Михаил Александрович Лифшиц - Лекторский В.А.

Л. К. Науменко. Мифология живая и мертвая

C. Н. Мареев, Н. С. Мареева. Михаил Лифшиц о модернизме

В. Г. Арсланов. В защиту духа. Полемика с «деятельностной» концепцией сознания ...

В. Г. Арсланов. Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus»

В. Г. Арсланов. Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств»

Я. В. Павлов. Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры

Хроника основных событий жизни и творчества

Author: Лекторский В.А.

Tags: философские системы и концепции история философии биографии мыслитель сюрреализм антимарксизм

ISBN: 978-5-8243-1342-0

Year: 2010

Similar

Михаил Константинович Петров

Валентин Фердинандович Асмус

Питирим Александрович Сорокин

Сергей Леонидович Рубинштейн

Text

ФИЛОСОФИЯ РОССИИ
второй половины XX века

Институт философии РАН
Некоммерческий научный фонд
«Институт развития им. Г.П. Щедровицкого»
ФИЛОСОФИЯ РОССИИ
второй половины XX века
Редакционный совет:
В. С. Стёпин (председатель)
A. А. Гусейнов
B. А. Лекторский
В. И. Толстых
П. Г. Щедровицкий
Главный редактор серии В. А. Лекторский
Москва
РОССПЭН
2010

Институт философии РАН
Некоммерческий научный фонд
«Институт развития им. Г.П. Щедровицкого»
ФИЛОСОФИЯ РОССИИ
второй половины XX века
Михаил
Александрович
Лифшиц
Под редакцией В. Г. Арсланова
Москва
РОССПЭН
2010

УДК 14(082.1)
ББК 87.3(2)6
Л55
Издание осуществлено при финансовой поддержке
Некоммерческого научного фонда
«Институт развития им. Г. П. Щедровицкого»
Михаил Александрович Лифшиц / М. А. Лифшиц ; [под.
Л55 ред. В. Г. Арсланова]. — М. : Российская политическая энци-
клопедия (РОССПЭН), 2010. - 463 с. : ил. - (Философия
России второй половины XX в.).
ISBN 978-5-8243-1342-0
M. A. Лифшиц (1905—1983) — один из самых загадочных, по
признанию «Независимой газеты», мыслителей советской эпохи.
Враг марксизма-ленинизма и соцреализма, изгой, памфлеты кото-
рого, наряду с «Иваном Денисовичем» Солженицына, «подрубили»
советский бюрократический режим — и одновременно «последний
марксист», непримиримый критик модернизма, человек энциклопе-
дических знаний — таким представал Мих. Лифшиц в глазах сво-
их современников. Выдвинутая еще в 30-е годы Мих. Лифшицем
вместе с его другом и единомышленником Г. Лукачем программа
Restauratio Magna — это идея «великих консерваторов человече-
ства», видевших в революции «силу хранительную».
Авторы настоящей книги рассматривают теоретическое насле-
дие философа, в значительной своей части еще не опубликованное,
как новое слово в философии, как метод разрыва порочного круга
времени, выхода из безвыходных обстоятельств.
УДК 14(082.1)
ББК 87.3(2)6
ISBN 978-5-8243-1342-0 © Лекторский В. А., общая редакция серии, 2010
© Арсланов В. Г., составление и общая редакция
тома, 2010
© Коллектив авторов, 2010
© Институт философии РАН, 2010
© Некоммерческий научный фонд «Институт
развития им. Г. П. Щедровицкого», 2010
© Оформление. Издательство «Российская
политическая энциклопедия», 2010

От редактора
Философское наследие Михаила Александровича
Лифшица (1905—1983) до сих пор представляло со-
бой terra incognita, хотя имя его как эстетика и литера-
турного критика, автора философских памфлетов, хо-
рошо известно в нашей стране и за рубежом. Знаком-
ство с обширным наследием философа, хранящимся
ныне в Архиве РАН (около 700 папок), убеждает в
том, что он фактически был создателем новой систе-
мы взглядов, скромно именуемой им «обыкновенным
марксизмом». Беру на себя смелость назвать фило-
софию Лифшица «системой трансцендентального ма-
териализма». Право на такое, может быть, несколь-
ко вычурное название дает не только тот факт, что
философ характеризовал свою эстетику как «транс-
цендентальную», но, прежде всего, содержание «он-
тогносеологии» и «теории тождеств» Мих. Лифшица.
Центральные для философии проблемы — смысл
мира; соотношение абсолютного и относительного в
человеческом знании и самом бытии; разумного, ло-
гического и фактического; свободы, спонтанности,
самозарождения и детерминированности; прогресса
и цикла в истории — и множество других проблем
философии (в том числе издавна именуемых «натур-
философскими») Мих. Лифшиц рассматривает, обра-
щаясь, с одной стороны, к материалистической трак-
товке априоризма И. Канта, а с другой, к традиции

6 От редактора
таких материалистов и пантеистов как Дж. Бруно, Ф. Бэкон,
Б. Спиноза, Д. Дидро. В результате, на наш взгляд, у Лифши-
ца возникает вариант материалистической диалектики, из-
бавленный от логоцентризма диалектики идеалистической (не
только вопреки, но отчасти и благодаря тому, что Лифшица с
полным правом можно назвать гегельянцем, разумеется, в духе
Маркса). Совпадения, иногда даже терминологические, идей
Лифшица с постмодернизмом (концепция «щели», «между» и
др.) также очень важны, хотя материализм Лифшица и постмо-
дернизм, например, Жака Деррида, пересекаясь в некоторых
важных теоретических вопросах, расходятся в диаметрально
противоположных направлениях.
В книге использованы архивные материалы и документы,
значительная часть которых публикуется впервые. Авторы уде-
ляют внимание прежде всего идеям «позднего» Мих. Лифшица,
т. е. послевоенного периода, когда, собственно, и создавалась
его «онтогносеология» и «теория тождеств». Важное место в
книге занимает полемика Лифшица с «шестидесятниками»,
как дружеская, товарищеская, так и непримиримая к тем, кто в
60—70-е годы готовил общественный переворот в умах, плав-
но перетекая от «gottlosen Marxismus»* к религиозной картине
мира (тоже, однако, «лишенной Бога», идеального начала бы-
тия), от либерализма — к «реставрации Бурбонов».
Придерживаясь разных позиций и мнений по ряду теорети-
ческих вопросов, авторы настоящей книги исходят из общего
убеждения в том, что философское наследие Лифшица пред-
ставляет собой поле обширных и плодотворных научных раз-
работок, открывающих новые пути для решения «вечных» и
самых злободневных проблем.
Авторы выражают искреннюю признательность дочкам
Мих. Лифшица В. М. Герман и А. М. Пичикян за предостав-
ленные ими документы и фотографии из семейного архива.
* Лишенный Бога марксизм (нем.).

В. Г. Арсланов
Введение.
«Обыкновенный марксизм»
Мих. Лифшица.
Фабула жизни («Завалим ли мы
эту пропасть своими телами?»)
Микого или почти никого не могло привлечь это сло-
восочетание — обыкновенный, да еще и марксизм.
Во всяком случае, в недавнее время, именуемое «со-
временностью», modernity, идол которой — новизна
и оригинальность любой ценой. Однако экстрава-
гантности звезд шоубизнеса или самого современно-
го искусства (когда художник боди-арта на глазах у
зрителей бритвой калечит свои гениталии) вызыва-
ют стихийное сопротивление человеческой разумной
природы, может быть, уснувшей, ушедшей в подпо-
лье, но не окончательно еще раздавленной, и вот на
другом полюсе общественного сознания неудержимо
растет желание чего-нибудь обыкновенного. К со-
жалению, естественная массовая реакция на псев-
доновизну и псевдооригинальность перехватывается
манипуляторами общественного сознания. Так, на-
пример, на выборах в США президентом становится
Буш, который за войну в Ираке, хотя большинство
страны было против этой войны, — становится по-
тому, что, как свидетельствуют политологи, он вы-
ступал за обыкновенные моральные ценности, за
семью, против сексуальных аномалий, защитником
которых объявил себя либеральный оппонент Буша,
противник войны в Ираке.

8 В. Г. Арсланов
Разумеется, обе крайности стоят друг друга, и «обыкновен-
ность» Буша ничем не лучше «оригинальности» его оппонен-
та. «Судорожное творчество, — растолковывал Лифшиц суть
своей позиции, — слишком похоже на судорожную ортодок-
сию и является, в сущности, новой вариацией на старую тему»*.
Самая трудная, но, может быть, и самая важная практическая
задача наших дней — научиться отличать обыкновенность,
условно говоря, семейственности и добропорядочности Буша,
от обыкновенности, например, любви Ромео и Джульетты. На-
меренную, насквозь пропитанную рефлексией упрощенность
умника, «пошедшего в дураки», — от простоты прозы Пуш-
кина или простоты философии и практики автора «Материа-
лизма и эмпириокритицизма», который называл себя «рядо-
вым марксистом» вовсе не из ложной скромности (заметим в
скобках, что в современном искусствознании последний крик
моды — понятия «отражения» и «зеркала»). Ибо истинно
среднее, mesotes, согласно Аристотелю, есть в то же время
высшее, acrotes. Таковы азы «теории тождеств» Мих. Лифши-
ца, о которой пойдет речь на страницах этой книги. Поскольку
левые политики не понимают этой диалектики или не хотят по-
нимать, то правые без особого труда достигают своих целей.
Чем больше интеллектуал хочет быть не стандартным,
абсолютно ни на кого не похожим, тем больше в нем растет
неоригинальная оригинальность, нечто легко угадываемое, се-
рийное. Вот один из них — кинокритик из фильма «Восемь с
половиной» Феллини. Усталый, ироничный взгляд, духовная
утонченность, субтильность и что-то даже роковое в измож-
денном лице. Но эта маска скрывает за собой — что не укры-
лось от глаз проницательного художника — самодовольство
посредственности. На самом деле наш интеллектуал, весь
хорошо продуманный имидж которого — реклама его якобы
причастности к творческому безумию, ищет духовного комфор-
та, при ближайшем рассмотрении тождественного с комфор-
том ваттер-клозетным. Но тайное, глубоко скрытое становится
явным, и вот, в согласии с «теорией тождеств», крайности со-
шлись: самый утонченный, самый изысканный интеллектуал-
постмодернист видит высший шик в том, чтобы выставить на-
* Лифшиц Мих. Карл Маркс. Искусство и общественный идеал. Изд. 2-е.
М., 1979. С. 3.

Введение. «Обыкновенный марксизм» M их. Лифшица 9
показ свою духовную и моральную убогость, свою алчную по-
средственность. Это называется постмодернизмом.
Вглядимся в лицо Мих. Лифшица на его фотографиях. Со-
вершенно ничего страдающего нет в нем, и нет признаков
утомленности избыточным познанием — лицо эпикурейца (как
называл его Г. Лукач), прожившего счастливую жизнь. Когда я
впервые вошел в его квартиру в 1968 г., студентом первого кур-
са, то ожидал увидеть Вольтера XX в., язвительного, демониче-
ского, с признаками той сверхчеловечности, что напускают на
себя, говоря словами Лифшица, служители «культа собствен-
ной личности». Дверь открыл крупный полноватый мужчина,
первое впечатление от которого то же самое, что возникло от
его голоса при телефонном разговоре — впечатление общей
благожелательности, потому что желать добра другим и
быть счастливым, радующимся жизни — это естественно,
нормально, это свойственно человеку.
Правда, Мих. Лифшиц мог быть и другим. Наум Коржавин
пишет в своих воспоминаниях о «великолепном презрении»,
с каким Лифшиц принял его отзыв — типичный для либераль-
ного интеллигента — о Ленине. Впрочем, в отношении к нор-
мальным, обыкновенным, простым людям у Лифшица не было
ни тени превосходства, не было той демонстративной демокра-
тичности начальника по отношению к уборщице, пожимающе-
го ей руку с чувством своей нравственной высоты. Мих. Лиф-
шиц был аристократом духа в самом прямом и подлинном
смысле этого слова именно по причине последовательного де-
мократизма**. Аристократ духа, выступающий в защиту обык-
новенного человека, которого новаторы затравили как обыва-
теля, — вот это действительно необыкновенно, недоступно для
интеллектуальной элиты наших дней. Ибо философия XX в., за
* Общая, неопределенная благожелательность свойственна, по сло-
вам Мих. Лифшица, образам русской иконы XIV—XV вв. См. его лекцию
о русской иконе, прочитанную для сотрудников Третьяковской галереи в
1938 году//Художник. 1988. №6.
И. М. Клямкин, выражая схожую мысль, прибегнул к иной формулиров-
ке: «Тут не аристократизм духа; тут, если можно так выразиться, демокра-
тизм духа. Так что принять или не принять литературную манеру М. Лифши-
ца — это в конечном счете вопрос о том, принять или не принять его пози-
цию» // Клямкин И. М. Поучительное постоянство. Литературное обозре-
ние. 1981. №5. С. 34.

