к определенным лицам, а именно ко всей массе ме-
щанского, купеческого и чиновнического населения Самары.
Так, по поводу даже такого, например, незначительного
события, как приезд в Самару на гастроли карликов, Хла-
мида писал:
«Наверное, карлики в Самаре будут иметь колоссальный
успех. Всякому любопытно посмотреть на двух людей, еще
более маленьких, чем он сам.
Самарские люди будут смотреть лилипутов и услаждать
себя сообразными случаю размышлениями:
— Мы еще что! Конечно, мы люди не крупные, а все-
таки бывают живые люди и еще мельче, чем мы».
Неудивительно, что такие нападки вызывали возмущение
у лиц, считавших себя задетыми, и, по словам Хламиды, он
чуть ли не каждый день получал по почте анонимную брань
от самарских обывателей.
«Я не нарушаю общественной тишины, — иронически от-
вечал Хламида, — хотя искренно желаю сотрясти и возму-
тить ее спокойствие».
Так активно начал свою деятельность Горький-публицист.
И далеко не всегда, конечно, его фельетоны были с таким
общим адресом. Очень злые фельетоны были направлены
против типографщика Грана, избившего мальчика, против
фабриканта Лебедева, по халатности которого произошло
увечье на фабрике. Лебедев даже написал «опровержение»
53
(через букву ять), в котором, обзывая Хламиду «болезне-
творной бациллой в здоровом организме печати», взывал
к издателю «Самарской газеты», купцу Костерину, который,
по мнению Лебедева, должен был бы «ближе, чем Хламида,
стоять к жизни».
И вообще — для заправил города, купцов и промышлен-
ников, засевших в городском управлении, а также для вся-
кого рода средних и мелких хищников Хламида был, несо-
мненно, неприятной, беспокойной фигурой. Он обличал скуп-
щиков, прижимавших крестьян, администрацию железных до-
рог, бессовестно обсчитывавшую мелких служащих, лавочни-
ков, патриархально эксплоатировавших своих «молодцов», и
т. д.
Он поднимал целые кампании в защиту отдельных лиц
или групп населения. Так, он настаивал на том, что город
обязан дать помещение для нанимающейся домашней при-
слуги, вынужденной мокнуть под дождем в ожидании нани-
мателей («Корневильский рынок в Самаре»); боролся за от-
мену возмутительного постановления городской управы о вы-
селении бедноты с городской земли, — Иегудиил Хламида
был представителем всей низовой массы города, не имевшей
права голоса.
Сильна, вероятно, была самарская скука и велика ди-
кость этого города, владения промышленников мяса и хлеба,
если так мрачен был Иегудиил Хламида. Не могло это не
отразиться и на творчестве М. Горького. В ряде рассказов
самарского периода, забракованных впоследствии автором,
мы встречаем резко пессимистические ноты. В одном из пер-
вых самарских очерков он пишет: «Жизнь тс^на, я достаточ-
но потолкался в ней.. .» ив одном из своих последних фе-
льетонов (пасхальный фельетон 1896 года) повторяет: «Жизнь
скучна и пуста, и темна», — это вместо обычного-то пасхаль-
ного поздравления, с которым провинциальный журналист по
традиции всегда обращался к читателю! Да, благонамерен-
ные обыватели имели основание быть недовольными Иегудин-
лом Хламидой.
Но, как бы то ни было, и в качестве публициста и в ка-
честве беллетриста Горький занимал в течение года видное
место в «Самарской газете», был необходимейшим лицом в
редакции. А в 1896 году он получает предложение издателя
газеты «Одесские новости» корреспондировать из Нижнего.
К тому времени и «Нижегородский листок» реформировался
по образцу «Самарской газеты» и тоже превратился в вид-
15^
ный областной орган. Горький получил приглашение сотруд-
ничать и в нем.
В Нижнем-Новгороде открывалась в 1896 году «Всерос-
сийская промышленная и художественная выставка», и кад-
ры «Нижегородского листка» необходимо было на это
время укрепить наивернейшим способом.
<2
То были годы еще небывалого в России промышленного
подъема. Рост заводской промышленности поднимал спрос на
Труд, а нищающая все больше деревня интенсивно выбрасы-
вала из своих недр свободную, то есть излишнюю, рабочую
силу, подлежавшую новым, промышленно-капиталистическим
формам эксплоатации. Словом, перспективы, — казалось ка-
питалистам, — были самые радужные. Русский промышлен-
ный капитал, поощряемый министром финансов С. Витте, на
«Всероссийской выставке» делал смотр своим силам.
Перемена Горьким города и газеты ставила и новые за-
дачи перед ним как публицистом. Расширялся круг тем.
Пыль на улицах, спящие на заседаниях гласные, обыватель-
ская косность, самодурство купцов и заправил города, — вся
эта местная «злоба дня» осталась позади. В центре ниже-
городской жизни стояла «Всероссийская выставка», и это
ставило на очередь ряд вопросов общекультурного и общего-
сударственного масштаба.
Положение сотрудника либеральной газеты, подцензурной
губернским властям, в условиях усиленной охраны «порядка»
(на выставку ожидался царь), ставило вполне понятный пре-
дел публицистическому темпераменту Горького. Но и в этих
условиях ясны были его тенденции и прежде всего—его не-
нависть к купеческо-мещанскому быту, который он показы-
вает все тем же — первобытным и диким. Никакие торже-
ства и флаги не замаскируют этой дикости.
«Я приехал в Нижний, — пишет он в своей первой кор-
респонденции в «Одесских новостях»,— и на меня, нижего-
родца, знающего город, как свои пять пальцев, — он произ-
вел странное впечатление чистотой, которая еще год тому
назад совершенно не была ему свойственна, новыми здания-
ми, скверами, сетью проволок, опутавших его главные улицы,
по которым проложена линия электрической железной доро-
ги, и всей своей физиономией, благообразной, чистенько
умытой, утопающей в смешанном аромате свеже-растворен-
ной извести, асфальта, масляной краски и, конечно, карболки.
55
.... И невольно вспоминаются наши «волгари», люди «по
старой вере», благочестивые, сытые, жестокие; люди, воро-
чающие сотнями тысяч, имеющие десятки барж и пароходов
и обсчитывающие своих рабочих на двугривенные; люди, от
которых в будни пахнет дегтем, потом и кислой капустой и
которые, надевая на себя в торжественных случаях вместо
долгополых сюртуков и поддевок «цивильное» платье — ив
цивильном платье остаются кулаками и сквозь тонкий аро-
мат духов Аткинсона — отдают скаредничеством, кислой ка-
пустой, потом, нефтью и всеми другими специфическими за-
пахами истых волгарей».
Разоблачать показное « вскрывать сущность — такому ме-
тоду Горький остался верен и в описании выставки.
Готовилась эта выставка в атмосфере угодливого казен-
ного пафоса и расторопного урапатриотизма. А хозяева ее,
русские промышленники, поняли задачи выставки весьма про-
сто: она в их представлении являлась грандиозной рекламой
фирме, и все старание их заключалось в том, чтобы крича-
щими эффектами «перешибить» соседа и конкурента. Дети-
щем их мощной фантазии была, например, колонна из стеа-
риновых свечей двух аршин в поперечнике н восьми аршин
в высоту. Не уступали ей по изобретательности и бюсты че-
тырех императоров из мыла или удивительные ворота из бу-
тылок трех цветов — цветов национального флага.
Впрочем, зрелища, повидимому, удовлетворяли публику.
«Она, — писал Горький, — просто смотрит на разные вещи,
но знать, из чего, как, даже — зачем они делаются, не нахо-
дит нужным». И вот Горький, подходя к описанию каждого
отдела, ставит вопрос о некультурности" самой организации
вы ставки, полностью пренебрегшей показом трудовых про-
цессов, а отсюда следовал прямой переход к вопросам быта
и эксплоатации рабочих.
Обозревая павильон горных округов Сибири, Горький
писал: «Очень хочется знать, кто, чем и как вытащил из
земли эти 10.000 пудов золота и дал государству за 30 лет
почти 300.000.000 золотых рублей, не считая серебряных и
медных, не принимая во внимание драгоценных камней. Кто
они. эти добрые гномы? Как они это делают и как они при
этом поживают?»
Показывать, как поживают «гномы» — рабочие, совсем не
входило в программу устроителей выставки. Поэтому обозре-
ватель, по своей инициативе, всюду, где мог, восполнял эти
пробелы и рассказывал читателям о своем личном опыте зна-
комства с рабочим бытом. Павильон бакинских промыслов
56
Нобеля дает ему повод подчеркнуть, «как скверно живется
людям в Отой обетованной стране нефтяников», — посещение
в 1892 году «черного города» в поисках работы ему памят-
но. По поводу сообщения в рекламной брошюре казанского
завода братьев Крестовниковых о больнице и спальне для
рабочих он писал так: «Я видел в 1889 году больных, кото-
рых выдворяли из этой больницы, решив превратить ее в
склад душистого мыла. И спальная есть, и в ней действи-
тельно спят рабочие, спят и — представьте! — не задыхаются
в ней, хотя к этому приняты все меры: спальная полным
полна запаха разных кислот, гниющего жира, согретой неф-
ти, мыла, аммониака и «русского духа».
О кожевенном заводе Алафузова, также хорошо знако-
мом ему по Казани, Горький рассказывал читателям:
«Грязь всюду невылазная, рабочие то и дело болеют вся-
кими болезнями от хронического катарра бронхов — резуль-
тат облаков пыли, стоящих в мастерской, до сибирской яз-
вы — результат полного отсутствия гигиены в обработке ко-
жи. Рабочие в чесальне — все страдают трахоматозным вос-
палением слизистых оболочек глаз: болезнь, часто приводя-
щая к слепоте. При заводе нет ничего, что необходимо, ни
достаточного количества воздуха в мастерских, ни больнички,
но система штрафов удивительно точно разработана».
Чтобы понять огромность проведенной Горьким работы
во время выставки, нужно знать, что, помимо большого ко-
личества рассказов, напечатанных им в это время в газете,
он в течение 3—4 месяцев дал репортажа, корреспонденций,
фельетонов, очерков и статей несколько десятков печатных
листов. А чтобы понять’его душевное состояние, его чувство
одиночества, отчужденности от окружавшей его среды,—
нужно вчитаться в такие, например, места его фельетонов:
«После дня, проведенного среди разнообразной архитек-
туры выставочных зданий, в пестром хаосе красок, в разно-
шерстной толпе людей — чувствуешь, что мозг твой засорен,
душа подавлена и нервы тупы. Хочется уйти из царства ин-
дустрии, из сферы всевозможных диковин и чудес, — уйти
куда-нибудь подальше, куда не долетал бы шум этого искус-
ственно созданного мира и где было бы более просто, не
так тесно и не так много резких противоречий, оскорбляю-
щих глаза и душу. О, конечно, выставка имеет большую це-
ну. .. для торговцев и фабрикантов — но она утомляет чело-
века. .. и.. . слишком много горьких дум она возбуждает».
Мир торговцев и фабрикантов, парадировавший на вы:
ставке, возбуждал у Горького отвращение, но такое же от-
вращение он испытывал и к миру буржуазной интеллиген-
ции, обществу дельцов, обслуживающих крупный капитал,
инженеров, адвокатов, выставочных организаторов и «патри-
отических» журналистов. Возвращаясь не раз к характери-
стике этого общества, Горький словно не находит достаточ-
но резких слов для того, чтобы заклеймить его неискрен-
ность,. лицемерие, алчность...
«Выставка поучительна гораздо более — как правдивый
показатель несовершенства человеческой жизни, чем — как
картина успехов промышленной техники страны. А впро-
чем — речи о таких вещах возбуждают скуку у читателей;
читатель в газете ищет прежде всего развлечения. Уступая
его вкусу на сей раз, поговорю о развлечениях, ибо и они
могут иллюстрировать смысл жизни так называемой «куль-
турной толпы», ничуть не хуже всего другого, чем живет эта
толпа. Ведь она, в сущности, культурна только внешне, ее
культура — это культура портных и сапожников, культура
галстука, внутренне же она — стадо, как и всякая другая
толпа. Этих культурных людей не в чем винить — это люди,
у которых вместо желаний — похоти».
Если мы обратимся к рассказам, над которыми Горький
работал в это время, то почти в каждом из них мы встретим
отголоски этих же настроений.
Вот «Озорник», рассказ, в котором сатирически изобра-
жен либеральный болтун, редактор провинциальной газеты,
работающий на прижимистого купца-издателя; рассказ «В
степи» — откровенная компания босяков противопоставлена
лицемерному «порядочному обществу», в котором, «даже ко-
гда берут за глотку своего ближнего — стараются сделать
этр с. возможной любезностью и соблюдением всех прили-
чий, уместных в данном случае»; вот «Болесь» — рассказ ин-
теллигента о «падшей» девушке, — в конце рассказа он при-
знает себя самого «глубоко падшим... в пропасть всяческого
самомнения» и убеждения в своем превосходстве.
Еще характернее известное отступление в рассказе того
же времени «Коновалов». Речь там идет о невозможности
для автора долго жить в «культурном обществе» и не по-
желать «уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжелых ус-
ловностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей,
из сферы болезненных самолюбий, идейного сектантства, вся-
ческой неискренности, — одним словом, из всей этой охлаж-
дающей чувство, развращающей ум суеты-сует».
«Всего лучше отправиться в трущобы городов, где хотя
все и грязно, но все так просто и искренно, или итти гулять
58
по полям и дорогам родины, что весьма любопытно, очень
освежает и не требует никаких средств, кроме хороших, вы-
носливых ног. Лет пять тому назад я предпринял именно
такую прогулку. . .» Горький говорите своем уходе из Ниж-
него в 1891 году, но после сделанных сопоставлений мы
вправе, пожалуй, сказать, что речь идет здесь и об «уходе»
Горького из Нижнего в 1896 году. А в ряде последующих
рассказов («Бывшие люди», «Проходимец», «Товарищи»,
«Скуки ради» и др.) мы видим, как охотно Горький отправ-
ляется в «трущобы городов» и на «дороги родины», проти-
вопоставляя «искренность», «цельность» и «простоту» тру-
щоб — лицемерию и утонченной жестокости «общества».
Горький-романтик, автор рассказов «Макар Чудра», «Песня
о Соколе» и «Старуха Изергиль», все более становится Горь-
ким-реалистом, едко анализирующим классовое общество.
Скоро Горький и в действительности покидает Нижний.
Переутомление работой во время выставки вызвало обостре-
ние туберкулезного процесса. В начале октября он слег в по-
стель и в течение трех месяцев претерпевал резкое обостре-
ние болезни, грозившей ему, по словам лечившего его тогда
врача В. Золотницкого, смертью. Только в январе, получив
ссуду из Литературного фонда, Горький уехал в Крым, где
доктор Алексин поставил его на ноги.
Весной 1897 года Горький поселяется в селе Мануйловка
Полтавской губернии и здесь, освобожденный от срочной га-
зетной работы, отдыхает, устраивает деревенский театр, уча-
ствуя в нем в качестве актера и режиссера. В большинстве
актерами были крестьяне-украинцы; среди них Яков Бородин
был настолько талантлив, что приезжавший смотреть театр
украинский драматург Карпенко-Карый со слезами уговари-
вал Бородина вступить в его труппу, но тот не соблазнился
славою актера и остался в селе.
Пробыв в Мануйловке до глубокой осени, Горький все
лето занимался театром. Когда он уезжал, то, — по рас-
сказу А. М., — крестьяне — актеры и зрители — устроили
ему в сельской чайной торжественный, задушевный обед,
серьезно выпили, пели песни, плакали и, наконец, поехали
всей массой провожать Горького за 15 верст на станцию Га-
лещина.
В октябре Горький снова в Крыму, начало зимы живет
в Тверской губернии у своего друга Н. 3. Васильева, теперь
ставшего лаборантом писчебумажной фабрики Кувшинова,
а в феврале поселяется в Нижнем,
59
1898 год был знаменательным годом в жизни Горького.
В этом году впервые вышли отдельным книжным изданием
его произведения — два томика по десяти рассказов в каж-
дом. Устроить издание этих книг было не просто. Несколько
издателей отказались от такого предложения, а известная
издательница того времени О. Н. Попова прямо заявила,
что ее фирме не пристало издавать рассказы, шедшие фелье-
тонами в провинциальных газетах. Организовалось особое
издательство для выпуска этих книг,— два общественных
деятеля, Дороватовский и Чарушников, взяли на себя риск
такого предприятия. Но, невидимому, и они не очень были
уверены в том, как встретит рассказы нового автора читаю-
щая публика, потому что Горькому предложено было напи-
сать предисловие, мотивирующее появление необычайного ма-
териала. Из сохранившегося ответа Горького видно, что ав-
тор понимал желание издателей, но исполнить это желание
затруднялся:
«Огорчен, что не могу написать предисловие, но — не могу.
Пробовал, знаете, но все выходит так, точно я кому-то кулаки
показываю и на бой вызываю. А то — как будто я согрешил
м слезно каюсь. И, чувствуя, что все это не подходяще —
бросил я это дело».
Известно, какой успех имели эти два маленькие томика,
вышедшие под названием «Очерки и рассказы». За десять
месяцев разошлось трехтысячное издание, — в то время для
молодого автора это было более чем серьезным успехом.
Появление «Очерков и рассказов» в то же время^стало собы-
тием не только в истории литературы, но и в истории рево-
люционного подъема 90-х годов.
Еще до выхода этих книг охранители феодально-поли-
цейской империи приступили к новому, более подробному
дознанию о личности Горького.
При обыске в Тифлисе у Афанасьева (сожителя Горького
в 1892 году) нашли фотографическую карточку «с изобра-
жением. мужчины в русском костюме»; на оборотной стороне
карточки была надпись: «Дорогому Феде Афанасьеву на
память о Максимыче». И хотя Афанасьев отозвался незна-
нием фамилии мужчины в русском костюме, но дознаться
о ней не составило, повидимому, тифлисским жандармам
особенного труда. Среди других сведений по делу Афанасьева,
обвинявшегося в распространении нелегальной литературы,
в департамент полиции сообщалось о Пешкове на осцовании
свидетельских показаний: «Это в высшей степени подозри-
тельный человек: начитанный, хорошо владеющий пером, он
60
исходил почти всю -Россию (все большей частью^жшцом); в
Тифлисе же пробыл около года без оп ре деленных- за й ят ий и
куда-то отсюда выехал».
То обстоятельство, что прибытие Пешкова в Тифлис
в 1891 году, «кратковременное пребывание в нем и отъезд
его, несмотря на вполне обеспечивающую его материально
должность, являются загадочными», а также совокупность
свидетельских показаний по делу Афанасьева, уличавших
Пешкова в политической неблагонадежности, побудили тиф-
лисских жандармов принять чрезвычайные меры. В Нижний
было послано телеграфное требование — «обыскать, аресто-
вать и препроводить в Тифлис по этапу».
11 мая Горький был доставлен в Тифлис вместе с «запе-
чатанным тюком вещественных доказательств» (свыше 500
писем, заметок и т. п.) и заключен в Метехский замок «в
отдельном помещении».
Неизвестно, как долго продлилось бы время заключения
Горького и процедура его допросов (дело Афанасьева велось
уже в течение года), если бы бесцеремонность тифлисских
жандармов не обратила на себя внимание даже департамента
полиции. С выходом «Очерков и рассказов» Горький стано-
вится широко популярен, а в литературных кругах Петербурга
уже стало известно, об его аресте и «препровождении».
Раздосадованный неловкостью своих агентов, департамент
полиции посылает им строгий запрос, — чем вызвана столь
радикальная мера и почему нельзя было допросить Горького
в Нижнем. Пришлось дать объяснения, и в объяснениях
этих необходимость ареста и затребования арестованного по
этапу мотивируется почти комически,— во-первых, «удоб-
ством», по обстановке дела, допроса в Тифлисе, во-вторых —
непоседливостью Горького, опасением, «чтобы означенный
Пешков не выбыл бы куда-либо, так как по дознанию явля-
лась небезызвестною его любовь к передвижениям. Так, до
своего прибытия в 1891 году в Тифлис, Пешков, пройдя
пешком из Нижнего-Новгорода в Бессарабию, хотел оттуда
проникнуть в Румынию, чтобы затем пройти во Францию,
но, не быв пропущенным через границу, он отправился в
Крым и Закавказье. Пробыв затем в Тифлисе почти до
конца 1892 года, он выбыл отсюда и последовательно про-
живал в Нижнем-Новгороде, Самаре, Ялте, Алупке, в Пол-
тавской и Тверской губерниях».
Неприятнее всего для жандармов было то обстоятельство,
что допросы Горького не дали никаких результатов. Правда,
нашелся свидетель, который утверждал, что, встречаясь
♦ а
в 1892 году с Пешковым, был «поражен его явной полити-
ческой неблагонадежностью, выражавшейся в особенно рез-
ких, крайних его суждениях, особенно по рабочему вопросу»,
«что Пешков, несомненно, был причастен к рабочей пропа-
ганде, так как часто, много и резко говорил об эксплоатацин
рабочих»,— но все это относилось к прошлому, и связать
с нелегальной организацией Афанасьева дело Горького не
удалось.
Он был освобожден 29 мая и отдан под особый надзор
полиции. Жандармский ротмистр Конисский «предложил мне
покинуть Тифлис в 24 часа, — писал мне А. М.,— а когда
я заявил: хочу в баню! — дал мне жандарма, с которым я и
мылся».
Итак, обвинить Горького по тифлисскому дознанию не
удалось, а в «запечатанном тюке» с его бумагами не обнару-
жено, как доносили жандармы, ничего «преступного» и даже
«предосудительного». Тем не менее фигура этОго цехового,
ставшего к тому времени уже всероссийской известностью,
внушала столь сильное беспокойство, что теперь он был от-
дан уже под «особый надзор» полиции.
Это значило, что теперь Горький мог переезжать с места
на место только по особому разрешению соответствующих
жандармских управлений, следовать по утвержденному мар-
шруту «без права останавливаться где бы то ни было, за
исключением случаев болезни или каких-либо непреодолимых
препятствий», и с обязательством сообщать об остановках
и прибытии местной полиции.	**
43
Из Тифлиса Горький поехал в Самару на кумыс, а оттуда
в августе вернулся в Нижний. Зиму он намерен был посвя-
тить большой работе.
«Отношения публики к моим писаниям,— писал он Доро-
ватовскому,— укрепляют во мне уверенность в том, что я,
пожалуй, и в самом деле сумею написать порядочную вещь.
Вещь эта, на которую я возлагаю большие надежды,— ибо
намерен возбудить ею стыд в людях,— мною уже начата,
и зимой я буду ее продолжать».
Вещь эта, получившая название «Фома Гордеев», дала
читателям широкую картину нравов большого купеческого
города, хозяева которого не зарекались от уголовных подви-
гов и в то же время тянулись уже и к политической власти
62
в стране. В своих /позднейших комментариях к этой по-
вести, говоря о психологии «хозяев», опоры мещанского
«порядка», Горький вспоминает:
«Больше всего знаний о хозяевах дал мне 96-ой год. В
этом году в Нижнем-Новгороде была Всероссийская выстав-
ка и заседал Торгово-промышленный съезд. Я видел там,
представителей крупной промышленности всей России, слы-
шал их жестокие споры с «аграриями». Не все в их речах
было понятно мне, но я чувствовал главное: это — женихи,
они влюбились в богатую Россию, сватаются к ней и знают»
чго ее необходимо развести с Николаем Романовым».
«Фома Гордеев» печатался в течение 1899 года в петер-
бургском журнале «Жизнь», и к концу этого периода из-
вестность Горького возросла необычайно. В столицах в честь
писателя организовывались литературные вечера, о нем чита-
ли лекции, писали и печатали брошюры. Когда на передвиж-
ной выставке появился портрет Горького работы Репина,
он стал «гвоздем» выставки. Публика, особенно молодежь, с
жадным вниманием всматривалась в черты нового писателя.
При такой чрезвычайной популярности Горького проис-
ходили и комические эпизоды. Появились лже-Горькие, при-
нимали за Горького похожих на него людей и т. д. А когда
он в первый раз приехал в Петербург, ему на себе пришлось
испытать силу обывательской назойливости и глупости. Ре-
портеры буржуазной и бульварной прессы осаждали писа-
теля, следуя за ним по пятам. Каждое слово Горького под-
слушивалось, каждый поступок приобретал характер сенсации.
Жизнь в Нижнем избавляла его от этой ненужной шу-
михи. Там была другая обстановка. Его нижегородская
квартира, по словам свидетеля тех лет, стала «центром,
к которому стягивались все нити общественной, культурной
и художественной жизни города». Отсюда шли нити и куль-
турно-общественной работы в Нижнем. Горький организует
сбор учебных пособий для детей бедняков, призывает жерт-
вовать на бесплатный каток, хлопочет об устройстве обще-
жития для ночлежников-золоторотцев, наконец, устраивает
для нижегородских малышей ежегодно грандиозные «елки», на
которых тысячи детей получали одежду и другие подарки;
он, с большим умением объединяя вокруг этих предприятий
местные общественные силы, практически организует помощь
беднейшему населению города.
Связь с «местными силами», конечно, не ограничивалась
такого характера работой. Близкое участие Горького в делах
партийной социал-демократической организации угадывалось
63
полицией и жандармами, и много стараний прилагалось ими
для обнаружения связи его с революционной работой Ниж-
него и центра. Правда, повторить головотяпство тифлисских
жандармов теперь казалось немыслимым, приходилось до-
искиваться более или менее солидных оснований для ареста
или даже обыска у популярного писателя.
Живя в Нижнем, Горький устанавливает тесные связи
и с революционной молодежью, и с сормовскими рабочими,
и с партийными организациями Сормова и Нижнего. «Рево-
люционная жизнь в Нижнем, совершенно затихшая после
выставки, — доносит охранник Ратаев директору департа-
мента полиции, — с приездом Горького ныне опять бьет клю-
чом, и все, что есть только революционного в Нижнем, ды-
шит и живет только Горьким».
Немалое затруднение для хранителей империи состояло
в том, что Горький открытую общественную деятельность,
которую ему невозможно было запретить, совмещал с раз-
нообразной и широкой помощью революционному движению.
Об этом очень толково доносит департаменту полиции про-
вокатор Гурович, бывший агентом охранки в кругах револю-
ционной интеллигенции. Он сообщает, что Горький «участ-
вует в разных революционных организациях, причем если не
выступает активно, то все-таки стремится создавать благо-
приятные условия для существования подобных организа-
ций. Пешков удачно соединяет легальные занятия (участие
в редакциях, обществах и т. п.) с подпольной деятельностью
и таким образом всякое легальное дело превращает в рево-
люционное».	4	*
Таким, в частности, делом была агитация за отмену не-
обычайных репрессий против революционной части студен-
чества.
В 1899 году были опубликованы «временные пра-
вила», которыми предусматривалась отдача студентов в сол-
даты за «учинение скопом беспорядков», то есть за участие
в демонстрациях и прочих массовых действиях. В декабре
1900 года эти правила были применены впервые: в Киеве
свыше ста студентов за участие в сходке были сданы в сол-
даты. По этому поводу Горький писал знакомым писателям
в Москву (письма сохранились в полицейских архивах):
«Надо заступиться за киевских студентов. Надо сочинить
петицию об отмене временных правил. Умоляю: хлопочите.
Некоторые города уже начали». И в другом письме: «Наст-
роение у меня, как у злого пса, избитого, посаженного на
цепь... Отдавать студентов в солдаты — мерзость, наглое
64
преступление против свободы личности, идиотская мера
обожравшихся властью прохвостов».
Студенческие волнения, усилившиеся после этой прави-
тельственной репрессии, привели к большой демонстрации
4 марта 1901 года в Петербурге, на площади Казанского со-
бора, — демонстрация закончилась массовым избиением ее
участников. В ответ на лживое сообщение правительства
о событиях 4 марта появилась прокламация — «Опроверже-
ние правительственного сообщения», в которой разоблача-
лась предрешенная и обдуманная организация избиения без-
защитных людей, — департамент полиции устанавливает, что
автором «опровержения» является Горький.
12 марта нижегородским жандармам из Петербурга была
послана департаментом полиции шифрованная телеграмма:
«Известный вам Алексей Пешков, он же Горький, и ниже-
городский житель, сотрудник журнала «Жизнь», приятель
Горького, некий Петров (Скиталец), приобрели здесь мимео-
граф для печатания воззваний к сормовским рабочим. Ми-
меограф отправили 10 марта через транспортную контору по
адресу Печерка, аптека Кольберг, Вере Николаевне. Благо-
волите установить за получением мимеографа тщательное
секретное наблюдение и, отнюдь его не арестовывая, выяс-
нить осторожно, куда будет отвезен, и поставить то место
под наблюдение». Департаменту полиции очень важно было
обставить дело с Горьким наиболее верным образом, потому
дополнительно сообщались такие директивы: «Выждать для
производства обыска и ареста удобного момента, желательно
было бы взять мимеограф вместе с лицами в самый момент
воспроизведения ими предположенных воззваний к сормов-
ским рабочим и произвести ликвидацию прикосновенной
к этому делу группы тотчас же по появлении первого воз-
звания». Когда Гонкий выехал из Петербурга в Нижний,
туда была дана телеграмма: «При ликвидации обыщите
и арестуйте Алексея Пешкова обязательно».
Случилось, однако, так, нто нижегородским агентам не
удалось напасть на след мимеографа, и хотя Горький
с группой товарищей был арестован по телеграмме, но «ни-
чего явно преступного не обнаружено»,—сообщали нижего-
родские жандармы департаменту полиции.
Таким образом, привлекая Горького к дознанию, выдви-
гая против него тяжкое по кодексу обвинение в «бунте про-
тив верховной власти», охранка не имела в руках нужных ей
фактов. Оставалось пока одно — длить следствие и заклю-
чение. Но последним тоже* пришлось поступиться.
5 Зак. 538	65
В тюрьме вновь обострился у Горького легочный про-
цесс. Стараниями друзей и давлением общественности уда-
лось добиться осмотра его комиссией врачей, которая при-
шла к единогласному выводу: «Дальнейшее пребывание
в тюрьме губительно повлияет не только на здоровье, но
и на жизнь».
После месяца заключения Горький был выпущен из тю-
ремного замка, но отдан под домашний арест. В отношении
Горького это была довольно курьезная мера «предупрежде-
ния и пресечения преступлений». «В кухню моей квартиры
посадили полицейского, в прихожую — другого, и я мог вы-
ходить на улицу только в сопровождении одного из них».
В сентябре 1901 года министр внутренних дел «до окон-
чательного разрешения производящегося о Пешкове дела»
постановил — «водворить его под гласный надзор полиции
Нижегородской губернии, вне города Нижнего-Новгорода,
в местности по усмотрению нижегородского губернатора».
Такой местностью оказался уездный город Арзамас,
куда Горькому и предстояло отправиться. А так как здо-
ровье его снова резко ухудшилось, то, для установления срока
выезда, на полицеймейстера была возложена обязанность
периодического освидетельствования здоровья поднадзорного
«через правительственного врача». В конце концов удалось
добиться разрешения перед ссылкой в Арзамас пробыть
несколько месяцев в Крыму для лечения. Было разрешено
поселиться до 15 апреля 1902 года в Ялтинском уезде, без
дозволения жить в самой Ялте.
Известия о всех перипетиях дела Горького, поскольку
они проникали в печать, обходили и столичные и провин-
циальные газеты, и одно это уже имело значение бродила.
Но особенно была взбудоражена нижегородская молодежь,
состав которой значительно пополнился студентами, выслан-
ными из столиц в связи с революционным движением. О ее
бурном настроении хорошо говорит воззвание, изготовлен-
ное на гектографе в Нижнем и распространявшееся
в Москве:
«Завтра, 8 ноября, в 8 часов утра с почтовым поездом
в Москву приедет проездом в Крым Максим Горький. Из
Нижнего он удаляется административно, то есть насильст-
венно и незаконно. Весь Нижний возбужден этим новым
проявлением насилия над любимым поэтом, воспевшим
борьбу и свободу и певшим песню безумству храбрых.
3 ноября Горькому были устроены шумные овации на сту-
66
денческом вечере, 5 ноября был устроен банкет, на котором
собралось около 130 человек местной интеллигенции, выслан-
ных сюда курсисток и студентов; был прочитан хорошо
составленный адрес, покрытый многочисленными подписями,
и свободно говорились при общем воодушевлении смелые, вы-
зывающие речи. Завтра ему устраиваются демонстративные
проводы, в которых объединяются все слои общества под
одним общим знаменем открытого протеста. Не знаем, чем
это кончится, нас, может быть, раздавят, но мы будем до
последнего. Теперь мы обращаемся к московской учащейся
молодежи и ко всему московскому обществу с просьбой при-
соединиться к нашему протесту, расширить его и постараться
об устройстве таких же демонстративных встреч в городах,
через которые поедет Горький. Теперь он едет в Крым
через Харьков. Пускай же путь борца за свободу челове-
ческой личности будет триумфальным шествием победителя,
и еще раз смелым и открытым протестом общество отклик-
нется на этот вызов правительства. Пусть мыслящая Рос-
сия покажет, что сна уже развилась и окрепла для того,
чтобы бороться за свои права, не боясь грубой силы. Впе-
ред, товарищи, перед нами сила темная и большая, но уже
занимается заря свободы и новой жизни».
Действительно, нижегородская революционная молодежь
замечательно организовала демонстративные проводы Горь-
кого. Правда, она ошиблась в расчетах на то, что «все слои
общества» присоединятся к ней. Либеральная интеллиген-
ция, говорившая на банкетах затейливые речи, на улицу не
пошла. Зато сама молодежь, можно сказать, перевыполнила
план. Проведя демонстрацию на вокзале с пением песен,
с лозунгами и разбрасыванием прокламаций, она в количе-
стве нескольких сотен человек такой же демонстрацией про-
шла по городу, устроив на главной улице летучий митинг.
Это была первая политическая демонстрация в Нижнем,
и, несмотря на уже достаточно известное властям значений
Горького, полиция все же не ожидала такой силы протеста:
значительные наряды ее чинов, — как рассказывал Алексей
Максимович, — молились в это время в соборе за всенощ-
ной, — был канун дня Михаила Архангела, патрона полиции.
Не вина нижегородской молодежи была в том, что де-
монстративное «триумфальное» шествие не осуществилось
в той форме, за которую она агитировала. Власти были на-
учены опытом Нижнего и в дальнейшем оказались преду-
смотрительнее. За несколько верст до Москвы, на станции
Москва-Рогожская, Горькому неожиданно было объявлено,
что, «за отсутствием разрешения, дающего ему право на
пребывание в Москве, он в пределы столицы допущен быть
не может», после чего кружным путем его доставили на
станцию Подольск, и демонстранты, собравшиеся на вокзале,
прождали безрезультатно.
В Харькове к приходу поезда собралось около трехсот
демонстрантов, но в помещение вокзала они не были допу-
щены. После этого они собрались на железнодорожном мосту,
недалеко от вокзала, и ждали проезда поезда «с вероятною
целью крикнуть «ура», — как сообщает телеграммой депар-
таменту полинни харьковский губернатор. «Но из локомо-
тива, — сообщается далее в донесении, — было на них пуще-
но такое количество пара, что они вынуждены были разбе-
жаться. Небольшая их часть, идя по Сумской, смешалась
с выходящей из театра публикой, причем кем-то, личность
коего в массе невозможно было установить, камнем были
выбиты два окна редакции «Южного края». 1
Характеризуя состояние страны и подъем в ней револю-
ционного движения, В. И. Ленин писал в «Искре»: «В Ниж-
нем небольшая, но удачно сошедшая демонстрация 7 ноября
была вызвана проводами Максима Горького. Европейски
знаменитого писателя, все оружие которого состояло — как
справедливо выразился оратор Нижегородской демонстра-
ции — в свободном слове, самодержавное правительство вы-
сылает без суда и следствия из его родного города. Башибу-
зуки обвиняют его в дурном влиянии на нас, — говорив ора-
тор от имени всех русских людей, в ком есть хоть капля
стремления к свету и свободе, — а мы заявляем, что это
было хорошее влияние» (Ленин, Соч., том IV, стр. 345).
Сильнейшим фактором этого влияния была напечатанная
Горьким в апреле 1901 года в журнале «Жизнь» «Песня
о Буревестнике», воспринятая всей массой его читателей как
романтический манифест революционного подъема.
14
В бытность Горького в Крыму произошел нашумевший
эпизод с выборами его Академией наук по Отделению рус-
ского языка и словесности в ’ почетные академики. Департа-
мент полиции, у которого были свои большие счеты с Горь-
1 Реакционная газета того времени. И, Г»
ким, возмущенно занес в свои записи факт выборов: «При-
влечен к дознанию по обвинению в революционной про-
паганде средн рабочих и состоит под особым надзором поли-
ции. Одни унижают, другие возвышают». Официальное при-
знание заслуг Горького казалось охранникам чрезвычайно
вредным для их дела. Тотчас была составлена подробная
сводка результатов слежки за Горьким в течение двенадцати
лет, кончая последним, наиболее серьезным «делом». Сводка
эта была доложена министру внутренних дел и через него —
царю. Известно теперь, что тот, тоже с возмущением, «на-
чертал» на докладе об избрании Горького: «Более чем ори-
гинально!»
За этой резолюцией последовал прямой приказ Нико-
лая II в письме министру народного просвещения, приказ с
«высочайшим» окриком: «. . .И такого человека в теперешнее
смутное время Академия наук позволяет себе избрать в свою
среду. Я глубоко возмущен всем этим и поручаю вам объ-
явить, что по моему повелению выбор Горького отменяется*
Надеюсь хоть немного отрезвить этим состояние умов в Ака-
демии». Через несколько дней в «Правительственном вестни-
ке» выборы Горького были объявлены от имени самой
Академии недействительными.
Возмущенные таким наглым произволом, почетные акаде-
мики А. П. Чехов и В. Г. Короленко вернули свои дипломы.
Буржуазная же и бульварная пресса, как по сигналу, подня-
ла улюлюканье, и в этом была положительная сторона инци-
дента, — замаскированный противник, с которым необходимо
было публично размежеваться, откинул лицемерное призна-
ние и перешел на открытую брань — «одни унижают,
другие возвышают».
В своем художественном творчестве Горький и сам твер-
до держал курс на размежевание. В пьесе «Мещане», кото-
рая как раз в эти дни впервые шла на сцене Московского
Художественного театра, рабочий-машинист Нил с его стра-
стью к борьбе и пафосом жизни противопоставлен студенту
Бессеменову, исключенному из университета за участие в сту-
денческих волнениях и уже раскаивающемуся в своем из-
лишнем «увлечении». Этот «мещанин, бывший гражданином
полчаса», недалеко уйдет от своего отца, домовладельца и
кулака. Разве только «переставит мебель» в его доме, как го-
ворит один персонаж пьесы. Все это было сильнейшим ударом
по двуличной и бесхребетной либеральной интеллигенции.
Настороженность властей в отношении Горького была так
велика, что вначале «Мещане» были запрещены совсем, а по-
69
том разрешены только для четырех абонементных спектаклей.
Министр внутренних дел Сипягин писал московскому гене-
рал-губернатору великому князю Сергею Романову:
«Хотя из пьесы «Мещане» устранены все неудобные в
цензурном отношении места и выражения, но, принимая во
внимание широкую популярность Горького в известных кру-
гах публики и особенно молодежи, а также направление на-
званного писателя, я признал необходимым командировать
на генеральную репетицию означенной пьесы начальника
Главного управления по делам печати князя Н. В. Шахов-
ского. Ввиду тех же соображений не благоугодно ли будет
Вашему императорскому высочеству назначить для присут-
ствования на генеральной репетиции пьесы «Мещане» особое
лицо, которое могло бы доложить Вам о сценическом впечат-
лении, производимом-первым драматургическим опытом Горь-
кого. Таким образом представится возможность не допустить
до публичного воспроизведения тех отдельных мест или вы-
ражений, которые в чтении не производят отрицательного
впечатления, но каковые в исполнении на сцене могут вы-
звать нежелательное действие».
Кроме «сценического впечатления», внушал беспокойство и
самый факт горьковского спектакля, ожидание, что в связи
с возмущением по поводу «отмены» избрания Горького в
Академию будет устроена во время спектакля в его честь
демонстрация. Поэтому, чтобы заодно с «чистой» абонемент-
ной публикой не проникли в театр демонстранты, поставлены
были на места капельдинеров переодетые городовые.
«Надо было видеть, — вспоминает В. И. Немирович-Дан-
ченко, — эти большие тела, казавшиеся необычайно неуклю-
жими во фраках, эти красные руки, не умеющие справлять-
ся с билетами, чтобы представить, до какого фарса могли
доходить административные распоряжения».
Впрочем, сходно с этим поступала и арзамасская поли-
ция: поняв, очевидно, такую меру, как «надзор», буквально,
она нагло ставила к окнам высланного писателя полицейско-
го, который бесцеремонно заглядывал в квартиру, когда на-
ходил это нужным.
1902 год привел Горького к еще более тесным связям с
революционной социал-демократией, органом которой была
старая «Искра», руководимая В. И. Лениным. В делах де-
партамента полиции сохранилось перехваченное письмо за
границу, сообщавшее о результатах свидания Горького с
представителями партии в Москве, где он был проездом в
Петербург в октябре этого года. В письме сообщалось:
70
«Свидание наше носило полуофициальный характер...
Мне было крайне отрадно слышать, что все его симпатии
лишь на нашей стороне... Единственным органом, заслужи-
вающим уважения, талантливым и интересным находит лишь
«Искру», и нашу организацию — самой крепкой и солидной.
Очень хочет он познакомиться с нашим направлением, наши-
ми всеми изданиями и практикой нашей работы, и так как
его сочувствие на нашей стороне, то он и хочет помогать нам,
чем может, во-первых, понятно, деньгами, а потом предло-
жил даже, что не может ли он исполнить какое-нибудь по-
ручение в тот город, куда он едет... Он нам будет давать
каждый год по 5000 рублей, из них две тысячи можно будет
получить в ноябре, так что вы на них вполне в это время
можете рассчитывать. Но это минимум, и если ему удастся
устроить несколько предприятий, то этот минимум может
увеличиться до больших размеров. .. Потом я видела его
еще раз, и он очень просил повидать нас еще раз, как толь-
ко будет на обратном пути. Из этого я вижу, что мы произ-
вели на него хорошее впечатление, чему очень обрадована.