10 В. Г. Арсланов
исключением обыкновенного марксизма, как правило, есть
выражение твердого убеждения взбесившегося, сумасшедшего
фортепьяно, вообразившего, говоря словами Д. Дидро, что оно
играет само по себе. Сказанное справедливо и по отношению
к искусственному намеренному примитиву, и по отношению
к философии Хайдеггера об истине как голосе самого бытия,
поскольку интеллектуал, выдвинувший программу хождения
в дураки, втайне видит себя выше тех, кто еще по старинке
ценит обыкновенный ум и обыкновенную истину.
Мы постараемся показать в этой книге, что в «обыкновен-
ном марксизме» Лифшица скрывается много по-настоящему
необыкновенного и удивительного.
Необыкновенным, например, для иного читателя окажется
то, что А. Ф. Лосев — первый из философов России, удостоив-
шийся памятника от современных властей, — писал Лифшицу
в 1979 г.:
«За сорок лет нашего знакомства с Михаилом Алексан-
дровичем я очень многому у него научился и продолжаю
учиться еще и теперь. Я считаю большой удачей своей
жизни, что работал вместе с Михаилом Александрови-
чем в те годы, когда он выступал как основатель совет-
ской эстетики и когда об этом предмете в нашей обще-
ственности было весьма туманное представление. Хотя
я и старше Михаила Александровича, но продолжаю еще
и сейчас многому у него учиться. И мне кажется, что он
сам знает в каком отношении он был и является для меня
высоким образцом»*.
На книгах, подаренных авторами Лифшицу, есть и другие, не
менее удивительные признания. Один из крупнейших и наибо-
лее читаемых на Западе мыслителей, легендарный Г. Лукач был
старше Мих. Лифшица ровно на 20 лет (Лосев — на 12 лет).
В 1939 г., когда Лифшицу было 34 года, а Лукачу — ровно на
двадцать лет больше, Лукач сделал такую дарственную надпись
Лифшицу (фотография этой надписи воспроизводилась в зару-
бежной и отечественной литературе) на своей книге «К исто-
рии реализма»:
* Эти строки из письма А. Ф. Лосева Мих. Лифшицу цитируются по под-
линнику, находящемуся в Архиве Мих. Лифшица, папка №392 «Из "Книги
живота моего"». С. 50.

Введение. «Обыкновенный марксизм» M их. Лифшица 11
«Прошло уже десять лет со дня нашей первой встре-
чи, которая не совсем случайно совпадает с началом моей
новой творческой деятельности. По поводу всего, что
при этом возникает, у меня такое же чувство, кото-
рое было у одного из современников Шекспира, писавшего
ему: "Я хотел бы, чтобы все, написанное мною, читалось
в Вашем свете". Прошу Вас, примите благожелательно и
это создание, при возникновении которого Вы также не
остались безучастным».
Надпись В. Ф. Асмуса, сделанная на его книге 1973 г. «Им-
мануил Кант», читается в контексте приведенных выше слов
Лосева и Лукача как их дополнение и уточнение:
«Михаилу Александровичу Лифшицу — первому из живу-
щих ныне философов-марксистов нашей страны. Переделкино.
17. 1.74».
Надпись тонкого знатока поэзии Пушкина Ильи Фейнберга
на его книге «Незавершенные работы Пушкина» была бы, на-
верное, полной неожиданностью для слушателей (и, возможно,
авторов радио передачи о Фейнберге) радиостанции «Эхо Мо-
сквы»:
«Дорогому Михаилу Александровичу, с сердечной бла-
годарностью за все, чему я научился, слушая его, — на добрую
память от автора. Переделкино. 1 июля 1970 г.».
Другая надпись свидетельствует о том, что у Лифшица учи-
лись, слушая его, не только видные пушкинисты, но и шекспи-
роведы:
«Выдающемуся мыслителю нашей эпохи Михаилу Алек-
сандровичу Лифшицу от одного из тех, кто питался его
идеями» (Аникст А. История английской литературы. М.,
1956).
А. Аникст и И. Фейнберг — авторы уважаемые, в глазах
современного либерального читателя вполне приличные, но
все же, по формальным стандартам, «советские». А вот причем
здесь диссидент, уехавший из СССР и имеющий репутацию со-
всем не советского, и уж вовсе не марксистского исследователя
поэтической формы и переводчика, Ефим Григорьевич Эткинд?
Однако и его книгу (Поэзия и перевод. Л., 1963) мы находим в
библиотеке Лифшица с не менее выразительной надписью, чем
предыдущие:
«Михаилу Александровичу Лифшицу, мастеру памфлета,
неукротимому и беспощадному борцу с пошлостью — от одно-

12 В. Г. Арсланов
го из бесчисленных благодарных ему читателей. Е. Эткинд.
10 марта 1964».
Человек, оказавшийся волею судьбы в библиотеке Мих. Лиф-
шица, может подержать в своих руках книги с не менее почти-
тельными, а иногда и не скрывающими восхищения мерой та-
ланта Лифшица надписями таких авторов как Э. В. Ильенков*,
А. Спиркин**, И. И. Виноградов, П. В. Палиевский, В. И. Тол-
стых, Г. Г. Водолазов, Л. Н. Столович, Ю. Б. Борев, писателей
А. Твардовского, В. Овечкина***, В. Некрасова...
Я уверен, что личные и творческие отношения Лифшица и
Твардовского заслуживают того, чтобы о них была написана
книга, и, может быть, не одна. Как и отношения Лифшица с
А. Солженицыным, Г. Лукачем, А. Лосевым, Э. Ильенковым,
А. Фадеевым, Еленой Феликсовной Усиевич — фигурой ле-
гендарной и для истории нашей культуры в XX в. очень значи-
тельной, о которой, увы, массовый читатель не имеет никако-
го представления. Закончу же я этот парад цитат надписью на
одной из книг, подаренной Е. Ф. Усиевич Лифшицу в 1939 году:
«Лучшему из лучших, неоценимому другу, товарищу, дорогому
Рэбэ. Елена. 4. IV. 39».
Еще одна загадка — «обыкновенный марксист», которого
почему-то в 1939 году (!) называет «Рэбэ» не кто-нибудь, а
бывший красный комиссар в период гражданской войны, жен-
щина, приехавшая в Россию вместе с Лениным в «запломби-
рованном вагоне», дочь известного польского революционера
Феликса Кона, жена Г. А. Усиевича, именем которого до сих
пор называется одна из улиц Москвы (погиб в бою в 1918 г. в
возрасте 28 лет). На некоторые из этих загадок читатель най-
дет ответ в настоящей книге. Но мне кажется естественным
предоставить слово сначала самому Михаилу Александровичу
«С глубоким-глубоким уважением Михаилу Александровичу.
2 IJV.60.» (надпись на книге: Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и кон-
кретного в «Капитале» Маркса. Издательство Академии наук СССР. 1960).
** «Михаилу Александровичу Лифшицу в знак глубочайшего уваже-
ния и восхищения на добрую память от автора» (надпись на книге:
А. Спиркин. Происхождение сознания. М., 1960).
«Михаилу Александровичу Лифшицу — с глубоким уважением, на
дружбу». В. Овечкин. 6. II. 1954 (надпись на книге: В. Овечкин. Повести и
рассказы. М., 1953).

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 13
Лифшицу. В его обширном архиве есть и мемуарные замет-
ки. Рассказ о Лифшице мы начнем публикацией фрагментов
его ненаписанного романа, имеющего во многом автобиогра-
фический характер. Пока нам с точностью не удалось устано-
вить, когда делались эти наброски к роману, можно предполо-
жить, что это было в 1957 г. Ведь роман, по словам его авто-
ра, — «взгляд из 1957 г. на 1937 через Печерского», главного
героя романа, в котором отражены, пишет Лифшиц, «черты
Игоря (вероятно, Игоря Александровича Саца, друга и едино-
мышленника Лифшица. — Сост.) и мои»*. Итак, М. А. Лиф-
шиц сам познакомит нас с историей своей жизни, обрисует ее
не фактическую, а реально-идеальную фабулу. Но прежде чем
перейти к этой фабуле, сделаем еще несколько предваритель-
ных замечаний.
М. А. Лифшиц известен не только широкой публике, но и
философской общественности прежде всего как мастер блестя-
щих философских памфлетов. Он и сам признавался, что этот
жанр больше влечет его к себе, чем строго систематическое из-
ложение в научной форме. На протяжении жизни Лифшиц сра-
жался с человеческой тупостью, косностью — не только обы-
вателя, но, прежде всего, тупостью образованного сословия.
4 июля 1971 г. Лифшиц пишет Влидимиру Досталу достаточно
парадоксальную фразу: «Меня тянет к некоторым актуальным
вопросам, хотя не знаю, удастся ли выразить мое кредо, кото-
рое в настоящее время звучит приблизительно так — "В защи-
ту обывателя!"».
Тупость — вечный порок человеческого рода, по поводу
которого, кажется, сказано уже все, начиная с Аристофана и
кончая Булгаковым и Зощенко. Гегель не советовал Зольгеру
тратить слишком много умственной энергии на борьбу с косно-
стью окружающего образованного сословия. Гораздо больше
смысла в том, чтобы сосредоточиться на положительной обра-
ботке реального материала, бесконечного по богатству заклю-
ченного в нем объективного смысла. Но Лифшиц, кажется, не
последовал этому мудрому завету великого мыслителя, хотя и
' Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 32—33.