Он же произвел прямо чарующее впечатление, особенно тем,
что все его симпатии лежат лишь на нашей стороне, его го-
товностью быть полезным всем, чем может, его задушевно-
стью и прямотой».
К концу 1902 года относится появление на сцене Москов-
ского Художественного театра новой пьесы Горького «На
дне», имевшей у зрителей совершенно исключительный ус-
пех. Последняя степень человеческого убожества, отчаяния и
бесправия в сопоставлении с высокой защитой Человека и
его правды, все это создавало сильнейшее впечатление, вы-
зывая бурную реакцию зрительного зала.
Переосторожничав с пьесой «Мещане», на этот раз вла-
сти «не досмотрели». «Как и следовало ожидать, — расска-
зывает Немирович-Данченко, — «На дне» цензурой было со-
вершенно запрещено. Пришлось ехать в Петербург, отстаи-
вать чуть не каждую фразу, скрепя сердце делать уступки
и, в конце концов, добиться разрешения только для одного
Художественного театра. От ряда бесед с тогдашним на-
чальником Главного управления по делам печати, профессо-
ром Зверевым, у меня осталось впечатление, что «На дне»
было разрешено только потому, что власти рассчитывали на
решительный провал пьесы».
Расчет этот в полной мере не оправдался. Хотя прави-
тельство и прилагало все силы к тому, чтобы локализировать
успех пьесы, решительно запрещая ее постановку в других
71
театрах, успех был так шумен, что приводил реакционных
вожаков в ярость. Монархический журнал «Русский вест-
ник», например, прямо взывал к буржуазной публике, прося
ее опомниться и не забывать своих классовых устоев и своей
классовой «нравственности»: «Нельзя не пожалеть того обще-
ства, которое в полном оголтении самосознания, в забвении
своих устоев, своих верований, в растлении нравственности
рвется, как римская толпа времен цезарей, ко всякой новинке
9 рукоплещет в неистовстве смраду, грязи, разврату, револю-
ционной проповеди... в то время как сам босяцкий атаман
Горький Максим ударами пера, как ударами лома, рушит и
самую почву, на которой стоит это общество. Какой вредный
писатель! Какие жалкие, слепые поклонники, читатели и зри-
тели!» Вот как испуганы были крепостники и черносотенцы!
Успех пьесы перекинулся и на Запад. На Западе Горь-
кий был широко известен уже в 1899 году, когда стали по-
являться переводы его рассказов на европейские языки. К
1901 году известность эта настолько возросла, что, например,
в Германии конкурировало шесть издательских фирм,
выпускавших параллельные издания сочинений Горького,—
явление необычайное и для западного книжного рынка того
времени. Как ни велика, однако, была популярность его в го-
ды 1901—1902, это было только предвестием того громадного
успеха, который имела пьеса «На дне», поставленная сперва
в Берлине, а затем в короткое время обошедшая сцены всех
европейских стран.	-
Бессильная ярость реакционеров при виде растущей по-
пулярности Горького и невозможность открытого преследо-
вания привели их к попытке его физического уничтоже-
ния. В декабре 1903 года, в бытность Горького в Нижнем,
подосланный убийца подстерег его вечером на «Откосе»,
спросил: «Вы Горький?» и, получив ответ, ударил его^ но-
жом в левую сторону груди. Нож прорезал пальто, тужурку
и, разбив каповый портсигар, остановился в нем, не коснув-
шись тела. Этот портсигар, разбитый ножом агента полиции,
хранится в Музее М. Горького как памятник подлых деяний
людей, испуганных приближением революции.
Слухи о готовящемся шествии рабочих к Зимнему дворцу
волновали Петербург еще с 6 января 1905 года. 8-го вече-
ром, когда не оставалось больше сомнений в том, что воен-
воё командование готовит кровопролитие на улицах Петер-
72
бурга, делегация общественных деятелей, в которую вошел и
Горький, отправилась к министрам с попыткой убедить их в
мирном характере рабочего шествия и в необходимости уб-
рать с улиц войска. Но массовое убийство безоружных ра-
бочих было предрешено и совершилось в знаменитое с тех
пор Кровавое воскресенье 9 января.
Потрясенный сценами избиения, Горький в тот же день,
вернувшись домой, написал обращение к обществу от имени
участников делегации. Обращение подчеркивало то обстоя-
тельство, что министр внутренних дел был предупрежден де-
легацией о мирных намерениях рабочих, что это подтверди-
лось самими событиями, и, следовательно, происшедшее
нельзя назвать иначе, как «предумышленным и бессмыслен-
ным убийством множества русских граждан».
«А так как Николай II был осведомлен о характере ра-
бочего движения и о миролюбивых намерениях его бывших
подданных, безвинно убитых солдатами, и, зная это, допу-
стил избиение их, — мы и его обвиняем в убийстве мирных
людей, ничем не вызвавших такой меры против них.
Вместе с тем мы заявляем, что далее подобный поря-
док не должен быть терпим, и приглашаем всех граждан Рос-
сии к немедленной, упорной и дружной борьбе с самодержа-
вием».
Это обращение Горький передал членам делегации для
одобрения и подписи, но на следующий день у одного из
них во время обыска было захвачено. Охранники легко опре-
делили автора по почерку. Через день Горький был аресто-
ван в Риге и доставлен в Петербург, в Петропавловскую
крепость.
И вот — в четвертый раз, после 1889, 1898 и 1901 годов,
руководители охранки получили все ту же неудовлетвори-
тельную и досадную формулу: «При самом тщательном обы-
ске всей квартиры ничего явно преступного в ней не обнару-
жено». Правда, в распоряжении следствия был такой серьез-
ный документ, как проект воззвания, от авторства которого
Горький и не отказывался. Но использовать факт депутации
к министрам, представив эту депутацию в виде «революцион-
ного комитета», не удалось, — слишком большая получалась
натяжка.
Старому знакомцу Горького по тифлисскому «дознанию»,
жандармскому ротмистру, теперь уже, впрочем, подполков-
нику, Конисскому, вновь довелось вести его дело.
A. ML писал мне, что, допрашивая его, Конисский сказал:
73
«Однажды я из-за вас уже потерпел, да вот и теперь то
же, кажется, будет: арестом вашим Европа обеспокоена».
Шумная реакция европейского общественного мнения на
арест Горького была, вероятно, неожиданностью не для од-
ного Конисского.
Чуждое народу царское правительство не могло понять
всего значения Горького. Появление и слава Горького озна-
чили целую эпоху в русской литературе и русской культуре
по тому новому чувству родины, по тому страстному призыву
к борьбе за ее счастье, которыми были проникнуты его книги.
Недаром именно это яркое впечатление осталось в памяти
целого поколения молодой России, зачитывавшейся книгами
Горького, и поэт Александр Блок, тогда еще только вступав-
ший в литературу, писал о Горьком:
«... Если есть это великое, необозримое, тоскливое, обе-
тованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, —
то выразителем его приходится считать в громадной степе-
ни — Горького».
В первых же книгах Горького эта новая, своеобразная
Русь выражена была колоритными, яркими фигурами:
✓'Вот бродяга Челкаш, темпераментный, кипучий, человек
широкой души; его темная, пропащая жизнь не погасила
в нем ни мощной ярости его презрения, ни высоких порывов
благородства. Вот плотовщик Силан, могучий, страстный, по-
рывистый, жадный до жизни, с нетронутыми богатырскими
силами. Вот пекарь Коновалов, артист в работе, человек
нежнейшей души, влюбленный в землю, готовый всю ее
«ошагать», насмотреться на невиданные красоты. Вот рыбачка
Мальва, овеянная морскими просторами, с манящими зеле-
ными глазами. Вот Фома Гордеев, которому жизнь не дала
воли; но натура волжанина рвет все путы, бросая его на опас-
ные, трагические пути. И во всех произведениях Горького
русская песня словно раздвигает рамки рассказа, подымает
его на высокий лирический тон, и русские просторы живут
в них широкой манящей далью.
И так велика была сила любви автора к своей родине,
так действенно страстное желание ей счастья, так высок
был патриотический подъем его книг, что они в течение ко-
роткого времени не только были отмечены как новое явле-
ние в мировой литературе, но и создали необычайную еще в
истории по стремительности мировую славу новому русскому
писателю.
Поэтому, когда в 1905 году царское правительство аре-
стовало Горького, заключило в Петропавловскую крепость и
74
готовило расправу над ним, на защиту писателя, к удивле-
нию, негодованию и испугу правительства Николая II, встало
общественное мнение всех стран Европы. Реакция на арест
Горького приняла такие формы, что было трудно игнориро-
вать ее.
Ученые, писатели, депутаты составляли адреса, покрывае-
мые многочисленными подписями, общественность разных
стран организовала разных форм выступления в защиту
Горького с требованием его освобождения.
Во всех общественных выступлениях, в многочисленных
газетных статьях подчеркивалось, что Горький принадлежит
не только России, но всему миру. «Его творения, — говори-
лось в одном из адресов, — распространили по всему миру
уважение к духу русской народной поэзии, и все его сочине-
ния дышат страстной любовью к родине. Голоса наиболее
выдающихся людей различных стран сливаются в одном кри-
ке: «Свободу Максиму Горькому! Верните его труду, родине»
целому миру!»
В России манифестации в театрах на представлении пьес
Горького стали повсеместным явлением.
14 февраля, после месяца заключения, Конисский отдал
распоряжение об освобождении Горького до суда под залог
в 10.000 рублей и с подпиской о невыезде из Петербурга.
Однако начальник охранного отделения потребовал нового
ареста, заявив, что ни одного часа не оставит Горького сво-
бодным на улицах столицы. Горький под наблюдением охран-
ников выехал в Ригу.
В ожидании судебного процесса Горький писал из Риги
одному из своих друзей:
«Об уклонении от суда не может быть и речи, напро-
тив— необходимо, чтобы меня судили. Если же они решат
кончить эту неумную историю административным путем, — я
немедленно возобновляю ее, но уже в более широком мас-
штабе, более ярком свете и — добьюсь суда для себя — позо-
ра для семейства гг. Романовых и иже с ними.
V/Если же будет суд и я буду осужден, то это даст мне
превосходное основание объяснить Европе, почему именно я
«революционер» против «существующего порядка» избиения
мирных и безоружных жителей России, включая и детей».
Правительство само понимало большое неудобство глас-
ного суда над таким обвиняемым. Было решено провести про-
цесс при закрытых дверях, а затем дело затянули и прекра-
тили его уже во время бурных событий осени 1905 года,
подведя под амнистию.
75
Во время октябрьских «свобод» при содействии Горького
была организована большая газета «Новая жизнь», которая
стала первым большевистским легальным органом. Первый
номер газеты вьПиел 27 октября, а с шестого номера она не-
посредственно редактировалась приехавшим из-за границы
В. И. Лениным.
В этой газете Горький напечатал цикл публицистических
статей — «Заметки о мещанстве»; разоблачая мещанство как
особый душевный строй, взращиваемый собственническим,
буржуазным обществом, он вскрывал «мещанские» тенденции
и в публицистике Достоевского и Толстого.
«Ожидаю, что идолопоклонники закричат мне:
— Как? Толстой? Достоевский?
Я не занимаюсь критикой произведений этих великих
художников, я только открываю мещан. Я не знаю более
злых врагов жизни, чем они. Они хотят примирить мучителя
и мученика и хотят оправдать себя за близость к мучителям,
за бесстрастие свое к страданиям мира. Они учат мучеников
терпению, они убеждают их не противиться насилию, они
всегда ищут доказательств невозможности изменить порядок
отношений имущего к неимущему, они обещают народу за
труд и муки вознаграждение на небесах и, любуясь его не-
выносимо тяжкой жизнью на земле, сосут его живые соки,
как тля. Большая часть их служит насилию прямо, мень-
шая — косвенно, — проповедью терпения, примирения, про-
щения, оправдания* •
Либеральные «идолопоклонники» сперва «закричали» на
Горького, а потом, после его новых выступлении, объявили,
что «Горький кончился». Это была неправда, — для них
он не существовал и ранее.
В эти же бурные дни кануна декабрьского восстания со-
стоялась первая встреча Горького с Левиным в Петербурге
27 ноября 1905 года в связи с делами по газете «Новая
жизнь».
Присутствовавший при встрече В. А. Десницкий вспоми-
нает:
«Горький много рассказывал о московских событиях и
настроениях, о похоронах Баумана, о черной сотне, о воору-
жении рабочих и студентов, о настроении интеллигенции,
картинно описывал уличные сцены. Владимир Ильич слушал
с неослабным вниманием. Его особенно, как и всегда, инте-
ресовали те мелочи, конкретные детали, факты, слова, кото-
рые давали свежее, непосредственное впечатление действи-
тельности. Здесь впервые узнал он Горького как рассказчик
76
ка и с первого же раза оценил громадное значение его на-
блюдений и заключений о людях и событиях.
— Учиться у него нужно, как смотреть и слушать! —
нередко говорил о Горьком Владимир Ильич..
«Новая жизнь» выходила в течение пяти недель в боевой
обстановке. Полиция отбирала ее у газетчиков и даже у ку-
пивших ее, запрещала продажу газеты в киосках и магази-
нах. Почта по приказу охранки задерживала рассылку подпис-
чикам, истребляя номера, не принимая денежных переводов
в контору газеты. А 2 декабря она была запрещена совсем.
Но еще до запрещения «Новой жизни» удалось органи-
зовать для Москвы газету «Борьба», сыгравшую значитель-
ную роль в развитии декабрьского восстания. Во время вос-
стания на квартире Горького хранилось оружие, организовы-
валась финансовая помощь восстанию, устраивались конспи-
ративные встречи.
Из протоколов допроса Н. Шмидта, владельца мебельной
фабрики в Москве, перешедшего на сторону революции и за-
мученного впоследствии охранниками, департаменту полиции
стало известным, что «Горький способствовал увеличению
средств для вооруженного восстания, выступая в качестве
лектора на платных вечерах, часть сборов с коих отчислялась
на заведомо революционные цели».
Стало известным, что «Шмидт по указанию Михайлова
передал 20.000 рублей Горькому на покупку оружия, от ко-
торого Михайлов брал для уплаты за купленное оружие.
Кроме того, Шмидт был на чтении Горьким его драмы «Де-
ти солнца», где с каждого присутствующего брали 25 рублей
на оружие».
При наступившей реакции Горький был бы, несомненно,
привлечен к новому «делу». Но в это время в партии воз-
никла мысль поручить Горькому поездку в Америку для
сбора путем агитации, денег в кассу большевиков.
В гдаЭах1 всего мира Горький стал выразителем свободо-
любивого русского народа, представителем борющейся за
свое освобождение России, и партия большевиков поручает
ему, великому писателю, великому патриоту и революционе-
ру, ^ту поездку с призывом к международной демократии
поддержать русскую революцию.
Он выехал за границу через Финляндию в январе
.1906 года.
Для царского правительства это было время страшного
финансового кризиса после проигранной войны с Японией.
Вопрос — удержит ли правительство власть и сможет ли с
новыми силами обрушиться на революционное движение —
в значительной мере был связан с вопросом, поможет ли Ев-
ропа царскому правительству. Поэтому в ответ на привет-
ствия иностранцев Горький публикует в Европе воззвание:
«Не давайте денег русскому правительству!»
Департамент полиции предпринял тогда решительную
борьбу с агитацией Горького через царское посольство в Аме-
рике.
Еще до приезда Горького чиновники иммиграционного уп-
равления по настоянию посольства изучали выступления
Горького, стараясь подвести его под американский закон, вос-
прещавший «анархистам» въезд на территорию Соединенных
Штатов. Это им не удалось. Тогда царская агентура в Аме-
рике усердно и всевозможными средствами занялась компро-
метацией Горького в буржуазных кругах республики. В ре-
зультате удалось устроить такой мелкий скандал: владельцы
нью-йоркских отелей отказались предоставить Горькому и
М. Ф. Андреевой комнаты, потому что спутница Горького
не была его «законной» женой. Писатель нашел себе при-
станище в одном из частных домов.
Сбор денег, на русскую революцию не удался в предпо-
лагаемом масштабе, — было собрано всего около 10.000 дол-
ларов. Но за это время Горький написал «Мать». Написал
он также пьесу «Враги», очерки «В. Америке» и (Хрию сати-
рических памфлетов «Мои интервью».
Среди последних замечателен памфлет на германский им-
периализм, написанный в форме «беседы» автора с кайзером
Вильгельмом II, под названием «Король, который высоко
держит свое знамя».
Хотя в этом сатирическом «интервью» Горький вскры-
вает сущность германского империализма в его ранней ста-
дии, того периода, когда он еще шел вверх по кривой, насы-
щаясь производительными силами Германии, но поистине про-
рочески он в лице своего «собеседника»-маньяка как бы
изобразил и слугу новейшего германского разбойничьего им-
периализма, слугу хищной немецкой плутократии, — за кай-
зером Вильгельмом для читателя наших дней стоит «фюрер»
фашистской Германии — Гитлер.
Вог изображение этого, если можно так сказать, наслед-
ственного кретинизма:
78
«Его величество вошло крепкими ногами существа, уве-
ренного, что дворец его построен прочно. Величию осанки
его величества очень способствует то, что оно не сгибает ног
и, держа руки по швам, не двигает ни одним членом. Глаза
его тоже неподвижны, какими и должны быть глаза суще-
ства прямолинейного и привыкшего смотреть в будущее».
Маньяк марширует:
«Его левая нога поднялась кверху, и вслед за нею правая
рука взлетела на уровень плеча.
— Смир-рно! — скомандовал король. Нога и рука мо-
ментально заняли свои места.
— Это называется свободной дисциплиной членов. Она
действует независимо от сознания. Взмах ноги уже сам под-
нимает руку — раз! Мозг здесь не играет никакой роли. Это
почти чудесно. Вот почему лучший солдат тот, у которого
мозг совершенно не действует. Солдата приводит в движение
не сознание, а звук команды. . . Изумительно величественны
эти действия без мысли! . . Разве это не прекрасно? Вы ви-
дите,— для счастья людей не нужно мозга: за них думает
король».
Не поразительно ли знакомая нам картина?
Сколько пленных гитлеровцев, какая тьма немцев, людей-
автоматов тупо отвечали на допросах об их действиях и по-
буждениях: «Мы не должны думать. За нас думает фюрер!»
Так за картинами вильгельмовской Германии уже рисует-
ся наиболее смрадное, тупое и позорное явление, когда-либо
существовавшее в мире, — немецкий фашизм.
В другом памфлете, написанном несколько позднее, в
«Письме монархисту», Горький, разоблачая стремление импе-
риалистической Германии поработить Россию, навести в ней
«хороший порядок», разоблачает и внутреннюю агентуру нем-
цев в России, палачей русского народа, русской свободы.
Почему, спрашивает Горький о немецких генералах рус-
ской службы, почему «Гершельманы, Штакельберги, Реннен-
кампфы и другие, им же несть числа, так плохо дрались с
японцами и так хорошо, так жестоко и усердно били русский
народ?»
«Почему остзейские немцы, бароны, в большинстве своем
играют в русской истории определенную роль слуг по найму,
обязанность которых держать русского человека за горло?»
Памфлет Горького бил одновременно и по Николаю П,
предававшему интересы России, и по хищным поползнове-
ниям вильгельмовской Германии.
79
Во время агитационной поездки Горького по Америке
пришло сообщение о том, что царское правительство полу-
чило, наконец, согласие на заем во Франции. Горький отве-
тил на это памфлетом «Прекрасная Франция».
«Великая Франция, когда-то бывшая культурным вождем
мира, — писал Горький в этом памфлете, — понимаешь ли ты
всю гнусность своего деяния?»
Памфлет вызвал целую бурю протестов во французских
буржуазных газетах. Профессора, журналисты, государствен-
ные деятели наперерыв спешили выразить негодование и воз-
мущение революционером, столь непочтительно отозвавшимся
об их стране. Ведь французы, писали они, восхищались со-
чинениями Горького, хлопотали о том, чтобы его освободили
ив тюрьмы, любили его, а Горький, вот, ответил такой не-
благодарностью. Один журналист даже вспомнил, что он уп-
латил 50 франков за кресло, чтобы посмотреть пьесу «На
дне».
На все эти жалобы Горький ответил статьей «Гг. журна-
листам Франции»:
«Я познакомился с гейзерами красноречия, которые вы-
звала из ваших чернильниц моя статья о займе, данном пра-
вительством и финансистами Франции Николаю Романову на
устройство в России кровавых экзекуций, военно-полевых су-
дов и всевозможных зверств, я познакомился с вашими воз-
ражениями мне и — не поздравляю вас.
Вы говорите: «Мы встали на защиту Горького, когда он
сидел в тюрьме, а он...»
— Я был добр к тебе — ты за это должен^ заплатить
мне благодарностью] — вот что звучит в ваших словах. Но
я не чувствую благодарности и доброту вашу считаю недо-
разумением. ..
С точки зрения здравого смысла вам, господа, следует
желать, чтобы я вг тюрьме сидел возможно чаще и дольше,
а когда вы протестуете против этого, — меня такое ваше по-
ведение, — извините, — смешит.