14 В. Г. Арсланов
считал себя более правоверным гегельянцем, чем, например,
Г. Лукач, который сил на изнурительную полемику с научны-
ми ничтожествами не тратил. Бывает и так, что наиболее се-
рьезным и значительным оказывается почти случайный отклик,
реплика, а собственно научные произведения забываются.
Лессинга мы помним прежде всего как автора полемического
сочинения «Лаокоон», и Сервантес для нас — автор шуточ-
ного произведения «Дон Кихот», которому сам автор прида-
вал гораздо меньше значения, чем своему серьезному, в духе
времени — ученому произведению о странствиях Персилеса и
Сихизмунды.
Конечно, тупость и глупость — пороки общечеловеческие,
но в XX в. они превратились в силу поистине демоническую.
Лифшиц обратил внимание на то, что пресловутая тупость
обывателя — это не простой недостаток ума, образования и
воспитания. Тупость есть род протеста. Когда простой человек
видит патриархов, разъезжающих на мерседесах и беспошлин-
но торгующих водкой и табаком, а с другой стороны — либе-
ралов, плавно перетекающих к державному патриотизму, то он
говорит себе: пойду-ка лучше я «забью козла» (образ, к кото-
рому Лифшиц прибегает в одном из своих памфлетов). Или от-
вечу на все это своим тупым, бессмысленным мычанием. Вы-
хода нет!
Тупость — это протест живого существа, столкнувшегося
с абсолютной безвыходностью, стеной. Причем протест са-
мый последовательный, дошедший до действительного, а не
игрового, как в модернизме и постмодернизме, отрицания и са-
моразрушения сознания. Модернист прикидывается, он играет
в тупость обывателя, по сути, вращаясь в порочном круге реф-
лексии своего сознания. Однако такая игра не совсем беско-
рыстна — игра в самоубийство сознания и искусства оказалась
на деле способом самой изощренной манипуляции чужим со-
знанием. В этом смысле тупой обыватель гораздо более честен
и последователен. Но в соединении с культивируемой и мани-
пулирующей тупостью интеллектуала он становится той реаль-
ной силой, которая образует самую страшную горючую смесь
современности. Умный Михаил Булгаков прекрасно понимал,
что только «события необыкновенные» могут разрушить союз
Вани Бездомного с Берлиозом. Ваня Бездомный останется су-
ществом невменяемым, недоступным ни для какой, даже самой
умной аргументации до тех пор, пока на собственном опыте не

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 15
убедится, что в реальности есть то измерение, которое кажется
ему чистейшей выдумкой.
Правда, сам М. Булгаков рассчитывал не на вмешательство
высших сил, а на вменяемость своего читателя. Только на это
рассчитывал и Мих. Лифшиц, понимая, как и Булгаков, что
больших шансов на успех у него нет. Как же доказать, что то
измерение человеческой истории, о котором поведал в своем
романе Булгаков, — вовсе не выдумка, а реальность? А дока-
зать именно это, т. е. то, что на философском языке называется
реальностью идеального, — совершенно необходимо, ибо
только на этой общей почве возможен диалог с вменяемым со-
знанием. Сознание, лишенное этого измерения, невменяемо.
Невменяемым его делает то, что человек оказывается перед
таким выбором, который на самом деле означает полное отсут-
ствие выбора. Либо обе противоположности, обе альтернативы
хуже, либо вам предлагаются взаимоисключающие действия
по типу: иди туда и стой здесь. Вот, например, такой выбор (за-
пись сделана Лифшицем в октябре 1956 г., вовремя Будапешт-
ского восстания): «С одной стороны, липовые коммунисты, с
другой — толпа, находящаяся в состоянии холерного бунта, а
посередине черная пропасть, в которую все может провалить-
ся. Завалим ли мы эту пропасть своими телами?»*
Такова главная тема и проблема романа Лифшица, как будет
видно из ниже публикуемых фрагментов. А сколько потребно
тел, чтобы завалить эту пропасть? Немало, очевидно, а людей
нет, часто говорил Михаил Александрович в 60-е и 70-е гг.
Не было их и раньше, в 30-е и 40-е, нет и теперь. Так какой же
реальный смысл несет эта программа?
Жертвенность, без всякого сомнения. Обреченность, тоже
без сомнения, потому что перед нами даже не амбразура, а
пропасть, завалить которую никаких тел не хватит. Но в кон-
це фразы Лифшиц поставил знак вопроса, что предполагает
хотя бы гипотетическую возможность иного исхода. На что же
надеялся человек, который в XX в. всерьез обосновывал ре-
альность идеального?
О жизни такого человека, если судить по сохранившимся
наброскам романа, собирался рассказать Лифшиц. Вот нача-
* Лифшиц Мих. Что такое классика? Онтогносеология. Смысл мира. Ис-
тинная середина. М., 2004. С. 42.

16 В. Г. Арсланов
ло романа, написанного от имени одного из учеников главного
героя:
«Только теперь, когда моего незабвенного учителя и друга
нет уже в живых, я начинаю понимать, что означало для меня...
Мне иногда кажется, что я как Гринев... или как ученик Сокра-
та, рассказывающего о том, что... и вся моя скромная, только
начинающаяся жизнь освещается этим соприкосновением как
отблеском великого пламени... Правда, мой учитель (человек,
о котором я должен рассказать в этой книге) не был ни вы-
дающимся (?) историческим деятелем, ни гениальным мысли-
телем, но мне кажется, что при случае он мог бы быть и тем
и другим. Почему этот замечательно умный и мужественный
человек остался только скромным учителем средней школы,
да еще по такому заштатному предмету как рисование, — я не
могу судить. Да были же какие-нибудь причины, они должны
были быть! Если даже в том сплаве, из которого был сделан
этот человек, не хватало какого-нибудь металла (?), то я не
жалею об этом. Может быть, из него не вышел бы энергич-
ный распорядитель, умеющий глядеть сквозь пальцы на гибель
людей, которых он посылает умереть. Для этого в нем чего-то
не хватало. Возможно, что из этого... нельзя было сделать по-
лезную машину, но не вышел бы из него и... Мне он даже милее,
чем если бы от него исходило сияние славы.
Мы трое, я и двое моих товарищей..., познакомились с... в
1952 г. и были друзьями с ним до самого момента его траги-
ческой и нелепой смерти, которая произошла год тому назад,
в 1955 году. Сколько счастливых часов... Тогда мы были еще
школьниками, можно сказать, детьми. Теперь я уже на третьем
курсе... (...). Но все ярко помню, каждую минуту. Иногда мне ка-
жется, что я был более близок, чем мои друзья, но скорее всего
это только ревнивое желание»*.
Апология никому не известного учителя рисования, написан-
ная одним из его учеников, должна была, по замыслу Лифшица,
привнести иронический оттенок в описание жизненной драмы
Печерского — по контрасту с известными апологиями Сокра-
та, а также по причине наивного восхищения ученика перед
своим учителем. Без доли иронии к человеческой комедии как
таковой рассказ о судьбе героя наших дней мог принять слиш-
' Архив Мих. Лифшица. Папка № 363 С. 46—47.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 17
ком мрачный характер, нанося психическую травму читателю, а
не вызвать просветление его, катарсис. Вот каким должен был
быть «Конец Игоря Александровича [Печерского].
Один из его молодых друзей, сын ответственного работника,
оказался замешан в «общество молодых коммунистов», кото-
рое ставило своей целью справедливость на манер Воронеж -
цев(?). [Игорь] Александрович хочет предотвратить... Он идет
туда, что-то говорит им — что неизвестно. Бревна под
колеса машины. Это только помогает ей идти... Его позорят,
говоря, что он хочет получать свои "партоклады".
Что же делать? Сообщить. Уже сообщили, сказал Алекса-
ныч. Чита сплела историю о том, что он виноват. Нужно было
найти виновника»*.
Далее в набросках романа следовал рассказ вернувшегося из
лагеря человека о конце Игоря Александровича Печерского:
«1. Он пользовался в лагере большим авторитетом, даже
уголовники с ним считались.
2. Он заступился за Парамонова, б[ывшего, большого?]
директора, севшего за махинацию с водкой при девальвации
(рассказ Л. Денисовой**). Как поступали с ним уголовники. Он
получает удар ножом.
3. И умирает — пропасть между липовыми коммунистами
типа Парамонова, и этими людьми, потерявшими человеческий
облик. Завалим ли мы ее своими телами?
4. Его (...) против уголовников, обложивших всех данью.
История, рассказанная Каразиным (?)»***.
Кто же такой Игорь Александрович Печерский? Он «рожде-
ния 1903 г., русский, отец — фельдшер в селе Ново-Гиреевке
на берегу Азовского моря. Мать — учительница Ольга (...),
украинка, Подопригора. Отец умер от несчастного случая, свя-
занного с пьянством. Мать? Отца мужики звали "Олександра".
Быт степного и рыбацкого села. Верблюды. Еще не видя то, что
нашел впоследствии (...)»****.
* Там же. С. 95.
** Возможно, речь идет о Л. Ф. Денисовой, примыкавшей в 30-е годы к
«течению», но затем отошедшей от него.
*** Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 96.
**** Там же. С. 69.

18 В. Г. Арсланов
Далее Лифшиц описывает наклонности другого своего ге-
роя, музыканта Скрженецкого, которые были свойственны не
столько Михаилу Александровичу, сколько его друзьям — Иго-
рю Александровичу Сацу, А. Твардовскому и Андрею Платоно-
ву: «Один греху нашего друга — выпить. Но стеснялся. (...).
Водка, брат, плохое дело. Почему мы пьем? Стремление к
абсолюту, к единству. Но это ложь. Водкой приходится, бра-
тец, музыканта душу спасать. Выпили. И мне кажется, что мы
одной музыки дети, а мне его нужно ненавидеть. Выпил — (...)
друга и мне кажется, что это возможно, а это невозможно»*.
Не роман ли это о лишнем человеке XX в., потерпевшем столь
ужасное поражение, о котором даже в страшном сне не могло
присниться Онегиным и Печориным? Наброски Лифшица к его
роману, кажется, подтверждают это предположение: «к мате-
риалам для биографии Печерского: от войны до 1953 г. — пе-
риод страшных предчувствий, нараставшего кризиса, ломки
старых идеалов, безобразного пьянства, возвышения снизу
старых подлецов, охвостья. Период тревоги (...)»**.
Вот «печальная история конца, рассказанная наполовину
вначале. "Чита" и Александрович, последствия для семьи рас-
сказчика.
"Чита", которая предала Печерского.
Случай с защитой им на Ученом совете Фиры Яковлевны
Назимовой. Она сказала ему с одной из своих обворожитель-
ных улыбок: "Вы прекрасный оратор,... Вам просто негде раз-
вернуться у нас". Сейчас ее нет, куда-то перевели (...). "Око-
вала себе голос". Впрочем, это у нее всегда было. Она любила
произносить громкие и (...) фразы: "Человек это звучит гордо",
"Жизнь нам дана только один раз" (...).
Она вас слушала с поджатыми губами, но в ее пустых ры-
бьих глазах можно было прочитать: "Видите, какая я культур-
ная и воздушная. Я тебя слушаю, (...) это никакого значения не
имеет и судьба твоя уже решена. Я знаю про тебя все и знаю
еще что-то, что ты не знаешь и знать не можешь. Знание самое
главное, то, что дело не в этих словах и не в доказательствах и
не в самом деле, а в чем-то другом"»***.
Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 70.
* Там же. С. 5.
* Там же. С. 50.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 19
В следующем наброске речь идет, очевидно, о последствиях
ареста Игоря Александровича для семьи рассказчика:
«На машине возили в один дом. Уговаривали и грозили.
Чем грозили, я не буду говорить, мне не хочется даже. Да и не
стоит говорить. Ведь это уже прошло, не так ли?
Опасный момент для карьеры отца. Тут я узнал о моих роди-
телях... Они выдержали испытание. К стыду моему должен при-
знать, что я стеснялся моих родителей. Мать простоватая, отец
узкий. Я даже говорил об этом, рисуясь своим конфликтом. Это
не понравилось моему учителю.
— Ты что-то не то говоришь. Тебе легко — ты свободен.
А им приходится (?), они связаны. Ты еще не знаешь.
И прибавил:
— Я это тебе говорю не потому, что сам я был хорош в твои
годы. Нет. Конфликт с родителями. А оказалось потом, что я
не такой передовой, как я думал, а они не такие отсталые от
жизни. Кто много требует от людей, тот не любит их. Моралист
часто сам грязен с головы до ног. А истинно гуманный человек,
как Ленин... Особенно, братец, с родителями.
Ему не нравились истории о том, как дети доносили на роди-
телей и т.д.
Если это можно сделать, то только на большой волне. "Отцы
и дети".
Мои родители ни в чем не упрекали меня в этот мрачный год.
Они, должно быть, поговорили друг с другом и решили, что от
несчастья не уедешь, а виноватых не ищи.
Однажды я сидел в углу, делал вид, что читаю. Мать что-то
шила, занимаясь своим любимым делом (...). Отец мрачно хо-
дил из угла в угол в гимнастерке без погон, как будто приучал
себя к перемене жизни. Время от времени он что-то бормотал
себе под нос:
— Не попадай, не попадай...
— Что ты (...), сказала мать, начал сам с собой разговари-
вать, что ты бормочешь.
— Я говорю: не попадай под колесо, а попал — не жалуйся,
не поможет.
Все-таки страшное колесо не раздавило нас, и случилось это
благодаря старому другу отца, с которым они воевали в моло-
дости, сражаясь против Колчака. Этот человек сделал большую
военную карьеру после 1937 года, он оставил моего отца дале-
ко позади. Но Иван Антонович, как условно назову его, чтобы