Ибо мы — враги и — непримиримые, я уверен.
Затем, вы говорите еще: «Мы любим Горького, а он...»
Господа! Искренно говорю вам: честному писателю и со-
циалисту глубоко оскорбительна любовь буржуа!
Надеюсь, что эти строки вполне точно и навсегда опре-
делят наши взаимные отношения».
А в другом ответе Горький предсказывает:
«Когда власти будет в руках народа, ему напомнят о бан-
кирах Франции, помогавших семейству Романовых бороться
80
против свободы, права и правды за свою власть, варварскую,
антикультурную роль которой ясво понимают все честные
сердца и глаза Европы.
Я уверен, что русский народ не возвратит Франции зай-
мов, уже оплаченных им своей кровью.*
Не возвратит!»
17
После таких выступлений обратный путь в Россию был,
конечно, закрыт, и Горький, поселившись в Италии, на
острове Капри, становится политическим эмигрантом.
Нарастание реакции все более сужало возможности об-
щения Горького с читателем. Ряд рассказов вовсе не мог
быть напечатан в России («9-е января», «Патруль», «Из по-
вести», «Русский царь»). Пьеса «Враги», в которой автор
лицом к лицу столкнул классовых врагов — рабочих и капи-
талистов, — была напечатана, но к представлению безуслов-
но запрещена. «Сцены эти являются сплошной проповедью
против имущих классов», — докладывал цензор начальству,
мотивируя запрещение пьесы. Повесть «Жизнь ненужного
человека», изображавшая деятельность органов охранки, бы-
ла допущена к печати только на одну треть. По одному на-
чалу повести читатели не могли составить себе даже пред-
ставления о вещи в целом.
Сильнейшим образом потерпел и роман «Мать».
Эта широкая картина революционного рабочего движения
в России вызвана впечатлениями и наблюдениями Горького
в Нижнем и Сормове начала 900-х годов.
Прообразом Павла Власова послужил рабочий П. А. За-
ломов, один из руководителей Сормовской партийной органи-
зации, а прообразом Ниловны — его мать, работавшая в ор-
ганизации, развозившая литературу и исполнявшая ряд дру-
гих ответственных и сопряженных с опасностями поручений.
Демонстрация, описанная в романе, имеет источником своим
знаменитую первомайскую демонстрацию в Сормове 1902 го-
да, события тех дней, когда Горький, возвращаясь из Кры-
ма для следования в арзамасскую ссылку, жил на перепутье
в Нижнем.
Но исторические лица и события послужили лишь канвой
для создания художественного произведения, имевшего ми-
ровое пропагандистское значение и воплотившего в образах
русских революционеров такую пламенную страстность, та-
кую нравственную высоту, такие подвиги самоотвержения,
6 Зак, 538	41
такую преданность свободе и родине, что с этого времени
знамя русского рабочего, его борьбы и его славы завоевало
высокое признание.
хДенин, говоря в 1909 году о том, что «Горький.. . креп-
ко связал себя своими великими художественными произведе-
ниями с рабочим классом России и всего мира», несомненно
в первую очередь, имел в виду вышедший незадолго до этого
роман «Мать».
А в статье «О национальной гордости великороссов»
Ленин писал:
«Мы гордимся тем... что великорусский рабочий класс
создал в 1905 году могучую революционную партию масс...
Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорус-
ская нация.. . доказала, что она способна дать человечеству
великие образцы борьбы за свободу и за социализм...» (том
XVIII, стр. 81).
Эта гордость творческими силами русского народа во-
площена и в художественных образах романа Горького. «Рос-
сия будет самой яркой демократией земли!» — предсказы-
вает один из персонажей «Матери».
Все это с точки зрения царского правительства было, ко-
нечно, глубоко запретным.
Уже по выходе первых трех сборников «Знания», содер-
жавших только первую часть «Матери», Петербургский ко-
митет по делам печати, наложив на сборники арест, обратился
3 августа 1907 года к прокурору судебной палаты с просьбой
возбудить судебное преследование прртив Горького^по обви-
нению его «в распространении сочинения, возбуждающего к
совершению тяжких преступных деяний, вражду со стороны
рабочих к имущим классам населения, подстрекающего к
бунту и совершению бунтовщических деяний».
В связи с этим печаталась в «Ведомостях СПБ. Градона-
чальства» курьезная публикация: «По объявлению СПБ. Ок-
ружного суда отыскивается нижегородский цеховой маляр-
ного цеха мастер Алексей Максимович Пешков (Максим
Горький), обвиняемый по 1 и 4 пп. 129, 73 и 132 ст.ст. Угол,
уложения». Публикация была комична тем, что пребывание
«нижегородского цехового» в Италии было общеизвестно.
На судьбе романа возбуждение этого дела отразилось
тем, что последующие сборники «Знания» были сильнейшим
образом урезаны, исключены были целые сцены: пропаганда
Рыбина в деревне и истязание его полицией, суд над Вла-
совым и его товарищами и т. д.
Но и в таком, урезанном, виде отдельным изданием
82
«Мать» появиться не могла, — впервые роман издан в Рос-
сии только после свержения самодержавия, в 1917 году.
В. И. Ленин прочел роман еще до появления его в пе-
чати. Горький так вспоминает свою встречу с ним на Лон-
донском съезде партии и разговор по поводу «Матери», когда
Ленин, «ласково поблескивая удивительно живыми глазами,
тотчас же заговорил о недостатках книги «Мать», оказалось,
что он прочитал ее еще в рукописи, взятой у И. П. Ладыж-
никова».
«Я сказал, что торопился написать книгу, но не успел
объяснить почему торопился, — Ленин, утвердительно кивнув
головой, сам объяснил это: очень хорошо, что поспешил,
книга — нужная, много рабочих участвовало в революцион-
ном движении несознательно, стихийно, и теперь они про-
читают «Мать» с большой пользой для себя. «Очень своевре-
менная книга». Это был единственный, но крайне ценный
для меня комплимент. Затем он деловито осведомился, пере-
водится ли «Мать» на иностранные языки, насколько испор-
тила книгу русская и американская цензура, а узнав, что
автора решено привлечь к суду, сначала поморщился, а за-
тем, вскинув голову, закрыв глаза, засмеялся каким-то не-
обыкновенным смехом».
Уже после публицистических выступлений 1906 года от-
ношение к Горькому в буржуазных кругах Запада резко ме-
няется, появление «Матери» не приостановило, конечно, этот
процесс. Зато ее появление создало Горькому устойчивую и
обширную рабочую аудиторию. По словам А. Луначарского,
«рабочая пресса, главным образом немецкая, да отчасти фран-
цузская и итальянская, подхватила эту повесть и разнесла
ее в виде приложений к газетам или фельетонов буквально
в миллионах экземпляров. Для европейского пролетариата
«Мать» сделалась настольной книгой».
О русском рабочем читателе и говорить не приходится.
Редкий экземпляр зарубежного издания, проскользнувший
через границу, или вырезки из сборников «Знания» зачиты-
вались до износа, переходили из рук в руки как ценнейшая
вещь. Роман стал огромной, исторической важности докумен-
том революционной пропаганды.
Живя за границей, Горький работает, организационно
связанный с партией. Весной 1907 года в Лондоне состоялся
V съезд партии, на котором Горький присутствует в каче-
стве делегата с совещательным голосом. Встречи с
В. И. Лениным на съезде послужили началом тесного сбли-|
жения их.
*
83
«Не помню, — пишет Н. К. Крупская, — встречался ли
Ильич с Горьким до лондонского съезда, но начиная с лон-
донского съезда, на котором присутствовал Горький, у Ильи-
ча всегда светлело лицо и мягчели глаза, когда он говорил
о Горьком». 1
Это живое свидетельство такого близкого Ленину чело-
века, как Н. К. Крупская, имеет для нас важнейшее значе-
ние, внутренним светом освещая нам отношения двух вели-
ких людей.
До конца года Ленин руководит партийной работой в
России, находясь вблизи Петербурга, в Финляндии, а по
возвращении его за границу, в новой эмиграции, между ним
и Горьким завязывается переписка.
Тогда же возникает мысль о постоянном сотрудничестве
Горького в органе большевиков «Пролетарий».
2 февраля 1908 года Ленин пишет А. М. из Женевы:
«Все налажено, на днях выпускаем анонс. В сотрудники
ставим Вас. Черкните пару слов, могли бы Вы дать что-либо
для первых номеров (в духе ли заметок о мещанстве
из «Новой жизни» или отрывки из повести, которую
пишете, и т. п.)» (том XXVIII, стр. 518).
А Луначарскому, жившему тогда на Капри, Ленин пи-
шет замечательное письмо, которое показывает, как высоко
ценил он работу Горького для партии и в то же время как
тщательно, с какою великою ленинской заботою оберегал он
его писательский труд:
«Ваш проект беллетристического отдела в «П р о л е т а-
р и и» и поручение его А. М-чу превосходен и меня чрезвы-
чайно радует. Я именно мечтал о том, чтобы /итератур-
но-критический отдел сделать в «П ролетарии»
постоянным и поручить его А. М-чу. Но я боялся, страш-
но боялся прямо предлагать это, ибо я не знаю характер
работы (и работосклонности) А. М-ча. Если человек занят
серьезной большой работой, если этой работе повредит от-
рывание на мелочи, на газету, на публицистику, — тогда бы-
ло бы глупостью и преступлением мешать ему и отрывать
его! Это я очень хорошо понимаю и чувствую.
Вам на месте виднее, дорогой Ан. Вас. Если Вы счи-
таете, что мы не повредим работе Ал. М-ча, ежели
запряжем его в регулярную партийную работу (а партийная
работа от этого массу выиграет!), то постарайтесь это нала-
дить» (там же, стр. 521).
1 «Правда», 1928 г., № 94.
64
Сотрудничество Горького в «Пролетарии», однако, не осу-
ществилось, главным образом вследствие возникших фило-
софских разногласий. К этому времени появилось и офор-
млялось философское течение, возглавленное А. Богдановым,
членом редакции «Пролетария», А. Луначарским и некото-
рыми другими членами партии. Оно было изложено в ряде
работ, авторы коих переходили на почву философского идеа-
лизма.
Горький прислал в редакцию «Пролетария» статью, за-
трагивавшую именно эту тему. Ленин, будучи в корне несо-
гласен с новым философским течением, настаивал на том,
чтобы «Пролетарий», как орган единой большевистской фрак-
ции, временно сохранил по отношению к этим вопросам
нейтральность и отделил философские споры от партийной ра-
боты. На этом основании он высказался против помещения
в таком виде статьи Горького в «Пролетарии».
«Мы свое фракционное дело,— писал он Горькому,—
должны вести по прежнему дружно: в той политике, которую
мы вели и провели за время революции, никто из нас не
раскаивался. Значит, наш долг отстаивать и отстоять
ее перед партией. Это сделать мы можем только все вместе и
должны это сделать в «П ролетарии» и во всей партий-
ной работе» (там же, стр. 541).
Сохранить единство, однако, и в практической партийной
работе не оказалось возможным; отход богдановцев от боль-
шевизма отразился и на вопросах тактики. Единомышленни-
ки Богданова выдвинули требование отзыва социал-демокра-
тических депутатов из Государственной думы и перехода ис-
ключительно на нелегальную деятельность, тогда как Ленин
строил тактику большевизма на целесообразном сочетании
легальной и нелегальной работы. Группа Богданова получила
название «отзовистов», философские же идеи, пропагандиру-
емые ею,—название «богостроительства».
В то же время Богдане®, Луначарский и др. по предло-
жению и при ближайшем содействии и помощи Горького
приступили к организации на Капри «школы», в которой по-
сланные из России по выбору местных партийных организа-
ций рабочие могли бы получать подготовку для квалифици-
рованной партийной работы. Идея такого «партийного уни-
верситета» встретила горячий отклик у приехавшего из Рос-
сии рабочего Вилонова («Михаила»).
«Вилонов, — писал Горький, — был рабочий, большевик;
несколько раз сидел в тюрьме; после 1906 года тюремщики,
где-то на Урале, избили его и, бросив в карцер, облили на-
86
того, израненного, круто посоленной водой. Восемь дней он
купался в рассоле, валяясь на грязном, холодном асфальте;
этим и было разрушено его могучее здоровье».
Неутомимый организатор, Вилонов, едва оправившись не-
сколько на Капри от своей болезни, принялся за органи-
зацию школы и, рискуя арестом и смертью, так как состоя^
ние его здоровья было все еще плохо, сам отправился
в Россию за рабочими. К лету 1909 года он навербовал до
20 слушателей, выбранных партийными организациями в раз-
ных концах России, и тогда же начались занятия.
Но так как лекторами школы были в большинстве или
отзовисты, или сочувствующие им, то она, естественно, ста-
новилась пропагандистским центром новой фракции. Поэто-
му среди других резолюций расширенной редакции «Проле-
тария» Лениным была предложена и резолюция «О партий-
ной школе, устраиваемой за границей в NN». Резолюция
подчеркивала, что «большевистская фракция никакой ответ-
ственности за школу нести не может».
Когда стала известна эта резолюция, в школе возник
раскол. Среди слушателей образовалась группа ленинцев,
которая после отказа Ленина приехать на Капри прочесть
лекции сама отправилась к нему в Париж, куда он к тому
времени переехал из Женевы.
С этой группой, по соглашению с Горьким, поехал
к Ленину и Вилонов.
Горький, которому были чужды узко фракционные цели
сторонников Богданова и который смотрел на школ}» прежде
всего как на общее дело большевиков, тяжело переживал
возникшие разногласия. Ленин, после свидания с приехав-
шим в Париж Вилоновым, 16 ноября 1909 года, под непо-
средственным впечатлением рассказов последнего, в тот же
день пишет Горькому сердечное и ободряющее письмо:
«Дорогой Алексей Максимович! Я был все время в пол-
нейшем убеждении, что Вы и тов. Михаил — самые твердые
фракционеры новой фракции, с которыми было бы нелепо
мне пытаться поговорить по-дружески. Сегодня увидал
в первый раз т. Михаила, покалякал с ним по душам и о
делах и о Вас, и увидел, что ошибался жестоко... Я рас-
сматривал школу только как центр новой фракции. Ока-
залось, это неверно — не в том смысле, чтобы она не была
центром новой фракции (школа была этим центром и со-
стоит таковым сейчас), а в том смысле, что это неполно, что
это не вся правда. Субъективно некие люди делали из школы
такой центр, объективно была она им, а кроме того школа
черпнула из настоящей рабочей жизни настоящих рабочих
передовиков. Вышло так, что кроме противоречий старой
и новой фракции, на Капри развернулось противоречие
между частью социал-демократической интеллигенции и ра-
бочими-русаками, которые вывезут социал-демократию на
верный путь во что бы то ни стало и что бы ни про-
изошло, вывезут вопреки всем заграничным склокам и сва-
рам, «историям» и пр. и т. п...
Из слов Михаила я вижу, дорогой А. М., что Вам те-
перь очень тяжело. Рабочее движение и социал-демократию
пришлось Вам сразу увидать с такой стороны, в таких про-
явлениях, в таких формах, которые не раз уже в истории
России и Западной Европы приводили интеллигентских мало-
веров к отчаянию в рабочем движении и в социал-демо-
кратии. Я уверен, что с Вами этого не случится, и после
разговора с Михаилом мне хочется крепко пожать Вашу
руку. Своим талантом художника Вы принесли рабочему дви-
жению России — да и не одной России — такую громадную
подьзу, Вы принесете еще столько пользы, что ни в каком
случае непозволительно для Вас давать себя во власть тяже-
лым настроениям, вызванным эпизодами заграничной борьбы.
Бывают условия, когда жизнь рабочего движения порождает
неминуемо эту заграничную борьбу и расколы, и свару,
и драку кружков — это не потому, что рабочее движение было
внутренне слабо или социал-демократия внутренне ошибочна,
а потому, что слишком разнородны и разнокалиберны те эле-
менты, из которых приходится рабочему классу выковывать
себе свою партию. Выкует во всяком случае, выкует превос-
ходную революционную социал-демократию в России, вы-
кует скорее, чем кажется иногда с точки зрения треклятого
эмигрантского положения, выкует вернее, чем представляется,
если судить по некоторым внешним проявлениям и отдель-
ным эпизодам» (том XIV, стр. 188—189).
Между тем откол Богданова и его группы от больше-
вистской фракции породил в буржуазной печати много спле-
тен, в частности об отношении большевиков к Горькому и об
исключении его из партии. «Пролетарий» ответил на это
11 декабря 1>09 года специальной заметкой «Басня буржу-
азной печати об исключении Горького», написанной Лениным
и кончавшейся указанием на цель сплетнической кампании:
«Буржуазным партиям хочется, чтобы Горький вышел
из социал-демократической партии. Буржуазные газеты из
кожи лезут, чтобы разжечь разногласия внутри социал-демо-
кратической партии и представить их в уродливом виде.
87
Напрасно стараются буржуазные газеты. Товарищ Горь-
кий слишком крепко связал себя своими великими художе-
ственными произведениями с рабочим движением России и
всего мира, чтобы ответить им иначе, как презрением»
(там же, стр. 211).
18
«Россия будет самой яркой демократией земли!»—так
была выражена вера Горького в будущее России, в будущее
русского народа. И в годы эмиграция, в годы тяжелой сто-
лыпинской реакции он пропагандировал эту веру свою и в ху-
дожественных произведениях, й в публицистике, и в пись-
мах, во всей своей работе. Всюду и всеми родами своего
оружия он боролся за эту демократическую Россию, за по-
мощь ей на путях освободительной борьбы.
«Верь в свой народ, создавший могучий русский язык,
верь в его творческие силы!» — писал Горький.
Странник Иона в повести «Исповедь» так выражает за-
душевнейшие мысли Горького:
«Что ты знаешь о народе?.. Знаешь ты, что такое
Русь?. . Знаешь, чьею волей и духом все государства строи-
лись? На чьих костях храмы стоят? Чьим языком говорят
все мудрецы? Все, что есть на земле и в памяти твоей, все
народом создано.. .»
«В народе — все начала, в его силе все возможности.. .» —
говорит в повести «Солдаты» бесстрашная пропагандистка
Вера. А пропагандист Федор Дядин в одноименном рассказе
на вопрос, не старовер ли он, отвечает:
«Весь народ — старовер! Издавна, неискоренимо верует
он в силу правды — о рабочем народе говорю, который все
начал на земле и всех породил... Что исходит из народа, из
его великих трудов и мучений — это уж непобедимо! На-
всегда! Это — дойдет до конца...»
В каждом произведении Горького в той или иной форме
была выражена эта горячая вера в могучие, х_тя и скрытые
до времени силы русского народа.
В повести «Городок Оку ров» уездный искатель правды
Тиунов говорит самоучке-поэту Девушкину:
«Сколько я видел людей, сколько горя ппгтаг
ского!.. И скажу тебе от сердца слово — хорош на земле
русский народ! Дикий он, конечно, замордованный и весьма
несчастен, а — хорош, добротный, даровитый народ! Вот —
ты погляди на него пристально и будешь любить! Ну тогда,
брат, запоешь!
Помолчав, Тиунов убедительно прибавил:
— Хорош народ! И — аминь».
После замечательных повестей «Городок Окуров»
и «Жизнь Матвея Кожемякина» Горький пишет целые циклы
новых рассказов, которым дал впоследствии общее название
«По Руси».
В этих рассказах он снова, как и в первых книгах, под-
нимает тему своих странствий, и в этот раз с еще большею
творческою силой.
Наряду с глубоким проникновением в психику русского
человека и тревожными поисками того, что задерживает рас-
крытие всех богатых творческих возможностей его, Горький
широко рисует русскую природу, воодушевляющую и вдох-
новляющую.
В одном из рассказов этого цикла («Едут...») изобра-
жена картина возвращения рыболовов с Каспия на родину,
на верхнюю Волгу.
На палубе шхуны, прислонясь спиной к мачте, сидит
парень-богатырь, возле него — молодая баба-резальщица, во-
круг — здоровый, литой народ, обожженный жаркими вет-
рами, просолевший в горькой воде моря.
Изображение рыболовов, этой картины русской спокойной
силы, русской плодоносной земли так ярко и так полно мо-
гучей живописи, что может быть причислено к лучшим со-
зданиям мировой литературы.
Великий реалист, Горький никогда, не отступал перед изо-
бражением правды жизни, как бы страшна она ни была. Но
велик был и его могучий романтизм, его уверенность в си-
лах русского народа, преодолеющих все. И вера его в вели-
кие силы своего народа питалась не книжными источниками,
не абстрактными, раз навсегда данными мыслями, но повсе-
дневными наблюдениями. А глаза у него были чудесной зор-
кости, и опыт его жизни по своей вместимости был изуми-
телен.
В одном из писем каприйского периода он писал:
«Мы с Вами пребываем в стране, где сотня миллионов
черепов, полных доброго мозга, еще не научилась пользо-
ваться силой опыта, еще чуть тлеет этот хороший мозг. И —
Вы представьте — вспыхнет, загорится — воссияет? Ведь это
же необходимо!»