20 В. Г. Арсланов
не задеть чем-нибудь, если когда-нибудь он увидит эти строки,
ничего плохого не сделал ради личного успеха, никого не рас-
топтал, ни перед кем особенно не заискивал. Ему просто везло,
он удачно плыл по течению. Был он добродушен, любил поесть
(?) со своей толстухой женой, а одно замечательное качество он
не потерял — демократизм.
(...) Все же у отца по отношению к Ивану Антоновичу на-
копилась какая-то горечь. Однако именно Иван Антонович
помог отцу. Он написал такую характеристику, и там написал,
несмотря на грозное время (...) [что отец] сказал, разведя ру-
ками: "Ну и смелый человек Иван Антонович, никто сейчас
таких характеристик не напишет". Так благодаря стараниям
( ? ) Ивана Антоновича мой отец отделался за мои грехи только
взысканием»*.
Но откуда вся эта беда, каков ее источник и первопричины?
В набросках романа нет вождей и вообще персон исторических.
В нем не действует и Сатана, как у Булгакова, но источник беды
и Булгаков и Лифшиц видят общий — мелкая чертовщина,
шариковщина всякого рода. Начиная с 30-х гг. (неоконченная
книга о Пушкине) Лифшиц назвал эту беду ее собственным
именем: «темная демократия», а в 50—60 гг. он в своих архив-
ных заметках определял власть Сталина как явление, имеющее
свои корни в «темном демократизме пригорода, а через то и
деревни»**.
В романе эта злая сила выступает в образе семьи Титениных
и именуется «титенинщиной»:
«У Титениных гремит радио. Нельзя ни думать, ни разгова-
ривать. Он пошел попросить:
— Слушай, Титенин, ты бы подкрутил радио. Читать совер-
шенно не возможно, даже разговаривать трудно.
Вышел ражий Титенин с красным затылком, пьяный, заведу-
ет не то мясным, не то рыбным отделом в "Гастрономе":
— А что мы не люди? Вы только люди? Нам радио нельзя
слушать, в своей комнате.
— Слушай, пожалуйста, только потише, а то мешает. Вы
люди, так и будьте как люди. Люди должны о других думать.
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 51—52.
** ЛифшицМих. Что такое классика? Онтогносеология. Смысл мира. «Ис-
тинная середина». М.: Искусство. XXI век, 2004. С. 44.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 21
— Вот наша интеллигенция, учат их, учат, а они все свое...
Пришел домой, передохнуть не дают, радио послушать, а еще
культурные.
— Ну, это ты брось. Переутомился! Водкой от тебя разит.
— Не на ваши деньги куплена. А что переутомился, так по-
пробуй одних (...) за день поворочаешь. Не то, что вы, научные.
Взял портфельчик и пошел.
Титенин даже всхлипнул от несправедливости.
С. рассвирепел:
— Сейчас же прекрати безобразие! Есть правила Моссо-
вета.
Титенин:
— Можете, можете в суд подавать. Выселите обратно в де-
ревню (...).
Потом (...) обсуждение. "Научные ему мешают! Если б не ин-
теллигенция, так бы навоз убирал у барина".
Послушали музыку. "А, по-моему, он не виноват. Так тебе и
надо. Чему вы в Л. Г. учите? Вот письмо в редакцию:
"Почему Шолохов не пишет. Почему Твардовский не пишет.
Мы создали им все условия. Возьмите ваши условия!"
Били все время интеллигенцию мордой об стол. Взгляд на
деятельность интеллигенции как на чисто формальную»*.
Три разные, на первый взгляд, темы, завязываются в ро-
мане в одну: формализм, титенинщина и халтура. Вот одна из
них — «Мировая титенинщина. Титенин, конечно, говорит та-
кими словами как (...), "в адрес" и т. д. Для этой стихии нужен
свой писатель — есть он или нет, безразлично. Ленин — сти-
хия c'est la mot. Из Азии, из Африки, отовсюду — продукт раз-
ложения патриархальных связей. Глеб Успенский — от "Вла-
сти земли" к разрушителям. Достоевский (...).
Может быть, сразу после Дома. Мировая Титенинщина.
Ее происхождение и задача преодоления — самая страшная.
Ленин (стихия etc.) понимал. Конечно, не приказом. Тема
истории обывателя, мещанина. Достоевский, Щедрин, По-
мяловский, Глеб Успенский, Чехов, Горький. Саламандры.
Хлеба и зрелищ.
Темы войны, тюрьмы, национальности».
' Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 87—88.

22 В. Г. Арсланов
Проблема пустых людей естественно перерастает в пробле-
му халтуры — «Госпожа Химура и ее проблема по поводу на-
чавшегося разговора о Вере Пановой и претензиям к ней. По-
чему необходимо бороться с халтурой, что это означает (из
другой записи: "халтура и пустые люди")»*. И все приводит к
теме формализма, формального отношения к делу, формаль-
ного понимания интеллигентности, формализму в искусстве
в сравнении с классикой: «Наш разговор с Эпштейном (?) о
музыке, об искусстве XX в. — нельзя, как в другие времена.
Два направления — формализм. Возможность будущего (не)
профессионалы классического искусства — волна свободного
творчества».
И далее завязка, зерно нового конфликта, уже с сыном Ти-
тенина, который читает Оскара Уайльда. Эта новая интелли-
генция рассматривает деятельность интеллигенции как чисто
формальную. И потому главный конфликт для нее, этой новой
интеллигенции — это конфликт интеллигенции с хамством.
А разве не так? Разве не это хотел сказать и Михаил Булгаков,
автор «Собачьего сердца»?
«А на кой это тебе?» — [говорит] младший Титенин.
И отсюда разговор об утилитарном, об излишествах и —
imponderabilia»**.
И вот эпилог: «Комната досталась Титениным. (...) Брат его
приехал. Взял фотографии и две-три книги. Вещи продал за
бесценок соседям. Ноты (?) вынесли на антресоли. Но самое
главное — его (...) купили за две тысячи Титенины и теперь
младший Титенин учится уже в музыкальной школе и, говорят,
делает успехи»***.
Последний конфликт в романе только намечен, но он стал
главным конфликтом Лифшица с его современниками, начиная
с конца 50-х гг. Именно тогда, когда роман заканчивается тра-
гической смертью Игоря Александровича Печерского, откры-
вается самая, может быть, печальная и горькая глава жизни
Михаила Александровича Лифшица. В его архивных записях
есть выписка из воспоминаний шефа жандармов Л. В. Дубель-
та следующего содержания: «Дай крестьянину, как он есть,
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 92—93.
* Там же. С. 90.
* Там же. С. 98.

Введение. «Обыкновенный марксизм» M их. Лифшица 23
свободу, у него сейчас явятся разные затеи, он сейчас бросит
свой родной кров и пойдет шататься. Вот теплое его гнездыш-
ко и разорилось. Сына станет учить грамоте, а тот выучится
и станет развращать свои понятия чтением гадкой нынешней
литературы. Журналы собьют его с толку, а повести и романы
совсем сведут с ума! Вот он станет судить и рядить; тут явится
честолюбие, надо быть чем-нибудь повыше — когда тут зем-
лю пахать!»* — «Оказывается, — иронически комментиру-
ет эти слова Лифшиц, не только Мережковский и не только
Берк, а сам Дубельт что-то предвидел!**». Демократия, пишет
Лифшиц в другом месте, «но демократия смердяковская, пле-
бесцитная и грозящая миру некоторым понижением жажды
образования. Впрочем, и жажда образования как стремление
к одной лишь квалификации, мания дипломов, стоит той же
смердяковщины»***. Сын, а затем внук Титенина, охваченные
манией дипломов и научных степеней, оказались пострашнее
своего предка! Именно они разрушили страну, придя к власти.
Что же это за мировая сила такая? Продукт «разложения па-
триархальных отношений», отвечает Мих. Лифшиц.
Переход от родового общинного строя к классовому обще-
ству, к цивилизации был тем, продолжавшимся многие столе-
тия, «спором на меже»****, в котором человечеству открылась
новая, ранее ему неизвестная перспектива: зло, несправедли-
вость (например, несправедливость государственного права
Креонта по отношению к более древнему и более широкому
человеческому праву Антигоны у Софокла) как главный двига-
тель общественного развития. Конечно, зло как мировая сила,
как явление космическое было главным содержанием древ-
них мифологий, рождавшихся еще в бесклассовом обществе.
Но если в мифологии***** речь идет о вине человека перед всем
миром, об опасности и вине любого, даже самого рационально-
* См. мемуары Л. В. Дубельта //Голос минувшего. 1913. №13. С. 150.
** См. Лифшиц Мих. Сегодня вам кажется, что истины нет... // Свободная
мысль. 1992. №6. С. 107.
*** Архив Мих. Лифшица. Папка № 193. С. 3—4.
Лифшиц Мих. Чего не надо бояться? // Лифшиц Мих. Мифология
древняя и современная. М., 1980. С. 556.
***** См. работу Мих. Лифшица «Античный мир, мифология, эстетическое
воспитание» // Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1988.

24 В. Г. Арсланов
го вмешательства человека в природу, пробуждающего непод-
контрольные человеку обратные силы*, то новая перспектива
и сужала, и одновременно расширяла горизонт, правда, в ином,
по сравнению с мифологией, направлении. Проблема соотно-
шения добра и зла стала проблемой практически исключитель-
но отношений между людьми.
В своей практике, прежде всего, производственной, чело-
вечество вызывало, активизировало демонические природ-
ные силы, обратные силы, проявлявшиеся в самом человеке
и его судьбе. Прогресс совершался не равномерно, не ли-
нейно. Он не только разрушал патриархальные, общинные,
родовые отношения, но и сохранял их в особой форме, по-
лучившей у Маркса название азиатского способа производ-
ства. К. Маркс долгое время думал, что неизбежная судьба
Востока, Африки и не капиталистической Америки — быть
перемолотой Молохом капиталистического прогресса, как
это происходило на его глазах в Индии. Но история оказалась
значительно сложнее и интереснее, «умнее», парадоксальнее
этих марксистских представлений — сам Маркс стал видоиз-
менять, корректировать их под влиянием изучения России в
первую очередь.
Архаическая крестьянская демократия в России, пробудив-
шись от многовекового сна в 1917г., стала главной движущей
силой мирового европейского процесса. Она, в конечном счете,
соединившись с опытом Запада, если не спасла его от неизле-
чимых внутренних болезней, то способствовала выходу из эко-
номического тупика 30-х гг. и связанного с ним фашизма. Но в
этом грандиозном общемировом тектоническом сдвиге была и
своя обратная сторона. Выйдя на оперативный простор миро-
вой истории, архаическая крестьянская демократия развернула
перед человечеством все то, что было хорошо и давно извест-
На полях с. 7 книги А. Ф. Лосева «Античная мифология» (М., 1957)
Мих. Лифшиц пишет:
«1. Причиной мифологизации природы является не только (...) аналогия.
В основе лежит возникшая еще в тотемистское время идея сил природы как
реактивно отвечающих на дерзость человека.
2. Природа была силой независимой, неподкупной, способной служить су-
дьей (...) в спорных человеческих делах.
3. Силы природы образец свободы — силы, не связанные целью, неза-
висимые».