89
19
1909 год после революции 1905 года был годом наиболь-
шего упадка рабочего движения. Но у Mie в ноябре следующего
года Ленин в связи с демонстрациями студентов и рабочих
пишет статью «Не начало ли поворота?», указывая на пер-
вые признаки «демократического подъема». «Пролетариат
начал,— писал он в следующей статье «Начало демонстра-
ций». — Демократическая молодежь продолжает. Русский
народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой
революции» (том XIV, стр. 393).
Стояла на очереди организация большого партийного
журнала; идею такого журнала настойчиво поддерживал
Горький. Еще летом 1910 года,- когда Ленин провел не-
сколько дней на Капри, речь шла между ними о возможно-
стях осуществления этой идеи.
14 ноября Ленин запрашивает в письме:
«Хорошо ли работается? Выходит ли что с журналом,
о котором говорили летом?» (том XXVIII, стр. 572).
Но для организации большевистского толстого журнала
нехватало средств и издательских возможностей, а всякий
блок с меньшевистствующими и так называемыми «ради-
кальными», а по существу буржуазно-либеральными элемен-
тами Ленин решительно отклонял.
Зато в это же время большевикам удалось поставить
еженедельную газету «Звезда», первую легальную газету
большевиков после 1907 года. В течение своего непродолжи-
тельного существования она много раз подвергалась конфи-
скациям и штрафам, выходила поэтому с перерывами.
15 сентября 1911 года В. И. Ленин пишет Горькому:
«Пока мы смогли только раздобыть последние деньжонки
на возобновление Звезды. Рассчитываю очень на Вашу
подмогу: пришлите статейку. Подмога особенно важна в на-
чале, ибо налаживать прерванное издание будет нелегко»
(Лен. сб., III, стр. 521).
Горький поместил в «Звезде» ряд «сказок» из цикла
«Сказки об Италии», и Ленин писал ему в другом письме:
«Очень и очень рад, что Вы помогаете «Звезде». Трудно
нам с ней чертовски — и внутренние и внешние и финансо-
вые трудности необъятны — а все же пока тянем» (там же,
стр. 523).
Но еще более был доволен В. И. Ленин, когда Горький
предложил в большевистский журнал «Просвещение», кото-
рый до тех пор составлялся только из общественно-полити-
90
ческих и экономических статей, ввести отдел беллетристики
и взял на себя редактирование этого отдела.
«Чрезвычайно меня и всех нас здесь обрадовало, что Вы
беретесь за «Просвещение». А я — покаюсь — подумал
было: вот как только напишу про маленький журнальчик
или журнальчишко наш, так у А. М. охота и пропадет.
Каюсь, каюсь за такие мысли.
Вот действительно превосходно будет, ежели мы пома-
леньку присоседим беллетристов да двинем «Просвещение»!
Превосходно! Читатель новый, пролетарский, — сделаем жур-
нал дешевым, — беллетристику станете Вы пускать только
демократическую без нытья, без ренегатства» (том XVI,
стр. 327).
В течение всего 1913 года, вплоть до возвращения
в Россию, Горький деятельно руководит беллетристическим
отделом журнала; энергичным участием своим поддерживает
и основанный в 1912 году орган партии большевиков, га-
зету «Правда», поместив в ней ряд своих произведений.
Как ценил В. И. Ленин значение Горького — агитатора
в рабочих массах, показывает его письмо к Горькому 1912
года:
«Не напишете ли майский листок? Или листовочку в та-
ком же майском духе? Коротенькую «духоподъемную», а?..
Хорошо бы иметь революционную прокламацию в типе
Сказок «Звезды» (том XXIX, стр. 19).
В 1913 году Горький получил возможность вернуться
в Россию в связи с объявленной тогда амнистией по случаю
«трехсотлетия дома Романовых». Из политических амнистия
коснулась только лиц, осужденных или подлежащих суду за
выступления в печати.
По прочтении царского «манифеста» В. И. Ленин писал
Г орькому:
«Литераторская амнистия, кажись, полная. Надо Вам по-
пробовать вернуться — узнав, конечно, сначала, не
подложат ли Вам свиньи за «ш колу» и т. п. Ве-
роятно, не смогут привлечь за это».
«А революционному писателю возможность пошляться
по России (по новой России) означает возможность во сто
раз больше ударить потом Романовых и К°...» (там же.
стр. 33).
Но отъезд Горького почти на год задержало обострение
туберкулеза, которым Горький страдал с 1896 года и кото-
рый в этот период, к осени 1913 года, принял крайне опас-
ную форму.
91
«То что Вы пишете о своей болезни, — писал ему Ленин
в сентябре 1913 года, — меня страшно тревожцт».
«А Вы после Капри зимой — в Россию???? Я страшно
боюсь, что это повредит здоровью и подорвет Вашу работе*
способность. Есть ли в этой Италии первоклассные
врачи??»
И в другом письме опять та же огромная ленинская за-
бота:
«Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев?
надо только у первоклассных знаменитостей» (там же,
стр. 40, 44).
Опасения Ленина оказались напрасными. Лечивший Горь-
кого врач удачно применил новый, открытый им, метод ле-
чения туберкулеза, и процесс удалось приостановить.
В конце декабря Горький покинул Капри и приехал на
родину.
В делах департамента полиции читаем:
«Начальник отделения по охране общественной безопас-
ности и порядка в С.-Петербурге донес, что 31 минувшего
декабря подведомственными ему филерами взят в наблюде-
ние прибывший с поездом, видимо, со станции Вержболово,
известный Вам эмигрант, нижегородский цеховой Алексей
Максимов Пешков».
Тот скандальный для охранки факт, что Горький был
узнан уже в Петербурге случайными филерами, заставил де-
партамент полиции в раздражении запрашивать пограничных
жандармов:	.
«Было ли вами сообщено, когда и кому о возвращении
в пределы империи такого выдающегося революционного дея-
теля, каким является Алексей Пешков?»
Приезд Горького вызвал многочисленные приветствия и
поздравления, в которых факт возвращения его неизменно
связывался с новым ростом революционного подъема
в стране.
«Вы вернулись к нам, — писали московские студенты, —
накануне нашего пробуждения от долгого и мучительного
сна».
В одном из приветствий от рабочих говорилось:
«Мы верим, что Ваше пребывание на родине и духовная
работа увеличат наши силы и помогут нам, российским про-
летариям, сбросить ненавистное иго...»
Все публичные чествования, однако, больной еще писа-
тель отклонил н поселился в Финляндии под Петербургом.
Империалистическую войну Горький встретил с величай-
92
шим негодованием. Когда осуществилось его давнее желание
и ему удалось организовать толстый журнал «Летопись», то
журнал этот занял интернационалистическую позицию, резко
противоречившую позиции либеральных и меньшевистских
подпевал империализма.
20
Антивоенная пропаганда «Летописи», разоблачавшая за-
хватнические цели империалистических правительств, в том
числе и царского правительства, имела огромное значение.
Это был единственный легальный орган, разоблачавший и
весь круг отечественного шовинизма — от черносотенцев до
буржуазных либералов и до тех деятелей «социалистических»
партий, за которыми осталась в истории кличка «социал-
шовинистов».
Но в обстановке Февральской революции журнал «Лето-
пись» и основанная при участии Горького газета «Новая
жизнь» проявили ряд колебаний от последовательного интер-
национализма к так называемому «революционному оборон-
честву».
Тактика «революционного оборончества» сводилась к тому,
чтобы теперь, когда у государственной власти встала бур-
жуазия, продолжать «оборонительную» войну, но одновременно
оказывать давление на правительство, требуя скорейшего за-
ключения демократического мира.
«Революционное оборончество» полностью противоречило
позиции В. И Ленина. Когда империалисты добились того,
что ввергли мир в небывалую бойню, Ленин, еще в начале
войны, указывал в одном из писем:
«Лозунг мира, по моему, неправилен в данный момент.
Это — обывательский, поповский лозунг. Пролетарский ло-
зунг должен быть: гражданская война» (том XVIII, стр. 56).
Этот лозунг превращения империалистической войны в
гражданскую войну тогда же вошел в манифест ЦК 6<^«>ше-
виков, и события февраля — марта 1917 года не изменили
позиции Ленина. Наоборот, они были для него только под-
тверждением правильности этого лозунга, были началом пре-
вращения империалистической войны в войну гражданскую.
Еще будучи в эмиграции, Ленин ответил на тезисы «ре-
волюционного оборончества» очередной статьей из серии
«Письма из далека» под названием «Как добиться мира?».
43
Он разъяснял в ней, что только пролетариат и беднейшее
крестьянство, взяв в свои руки государственную власть, мо-
гут добиться «действительно демократического, действительно
почетного мира», а буржуазное Временное правительство, бу-
дучи по природе своей империалистическим, никакого другого
мира, кроме как империалистического, заключить не может.
«Обращаться к этому правительству с предложением заклю-
чить демократический мир — все равно, что обращаться
к содержателям публичных домов с проповедью добродетели»
Стом XX, стр. 42).
В этой статье, полемизируя с Горьким-публицистом, Ле-
нин возвращается к оценке его как художника. «Нет сомне-
ния,— пишет он, — что Горький громадный художественный
талант, который принес и принесет много пользы всемирному
пролетарскому движению».
О том, что Ленин продолжал внимательно следить за ху-
дожественной работой Горького, есть прямые свидетельства.
Так, в апреле 1916 года Н. К. Крупская пишет В. А. Кар-
пинскому в Женеву о том, что Владимир Ильич просит при-
слать «если что есть нового из Горького». И знаменательно,
что теперь, при вновь возникшей полемике, Ленин почти
теми же словами, как и в 1909 году, утверждает значение
Горького — великого пролетарского писателя.
С 1909—1910 годов в работе Горького наступает новый и
высокий творческий подъем. Появляются «Городок Оку ров»
и «Жизнь Матвея Кожемякина» — повести о том огромном
мещанском массиве, который еще, казалось, так ^довищно
прочно залегал в пространствах «уездной России» и который
так хорошо, по опыту своей жизни, знал Горький. С тех пор
«окуровщина» стала нарицательным именем этой тупой, кос-
ной силы, сковывавшей старую Россию. В последующих вещах
(цикл рассказов «По Руси», повести «Хозяин», «Детство»,
«В людях») Горький переходит непосредственно на авто-
биографичесгСИЙ материал и дает вещи, которые являются
одними из значительнейших произведений не только русской,
но и мировой литературы. Окуровщина, побеждаемая в жизни
человека творческой волей и творческим трудом, — таков
смысл автобиографических повестей Горького; к слову ска-
зать, и нет у Горького произведений, в которых он изобра-
зил бы мрачную силу темного, слепого, кротовьего быта и не
показал бы» как в недрах этого темного возникает, как сквозь
«плодовитый и жирный пласт всякой скотской дряни победно
прорастает яркое, здоровое и творческое»)
И все же, в годы поражения первои”революции Горькому,
94
как глубоко и остро чувствующему наблюдателю, не чужды
были иногда пессимистические настроения.
Он так вспоминал о своем состоянии после 1906 года:
«Если зуб, выбитый из челюсти, способен чувствовать, он,
вероятно, чувствовал бы себя так же одиноко, как я. Очень
удивляла клоунская быстрота и ловкость, с которой знако-
мые люди перескакивали с одной платформы на другую.
Приезжали из России случайные революционеры, разбитые,
попуганные, обозленные на самих себя и на людей, которые
вовлекли их в «безнадежное предприятие»... Вообще было
весьма много смешного, глупого, и часто казалось, что из
России несется какая-то гнилая пыль».
Мы видели, как в этой обстановке предательства и рене-
гатства одних, испуга и растерянности других тяжело пере-
живал Горький дробление на фракции и группы российской
социал-демократии, казавшееся ему ослаблением сил партии,
п как Ленин с непоколебимой уверенностью в потенциальных
силах рабочего класса писал Горькому, что рабочий класс
«выкует во всяком случае, выкует превосходную революцион-
ную социал-демократию в России, выкует скорее, чем кажется
иногда с точки зрения треклятого эмигрантского положения,
выкует вернее, чем представляется, если судить по некоторым
внешним проявлениям и отдельным эпизодам».
В разности оценок потенциальных сил русского пролета-
риата после убийственно-тяжких лет реакции коренился
источник расхождения Горького с ленинским учением в
1917 году.
Ленин, за два месяца до февральских событий выступая
перед швейцарской рабочей молодежью с докладом о первой
русской революции, так говорил по поводу размеров стачеч-
ного движения в России 1905 года:
«.. .Это показывает, насколько великой может быть дрем-
лющая энергия пролетариата. Это говорит о том, что в рево-
люционную эпоху, — я утверждаю это без всякого преувели-
чения, на основании самых точных данных русской исто-
рии, — пролетариат может развить энергию борьбы в о
сто раз большую, чем в обычное спокойное время. Это
говорит о том, что человечество вплоть до 1905 года не зна-
ло еще, как велико, как грандиозно может быть и будет напря-
жение сил пролетариата, если дело идет о том, чтобы бо-
роться за действительно великие цели, бороться действи-
тельно революционно!» (том XIX, стр. 346).
Недооценка же Горьким сил русского пролетариата в это
время выражалась не только опасением изолированности его
в среде отсталой мелкой буржуазии, — «не нужно забы-
вать, — писал он в «Летописи», в первой статье после Фев-
ральской революции, — что мы живем в дебрях многомил-
лионной массы обывателя, политически безграмотного, со-
циально невоспитанного», что зверская расправа после
1905—1906 годов «обессилила и обезглавила нас на целое
десятилетие», — недооценка эта поддерживалась и опасением
анархической, стихийной силы деревни, социальная перво-
бытность которой так поражала Горького при памятных ему
столкновениях с нею.
Позднее Горький вспоминал:
«Когда в 17-ом году Ленин, приехав в Россию, опубли-
ковал свои «тезисы», я подумал, что этими тезисами он при-
носит всю, ничтожную количественно, героическую качествен-
но рать политически* воспитанных рабочих и всю искренно-
революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьян-
ству. Эта единственная в России активная сила будет бро-
шена, как горсть соли, в пресное болото деревни и бесследно
растворится, рассосется в ней, ничего не изменив в духе,
быте, в истории русского народа».
Так расценивая расстановку политических и культуриых
сил страны, Горький выдвигал на первый план необходимость
тесного союза передовых рабочих с научной и технической'
интеллигенцией и основной задачей революции считал прежде
всего создание таких условий, которые бы в наибольшей сте-
пени содействовали быстрейшему росту культурных сил и
широкой демократизации знаний.
Ради этой цели он организует целый ряд культурных
предприятий: «Свободную ассоциацию для развития и рас-
пространения положительных наук», «Лигу социального вос-
питания», общество «Культура и свобода» и т. д. Ради этого
же он в своих статьях в «Новой жизни» агитирует за «не-
медленное, планомерное, всестороннее и упорное» культурное
строительство, как наиболее верный путь в условиях пережи-
ваемого социального кризиса.
Ленин же и возглавлявшаяся им партия большевиков
единственным для рабочего класса выходом из кризиса и
основой всего дальнейшего социального и культурного раз-
вития страны считали завоевание революционным пролета-
риатом государственной власти. И свою замечательную бое-
вую статью «Удержат ли большевики государственную
власть?», написанную им за месяц до Октябрьской револю-
ции, Ленни в значительнейшей части посвящает именно по-
лемике с публицистами «Новой жизни», утверждавшими, что
96
«напор враждебных сил сметет диктатуру пролетариата». Ле-
нин пользуется этой полемикой для того, чтобы, разбивая
доводы «новожиэненцев», как тогда называли эту группу,
укреплять партию и массы в доверии к растущим силам про-
летарской революции.
«Силу сопротивления капиталистов мы уже видели, весь
народ видел, ибо капиталисты сознательнее других классов
и сразу поняли значение Советов, сразу напрягли все свои
силы до последней степени, пустили в ход все и вся, пусти-
лись во все тяжкие, дошли до неслыханных приемов лжи и
клеветы, до военных заговоров, чтобы сорвать Со-
веты, свести их на нет, проституировать их (при помощи
меньшевиков и эс-еров), превратить их в говорильни, уто-
мить крестьян и рабочих месяцами и месяцами пустейшей
словесности и игры в революцию.
А силу сопротивления пролетариев и беднейших крестьян
мы еще не видали, ибо эта сила выпрямится во весь
свой рост лишь тогда, когда власть будет в руках пролета-
риата, когда десятки миллионов людей, раздавленных нуж-
дой и капиталистическим рабством, увидят на опыте, п о-
чувствуют, что власть в государстве досталась угнетен-
ным классам, что власть помогает бедноте бороться с поме-
щиками и капиталистами, ломает их сопротивление.
Только тогда мы сможем увидеть, какие непочатые еще
силы отпора капиталистам таятся в народе, только тогда
проявится то, что Энгельс называет «скрытым социализмом»,
только тогда на каждые десять тысяч открытых или
прячущихся, проявляющих себя действием или в пассивном
упорстве врагов власти рабочего класса поднимется п о
миллиону новых борцов, доселе политически спавших,
прозябавших в мучениях нужды и в отчаянии, потерявших
веру в то, что и они люди, что и они имеют право на
жизнь...» (том XXI, стр. 276).
К первым месяцам после Октября относятся наиболее рез-
кие выступления «Новой жизни» против большевистской так-
тики. Система доводов покоилась главным образом на ука-
зании отрицательных явлений, сопровождавших революцию:
самосуды, уничтожение культурных ценностей, расхищение
общественного имущества, анархические действия масс, взры-
вы мелкособственнического эгоизма, «всеобщее одичание»,..—
за отдельными отрицательными фактами «новожизненцы» не
хотели видеть главного и основного — могучих созидатель-
ных сил пролетарской революции, в частности и борьбу ее
с анархическими вспышками отсталых слоев массы. И здесь
7 Зак. 538
97
«Новая жизнь» сближалась с публицистами буржуазной
прессы, которая, в своих целях, занималась подбором
отрицательных явлений, сопутствовавших революции.
О всем круге такой публицистики Ленин писал:
«Они «готовы» были бы признать социализм, если бы
человечество перескочило к нему сразу, одним эффектным
прыжком, без трений, без борьбы... «готовы» вымыть
шкуру, по известной немецкой пословице, только с тем, что-
бы шкура все время оставалась сухою» (том XXII,
стр. 156—157).
И в другой статье, в июле 1918 года, приводя пророче-
ские слова Энгельса об империалистической войне и ее по-
следствиях, — «голод, эпидемии, всеобщее одичание как
войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой», —
Ленин пишет:
«Как просто и ясно делает Энгельс этот бесспорный вы-
вод, очевидный для всякого, кто хоть немного способен по-
думать над объективными последствиями многолетней тяже-
лой, мучительной войны». «Мыслима ли многолетняя война
без одичания как войск, так и народных масс? Конечно
нет. . . .Ясно, как день, что создано это одичание империали-
стской войной и что никакая революция без долгой борь-
бы, без ряда жестоких репрессий освободиться от таких
последствий войны не в состоянии».
И далее: «Рождение человека связано с таким актом, ко-
торый превращает женщину в измученный, истерзанный, обе-
зумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса.
Но согласился ли бы кто-нибудь признать человеком такого
«индивида», который видел бы только это* в любви, в ее
последствиях, в превращении женщины в мать? Кто на э т о м
основании зарекался бы от любви и от деторождения?
Роды бывают легкие и бывают тяжелые. Маркс и
Энгельс, основатели научного социализма, говорили всегда
о долгих муках родов, неизбежно связанных с пере-
ходом от капитализма к социализму» (том XXIII, стр. 107,
108).
Рождение нового мира, пробивавшегося через эти муки
родов, не могло не победить сомнений Горького. «Грязь и
хлам, — писал он 17 мая 1918 года в «Новой жизни»,—
всегда заметнее в солнечный день, и часто бывает, что мы,
слишком напряженно останавливая свое внимание на фактах,
непримиримо враждебных жажде лучшего, уже перестаем ви-
деть луЪи солнца и как бы не чувствуем его живительной
силы... Теперь русский народ весь участвует в своей Hero-
ic
рии — это событие огромной важности, и отсюда нужно исхо-
дить в оценке всего дурного и хорошего, что мучает и ра-
дует нас».
В письме к автору этой книги в связи с выходом ее пер-
вого издания в 1933 году Алексей Максимович писал:
«.. .На примере «наших разногласий» очень умело пока-
зана политическая мудрость Владимира Ленина, его совер-
шенно изумительная проницательность. Значение этих «раз-
ногласий», на мой взгляд — весьма глубоко и может послу-
жить темой для некоторых философических размышлении,
ибо грубо «эмпирически», в деле знания действительности я
был, наверное, «опытнее» его, но он, «теоретик», оказался не-
измеримо глубже и лучше знающим русскую действительность,
хотя сам не однажды жаловался, что знает ее—«мало».
«Мне кажется, что здесь «разноречие» не только в силе
познающего разума и в несокрушимой правильности теории,
а в чем-то еще, кроме этого. Это «еще» может быть высотой
точки наблюдения, которая возможна только при наличии
редкого умения смотреть на настоящее из будущего. И мне
думается, что именно эта высота, это умение и должны по-
служить основой того «социалистического реализма», о кото-
ром у нас начинают говорить, как о новом и необходимом для
нашей литературы». 1
В своих воспоминаниях Горький рассказывает о беседах
с Владимиром Ильичем на волновавшие обоих темы. Резуль-
татом бесед было принятие Горьким на себя активной ра-
боты по привлечению крупнейших интеллектуальных сил
страны к советскому строительству, по организации быта
ученых и писателей, по восстановлению работы высших уче-
ных учреждений и книгоиздательской деятельности, по охра-
не культурных ценностей страны, — той огромной работы,
которую он нес в течение трех лет до своего отъезда за гра-
ницу и которая оставила неизгладимый след в истории совет-
ской культуры.
19 октября 1918 года Горький председательствует на пер-,
вом интернациональном митинге и после этого помещает ряд
статей в журнале «Коммунистический Интернационал». В этих
статьях отражены как прежние «тревожные мысли» его
о тяжелом духовном наследии старого мира, отравлявшем
сознание рабочих масс, так и то новое, что теперь вошло
в жизнь Горького, — восхищение революционной энергией
героического русского пролетариата, уже получавшего отклики
1 Альманах «Год XXI», № 13, стр. 57.
на Западе, у братских отрядов пролетариата. И почти каж-
дая статья его в то же время была призывом к международ-
ным революционным силам и международной интеллиген-
ции— понять события в России.
«Надо понять, — писал он в статье «Вчера и сегодня», —
что сегодня в пыли, грязи, в хаосе разрушения уже началась
великая работа освобождения людей из крепкой, железной
паутины прошлого, надо почувствовать, что вчерашнее зло
доживает свои последние часы вместе с людьми вчерашнего
дня.
Случилось так, что впереди народов идут на решитель-
ный бой за торжество справедливости бойцы наиболее не-
опытные и слабые — русские люди, люди страны отсталой
экономически и культурно, люди, измученные своим про-
шлым более других. Еще вчера весь мир считал их полуди-
карями, а сегодня они, почти умирая с голода, идут к победе
или на смерть пламенно и мужественно, как старые, привыч-
ные бойцы.
Честное сердце — не колеблется, честная мысль чужда
соблазну уступок, честная рука не устанет работать, пока
бьется сердце, — русский рабочий верит, что его братья по
духу не дадут задушить революцию в России, не позволят
воскреснуть всему, что смертельно ранено и издыхает. ..»
21
Ль.
В 1921 году у Горького с большой силой возобновился
туберкулезный процесс. Узнав об этом, Ленин, встревожен-
ный, стал настаивать на выезде Горького за границу для
лечения.
«А у Вас кровохарканье и Вы не едете!! — писал он
Горькому в августе 1921 года. — Это ей-же-ей и бессовестно
и не рассчетливо. В Европе, в хорошей санатории будете и
лечиться и втрое больше дело делать. Ей-ей... Уезжайте,
вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас!»
Вскоре Горький выезжает за границу и два с половиной
года лечится в санаториях Германии и Чехословакии, а вес-
ной 1924 года по указанию врачей поселяется в Италии.
Но это не было для него временем отдыха и покоя. Это
было периодом возвращения его к интенсивнейшей художе-
ственной работе. В течение нескольких лет им написано было
семь новых книг: «Рассказы 1922—24 гг.», «Воспоминания»»
^Заметки из дневника», «Мои университеты», «Дело Арта-
моновых» и два тома эпопеи «Жизнь Клима Самгина».
100
Повесть «Мои университеты» — третья часть автобиогра-
фической трилогии, начатой повестями «Детство» и «В лю-
дях». В ней Горький возвращается ко времени своей молодости.
~Он — в Казани, рабочим крендельной пекарни казанского
купца Семенова, потом подручным пекарем в булочной Де-
ренкова. Здесь он встречается со студенческой молодежью»
в речах которой, ему казалось, звучали его «немые думы»;
здесь он сам пытается «пропагандировать» среди забитых и
измученных чудовищной работой крендельщиков. Приехав
в Казань с мечтой об университете, он попадает в подвал бу-
лочной. Перед Лениным, который в те же годы приезжает
в Казань, двери «императорского» университета раскрылись,—
не надолго. В декабре 1887 года в Казанском университете
возникли волнения, в результате которых Ленин с группой
студентов исключен был из университета. По полицейскому до-
несению, Ульянов «4 декабря бросился в актовый зал в первой
партии, и вместе с Полянским первыми неслись по коридору».
И случилось так, что повесть об этом времени, вышедшая
в 1923 году, была для Ленина последним произведением
Горького. «...Помню, — пишет Н. К. Крупская, — как слу-
шал он «Мои университеты» в последние дни своей жизни».1
В_ 1925—году Горький выпускает в свет новую повесть
«Дело Артамоновых». Это — история трех поколений купе-
ческого рода Артамоновых. Их «дело» — дело капиталистов—
разрушается неизбежно и неотвратимо по мере роста и раз-
вития рабочего класса.
Книга эта вышла в шести изданиях в увеличенных тира-
жах. В это же время статистика библиотек показала, что
Горький у советского читателя стоит на первом месте по чи-
таемости, и стало фактом то обстоятельство, что с тех пор
и до сего времени наши издательства, несмотря на много-
численные издания, еще далеки от того, чтобы удовлетворить
спрос на сочинения Горького.
Творческий подъем Горького-художника в эти годы был
изумительней. Уже в начале 1925 года, почти тотчас по
окончании «Дела Артамоновых», Горький говорил одному из
своих посетителей: «.. .Пишу, да! Пишу большую вещь.
О «выдуманных» людях пишу. Много у нас было «выдуман-
ных» людей. И их «выдумали», и они сами себя «выдумали».
Вещь эта в беседе не названа, но нет сомнения, что речь
шла о повести, которая получила потом название «Жизнь
Клима Самгина».
1 «Лен. правда», 1932 г., № 224,
101
Возобновив свой старый, еще каприйский замысел об изо-
бражении интеллигента, отходящего от революции после ее
поражения в 1905—1906 годах, Горький реализовал теперь
ЭТу тему в форме большого произведения, далеко, невиди-
мому, оставившего за собой первоначальный замысел.
Это — итог интеллектуальной и социальной жизни России
последних десятилетий перед революцией. Но вещь эта по*
строена так, что все многообразные и бурные события эпохи
преломляются через сознание центрального персонажа пове-
сти, Клима Самгина, «интеллигента средней стоимости», и
это сделано Горьким с блистательным искусством. Повесть
явилась сильнейшим разоблачительным материалом, памфле*
том против той, связавшей себя с капитализмом, части интел-
лигенции, которая закономерно переходила в лагерь заклятых
врагов революции.
Занятый напряженной творческой работой, Горький и за
рубежом прикован был мыслями к своей родине. Помимо
того, что он с величайшим вниманием следил за советской
жизнью, советской прессой и советской литературой, как-то
само собой получилось, что рабкоры, селькоры, начинающие
писатели и просто рядовые участники социалистической
стройки ежедневно со всех концов страны стали направлять
ему десятки писем, рукописей, запросов, посылали свои ли-
тературные опыты и рассказывали о своей работе, как доб-
рому советчику, наставнику и другу.
Писали со всех концов Советского Союза, иногда с са-
мыми фантастическими адресами. Так, человек, смутно пом-
нивший, видимо, что Горький жил когда-то на острове Капри,
адресовал письмо так: «Швейцария. Остров Кипр. Горькому».
Впрочем, адрес не имел никакого значения, потому что
все европейские почтовые магистрали направляли письма в
Сорренто по одному только имени — Горький.
В письме 1926 года Горький так передавал свое впечат-
ление от этой переписки:
«Иногда начитаешься писем, в которых всегда смех и
слезы рядом, и так захочется домой, что, если бы не роман
[Клим Самгин], уехал бы в глушь к чертям диким».
Здоровье его к тому времени значительно улучшилось, и»
решив прервать работу над романом и ехать в Советскую
Россию, Горький пишет:
«Я — человек жадный на людей и, разумеется, по -дриезде
на Русь работать не стану, а буду ходить, смотреть и гово-
рить. И поехал бы во все места, которые знаю: на Волгу»
на Кавказ, на Украину, в Крым, на Оку и по всем бывшим
102
ямам и ухабам. Каждый раз, — а это каждый день!—полу-
чив письмо от какого-нибудь молодого человека, начинаю-
щего что-нибудь понимать, чувствуешь ожог, хочется к чело-
веку этому бегом бежать. Какие интересные люди и как все
у них кипит и горит! Славно».
В чем радость Горького — легко понять и по этим отры-
вочным сообщениям. На родине шел интенсивный процесс все
большего освобождения потенциальной энергии масс, все бо-
лее мощно росли их творческие созидательные силы. Под ру-
ководством партии Ленина — Сталина рабоче-крестьянские
массы, разбив в гражданской войне врагов революции, вос-
становив промышленность страны, переходили к работам ре-
конструктивного периода. Эта аргументация героической прак-
тикой давно заставила Горького пересмотреть вопрос о силе
потенциальной энергии масс в революции, и в одной из ста-
тей своих 1927 года, посвященной рядовому строителю со-
циализма, он писал так:
«Моя радость и гордость— новый русский человек, строи-
тель нового государства. К этому маленькому, но великому
человеку, рассеянному по всем медвежьим углам страны, по
фабрикам, деревням, затерянным в степях и в сибирской
тайге, в горах Кавказа и тундрах Севера, к человеку,
иногда очень одинокому, работающему среди людей, которые
еще с трудом понимают, к работнику своего государства, ко-
торый скромно делает как будто незначительное дело, но
имеющее огромное историческое значение, — к нему я обра-
щаюсь с моим искренним приветом. Товарищ! знай и верь,
что ты — самый необходимый человек на земле. Делая свое
ма^ледькое^ д^ло. ты начал создавать действительно новый
Тйир».
Еще в памяти исторические сцены приезда Горького в
СССР в 1928 году, толпы на площади Белорусско-Балтий-
ского вокзала, митинг, заседание пленума Моссовета, засе-
дание в Свердловском университете и т. д. «Мне так ка-
жется.— говорил Горький на одном из собраний, — что я
в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать.
За это время страна помолодела. Такое впечатление, что
среди старого, в окружении старого растет новое, молодое.
Дома старые, а люди новые. Вот что я вижу. Молодую стра-
ну я вижу. И я за это время помолодел».
Раскрепощение труда и освобождение всех его беспредель-
ных созидательных возможностей было всегда самой пылкой
мечтой Горького.
103
И теперь, по приезде на родину, на одном из торжествен-
ных собраний он говорил:
«Меня сегодня назвали счастливым человеком. Это пра-
вильно, перед вами действительно счастливый человек, в жиз-
ни которого осуществились лучшие его мечтания, лучшие его
надежды. Смутные мечтания, может быть, неясные надежды,
может быть, но именно те надежды, те мечтания, которыми
я жил.
Если бы _ я_ был критиком и писал книгу о Максиме
Горьком, я бы сказал в ней, что сила, которая сделала Горь-
кого тем, что он есть, тем, каким он стоит перед вами, тем
писателем, которого вы так преувеличенно чтите, которого
так любите, заключается в том, что он первый в русской ли-
тературе и, может быть, первый в жизни вот так, лично, по-
нял величайшее значение труда, образующего все ценнейшее,
все прекрасное, все великое в этом мире».
Хотя Горький и сообщал, что по приезде «работать не
станет, а будет ходить и смотреть», но трудно было этому
поверить, — до такой степени представление о нем связано
с представлением о работе. И действительно, с первых же
дней, наряду с предпринятыми обширными поездками по
стране, Горький включился и в повседневную советскую куль-
турную работу, если можно назвать повседневностью ту
мощную инициативу, которую он давал советской мысли.
Он основывает и возглавляет журналы «Наши достиже-
ния», «За рубежом», «Литературная учеба», «СССР на
стройке», основывает серии книг «История молодого человека
XIX столетия», «Библиотека поэта», «Жизнь замечательных
людей»; по его инициативе возникают такого значе-
ния издания, как «История фабрик и заводов», «История
гражданской войны»; он входит со своим содействием, со
своей помощью в каждое нуждающееся в такой помощи пред-
приятие общекультурного значения: не говоря уже о таком
кровном для Алексея Максимовича деле, каким было для
него руководство начинающими писателями и руководство
советской литературой, — шло ли дело о работах общества
«Долой неграмотность!», об организации международного
Полярного года, о сборе книг для деревни, об институте изу-
чения человеческого организма, о колониях беспризорных, о
десятках других работ государственного и культурного значе-
ния, — всюду входил он со своей инициативой или со своим
ободряющим и серьезным вмешательством. Разносторонность
его интересов и знаний, блеск его мысли и инициативы были
здесь поистине поразительны. Вне этих рамок — работа по
104
привлечению лучшей части европейской интеллигенции к
борьбе с гнусной деятельностью поджигателей войны» —
Горький был одним из организаторов антивоенного конгресса
и членом бюро международного антивоенного комитета. И по-
мимо всего этого и сверх всего этого, при продолжавшейся и
непрерывной художественной и очерковой работе — огромное
количество статей, заостренных против классового врага
внутри и вне Советского Союза, направленных на борьбу с
пережитками и силами капитализма, на защиту первого в
мире социалистического государства.
Публицистические статьи Горького были классическим об-
разцом пропаганды и агитации. Настойчиво, сопредельной
ясностью и впечатляемостью он пропагандировал достижения
Советского государства, ^разъяснял значение труда, поднятого
русским народом, значение дружбы советских народов и роста
многонациональной советской культуры. Настойчиво агитиро-
вал он за помощь Советскому Союзу всего передового челове-
чества, и с каждой статьёй-его ~множились наши друзья и
приверженцы.
Дружба со ФИаМшым, как в свое время дружба с
Лениным, освещала жизнь Горького, делала еще могучее, еще
устойчивее его великую деятельность в Советском Союзе.
Как товарищ Сталин ценил деятельность Алексея Макси-
мовича, видно из письма его в связи с сорокалетием литера-
турной работы Горького:
«От души приветствую Вас, — писал товарищ Сталин, —
и крепко жму руку. Желаю Вам долгих лет жизни и работы
на радость всем трудящимся, на страх врагам.. .»
«Настрах врагам» была работа и самая жизнь Горького*
История мирдвой литературы знает много писателей, прини-
мавших бурное участие в социальных битвах своего времени.
Но не было еще такой крепкой связи всей работы и всей
жизни с борьбой, не было такой соединенной силы в борьбе,
как в этом двуедином образе писателя и бойца.
Горький всегда обладал огромной волей к труду. Но та,
литературная, публицистическая, организационная деятель-
ность, которую он развернул в советс^укх^поху, является наи-,
более блистательным примером 'его гигантской^работоспособ-
ности.
Интересно отметить, что еще в 1927 году, в самый канун
нового периода политической и литературной деятельности
Горького, могло возникнуть обсуждение вопроса — пролетар-
ский ли писатель Горький? Искажая учение Маркса — Ленина
об искусстве и литературе, утверждали, например, что талант
/Я5
Горького сформировала мещанская среда и что даже тот
факт, что Горький отталкивается от мещанства и борется
с ним, доказывает, что он — мещанский художник. 1 По этому
поводу А. Луначарский остроумно заметил, что «с такой
точки зрения и Маркс будет тоже не пролетарский писа-
тель. .. несомненно, что он всю жизнь боролся против капи-
тализма».
Вопрос о том, что изображает художник, трактовался как
вопрос самодовлеющий, без учета, какое назначение
имеет изображение, какую социальную функцию несет произ-
ведение, и, побочно, получался доктринерский вывод, что дело
действительного пролетарского писателя — изображать только
жизнь и быт пролетариата, как будто пролетариату доста-
точно знать только жизнь своего класса. А с этим последним
мнением боролся еще Ленин, когда писал:
«Сознание рабочих масс не может быть истинно классо-
вым сознанием, если рабочие на конкретных и притом непре-
менно злободневных (актуальных) политических фактах и со-
бытиях не научатся наблюдать каждый из других общест-
венных классов во всех проявлениях умственной, нравствен-
ной и политической жизни этих классов; — не научатся при-
менять на практике материалистический анализ и материали-
стическую оценку всех сторон деятельности и жизни всех
классов, слоев и групп населения. .. Рабочий должен ясно
представлять себе экономическую природу и социально-поли-
тический облик помещика и попа, сановника и крестьянина,
студента и босяка, знать их сильные и слабые стороны, уметь
разбираться в тех ходячих фразах и всевозможны^ софиз-
мах, которыми прикрывает каждый класс и каждый
слой свои эгоистические поползновения и свое настоящее
«нутро»...» (том IV, стр. 414—415).
Значение художественных созданий Горького для проле-
тариата было в том, что он умел показать в своих рассказах и
повестях «экономическую природу и социг^льно-политический
облик помещика и попа, сановника и крестьянина, ф^дента
и босяка» и многих других социальных типов, умел показать
их «сильные и слабые стороны» и оценить с точки зрения
революционных позиций рабочего класса; в том, что в ро-
мане «Мать», имевшем огромное влияние в рабочих массах
России и Запада, показал пафос и практику классовой
борьбы пролетариата; в том, что в других своих повестях и
1 «Вестник Ком. акад.», 1927 г., № 24, стр. 270.
106
романах доказал всю силу гнетущего влияния классового ка-
питалистического строя на формирование психики человека и
все средства, которыми пользуются в этих целях господ-
ствующие классы, — от религии до провокации; в том, что
показал и непобедимое прорастание сквозь мертвящие пласты
этого гнета живой и творческой энергии человека; в том, что
на широком художественном полотне «Клима Самгина» учил
разбираться в тех «ходячих фразах и всевозможных софиз-
мах», которыми прикрывают враги революции «свои эгоисти-
ческие поползновения и свое настоящее нутро»; и в одном гИз
последних своих произведений, в пьесе «Егор Булычев и
другие», он снова и с неувядаемой силой таланта разо-
блачил социально-политический облик и «нутро» людей уми-
рающего класса.
Неизмеримая историческая заслуга Горького в том, что
в эпоху решающей «схватки рабочего класса с капитализмом
он своими художественными произведениями приобщал к ре-
волюционному сознанию широчайшие массы читателей; в том,
что и своими художественными произведениями, и своей пуб-
лицистикой, и прямой революционной работой он укреплял
боевое сознание ipacc как виднейший соратник великих вож-
дей Ленина и	н^ррьбе за победу коммунизма.
В эту борьйу’за освобождение от капиталистического раб-
ства Горький вложил огромные , и многообразные силы своего
гения. Вот почему ^пролетариат с глубокой убежденностью
называет его своим великим писателем.
22
О дру1?Ьм великом русском писателе, Льве Толстом,
В. И, Ленин писал в 1910 году:
«Его устами говорила вся та многомиллионная масса рус-
ского народа, которая уже ненавидит хозяев современной
жизни, но которая е щ е не дошла до сознательной, последо-
вательной, идущей до конца, непримиримой борьбы с ними»
(том XIV, стр. 407). Выразителем в литературе тех эксплоа-
тируемых масс, которые не только уже ненавидели «хозяев
жизни», но и дошли до «сознательной, последовательной,
идущей до конца, непримиримой борьбы с ними», был
М. Горький.
И история словно нарочно сделала так, что великий писа-
тель, выразитель этих масс, самою жизнью своей как бы
символизировал^ мучительный» рост их сознания, их напря-
1Q7
женную борьбу. С детства он сам завоевывал себе все: право
на развитие, право на чтение, на духовный рост, на жизнь
человеческую, а не свиноподобную. В этой борьбе он «напря-
женно оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый
на всякий спор и бой». А когда, вырвавшись из лап отвра-
тительной купеческо-мещанской среды, он сделал попытку
прорваться к учению в университете и вместо того попал в
условия отчаянно трудной босяцкой жизни, это послужило
ему новой закалкой.
f«Bo мне постепенно развивалось волевое упрямство, и
чем труднее слагались условия жизни — тем крепче и даже
умнее* я чувствовал себя».
Можно сказать, что и русский рабочий класс, вместе с
которым рос Горький, тоже чувствовал себя и крепче и ум-
нее по мере роста своей сопротивляемости самодержавно-
полицейскому государству и капиталистической эксплоатации.
То было время, когда эксплоатируемые массы накопляли
огромную революционную энергию, когда значительная часть
крестьянства пролетаризировалась, переходя из-под власти
крепостнической эксплоатации под ярмо промышленного капи-
тала, когда все более нарастал протест 'против всякого гнета
и когда пролетаризирующиеся массы, уходя, из-под власти
наихудшей, раздробленной формы эксплоатации, всё боль-
шими массивами соединялись на одной работе, классово орга-
низующей их и объединяющей для общей борьбы. Это было
время, когда молодой Ленин громил «народников», не понимав-
ших революционного значения рабочего класса, и указывал ис-
торические пути к победоносной коммунистической революции.
** Горький рос вне большого рабочего Коллектива. Нс^страст-
ные поиски им сплоченного коллектива, поиски рабочей соли-
дарности в труде и борьбе характерны для всей его молодости.
► Придя в Тифлис, сойдясь там на работе в железнодорож-
ных мастерских с кругом рабочей молодежи, образовав со-
вместно с товарищами пропагандистские кружки^ он нашел
недостававший ему рабочий коллектив и нашел ту правду,
которая определила его жизненный и писательский путь.
Его странствия, эта его «путевка», данная ему трудовой
родиной, зарядили его тем оптимизмом борьбы, который на-
шел свое отражение уже в Первых его рассказах. Широта
степи, необъятность моря, мириады тонн солнца и воздуха —
все, что он получил в дар от своей родины, все это отрази-
лось еще небывалой в русской литературе силой оптимизма.