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 25
но под именем азиатчины: раболепие и немыслимую сверх-
человеческую жестокость восставшего раба, холопа, смерда,
ужаснувшего Маркса, который увидел в восстании тайпинов
дьявола in persona. Потому что перед человечеством в XX в.
явился не раб, не смерд, каким он был в азиатских деспотиях
многие столетия назад, а разлагающийся старый верный слу-
га, Смердяков и Шариков, хуже которых нет ничего на белом
свете, ибо холопское старое соединилось у них с беспощад-
ной и бесчеловечной жадностью мелкой частной собственно-
сти, которая мечтает только об одном на свете — чтобы стать
крупной частной собственностью, и готова ради этого на со-
вершение любых преступлений. Самое страшное заключается
в том, что эта сатанинская зависть восставшего смерда, в от-
личие от кипучей и тоже беспощадной страсти первоначально-
го накопления, в экономическом отношении не прогрессивна,
а глубоко реакционна. Она заинтересована не в развитии про-
изводительных сил, которое ныне совершается прежде всего
благодаря науке, а в насильственном захвате их, в присвоении
грабительском, в котором страсть обладания сравнима только
с ненавистью ко всему миру западной, европейской культу-
ры. Ненависть к культуре свойственна была, как это известно
со времен Гоббса и Шекспира, всем крестьянским восстани-
ям, и зловещую силу этой ненависти хорошо понимали Маркс,
Чернышевский, Ленин.
Перед нами феномен, все значение которого человечеству
придется оценить сегодня или в самом недалеком будущем:
разложение патриархальных связей в его самом демоническом,
самом разрушительном виде наступило не на заре цивилиза-
ции, а в ту эпоху, когда цивилизация, т. е. классовое общество,
приближается к своему завершению. На наших глазах совер-
шается поистине адский синтез старого рабства с тем беско-
рыстно злым, что возникло на почве перезрелой европейской
культуры. Этот синтез разглядел Достоевский в своем челове-
ке из подполья, в ветошке, что «имеет тенденцию превратиться
в удавку»*, душащую все живое в культуре и реальном бытии.
Мрак, безысходная тоска и пустота (под которыми — немыс-
лимые в прежней истории гекатомбы человеческих жертвопри-
См. об этом: Архив Мих. Лифшица. Папка №247. «Достоевский».
С. 51-57.

26 В. Г. Арсланов
ношений ) тоталитарных империй XX в. — это только предвест-
ники того, что может ожидать человечество впереди.
Вот эта новая мировая сила является главным отрицатель-
ным, естественно, героем ненаписанного романа Лифшица о
1937 г., как он видится из перспективы года 1957-го. Не на-
писал он этого романа, может быть, именно потому, что то
конкретное, реальное зло, которое породило 1937 г., было
уже в литературе, по собственным словам Лифшица, изобра-
жено Булгаковым, Зощенко, Замятиным, Олешей... С конца
50-х оно поменяло свое обличие, предстало в совершенно
неузнаваемом виде — в облике той интеллигенции, которая
видит главное противоречие времени в противостоянии ин-
теллигенции и хамства.
10 марта 1965 г. Лифшиц писал ВладимируДосталу: «Я ушел
из Института истории искусства, ибо переносить эту модер-
нистскую шайку и это окончательное погребение марксизма,
даже словесного, с близкого расстояния не могу». 23 апреля
1967 г. он сообщал тому же адресату: «Я только что вернулся
обратно в Институт философии, но этот Институт уже не то,
что было! Старые шимпанзе цепляются где-то повыше за ска-
лы, а внизу кипит такое новаторство, что я у них уже на край-
нем правом фланге. Я принял решение не портить себе нервы,
не спорить и не вмешиваться ни во что. Что ты будешь делать с
людьми, которые считают, что главное противоречие мира, это
противоречие между интеллигенцией и хамством!».
Кажется, перед нами почти та же самая программа,
идея — противоречие между интеллигенцией и хамством — ко-
торая была воплощена М. Булгаковым в его «Собачьем серд-
це», произведении, ставшем духовным кредо перестроечной
интеллигенции 80-х и последующих гг. Но Достоевский, Тол-
стой, Булгаков, Чехов, как и все крупнейшие современные ху-
дожники, включая Томаса Манна, Ч. Чаплина и Ф. Феллини,
очень рано почувствовали, что Смердяков и Шариков непобе-
димы до той поры, пока сама высокая культура будет страдать
той же самой болезнью, именуемой нигилизмом, ницшеан-
ством, супер-революционным активизмом под именем марк-
сизма или как-нибудь еще. Суть же этой болезни — в том ды-
хании пустыни, которое несет в себе соединение разлагающих-
ся патриархальных связей с утонченной перезрелой культурой,
выдвинувшей в начале XX в. лозунг «тотальной ликвидации»
классического наследия.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 27
Война с этой многоголовой и пока абсолютно непобедимой
гидрой стала содержанием жизни Лифшица, начиная, может
быть, с его программной статьи 1934 г. «О культуре и ее поро-
ках». Один из главных пороков культуры прячется под именем
самой обыкновенной глупости, которая, по определению про-
светителей, — продукт цивилизации. Но дураков нет, сказал в
те же тридцатые годы Андрей Платонов, есть негодяи, которым
выгодно казаться дураками. Потому что тупость — это реаль-
ное самоубийство и убийство сознания. У обывателя преоб-
ладает самоубийство сознания, и в этом смысле оно честнее
и последовательнее, тогда как у элитарной авангардистской
интеллигенции перевес на стороне убийства другого сознания
со стороны манипулирующего и бесконечно рефлексирующего
сверхсознания модерниста и постмодерниста. Последнее де-
монстративно тупо и невменяемо, похваляется свой тупостью,
выдвигая эпохальную программу слияния с вещью или, гово-
ря проще, предлагает всем рай неведения и новой невинности
пресытившихся интеллектуалов, пошедших в дураки.
В памфлетах Лифшица детально и с величайшей научной
точностью проанализирован процесс добровольного отка-
за сознания от сознательности, процесс приближения к той
тотальной тупости, которая оказывается нирваной современ-
ной нонконформистской интеллигенции. Но безукоризнен-
ная научная точность этого анализа основывается не просто
на научной логике, логике гибкой и диалектической. Пони-
мая всю безнадежность своей борьбы, ибо она имеет дело с
противником, за которым все самые разнообразные виды и
способы насилия, созданные веками цивилизации, — от на-
силия грубого, государственного принуждения и террора, до
террора интеллектуального, террора современной психотех-
ники, управляющей сознанием миллионов и миллиардов с
невиданной, потрясающей эффективностью, — Лифшиц об-
ращается только к одной человеческой способности, а имен-
но, вменяемости сознания. Она обнаруживается, например,
в способности к смеху, способности увидеть комическую сто-
рону властвующих манипуляторов, которые воображают себя
повелителями Вселенной, будучи всего-навсего маленькими,
отвратительными букашками, как Великий диктатор Чаплина
или Берлиоз у Булгакова.
Если сплотившиеся ничтожества всего мира смогли заткнуть
рот даже Чаплину, превратив его в изгоя, вынужденного бежать

28 В. Г. Арсланов
из своей страны, то гораздо проще эту операцию им было со-
вершить по отношению к Лифшицу, ибо аудитория, к которой
он обращался, состояла из того самого образованного сосло-
вия, которое выдвинуло программу похода в дураки — от вуль-
гарной социологии образованных мандаринов социалистиче-
ской культуры 20-х и 30-х гг., вроде Фриче и Мейерхольда, до
полуобразованных, но плебейски-энергичных и нахрапистых
детей и внуков Титениных, Мотяковых и Шариковых.
Ответ и страшная месть были именно такими, каких можно
было ожидать от этих анаконд. Наряду с самой грязной клеве-
той, доносами и скользкими наветами в ход было пущено ста-
рое, но верное оружие, с успехом примененное, если верить
Виланду, еще во времена почти уже легендарных греческих
мудрецов. Когда жители родного города Демокрита, Абдеры
(города дураков, как считалось в Древней Греции) обратились
за помощью к Гиппократу, чтобы он избавил их от насмешек
явного сумасшедшего, смеющегося философа, излечив его от
болезни безумия, то ответ знаменитого врача, изучившего и
Демокрита, и жителей города Абдеры, явился для них полной
неожиданностью. Гиппократ сказал, что все они безнадежно
больны, и если им еще кто-нибудь может помочь излечиться
от неизлечимой болезни глупости, то этим человеком является
Демокрит. Самым, может быть, замечательным или, скорее,
примечательным в истории, рассказанной Виландом, была
страшная месть и кара, которую абдериты обрушили на голо-
вы своих обидчиков. Ведя пространные и умные беседы в ин-
теллектуальных салонах, где обсуждались высокие проблемы
искусства и философии, они никогда не вспоминали имен ни
Демокрита, ни Гиппократа. А если бы кто-то по забывчивости
или неосторожности назвал одно из этих имен, то его бы про-
сто уничтожило всеобщее презрение лучших умов и интеллек-
туальных авторитетов знаменитого города, и этот несчастный
вынужден был бы искать себе пропитание в другом месте.
В Германии Гете, Гердера и Виланда было уже очень тесно
от абдеритов, но куда скрыться от них сегодня, если они опре-
деляют общественное мнение от самых знаменитых универ-
ситетов Запада до какого-нибудь кухонного салона, где суж-
дения современного Смердякова звучат с убедительностью
последней, непререкаемой и самой плюралистической из всех
возможных истин? С этими суждениями, изрекаемыми персо-
нажами памфлетов Мих. Лифшица, предстоит познакомиться

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 29
читателям этой книги, а сейчас мы возвращаемся к не напи-
санному роману Лифшица и фабуле его жизни.
«Могут ли типы, выведенные здесь (т.е. в рома-
не. — Сост.), — задавался вопросом Лифшиц, — волновать
как обитатели «Мертвого дома» (Достоевского. — Сост.)}
Может ли это быть серия портретов?». Вот наброски к не-
которым из этих портретов: «Музыкант-чудак из той же Ком-
муны (роман содержал рассказ о распавшейся затем коммуне
начала 20-х гг. — Сост.) Скрженецкий, есть черты Келлера
(литературного критика В. Б. Александрова. — Сост.) и Гри-
ши (брат М. А. Лифшица, музыкант. — Сост.), чистый тип,
контра и герой. М. б., у него брат, пошедший по "технике го-
сподства (?)" — карьерист. Семья Титениных — грязная, зо-
щенковская, ждут, чтобы Скрженецкий умер — захватить его
комнату. Но — младший Титенин. Им заканчивается эпи-
лог. Он учится музыке». К этой же теме относится следую-
щая запись: «Письмо школьника в редакцию детского радио-
вещания: "Что такое совесть и с какого возраста она должна
проявляться? "Младший из Титениных, который отличается
склонностью к размышлениям, достал томик Есенина. Вкус
его развивается и теперь он читает Оскара Уайльда»*.
Приведу еще несколько характерных портретных набро-
сков, имевших реальные прототипы:
«Помню Говзмана (?), у которого я получил в Урюпинске
телогрейку на енотовом меху. Здоровый еврей-биндюжник.
Он был начальником АХО, прославился тем, что вывел из Ки-
евского окружения тридцать человек по списку. В прошлом
был начальником милиции, которая в Чернигове или Белой
Церкви. В 1937 г. Говзмана пришли арестовывать. Зная, что
его ожидает, он спустил эту компанию с лестницы второго
этажа, а потом залег у порога с пистолетами. Случай был не-
обычный, и эти господа растерялись. Говзман пролежал в
осаде несколько дней. А тем временем грянул январский Пле-
нум ЦК и спас его. Он уехал в другой город»**.
На той же самой странице подготовительных набросков со-
держится совершенно иная «история прекрасного молодого
человека. Он военный корреспондент — пал на поле брани.
Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 91.
** Там же. С. 2.

30 В. Г. Арсланов
Товарищи (...) его тело, похоронили с грустью, вспоминали
его. Вернулись, стали собирать для жены кое-какие вещич-
ки — и нашли в полевой сумке доносы на каждого из них».
А вот еще: «Сумасшедший в квартире. Важное лицо — в
нем концентрируется безумие времени. Получает патронаж-
ную (?) пенсию в 200 рублей. Живет на содержании жены
(хорошей женщины). С палкой, графоман, скандалист и
сквалыга»*. И на следующей странице набросков продолже-
ние этой темы: «Тип схлестывающийся и пишущий жалобы,
письма по поводу книг etc., бдительный»**.
Так намечается главный конфликт романа. На первый
взгляд, он почти традиционный, конфликт Моцарта и Салье-
ри в наше время. Главный герой столь же иронично относится
к себе, как Моцарт или Пушкин. Он понимает, что претен-
зия быть «спасителем человечества», мессией — не только
смешна, она может быть источником самых страшных пре-
ступлений века. В своем романе Лифшиц предполагал изо-
бразить «крах какой-нибудь попытки благодеяния сверху.
Горькое разочарование и претензия. А между тем...».
Не нужно ли, продолжает на этой же странице своих запи-
сей Лифшиц, «оградиться (?) и от "эстетической морали", от
погони за красотой жизни ("Красивая жизнь")»***.
Намечающийся главный конфликт романа имеет два полю-
са: на вершинах культуры и в самых низинах бытия, конфликт
бытовой, конфликт в коммунальной квартире. «Семья рабо-
чего, сын прекрасный парень, которого потом убивают на тан-
цульке. Ответственная (?) мать преступника. К ней (на суде)
можно применить возмущение Серовой (не жена ли К. Си-
монова, известная актриса, здесь имеется в виду? — Сост.):
"Какая дача! Это загородный дом с ванной и центральным
отоплением"». (...).
Судья, который (поддержанный настроением зала) про-
водит демократическую линию, но в то же время старается
не разжигать страсти против более хорошо оплачиваемых,
«имеющих полную матриальность (?)»****.
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 30.
**Там же. С. 31.
*** Там же. С. 32.
**** Там же. С. 18.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 31
Как решаются или должны быть решены эти конфликты и
проблемы романа? «Печерский не давал готовых ответов, но
указывал путь: ищи [и] ответится (скажется)»*. Здесь пе-
ред нами основная идея онтогносеологии Лифшица, которую
он развивал на протяжении жизни, — субъект должен искать,
задавать вопросы, действовать, возбуждать субъективность
самого мира, и если он действует правильно, то получит ответ,
который будет не продуктом деятельности его серого веще-
ства, его сверхчеловеческой гениальности. Этот ответ будет
ответом самой природы (включая и природу общества), он со-
держит в себе бесконечность смысла объективной реально-
сти. Она — источник всех наших самых глубоких мыслей и
чувств.
По мысли автора, в романе должны были найти себе место
вставные новеллы, которые, как известно, играют исключи-
тельно важную роль в классическом европейском романе от
Сервантеса до Гете и Достоевского с его «Легендой о Вели-
ком инквизиторе». В набросках к роману сохранились конту-
ры двух таких новелл, написанных Лифшицем.
Но прежде чем перейти к ним, есть смысл ознакомиться с
набросками общего плана романа:
«Московские вечера (м. б., таково было бы название ро-
мана. — Сост.). Сохраняется все время тон апологии.
1. Рассказ об учителе. Цель — апология (несколько в
подражание античности)**.
2. Завязка."Чита" и ее козни. Моя семья.
3. Первое знакомство. Новелла о художнике, рассказан-
ная Печерским (не должна ли она рисовать его как комму-
ниста?).
4. Место действия. История о коммуне. Население дома.
Вечера, (на полях: это мотивирует запись разговоров).
5. О чем мы говорили? Об искусстве. Но — каково содер-
жание. Новелла из военного времени. Прекрасное как сим-
вол нравственного.
6. Идеал, его сила и слабость. Убийство Сани Морозова?
История Вероники Ивановны? Спор со Скирмунтом (?), кото-
* Там же. С. 26.
** На другой, 26-й странице, Лифшиц записывает: «Ирония к нему (глав-
ному герою, Печерскому. — Сост.) через наивность рассказчика?»

32 В. Г. Арсланов
рый придерживается хэмингуэевской точки зрения. Разбор Хэ-
мингуэя (мефисто): есть ли идеальный момент? В чем он?
7. Гамлет? Или проблема самодеятельного, органически
растущего идеала и утилитаризм. Соблазн утилитаризма, ме-
ханического сделания.
8. Два брата ("Фальшивый купон" [Л. Толстого]). Откуда
эта ложь?
9. Ложь и истина в искусстве.
10. Достоевский. Толстой?
11. Форму можно прочитать.
12. Путеводитель по Третьяковской галерее. Реализм и
13. Путешествие в Эрмитаж. Истолкование картин ("Сик-
стинская мадонна". "Динарий кесаря" — ?).
14. Идеал формы, целое.
15. Искусство самого Печерского.
16. Формализм»*.
Обратимся теперь к вставным новеллам, играющим очень
важную смысловую роль в этом романе. Вот первая из них:
«Новелла о двух художниках
Начиная с Вазари и его рассказа. Это не выдумка — мно-
гие случаи зависти в XVI в. Черта времени. Но Вазари имел
свои схемы, а это также схема времени, как и мучения гения
etc. Что касается материального (?) обвинения, то мы часто
пускаем в ход такие мотивы, чтобы очернить врагов по идее
или принципу.
На самом деле было иначе. Дружба — братство двух фло-
рентийцев. Различие их характеров. Один "падуанец", воль-
ный мыслитель. Другой с наклонностью к меланхолии etc.
Они спорили, но дружили. Работа в Фонтенбло (?). Замысел
первого — повторение зала (?) гигантов Дж. Романо. Но с об-
ратной мыслью. Антирелигиозный момент, который оскор-
бил второго. Спор между ними, насмешка. Нет, я не против
веры. Во что он верит: картина земного рая, красками ис-
кусства Возрождения.
Второй с горечью ушел. Его беседа, м. б., исповедь иезуиту
(?). Предательство. Арест, так что сам король не мог (или не хо-
тел) ничего поделать. Вопросы инквизиторов и ответы. Пытка.
Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 38—39.

Введение. «Обыкновенный марксизм» M их. Лифшица 33
Второй в ужасе. Он понимает, что он сделал. Бросается к
иезуиту (?), к судьям. Но — насмешки. Он закалывается.
Тема Сальери и Моцарта — однако здесь гений и злодей-
ство в другом направлении — противоположность свобод-
ной, передовой (?), гуманной мысли и мрачного иконобор-
ства — предать его с убеждением»*.
Вторая новелла развивает тему первой, но на другом мате-
риале, и, судя по всему, материал этот сугубо личный, глубоко
пережитый автором:
«История о том, как были спасены** статуи главного пор-
тала Страсбургского собора
Неизвестный (?) ботаник Герман, м. б., служащий архиепи-
скопа, обладателя ботанического сада, м. б., нет.
Он вступает в местный якобинский клуб. Приезжают ко-
миссары Сен-Жюст и другие. Распоряжение разрушить готи-
ческие статуи — лучше по инициативе какого-нибудь немец-
кого же гада. Приступают к ломке.
Герман и его противочувствия. Что-то говорит ему в поль-
зу этих статуй. Он решается (застенчивый человек) пойти к
комиссарам. Разговор с обаятельным Сен-Жюстом. Тот с
ясным и чистым взором объясняет ему точку зрения XVIII в.
на готические чудовища. Герман почти обезоружен, как все
люди, способные понимать взгляд... но собирается с силами
и возражает, что: а) народность их, б) это раздражит насе-
ление.
Товарищ Сен-Жюста хриплым голосом советует ему бро-
сить этот разговор с лакеем архиепископа etc. Тип грубого
уравнителя. Рассказ о парижских художниках — блюдолизах.
К тому же он ученый, знает латынь, а мои дети...
Сен-Жюст: Ты не прав, гражданин X., наука может быть
полезна. Карно***, (неразб. — Сост.)...
X.: Все рано. Гражданам дадут хлебных злаков (?). Пусть
погибнут науки, восторжествует равенство.
Сен-Жюст: Не будем спорить в присутствии населения,
которое еще не привыкло к языку равенства. Как старший,
* Там же. С. 107.
** На самом деле эти статуи были разрушены во время Великой француз-
ской революции (прим. сост.).
*** Карно Л. Н. — французский математик, член Конвента в 1792— 1795 гг.

34 В. Г. Арсланов
постановлением Конвента я постановляю, что гражданину
Герману будет отказано в его просьбе и для того, чтобы он
смог очиститься (?) от подозрения в..., пусть он собственны-
ми руками подготовит помещение Собора для торжественно-
го заседания Клуба, избавляя нас от созерцания памятников
рабства и суеверия.
Герман: Как, я, собственными руками?
Сен-Жюст: Да, именно ты. И он развивает теорию, как по-
ступить Герману, очень похожую на нравственную теорию
(...) Канта. Не заслуга сделать по охоте. Победи в себе ги-
дру. Ступай в соседнюю комнату, там секретарь напишет тебе
мандат.
Герман идет домой, держась за стены. В нем борются два
начала. Куда завел меня ты...? Мельничные жернова, и то,
что он хотел. Как исполнить, а не исполнишь? Он расска-
зывает садовнику. Тот утешает его. Есть способ. Может быть,
этого и хотел комиссар, доверяя ему и выдавая мандат. В са-
мом деле, Герману показалось, что комиссар как будто по-
смотрел на него с улыбкой. Может быть, он хотел этого, или
предоставил жизни самой решить этот вопрос...
Они забивают [статуи] досками, а на досках надпись: «Сво-
бода, равенство и братство!». Так страшный суд (или что там)
прикрывается революционным лозунгом. Собрание в клубе
прошло с большой помпой. Описание.
Но Герман... Французские армии отступили. Он не последо-
вал [за ними], и был схвачен и посажен в погреб монастыря...,
где просидел до... года, когда его освободили... После этого он
еще долго жил. Наслаждаясь обществом своего садовника, но
занимался только изучением пестиков. Да и никто не мог бы
(...) его в (...) от полицейской деятельности тех, кто в это вре-
мя... (современный индифферентизм). Сен-Жюст уже был
[казнен]. Наполеон, а германцы-тевтоны были ему противны,
хотя они много говорили о средних вв.»*
История имеет свойство повторяться, но с важными оттен-
ками смысла. Современные «германцы-тевтоны», т. е., ко-
нечно, славяне-патриоты, не только запамятовали о том, кто
в 1938-м году прочитал лекцию для сотрудников Третьяков-
же. С. 108-111.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 35
ской галереи, доказывая, что иконопись XIV—XV вв. значи-
тельно выше передвижников, они, в лице, например, доктора
философских наук А. Гулыги откровенно пишут, что виновен
в разрушении памятников древнерусского искусства «чело-
век 30-х» годов, ибо в эти годы, пишет Гулыга, издали «трак-
тат Винкельмана об античном искусстве и взорвали... храм
Христа-Спасителя». А для совсем недогадливых он сообща-
ет, что "человек тридцатых гг." — термин Лифшица, как бы
самообозначение»*.
Итак, пред нами — «сын Титениных. Его напористость. Он
учится на западном отделении»**. И что же делать перед лицом
этой мировой силы XX в.? — «Ответ на все сомнения и (...) не
дается ли в предсмертной формуле Печерского — завалим ли
мы собственными телами?
Боги жаждут? Новое истолкование.
Принцип Кандида наоборот и Хромого беса. Хулио Ху-
ренито наоборот, м. б. и Шерлока Холмса. Да, да! Частный
утешитель»***. Но на что может надеяться этот «частный уте-
шитель»?
Одна из главных философских тем, лежащих в основе ро-
мана Мих. Лифшица — «Идеальное. Его сила и слабость»
(заметим в скобках, что этими же словами Лифшиц обозначил
тему романа Булгакова «Мастер и Маргарита»).
«Разница между умом сердца и просто умом (Гонча-
ров).
Одна черта: юношеский (?) скептицизм, как он обра-
зовался. Как и почему был вылечен Игорем Александрови-
чем Печерским.
Может быть, уже в начале, в военных рассказах — про-
блема идеального и его слабость, но его реальность.
И это — искусство?»****
"Пробковое дерево" — существует не для того, чтобы за-
тыкать бутылки. 1950-е годы.
Гулыга А. В мире антиэстетики // Литературная учеба. 1987. №5.
С. 157.
** Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 124.
Там же. С. 33.
****Тамже. С. 80-85.