И люди его рассказов были невиданные до него в русской
литературе. При всей нищете. Своего внешнего быта они са-
108
мым существованием своим непримиримо требовали себе
места в жизни. Изображение «униженных и оскорбленных»
с целью вызвать гуманные чувства в буржуазном обществе
совсем не входило в задания автора. Не милости к ним, не
сочувствия «падшим», не помощи от щедрот «общества» тре-
бовал автор. Он показывал неизбежность того, что эти уни-
женные и подавленные сами поведут борьбу за свои права.
Все накопленные дворянской, либерально-буржуазной и
отчасти народнической литературой представления о «кро-
тости», «терпении» русского «меньшого брата» сдавались
Горьким в историю. Вместо прославленной «искры божией»,
которую литература этих формаций так усердно искала в
душах униженных и эксплоатируемых, чтобы оправдать к ним
гуманное отношение «общества», здесь, в рассказах Горького,
был грубоватый, не прикрытый традиционной мягкостью в
изображении «простого русского человека», свободолюбивый
и непреклонный дух протеста, настроение людей, никак не со-
гласных на покорное и «кроткое» подчинение «хозяевам
жизни».
Связь деятельности Горького с растущим боевым настрое-
нием рабочих масс, связь с народным, демократическим подъ-
емом в стране была несомненна.
Но была и обратная связь. Русский героический рабочий
класс, выдвинув в эпоху своего роста и подъема великого
писателя, воплотил в нем свою несокрушимую волю к по^
беде, дал ему свою поистине неиссякаемую страсть в борьбе.
Жизнь Горького всегда полна была изумительной энергии.
Не прерывая своей художественной работы, он является од-,
новременно и публицистом и общественным деятелем, всегда^
занят он и прямой революционной работой.
{ В годы перед первой русской революцией его имя
является подлинным знаменем революционной бури, в октя-
бре 1905 года он организует первую легальную газету боль-
шевиков, принимает участие в организации декабрьского вос-
стания в Москве, агитирует за границей против наступающей
на страну контрреволюции,^ годы реакции работает в тес-
ной связи с Лениным, поддерживает прессу большевиков
своим энергичным участием^ а в общей прессе не прекра-
щаются его боевые выступления за демократическую литера-
туру против литературы разложения, литературы нытья, ре-
негатства, разнузданной богемы и религиозного ханжества,
. Бурная и интенсивная общественная работа и публицисти-
ческие выступления, как и прямая революционная деятель-
ность не помешали Горькому подняться на новую творческую
109
ступень, к новым вершинам своей художественной работы.
Наоборот, эти два десятилетия политической борьбы в зна-
чительной степени и создали и подготовили новый подъем его
творчества. И произошло это тогда, когда после «Матери»,
«Врагов» и ряда политических памфлетов буржуазная кри-
тика в России объявила о «конце Горького», а буржуазный
Запад отказался от переводов его произведений.
На широчайшем бытовом, автобиографическом и истори-
ческом материале Горький в ряде произведений снова и снова
с изумительным мастерством показывает враждебные револю-
ции силы, побеждаемые творческими силами людей труда и
героической борьбы.
Наслаивались годы, множились его великолепные произве-
дения, падала и снова взметалась еще выше мировая слава, —
он, Алексей Максимович, оставался все тот же, знал все ту
же «одной лишь думы власть» — о преобразовании мира, о
конечной победе революции. И несмотря на колебания, вы-
звавшие в его публицистике неверные ноты, он оставался
писателем выдвинувших его масс, всегда чувствующим орга-
ническую связь с ними.
В предисловии к сборнику своих статей (в 1931 году) он
прямо указывает на то, как на него влияют настроения масс.
Он сообщает, что не устраняет повторений, потому что хо-
чет, «чтобы тт. читатели видели, как — сообразно повышению
их настроения — повышалось и настроение писателя». А когда
он, вернувшись из Италии в Советский Союз, принял уча-
стие в делах литературных организаций, его первым и по-
стоянным требованием к советским писателям бы^о требова-
ние повышенного отношения к действительности, требование
равняться в этом пафосе по рядовому героическому строи-
телю социализма, по авангарду рабочего класса, с его, как
он говорил, «эротическим» отношением к действительности.
Горький требовал напряженной работы всех приводных
ремней советской литературы, требовал максимальной помощи
от литературы в борьбе за победу коммунизма, требовал все-
народности литературы по пафосу, содержанию и языку.
Как он досадовал, когда ему казалось, что особенности
языка послужат препятствием для понятности хорошей книги
во всех концах страны или что перевод этой книги предета—
вит затруднения для распространения ее за пределами рус-
ского языка.
Советский писатель, по его представлению, должен быть
[понятен во всем-’ мире, должен быть рупором побед социа-
лизма, глашатаем его идей. Поистине к высокому назначению
110
ввал он до последнего дня своей жизни советскую литера-
туру, и мы знаем, мы видели, как он не жалел себя, как тра-
тил свои силы, чтобы передать этому делу свою неуемную,
великую страсть.
Ради этого и ради предложенных им предприятий высо-
кого культурного значения он отодвигал свою художественную
творческую работу, хотя не мог не помнить, что «Жизнь
Клима Самгина», его значительнейшее произведение, еще не
кончено.
Но Горький не раз говорил о себе, что он никогда не
чувствовал себя «только писателем».
«Довлеет дневи злоба его, — писал он мне в одном из
писем 1931 года, — что поделаешь? Я всегда чувствовал себя
человеком сего дня. Вот и теперь с утра до ночи сижу,
читая материал для журнала «Наши достижения». Уже до-
стиг бессонницы».
Как машинист Нил в пьесе «Мещане», Горький «на все
средства души своей» всегда стремился удовлетворить свое
желание «вмешаться в самую гущу жизни. .. месить ее и так,
и^этак^тому — помешать, этому — помочь...»	_
ТТЧеисчислимо количество людей, которым он помог, кого
поставил на ноги, ободрил в работе, воодушевил, научил. И-
если замечал хоть искру таланта, не жалел никаких усилий
своих, чтобы раздуть ее в пламя; если видел у человека доб-
рое желание служить общему делу, широко раскрывал этому
человеку свое сердце.	----
«Кто дерзает быть писателем, — писал он молодой деву-
шке-поэту, — должен быть всегда и беспредельно искренним.
Кто хочет быть писателем — должен найти в себе — себя —
непременно... Берегите, берегите себя от чуждых Вам наст-
роений, раз Вы хотите писать, а не пересказывать чужие
слова... Слушайте всего больше саму себя и работайте, ра-
ботайте, работайте! Изучайте язык, форму. И, разумеется,
смотрите на людей, на жизнь, на горы, море, цветы, камни,
пыль, грязь — на все! Думайте! Думайте! Всего хорошего
Вам, всего хорошего!»
Вот другое письмо — каприйского периода:
«В душе усталость и равнодушие», — пишете Вы, солдат,
сорока лет от роду, автор хорошей повести, челрвек с живым
сердцем. Мне странно слышать это и я думаю, что имею
дело с настроением временным, вызванным усталостью и не-
удачей, постигшей Вашу последнюю работу.
Позвольте сказать Вам вот что: лучший друг и учитель
человека, живущего широкими интересами, вдохновляемого
111
большими желаниями, именно — неудачи. Это я говорю со-
вершенно серьезно, с полным убеждением. Поверьте, что в
моих глазах вся двадцатилетняя работа моя в литературе —
ряд неудач. Тут нет рисовки, нет позы: это простое и ясное
сознание факта. Я «е—написал ни одной вещи, которую сам
мог бы прочитать не то что с чувством полного удовлетво-
рения, но даже хотя бы просто с удовольствием. Это — тра-
гедия всякого честного писателя, да и не только писателя, а
просто честного русского человека, который живет в стране,
слишком медленно растущей духовно, полной несделанного
дела, которое надобно, необходимо сделать».
Из писем того же времени:
Для слесаря Семенова на станцию Мелитополь/Горький
просит послать книги.	/
«Очень буду рад узнать, что Вы любезно сделаете это.
Хорош парень и серьезно хочет учиться. Сейчас k России я
не вижу ничего более ценного, чем эти люди». /
Для мальчика Аркадия Колпакова просит послать деньги
и абонемент на журнал «Природа и люди»: /
«Сей Аркадий — гимназист второго класса архангельской
гимназии, закадычный мой друг. Издает очень хорошо жур-
нал, — но — не имеет сапог. Любит читать и — не имеет
книг. Усердно прошу — не медлите снабдить его сапожни-
ками и книжками!
Очень хорош человек!»
« 1 алант? — пишет он начинающему писателю. — Это —
любовь к своей работе, уменье работать. Надобно отдавать
всего себя, все свои силы избранному делу. Учиться надо,
учиться! . . Подумайте: так же как каждый из вас встает к
новой жизни, хочет ее строить, — так же, постепенно, подни-
маются к ней воли, воображения, мысли десятков миллионов
людей».
Горький обладал умением мыслить волей, чувством, вооб-
ражением масс, в то же время различая и вглядываясь в каж-
дое лицо, пестуя усилия каждого, хотя бы и самого малень-
кого человека. Ведь не просто по доброте он был столь от-
зывчивым, что писал сотни писем, отвечая на какой-нибудь
даже самый простодушный запрос из глухого захолустья, из
какой-нибудь российской щели. А он всегда отвечал, если
только угадывал по письму или рукописи ростки таланта,
усилие воли, стремление — «вперед и выше».
А в советский период переписка его колоссально расшири-
лась, высоко поднимая настроение Алексея Максимовича.
«Разбирая письма, — писал он мне в 1931 году, — коими осы-
112
пает меня «Русь», завидую человеку, который будет рыться
в моем архиве».
Его дарование художника слова, огромный опыт профес-
сиональной работы, восприятие каждого нового литератур-
ного явления почти как своей личной удачи, давняя роль
страстного организатора сделали его естественным средото-
чием советской литературной жизни, и в 20—30-х годах,
можно сказать, не было ни одного советского писателя, так
или иначе не обязанного Горькому помощью, вниманием, со-
ветом, а иногда и литературным бытием.
«Я — профессиональный читатель, — писал Горький, —
влюбленный в литературу. Каждый раз, когда приходит но-
вая книга, я открываю ее с глубочайшим волнением, напря-
женно ожидая найти в ней что-то новое, радостное, талант-
ливое».
Великому делу пропаганды художественным словом он
был привержен беспредельно. Отдать всего себя, всю свою
волю общему делу, — этого он требовал и от других.
Писатель посылает ему свою книгу и сообщает: «Вот все,
что я могу дать, большего не требуйте». Горький прочел
книгу и отвечает: «Я Вам не верю. Вам лень работать. «Если
можешь — должен». Вы можете, это Вами доказано, значит
Вы — должны работать».
Другой автор обороняется от Горького так: «Писателю
невозможно быть энциклопедистом». «Если это Ваше крепкое
убеждение, — резко отвечает Горький, — бросьте писать, ибо
убеждение это говорит, что Вы неспособны или не хотите
учиться. Писатель должен знать как можно больше. А Вы
пытаетесь выговорить себе право на безграмотность». И, су-
рово отчитав автора, Горький в конце письма мягко убеж-
дает: «Мне думается, что Вы человек упрямый, волевой, и
что у Вас заметны признаки таланта. Может быть, Вы по-
пробуете учиться писать. Следовало бы».
«Сомнение — для художника — прекрасное свойство, а вот
самомнение — пагуба»,— говаривал Горький, и велик был его
гнев, когда он встречал такое самомнение в сочетании с не-
желанием честно работать.
«Не буду перечислять глупости и пошлости, которыми за-
полнены почти все страницы Вашей книги, не только просто
плохой, а — постыдно плохой.
С чувством искренней горечи пишу все это. Как могут
существовать в Союзе Советов литераторы такого типа, лите-
раторы совершенно лишенные чувства уважения к читателям?
И при всем этом, при отсутствии сознания социальной связи
8 Зак. 538
113
с читателем, при наличии анекдотической малограмотности
Вы хвастливо говорите: «Я и моя творческая группа»... «Вся
моя творческая группа» — это Вы, организатор и руковоД
группы, Вы — сочинитель такой халтурной книжки? .. Оду-
майтесь. Вам нужно учиться, а не руководить «творческой
группой». Я пишу Вам грубо, но я через Вашу голову говорю
всем таким сочинителям, как Вы: одумайтесь, учитесь рабо-
тать честно.
Вы должны понять, что в наших советских условиях пло-
хая работа — бесчестная работа»,
«Рассказы Ваши, — пишет Алексей Максимович другому
писателю, — вызвали у меня такие мысли: как странно! Че-
ловек живет в государстве, где десятки миллионов людей, не
щадя своих сил, создают новые формы жизни, где сотни ты-
сяч молодежи обучаются в вузах и уже выделили из среды
своей десятки очень крупных деятелей в область науки, где
рабочий класс ежегодно увеличивает кадры администраторов,
изобретателей, быстро создавая свою, пролетарскую интелли-
генцию; человек живет в стране, где трудовая энергия тво-
рит чудеса... и — живя в такой стране, среди такого народа,
человек не видит в ней никого, кроме каких-то полуидиотов,
да и сам себя изображает тоже полуидиотом.
Если Вам серьезно хочется работать в области литера-
туры, поймите, что художник должен знать и свет, и тени.
Историю культуры не дураки создавали, и у нас новую куль-
туру не дураки строят, а Вас почему-то интересуют только
дураки. Юмор — не для того, чтдб смешить, а для того,
чтоб высмеивать. Вы же, пока, не умеете ни того, ни другого.
Но способности у Вас — есть и Ваша обязанность — всесто-
ронне разрабатывать их.
Жёлаю Вам успеха в работе над собой, если Вы ее нач-
нете».
^.Честный, упорный, настойчивый, будничный, иногда мучи-
тельный труд, — это, по убеждению Горького, — основа лите-
ратурного дела.
«.. .Не серьезное, поверхностное отношение Ваше к лите-
ратурной работе объясняется тем, что Вам очень дешево да-
лась известность», — пишет он автору, слишком спешившему
к славе.
«Нет сомнения, — пишет он другому писателю, — Вы да-
ровитый человек, но — извините — плохой работник, — слиш-
ком торопитесь сделать и, видимо, не чувствуете наслаждения
делать».
114
Радость работы, любовь к работе, — о величайшей цен-
ности этого свойства не уставал повторять Горький. «В при-
рожденную талантливость я плохо верю. По-моему, есть
только один талант: уменье делать всякое дело с любовью
к нему».
«В общем же — дерзайте! — пишет он начинающему писа-
телю, разобрав его первые рукописи. — Но — учитесь! Это
прежде всего и — навсегда, до смерти».
«А рассказы пишите так, как будто читатель — интим-
нейший Ваш друг, Вы его любите, уважаете, сами же имеете
рассказать ему — просто и не рисуясь — великие, только Вам
известные, Вами впервые открытые тайны жизни».
«Вы спрашиваете: как писать? — отвечает он другому
корреспонденту. — Пишите так, как будто Вы — свидетель на
вековом суде правды с кривдой, а судья — Ваш лучший Друг,
в справедливость его Вы безусловно верите и скрыть от него
ничего не хотите, даже — не можете».
Эти проникнутые глубокой мудростью мысли Горького
относятся ко времени писания им его самого значительного
произведения, четырехтомной эпопеи «Жизнь Клима Сам-
гина». Она охватывает почти полвека в истории России, и
Горький писал ее именно так: как свидетель — и какой вели-
кий, какой многоопытный и многознающий свидетель! — на
вековом суде правды с кривдой.
25
В «Жи зни Клима Самгина» Горький поднял огромные
пласты нового материала, нашел для себя новые формы по-
вествования, и эта эпопея останется изумительным памятни-
ком его неувядающих сил.
В ней дан крепкий узел исторических событий, показаны
судьбы людей на протяжении многих лет их жизни. Какое
количество персонажей проходит перед читателем, — капита-
листы всех калибров, интеллигенты всех толков, рабочие,
крестьяне, люди «всех состояний»!
Рукопись обрывается на картинах Февральской револю-
ции, обрывается, можно сказать, на полуслове, — смерть по-
мешала докончить Горькому это произведение, которым он
творчески жил в течение последних десяти лет своей жизни.
Последний, четвертый том осталс^ в черновом виде, не-
оконченный и частью недоработанный, Но изучение рукописи
•	115
позволило в большинстве случаев точно прочесть текст, опре-
делить места многочисленных вставок и сохранить замысел
автора во всех деталях.
Огромно познавательное значение этой вещи, Поток собы-
тий, смена персонажей, эволюция характеров и конечные
судьбы людей, — все это очерчено в полную силу горьков-
ского мастерства.
В одном из писем ко мне последнего периода Алексей
Максимович сообщает, что, вспоминая о прошлом, о датах и
хронологии, он замечает, что его «перегруженная память» на-
чинает «пошаливать». Но «зрительная память», — пишет
он, — «на фигуры, лица, на пейзаж» все так же сильна. «И
она позволяет мне корректировать ошибки памяти разума».
Исторический романист создает свои вещи на основе изу-
чения материала и на основе творческого воображения. Эпо-
пея Горького создана силой воображения и памяти.
И какой огромный творческий труд, какое феноменальное на-
пряжение памяти нужно было для создания этого произведе-
ния, воплотившего в живых образах сотни людей, — образах
социально значительных, исторически точных и данных с та-
кою силой выразительности, что каждый из этих людей, ка-
кое бы эпизодическое место в повести ни занимал, не забы-
вается.
Этот художественный подвиг будет в полной мере оценен
грядущими поколениями.
Но вместе с тем повесть Горького меньше всего гложет
считаться только чем-то вроде «исторической хроники», бес-
страстного рассказа о прошлом.
Последний творческий труд Горького — в то же время по-
следний боевой вклад в его борьбу за счастье великого на-
рода против всех гнетущих сил и пережитков прошлого.
Чем так значительно изображение центрального персо-
нажа повести — Клима Самгина? Тем, что этот герой, самым
тесным образом связанный с условиями социальной среды и
исторического времени, биография которого так мастерски
вплетена автором в биографию эпохи, этот персонаж перера-
стает отведенные ему рамки и по силе художественного обоб-
щения становится в ряду типов мировой литературы.
Историческая точность изображения Самгина подтверж-
дается рядом документов, начиная со времени его молодости.
Вот, например, лидер демократической интеллигенции второй
половины 80-х годов Н. В. Шелгунов в одной из своих ста-
тей дает такую характеристику современной ему буржуазной
молодежи:
116
«Восьмидесятники — люди практические в обыденном
смысле этого слова. Они слишком холодны и рассудочны,
чтобы чём-нибудь увлекаться, и слишком любят себя и свое
тело, чтобы в каком бы то ни было случае забыть о себе.
В них до непомерности развито чувство личного я, но только
в сторону самосохранения. Наклонность ума стлаться по
земле и уходить в мелкие личные интересы сообщает уму
восьмидесятника низменный пошиб, лишает его порыва, по-
лета вверх и вширь и приучает к холодной рефлексии, ко
всяким сомнениям и даже безверию в лучшие, благородней-
шие человеческие стремления и в личную и общественную
нравственность».
Все это — довольно точная характеристика людей типа
Самгина. Несомненно, что Горький издавна и пристально
всматривался в этих людей, занявших в то время, в восьми-
десятые годы, господствующее положение в общественном
быту. Имея в виду Самгина, Алексей Максимович писал
мне:
«У меня после 1905—1906 гг. сложилось весьма отрица-
тельное отношение к людям этого типа. Было недоверие к
нему и раньше, «от юности моея».
В 90-ые и 900-ые годы, в период нарастания первой ре-
волюции, «люди этого типа», любя больше всего «себя и
свое тело», опасались проявлять несочувствие к нараставшей
революции, усиленно маскируясь ее сторонниками, но больше
всего и всеми силами жаждали Приближения отлива, который
дал бы им, наконец, устойчивое и спокойное место на интел-
лектуальных верхах буржуазного общества.
Махровым цветом расцвели Самгины в эпоху реакции
после 1906—1907 гг. Мистика, эстетство, эротика заполонили
литературу, являясь различными личинами животного страха
перед повторением революции, в то время как вожди буржу-
азной интеллигенции призывали к преданности самодержа-
вию, охраняющему ее штыками от «ярости народной».
Изображению этого мутного времени посвящена значи-
тельная часть четвертого тома повести. И нужно сказать, что
это — одно из наиболее блестящих проявлений горьковской
сатиры. Замечательно показано и нарастание Вч этой среде
тревоги перед новым подъемом демократических iacc. Время
от времени сюда доносятся отзвуки работы боевых работни-
ков пролетариата во главе с крепкой, весело!!, обаятельной
фигурой большевика Кутузова.
Кто же такой Клим Самгин? Это — мещанин под маской
«аристократа духа». ЭтЛ* мещаний, Жйвущий в эпоху нара-
¥
117
стания пролетарской революции, устрашенный грохотом исто-
рии, предан всем существом своим старому миру. Это —
самодовольный умник, претендующий на право духовного гос-
подства над массами. Это — воплощение уклончивости, лжи
и лицемерия, это — трус, избегающий всякого прямого столк-
новения и больше всего жаждущий материального довольства,
личного покоя и душевного бездействия. В погоне за этим
идеалом личного быта он откупается от жизни двойною иг-
рою — здесь рождается профессиональное предательство.