36 В. Г. Арсланов
Первый рассказ — о фронте как притчу на тему о широте,
о бесцельной цели, imponderabilia*. Против чрезмерного
утилитаризма вообще. Это — наша болезнь. Роль бес-
полезного. Как это знала религия?
Сюда, м. б., картина вульгарного материализма и sociologus
vulgaris 20-х гг. (эчмениада и маяковщина). М. б., и самоу-
бийство.
Все ли можно сделать? Рост, жизнь, самодеятельность
идеал наш. Что главнее — механическое, опередившее (ору-
дие) или то органическое, что развивается.
"Гамлет". Его истолкования. Imponderabilia= a) мораль-
ный фактор. Проблема морали у Канта, Белинского, Чер-
нышевского, Островского. О самодеятельности (?) и бла-
годеяниях б)эстетика.
Взгляд на все как на форму ("существо": ложка супа, от-
несенная на поля орошения**). История Бройдо (?)»***.
«Область целого человека и "невесомые величины". Прак-
тическое значение. Что утилитарно, что полезно? Мистика
пользы. Абсолютный утилитаризм не практичен. Детская
* Невесомая величина (лат.). Мих. Лифшиц в статье «Франко-русские
культурные связи» писал в 1956 году: «В политике, сказал один государ-
ственный деятель, известный своим практическим умом, играют роль impon-
derabilia, невесомые величины. Это те величины, которые не могут быть под-
считаны, как трубы заводов, рост населения, количество штыков. Что такое
национальные симпатии? Один из моральных факторов, имеющих не весо-
мое, но реальное значение в политике» (Лифшиц Мих. Мифология древняя
и современная. М., 1980. С. 401). Понятие imponderabilia встречается в со-
временном западном искусстве, например, в видео-арте.
Мысль о значении формы для сути дела Лифшиц развивал на протя-
жении всей своей жизни. Приводим одну из заметок его архива: «Сущность,
польза, утилитарное и форма, как. Музыкант Яворский сказал: вы не бе-
рете ложку супа и не несете ее на поля орошения. Вы едите суп, перевари-
ваете его и затем только, сложным путем, он попадает на поля орошения.
А при этом все ценные элементы пищи усваиваются высшим организмом.
Хороший пример, — продолжает Лифшиц, — для опровержения всяких
вульгаризаторов-утилитаристов, для которых важна только "сущность" дела.
Нет, не только в этом дело. Без органического процесса, который здесь, соб-
ственно, форма, как, не будет и сущности» (Лифшиц Мих. Что такое класси-
ка? М., 2004. С. 368).
*** Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 7.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 37
болезнь и страшная. Как она образовалась. Цивилизация?
Beruf? Базаровщина? XVII век? Штольц? Наша базаровщи-
на XX в. мелкобуржуазность, (вырождающаяся даже в нечто
худшее?).
Первая встреча и рассказ его детям м. б. из начала рево-
люции: о сохранении произведений искусства. Но что б не по-
шло!
М. б. здесь теория Paideia** и Шиллера, что на основе рево-
люции другое значение приобретает?»***
«Что составляло содержание наших бесед? (он смеялся над
утилитаризмом Бисмарка). Хрупкость духа, сила его? Греки
были практическими людьми. Paideia. Он испытал на себе
справедливость этого взгляда. Тут нужно, может быть, что-то
вроде мысли Сократа (в передаче Платона) о прекрасном как
пути к добру»****.
«Может быть, и такой эпизод: Вышинский, который вызы-
вает и предлагает написать письмо, создать провокацию, и он
сволочь, но не выдерживает. Его предсмертная записка»*****.
Фабула жизни главного героя разворачивается на фоне
разнообразных событий — от семьи Титениных и коммуналь-
ной квартиры до сюжетов мировой войны. Всемирная истори-
ческая перспектива переворачивает тот быт, что давит на нас
своей бессмысленностью, обнаруживая в нем, как и у Булга-
кова, действие подземных сил: «Коммунальная квартира как
общество в миниатюре. Обвинение в приземлении. Ср. с (...).
Но нет — это поле совместной жизни, поле битвы, неизбеж-
ность, в которой и хорошее и плохое. "Жилищный вопрос".
Что-то имеющее будущее. Что-то человеческое. Если
даже представить себе их по отдельным квартирам, домикам?
Этот западный идеал.
Сколько получал Печерский. (...) 1. Рабочая семья, рассе-
ленная (?) после нэпманов в двадцатых годах 2) Родственники
* Профессия (нем.).
Древнегреческая идея и система воспитания, имеющая целью аристо-
кратическое совершенство, гармонию души и тела.
*** Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 77.
Там же. С. 74.
***** Там же. С. 58.

38 В. Г. Арсланов
репрессированных 3) Брошенная генеральша (?) и ее дети,
почти не лоботрясы»*.
«В доме живет семья рабочих, сын которых, хороший па-
рень, убит молодым Журавлевым. Картина суда. Две сто-
роны: внушающая пессимизм и внушающая оптимизм. Две
души крестьянина. Журавлев может быть из той же шко-
лы. (Вопрос о среде, воспитании, продукте и сознании. Са-
мовоспитание, переделка). Внушающая оптимизм — иде-
ал} Объяснение понятия идеального} Объяснение понятия
конкретного, жизни} Дифференциала (одного из главных
понятий «теории тождеств» Мих. Лифшица. — Сост.) при-
мирения или не примирения (в гегелевском, очевидно, смысле
слова. — Сост.)}
Наоборот, здесь же вырождающаяся семья. От аристо-
кратической интеллигентности к балбесам»**.
Дети-лоботрясы и балбесы как посев нового поколения
должны были играть немалую роль в этом повествовании.
Изображение их связано с одной из главных тем не толь-
ко предполагаемого романа Лифшица, но всего его творче-
ства — темой халтуры. Халтура — продукт пустых людей и
она, в свою очередь, плодит пустых людей, людей-призраков,
вроде Берлиоза у Булгакова, который тоже по большому
счету воплощение халтуры. Халтура, жульничество были,
разумеется, известны и раньше, но ныне они представляют
новую мировую демоническую силу, есть проявление такой
черты современности как «нечистый разум». Среди набро-
сков к роману мы находим следующую запись: «Мошенниче-
ство английских антикваров. Купив картину, напоминающую
кисть известного автора, торговец пускает ее на аукцион, где
сам же приобретает ее за очень высокую цену, набитую ( ? ) его
агентами. Публика не догадывается, а картина вызывает шум.
Все естественно... После этого торговец честно продает ее за
громадные деньги с небольшой прибылью... Действительно,
столько картин великие мастера не могли написать при всей
своей продуктивности»***.
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 363. С. 67.
**Тамже. С. 62-63.
*** Там же. С. 35.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 39
Халтура, мошенничество — не просто мировые, а демони-
ческие силы, ибо они проникают даже в души мужественных
и сильных людей. Вот еще один набросок: «История о развед-
чиках, которые сделали себе запас пленных фрицев, а потом
выдавали их по одному. Дело раскрылось — скандал»*.
А каковы результаты действия старых демонических сил
(тупости, халтуры, «нечистого разума»), которые в XX в. яв-
лялись в форме самого крайнего нового, самого передового и
самого революционного? Вот:
«Случай
Наша парашютно-десантная часть была сброшена в Чехо-
словакии. Там бойцов встречали очень гостеприимно. На об-
ратном пути, уже "своим ходом", шли через Польшу. Здесь
отношение было уже гораздо хуже. На все просьбы отвечали:
"Немец вшистко забрал". Тогда один боец сказал: "Что на них
смотреть! Давай тетрадь, пиши их в колхоз". И вот женщи-
на, у которой он просил поесть, тотчас же взмолилась: "Пан
большевик, я тебе дам сала и шнапс, только не пиши"»**.
Массовый отход от идей социализма начался в СССР зна-
чительно раньше приведенного(очевидно,реального)анекдо-
тического эпизода. Вероятно, именно по этой причине Сталин
находился в состоянии прострации в первые недели, месяцы
отечественной войны. Он, вероятно, всем своим существом
понимал, что массы не простили и не забыли ни раскулачива-
ния, ни лагерей, которые после 1937-го г., в отличие от вос-
питательных (по отношению к такой интеллигенции, как,
например, А. Ф. Лосев!) мероприятий типа постройки канала
Волга—Дон, не говоря уже о тех коммунах для политических
противников начала 20-х гг., описанных А. Солженицыным,
что управлялись самими заключенными по типу «телемской
обители», утопии Рабле, — уже почти не отличались от фа-
шистских концлагерей по массовому уничтожению миллио-
нов. Не могли забыть, не могли простить! Но произошло чудо,
которого не ожидал ни Гитлер, ни Сталин. По донесениям
НКВД (недавно опубликованным в Волгограде, в сборнике
материалов к годовщине Сталинградской битвы) в первые
дни и месяцы войны многие солдаты думали и даже говорили:
* Там же. С. 4.
**Там же. С. 121.

40 В. Г. Арсланов
«Как только будет возможность, будем сдаваться в плен нем-
цам!». Но эти же солдаты под Сталинградом сделали невоз-
можное — вопреки, главным образом, а не благодаря «воспи-
тательным» действиям советской власти, начиная с массовых
лагерей по перевоспитанию и вплоть до таких воспитательных
произведений социалистического реализма, которые учили
детей подслушивать родителей у замочной скважины.
Российское крестьянство (включая крестьянство нацио-
нальных республик и автономий) и рабочие (которые к тридца-
тым годам пришли в города из раскулаченных деревень) про-
голосовали в конечном счете за советскую власть, ибо поня-
ли то, чего не поняли их сыновья и внуки, по крайней мере,
те сыновья и внуки, которые получили не только среднее об-
разование, но и дипломы докторов, кандидатов наук. Точнее,
они в сороковые годы знали то, что узнали их интеллигент-
ные потомки, посыпая, как А. Зиновьев, себе голову пеплом.
Узнали, правда, слишком поздно, когда дело уже было сдела-
но, и назад своих книг (по словам А. Зиновьева, он не напи-
сал бы их, если бы знал, к чему приведет его полемика против
советской власти) не вернешь.
Гитлер нацеливал население СССР на войну с коммуниз-
мом, рассчитывая в том числе на межнациональную рознь, и он
имел на своей стороне таких советских идеологов и писателей,
которые, как доказывала Е. Усиевич в 30-е гг., растлевали
советских детей, и не только детей, своими конъюнктурными
произведениями о «ложной бдительности»*. Халтурщики ста-
линского времени (см. яростные строки писем М. Нестерова
о халтуре, которую в 30-е гг. создавали преуспевающие и ма-
стеровитые художники типа А. Герасимова) подменяли реа-
листическую, классическую культуру и философию той яко-
бы социалистической и марксистской мифологией, которая
помрачала, мутила сознание (академика-философа Митина в
50 и 60-е гг. Ильенков и его единомышленники называли «Му-
тиным»), провоцируя протест обывательский, протест в фор-
ме тупости. У наследников Митина роль была уже другой: их
лозунгом стал добровольный, сознательный, рекламируемый
как последнее достижение человеческой мысли и культуры,
* Так называлась заметка Е. Усиевич, опубликованная в журнале «Литера-
турный критик» № 2 за 1939 г.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 41
как нонконформизм и протест против обывательщины — по-
ход «в дураки». Другими словами, социалистический реализм
А. Герасимова или Вс. Вишневского сменился ориентацией на
«реализм XX в.», под именем которого контрабандой ввозили
авангардизм в 60-е гг., а затем, во времена горбачевской пе-
рестройки и позднее — все, говоря словами Лифшица, идеи,
враждебные демократии и социализму, разумеется, тоже под
видом демократии (но уже не социализма и марксизма).
В 20—50-е гг. в СССР «маленькие идеологические человеч-
ки» вынуждены были служить новой мировой силе — плебей-
ской справедливости, которая перевернула мир в XX в. Они
управляли, и не без успеха, этой силой, паразитировали на ее
слабостях и пороках, воспитанных веками рабства. Следую-
щее поколение этих «человечков» нанесло удар по самой идее
социальной справедливости, расчищая дорогу для прихода
Хама, «чумазого» Салтыкова-Щедрина. Из куколки слуги на-
рода, ловкого манипулятора и махинатора вылупился «новый
русский», который мог уже позволить такую роскошь, как го-
ворить от собственного имени. Халтура сменилась грабежом
и разбоем государственной официальной политики.
Вот что стояло за противостоянием «хамству» интелли-
гентных наследников Титенина. И вот почему так трудно было
отличить себя от этой новой и гораздо более опасной формы
титенинщины (сужу по себе). Паразиты всех времен и наро-
дов в совершенстве владеют искусством «перехватывания»,
говоря словами Герцена. И в 60-е гг. они перехватили ини-
циативу: у Лифшица в это время, как он признавался, было
ощущение, будто он ломится в открытую дверь. Ведь лозунгом
дня самых передовых и прогрессивных авторов стала борьба
за интеллигентность против хамства и обывательщины, про-
тив, говоря философским языком, «отчуждения». Попробуй-
те что-нибудь возразить!
А возражать было необходимо. Но как доказать, что за ин-
теллигентским протестом против хамства и обывательщины
скрывается тот же самый Шариков и Титенин? Лифшицу
уже в 50-х—начале 60-х гг. стало совершенно ясно — новую
пропасть, вернее, старую, но ставшую еще более глубокой,
можно завалить только собственными телами. Игорь Алек-
сандрович Печерский погибает в сталинском лагере, защи-
щая «липового» коммуниста (халтурщина и хапугу) от ножа
блатарей. Михаилу Александровичу Лифшицу было еще не