С большим мастерством показано в повести, как к «чест-
ному» Самгину отовсюду как бы самопроизвольно тянутся
липкие нити откровенной продажности. Под маской высокого
интеллекта здесь — прямая агентура капитализма в эпоху
решающей и смертельной для него схватки с пролетарской
революцией.
Самгины пронесли через эпоху первой революции и эпоху
реакции мечту о подавлении революционного движения масс,
прикрываясь личинами «аристократов духа» и затейливыми
философскими построениями, рисуясь независимостью и оп-
позицией власти, но на деле являясь преданнейшими слугами
капитала. После Октябрьского переворота ожесточенные тем,
что история отбросила их как ненужную ветошь, они ста-
новятся тайными идеологами реставрации капитализма и в
условиях социалистического строительства двурушничали,
предавая революцию.
В образе Самгина Горький заклеймил особый тип врагов
революции, с изумительной точностью раскрыв их психоло-
гию — ту почву, на которой появляются и произрастают
двуличные «друзья» и тайные враги.
«__Враг вполне заслуживает непрерывного внимания к
нему, он доказал это. Нужно уметь чувствовать его, даже
когда он молчит и дружелюбно улыбается, нужно уметь под-
мечать иезуитскую фальшивость его тона за словами его
песен и речей. Нужно истреблять врага безжалостно и беспо-
щадно, нимало не обращая внимания на стоны и вздохи про-
фессиональных гуманистов».
Так писал Горький при известии о смерти С. М. Кирова,
убитого агентурой фашизма, троцкистско-зиновьевскими заго-
ворщиками. Орсею силой своего творческого дарования он
изобличал врагов революции и всею силой своего публици-
стического темперамента призывал к беспощадной борьбе с
нимийТ
Лютой ненавистью отвечали враги Горькому. Он был'
той вершиной пролетарского созванной революционной энер-
11И	V
гии, которую не могли обойти своей ненавистью ^кеи фа-
шизма, яростно и злобно мечтавшие о реставраций* капита-
лизма, о том, чтобы залить кровью нашу родину и привести
ее снова под ярмо, снова восстановить мир эксплоатации, ни-
щеты, насилия и грабежа.
Антисоветский «право-троцкистский блок» ре&ил убить
Горького. Более тридцати лет до того черная сотня просто
послала на Горького убийцу с ножом. Теперь убийцы оказа-
лись более изворотливыми. Против Горького был составлен
гнусный заговор. Через своих агентов «право-троцкистский
блок» окружает Горького сетью предательства, осуществляет
злодеяние, которому нет имени на человеческом языке. Это
отребье людей знало, что невозможно было бы иначе заглу-
шить высокие призывы Горького, слышные во всем мире,
что нет сил, которые могли бы поколебать его бесконечную
преданность делу Ленина — Сталина, нет никаких надежд
оторвать его от близости к Сталину.
ТИогучий подъем освобожденных творческих сил народа
был для Горького осуществленной мечтой всей его жизни. «Я
пишу сейчас в том настроении, которое на утренней заре
культуры позволяло людям создавать неувядаемые поэмы,
легенды», — так писал он в одной из своих статей послед-
них лет. А в последние дни своей жизни, в июне 1936 года,
в дни опубликования Сталинской конституции, он говорил
ухаживавшим за ним лицам:
«Вот мы тут с вами пустяками занимаемся, ненужным
делом, а ведь теперь в стране, может быть, камни поют».
До конца дней своих он оставался ясным душою, муже-
ственно переносящим страдания, с мыслью о грядущем
счастье раскрепощенного человека, с мыслью о родине, о ее
вожде.
24
Каждый писатель воплощает в своих произведениях опыт
своей жизни, передает опыт виденного, слышанного, пережи-
того им. И чем шире этот опыт, чем шире кругозор писателя,
чем глубже анализ всего виденного и пережитого им, тем
крупнее писатель и тем значительнее и долговечнее его про-
изведения.
Но есть писатели, которые воплощают в своем творчестве
не только опыт своей жизни, но опыт целой эпохи, и таких
писателей мы называем* великими писателями. Воплощая
опыт целой эпохи, веский писатель отражает и основные,
119
национ^Вные черты своего народа, последовательно и полно
выражафГчаяния и стремления широчайших народных масс.
Деятельность Горького отразила опыт эпохи подъема рус-
ского цярлетариата. Горький был вестником и глашатаем
бури, ЛКэодившей Россию на новых началах. И связь Горь-
кого с. ^вдвинувшими его массами была в первую очередь
связью с авангардом демократии, с рабочим классом.
«...У меня еще в юности, — писал Горький,—возникло
сознание — вернее, чувство, — органического родства с рабо-
чим классом и всегда была.. . тревога за его судьбу, — тре-
вога араба за источник, оживляющий его оазис в песках пу-
стыни».
Эпоха восстания пролетариата во главе демократических
масс России вела от раздвоения воли и сознания к целеуст-
ремленности воли, вела к титаническим усилиям коренного
переустройства родины. И весь дух эпохи, ее идей, ее созна-
ния был связан с этим становлением и укреплением нацио-
нальной воли в движении, которое завершилось Великой Ок-
тябрьской социалистической революцией.
Нельзя понять Горького, не уяснив, какое место в его
творчестве занимает эта выдвинутая эпохой восстания проб-
лема национальной воли. Можно даже сказать, что во всем
его творчестве от первой до последней строки, начиная с пер-
вого полу фантастического рассказа «Макар Чудра» — о та-
ких волевых и свободолюбивых людях, как Радда и Лойко,
до последних страниц романа «Жизнь Клима Самгина», где
Ленин является на броневике на площади СЙтнляндского
вокзала как воплощение всенародной воли, — всюду мы ви-
дим решение именно этой проблемы.
Вся литературная деятельность Горького проникнута стра-
стной идеей о необходимости возбудить активность творче-
ских сил народа. «Вперед и — выше! — Вы знаете, что это
мое старое, — писал он мне в одном из последних писем, —
и, может быть, только это и есть у меня».
Очень простые и скупые слова. Но в них — пласты боль-
шого времени, в них отражены колоссальные усилия и вели-
кие победы целой эпохи.
В самой жизни Горького как бы воплощена была не-
исчерпаемость сил русского народа. Каким воспитанием воли,
каким напряжением всех интеллектуальных и физических сил
выстоял он свою .трудную, замечательную, огромную
жизнь!
И вспомним опять, что о самом тяжелом, страшном пе-
риоде своей жизни, о времени казанских скитаний, он писал:
120
«Чем труднее слагались условия жизни» тем крепче4|даже
умнее я чувствовал себя».
Это — тоже знаменательные слова, можно сказать —.слова
глубокого национального содержания. Не раз приходилось
нашей родине выносить тягчайшие испытания. Выстояла
русская земля, в самые трудные, самые трагические свои годы
выстояла! И чем труднее слагались условия, тем крепче и
умнее становилась русская земля!
“Вот почему^ мы называем Горького великим национальным
г писателем. | Не только потому, что творчество его проникнуто
народными образами, что в произведениях его так метки и
сильны прожилки народной мудрости, такое в них богатство
поговорок, пословиц, песен, легенд и сказаний. А потому,
что в своих устремлениях, в своих страстных поисках Горь-
кий явился выразителем воли широчайших народных масс,
и его воля, горьковская воля, — от великой воли и стойкости
народа.
Богатырем воли и труда был Горький, Знавшие Горького
в его быту знали его изумительную, неисчерпаемую энергию.
«Я слишком русский, — писал он в 1910 году, в один из
очень трудных периодов своей литературной деятельности, —
хорошо заряжен с юности, и пороха у меня хватит надолго».
Чтобы так уверенно и гордо указать источник своей
энергии, нужно очень крепко чувствовать связь свою с наро-
дом и его историей. И Горький всегда восставал против
всякого искажения роли народа в истории. Так, когда в 1912
году в одном журнале появилась статья о войне 1812- года,
и в статье этой носителем в ту эпоху «духа нации» признава-
лось дворянство, Горький выступил с возражениями против
такого вывода, «невозможного, неправильного и странного».
«12-й год, — писал Горький, — эпоха неясная, наша исто-
рия егце не успела всесторонне осветить это время. Мы знаем,
как Москва была сожжена, но не знаем, при каких условиях
она восстанавливалась. Есть данные думать, что народ, за-
щищавший родину, чувствовал себя хозяином ее, и очень
возможно, что, по скорости, эти данные будут подтверждены
изданием мемуаров, относящихся к тому времени и пока еще
не публиковавшихся».
Не будучи историком, не располагая документами, Горь-
кий с глубокой убежденностью защищал точку зрения, впо-
следствии полностью обоснованную нашей наукой.
Соответственно такому взгляду, и в былинных богатырях
Горький видел воплощение трудовых подвигов устроения рус-
121
ской земли, память о которых бесписьменный еще народ оста-
вил в песнях.
Этот источник народной мудрости питал Горького с дет-
ства, обогащал он его и всю жизнь. Внимание и любовь к
фольклору Горький не уставал пропагандировать среди писа-
телей:
«Всегда, неутомимо точите ваше оружие, изучайте неис-
черпаемо богатый, мягкий, прекрасный язык народа! Он мо-
жет дать вам силы, для выражения чувств и мыслей доступ-
ных гению».
И в критической части своего творчества Горький в нега-
тивной форме решал те же проблемы национальной воли.
В 900-х годах он пишет ряд пьес, в которых с возрастающей
страстностью ставит вопрос об ответственности интеллиген-
ции перед родиной и историей, разоблачает людей раздвоен-
ного сознания, людей искривленной воли, отметает отживаю-
щее, ищет творческое начало и растущие силы жизни.
Когда-то в ответ на упреки в том, что в «Ревизоре» нет
ни одного честного лица, Гоголь сказал: «Мне жаль, что
никто не заметил честного лица, это честное лицо, действую-
щее в пьесе, — смех».
В пьесах Горького, где так много людей безвольных, тря-
пичных, которые даже застрелиться, убить себя не смеют и
не умеют, людей, которые «ни богу свечка, ни чорту кочерга»,
всегда присутствует другое действующее лицо — негодование,
презрение, призыв к волевому, творческому началу жизни.
Да и все произведения Горького-проникнуты этим при-
зывом. От ранних образов его первых рассказов, от Челкаша,
плотовщика Силана, рыбачки Мальвы, людей цельного, силь-
ного характера, противопоставленных дряблым, размагничен-
ным людям; через изображение даровитых кондовых купцов,
которых Горький писал с завистью, — это чужие люди, они
враждебны новой, демократической России, но какая у них
воля, умение, ум и упорство, это — русские люди, которые
родились «не на той улице», как он впоследствии определил
купца Булычева; через образы героев «Матери», людей,
предвещавших, что Россия «будет самой яркой демократией
земли»; через вместительнейшую галлерею других револю-
ционных образов до большевиков романа «Жизнь Клима
Самгина»—таков путь Горького. Все время говорил он
о людях сильной воли, все время разоблачал он людей раз-
двоенного сознания, имея одно страстное желание — воскре-
шение национальной воли для борьбы за свободу и счастье
народа, за свободу и счастье страны.
122
Творческим силам человека- Горький не видел. предела.
«Человек — чудо, — писал он, — единственное чудо на земле,
а“всё остальные чудеса ее — результаты творчества его воли,
разума, воображения.) Он и богов выдумал потому, что все
хорошее, что он в себе чувствовал, он не мог воплотить q
реальную жизнь».
И такова была его страстная воля к труду, к «красоте
деяния», что он, бывало, всерьез обсуждал проблему бессмер-
тия человека. .. «Было бы разумнее и экономнее, — писал
он, — создать людей вечными, как, надо полагать, вечна все-
ленная. ..» Ему мало было долголетия, он требовал неограни-
ченного во времени бытия, не потому ли, что силы его жиз-
недеятельной страсти были поистине неиссякаемы.
23
В повести «Все то же» говорится: «Люблю свой народ,
цены ему нету! .. У нас народ из чугуна литой, Ина “Дблгяе
века народ...»
Много, часто и с какой вдохновенной преданностью своему
народу говорил о нем Горький, о великих подвигах его в исто-
рии, о его стойкости в испытаниях, о его одаренности и скры-
тых в нем творческих силах. Но было бы ни в какой мере
неправильно представлять его писателем национально ограни-
ченным. Русский богатырь Василий Буслаев в- поэме Гооь-
кого мечтает о все_мирном труде, о том, чтобы украсить зем-
лю, как невесту. И не было большего счастья для Горького,
как думать о значении русского творчества для всемирной
культуры.
А какое внимание и постоянство, какую сосредоточенную
заботу издавна проявлял Горький в деле познания и пропа-
ганды культуры народов, поставленных в историческую связь
с русским народом!
Еще в 1912 году он писал:
«Можно очень быстро сорганизовать сборники произведе-
ний сибирских и белорусских, украинских писателей, латыш-
ский и татарский — казанских татар. Затем не трудно соста-
вить сборники грузинский, армянский, польский, финский
и т. д.».
Так пропагандировал Горький дело, которому придавал
важнейшее значение. Но организовать такие сборники при
участии виднейших сил русской литературы ему удалось
только в годы первой мировой войны. А в советскую эпоху,
123
когда пали цензурные преграды, мешавшие пропаганде на-
циональных культур, это дело явилось для Горького делом
непрестанной заботы. Можно сказать, что не было ни одного
большого организационного вопроса, с которым Горький не
связал бы вопрос о культуре братских народов.
Рост культуры советских народов Горький ценил как ве-
личайшее завоевание. Гневом и яростью наполняла Горького
одна мысль о возможности нападения на Советский Союз, и
разоблачение поджигателей войны стало одной цэ постоянных
и волнующих тем его статей.
Еще в 1928 году он писал о положении в Западной
Европе:
«Жизнь становится все более отвратительна обнаженным
цинизмом своим. Человеку нечем дышать... Атмосфера, все
сгущаясь, грозит разразиться бурей, которая разрушит и
сметет все культурные достижения человечества; против этой
возможности работает только Россия».
И с возникновением угрозы фашизма, в 1932 году, писал:
«Наступил момент, когда и слепым, и глухим должно
быть совершенно ясно, что безответственная кучка грабителей
чужого труда, организация паразитов человечества грозит
разрушить культуру. . .»
«Выдвигая на посты своих вождей авантюристов, прибе-
гая к террору, как единственному приему самозащиты, немец-
кие лавочники объявили единственным средством спасения
своего фашизм, т. е. организацию различных отбросов чело-
вечества в армию бандитов. . .»	‘	*
Так характеризовал он процесс возникновения политиче-
ской власти фашизма. Этих властителей Горький называл
«дураками в коронах набекрень и со свинцовыми мозгами
под черепом». «Все это — бред и агония смертельно боль-
ного».
Предвидя хищнические устремления фашистов, Горький
утверждал, что они готовятся к новой мировой войне, по-
новому хотят перераспределить мир. «Мелким странам снова
угрожает опасность... у них снова хотят отнять право сво-
бодного развития их культур».
Фашистская «теория права белой расы на единовластие
в мире разрешает... рассматривать не только всех цветноко-
жих людей, но и белых своих соседей европейцев, как варва-
ров, подлежащих порабощению и уничтожению».
И безумие хищников, подготовляющих на этой основе но-
вую войну, «невозможно излечить красноречием, тигры и
124
гиены не едят пирожное...» «Человечество не может погиб-
нуть от того, что некое незначительное его меньшинство
творчески одряхлело и разлагается от страха перед жизнью
и от болезненной, неизлечимой жажды наживы. Гибель этого
меньшинства — акт величайшей справедливости, и акт этот
история повелевает совершить».
Можно сказать, что в эти годы, 1933—1936, с момента
возникновения фашистского государства и до самой смерти
своей Горький — в статьях, письмах, беседах, речах — не
уставая разоблачал фашизм, ненавидя его сосредоточенной
ненавистью. «Фашизм, — писал он, — наглейший разбой».
«Фашизм — отрицание культуры, проповедь войны, крик
обессиленного о желании быть сильным».
Фашисты «явились миру в виде совершенно обнаженном^
без штанов, в собственной коже, как жабы». Бездарными
авантюристами называл Горький фашистов, «вся сила кото-
рых в их циническом бесстыдстве и жестокости бешеных сви-
ней».
«Мы живем в атмосфере ненависти к нам со стороны ди-
карей Европы. .. нам тоже нужно уметь ненавидеть. ..» «Не-
нависть, — писал Горький — должна воспитываться на орга-
ническом отвращении к врагу, как существу низшего типа. Я
совершенно убежден, что враг действительно существо низ-
шего типа, что это—дегенерат, вырожденец физически и
«морально». В атом вопросе на моей стороне данные стати-
стики роста преступлений, данные психопатологии, сексуаль-
ных извращений. ..»
«Пред нами, — предупреждает Горький, — неизбежность
нападения врагов, пред нами — небывалая по размаху война,
которую организует сволочь... выродки истории, пара-
зиты. ..»
«Имеем ли мы право. — спрашивает Горький, — ненави-
деть этих одичавших, неизлечимых дегенератов — вырод-
ков человечества, эту безответственную шайку явных пре-
ступников, которые наверное попробуют натравить свой «на-
род» и на государство строящегося социализма?»
Подлинный гражданин Советских социалистических рес-
публик «не может не носить в себе сознательной, активной,
героической ненависти к подлому врагу своему. Наше право
на ненависть к нему достаточно хорошо обосновано и оправ-
дано».
Так всегда и во всех своих высказываниях о фашизме
I орький требовал безоговорочного уничтожения его, как по-
зорнейшего явления, отравляющего мир.
125
И последняя большая статья Горького, написанная им за
два месяца до смерти и посвященная литературе, также про-
никнута неугасимой ненавистью к фашизму.
- «Фашизм, — писал в этой статье Горький, — по сути его.
является организацией отбора наиболее гнусных мерзавцев
и подлецов для порабощения всех остальных людей, для вос-
питания их домашними животными.. .»
И в такой же мере, как велика была его ненависть к этому
тупому, смрадному, враждебному всякому творческому нача-
лу явлению — фашизму, к «издыхающим грабителям земли»,
в такой же мере велика была его любовь к Красной Армии,
опоре и защитнице самой великой силы на нашей планете —
Советской страны.
«За всю трагическую историю Европы, — писал Горь-
кий, — Красная Армия — действительно народная армия,
созданная не для нападения, а для самозащиты».
«Наше оружие не только в руках бойцов умной, отлич-
ной Красной Армии, оно в мудром, спасительном для всего
мира учении Ленина — Сталина, оно в грандиозной работе
развития и накопления трудовой и боевой энергии, необходи-
мой для нашей самозащиты».
Об этой силе, об этой энергии советского бойца, питае-
мой творческими истоками страны социализма, Горький пи-
сал в красноармейской газете:
«Проходят мрачные времена, когда побеждала грубая
сила грабителей. Теперь в мире растет бесстрашная разумная
энергия пролетариата. Каждый боец должен ^чувствовать
себя вместилищем этой непобедимой энергии».
I Горький страстно хотел дожить до того времени, когда
'будет уничтожен фашизм, когда развеется над миром его
кровавый туман, когда наступит решающая победа, которая
покончит с этим ядовитым отребьем прошлого.
Это будет битва, писал он, где против армий «обманутых
рабов» «встанет армия, каждый боец которой будет хорошо
знать и чувствовать, что он бьется за свою свободу, за свое
право быть единственным властителем своей страны. Этот
боец и победит». #
Призыв Горького к. беспощадному уничтожению врага
прозвучал в годы Великой Отечественной войны в приказе
Народного Комиссара Обороны товарища Сталина:
«Вспомните слова великого русского писателя Максима
Горького: «если враг не сдается, — его уничтожают!»
Под великим вождением Сталина Красная Армия одер-
жала над гитлеровской Германией еще невиданные, еще не-
бывалые в истории победы. Великий подъем творческих сил
проявился и во всех областях народного труда. Этот подъем
нравственных сил проявился и в мощной народной инициа-
тиве, призвавшей все силы жизни, души и таланта положить
Hi заботу о Красной Армии, и в могучем техническом осна-
щении, и в гениальном изобретательстве, и в доблестном
"руде всего советского народа.
Еще и еще раз убедился бы Горький в силе своего на-
рода и во всемирном значении его подвигов.
И сам Горький, его жизнь, его работа, его стремления,
его гений —это* наши богатырские былины, наша русская
песня, наш могучий язык, наша национальная воля. Это —
героический русский пролетариат, совершивший величайшую
в мире революцию, это народ, поднявший сказочный труд
сталинских пятилеток, это — наши победы, наша слава.
Редактор В. Л. Десницкий.
Художник Д. Л. Двоскик
Тех. редактор Л» А. Чалова,
Сдано в вабор 22/Ш 1946 г.
Подписано к печати 16. V. 1946 г.
М 02917. Тираж 100 003 а кв.
Учетно-звт. листов 7,9. Печат-
ных листов 8*
2-я типография „Печатный'
Двор" им. А. М. Горького треста
„Полиграфкнига" ОГИЗа при
Совете Министров РСФСР.
Ленинград, Гатчинская, 26.
Заказ № 538.