42 В. Г. Арсланов
ясно в конце 50-х гг. (когда, вероятно, делались наброски
к его ненаписанному роману), как погибнет он сам. Но ему
было совершенно ясно, что он погибнет, пусть не в прямом
физическом смысле, и не от ножа блатарей, а так, как погиб-
ли М. Булгаков и А. Платонов. «Это он убил меня», сказал
однажды ночью Булгаков своей жене незадолго до смерти.
Лифшица убил не Сталин, а та сила, на которой Сталин си-
дел, и время от времени выпускал наружу, по словам Лиф-
шица, в виде пароксизмов террора. Но прав ли был Лифшиц,
полагая, что старая сила уравнительности, враждебной, по
словам Маркса, культуре и науке, воплотилась в тех, кто в
60-е гг. выступил с лозунгом борьбы интеллигенции с хам-
ством?
Лифшиц знал, что пробиться к разуму и сердцу своих совре-
менников будет очень трудно, что старая клевета не утихнет,
а значительно усилится. Он стоял перед новым трибуналом,
который смотрел на него уже, увы, не чистыми глазами бла-
городного Сен-Жюста! Не старых фанатиков революционной
воли он имел перед собой, а господ интеллигентных, мягких и
плюралистичных.
Дух, действительно, слаб, и потому завалить пропасть в та-
кой ситуации можно только телами, — потушенными жизня-
ми, ненаписанными книгами, утраченными надеждами, но не
идеями.
«Бога вы не боитесь, товарищ член Ученого сове-
та!» — как-то в сердцах написал Лифшиц, демонстрируя чи-
тателю очередную «враку», порожденную новаторским поры-
вом и творческим «видением» сталинских мифотворцев*. По-
хоже на то, что Бога ныне не боятся и те, кто искренне принял
православие и совершает все необходимые православные об-
ряды. В Бога-то, может быть, и поверили, а вот в то, что в са-
мой реальности есть объективное идеальное начало — нет, не
поверили. Вернее, не поверили в то, что объективное реаль-
ное начало действительности может серьезно повлиять на их
собственную жизнь. Трансцендентальное измерение истории,
в реальности которого убеждал Булгаков своих современни-
* Лифшиц Мих. Дневник Мариэтты Шагинян//Контекст. 1989. М., 1989.
С. 165. «Врака» — словечко из лексикона М. Шагинян.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 43
ков, может быть, и существует, но оно не коснется нас, ибо
после нас — хоть потоп.
Все достойное, честное, умное, мужественное обречено
на поражение, доказывал во время реставрации Бурбонов
Бальзак. Победителями оказываются ничтожные насекомые,
маленькие жуки-короеды (таков, по его собственному при-
знанию, Турнебуш — персонаж новеллы Бальзака «Ведь-
ма»): «Полная незначительность — источник их силы и мо-
гущества. (...). Мораль Турнебушей сыграла печальную роль
в критические эпохи античности и Возрождения. Это убий-
ственный эгоизм "хороших людей", которые довольствуются
собственной чистотой, благоразумием частного человека и
ни за что не изменят этому принципу, хотя бы в ближайшем
соседстве с ними рушились великие царства и погибали со-
кровища культуры. Мэтр Гильом Турнебуш был человеком
умеренных страстей, мягких нравов третьего сословия, но его
завещание — манифест мещанской жестокости. В новое вре-
мя евангелие Турнебушей стало движущей силой прогресса.
Бальзак принимает это своеобразие истории с полной покор-
ностью и юмором»*.
Чтобы не быть стертым в порошок жерновами истории,
маленький человек забирается в какую-нибудь щель и дей-
ствительно, бывает, спасается. «Не высовывайся!» — вот
квинтэссенция этой жизненной мудрости. Между прочим,
Мих. Лифшиц писал автору этих строк: «Во-первых, старай-
тесь не выделяться из общей среды, ибо этого не прощают,
да и мудрость, не только житейская, говорит нам, что нужно
быть таким же, как все»**. Чем вызвано это явное противоре-
чие в суждениях Лифшица?
Авангардизм переворачивает, ставит с ног на голову жи-
тейскую мудрость Турнебушей, эпатирует обывателя и обы-
вательскую мораль. Но даже у самых ярких и талантливых
представителей авангардистского бунта внимательный глаз
может увидеть черты того же самого обывателя, только, гово-
ря словами Ленина, вывернутого наизнанку. В «Записках на
манжетах» М. Булгаков рисует парадоксальный портрет Ма-
* Лифшиц Мих. Художественный метод Бальзака // Лифшиц Мих. Собр.
соч.: В 3 т. Т. 2., М., 1986. С. 344.
** Письмо Лифшица от 29. V. 1968 г.

44 В. Г. Арсланов
яковского: «Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяков-
ского. (...) Мучительное желание представить себе юбиляра.
Никогда его не видел, но знаю... знаю. Он лет сорока, очень
маленького роста, лысенький, в очках, очень подвижной. Ко-
ротенькие подвернутые брючки. Служит. Не курит. У него
большая квартира с портьерами, уплотненная присяжным
поверенным, который теперь не присяжный поверенный, а
комендант казенного здания. Живет в комнате с нетопящимся
камином. Любит сливочное масло, смешные стихи и порядок
в комнате. Любимый автор — Конан Дойль. Любимая опе-
ра — "Евгений Онегин". Сам готовит себе на примусе котле-
ты. Терпеть не может поверенного — коменданта и мечтает,
что выселит его рано или поздно, женится и славно заживет в
пяти комнатах»*.
Современный исследователь творчества Булгакова от-
мечает, что аргументация одного из героев «Записки на
манжетах» — «против "мейерхольдовщины" удивительно
напоминает ленинские высказывания против футуризма во-
обще и против Маяковского в частности»**. Но если у таких
авангардистов, как Бодлер, Ван Гог, Кафка или Маяковский
перед нами — личная и большая трагедия, то совсем иное у
турнебушей второй половины XX в.. Бунт, направленный на
низвержение если не всех, то многих ценностей традиционной
культуры, прежде всего, классического наследия, становится
составной частью официальной государственной идеологии и
практики западных демократий. Видные американские и ан-
глийские искусствоведы отмечают как несомненный, всем
хорошо известный факт, что мировое распространение аб-
стракционизма было экспансией американского культурного
империализма.
И вот уже терновый венок непримиримого бунтаря начина-
ет греть как чепчик. Обывательский характер авангардистско-
го бунта гораздо хуже, по мнению Лифшица, обыкновенного
обывателя. Тупость последнего является до известной степе-
ни защитной реакцией сознания от власти над ним различных
манипулирующих практик, по крайней мере, у того обывате-
* Булгаков М. Дневник. Письма. 1914-1940. М., 1997. С. 571-572.
** См.: Яблоков Е. А. Предисловие к книге: М. Булгаков, В. Маяковский:
Диалог сатириков. М., 1994. С. 15.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 45
ля, который честно добывает свой хлеб, честно, а не халтурно,
растит и воспитывает детей, обеспечивая продолжение чело-
веческого рода. Я на стороне обывателя — провозглашает
Лифшиц, объявляя войну современному нонконформизму,
который стремится поставить обывателя под свой контроль.
Нужно, однако, иметь в виду, что полемика Лифшица не-
редко была его «противоположным жестом», который, по его
словам, сказанным по поводу художников и мыслителей про-
шлого, необходимо понимать «не только в denotatio, но и в
connotatio, по средневековой терминологии»*, иначе говоря,
не буквально и внешне, а угадывая его истинный смысл. Сле-
дует ли к «противоположному жесту» отнести и процитиро-
ванные выше слова из письма Лифшица?
На мой взгляд, нет, потому что в них не только житейская
мудрость. Быть как все, это значит, говоря словами Пушкина
о поэте, сознавать, что «среди детей ничтожных мира, быть
может, всех ничтожней он». Почему же ничтожнее? Ведь
тот же Пушкин, обращаясь к черни, гневно писал, что вели-
кий человек может быть гадок и низок, но не так, как вы, под-
лецы! В чем разница?
Сам Пушкин мог написать, например, «Стансы» Николаю I
или стихотворение «Клеветникам России». Конечно, это было
его падение, как падением были «Ода Сталину» Мандельшта-
ма или пьеса «Батум» Булгакова. Однако, во-первых, перед
нами пример трагического ослепления, порожденного вовсе
не желанием лизать сапоги у сильных мира сего, а, напротив,
поисками той внутренней правоты, без которой, по словам
Мандельштама, не может быть настоящего поэта. Да, это был
компромисс или, скорее, неудачная попытка заключить ком-
промисс. Но, во-вторых, абсолютным условием такого ком-
промисса было право на свободу творчества. Подлинная
внутренняя свобода в известные периоды истории возможна,
когда поэт, говоря словами Пушкина, не прислуживает ни
царю, ни народу, одураченному так называемой «свободной
прессой».
Попробуйте царям правду с улыбкой говорить тогда, ког-
да даже за полуправду вас согнут в бараний рог! Попробуйте
быть честным и благородным, когда блатари снимают ботинки
* Лифшиц Мих. «Лукач»// Вопросы философии. 2002. № 12. С. 109.

46 В. Г. Арсланов
у вашего соседа по нарам в тюремном бараке! «Выжить! Это-
го мало? Смотря когда. (...) Когда сила, давящая его, нелепа,
иррациональна, стихийна, что вы ей докажете и кому вы до-
кажете, кого поведете за собой, в чем будет смысл действия?
(...) В таких случаях лишь бы не спасаться за счет других, не
делать подлости.
А Иван Денисович их не делает, и это показано. Быть това-
рищем. Иван Денисович им был, насколько позволяет обста-
новка.
Негативные добродетели вырастают. Он мастерит для
себя, для обмена, для заработка. Но не шакалит»*.
В этом все дело. Пушкин свои рукописи продавал, значит,
как издатель журнала и автор, подчинялся законам рынка
подобно всем ничтожным детям этого мира. Вольтер падал
еще ниже, а Корнель, согласно известной поговорке, при-
водимой Лифшицем, был более роялистом, чем сам король.
Таков парадокс гениальности. «Случается орлам и ниже кур
спускаться», — эти слова Крылова Ленин применил к оценке
действительно крупных ошибок Розы Люксембург, но курам,
продолжал он цитату, никогда до тех вершин, куда подымают-
ся орлы, не подняться.
Продавая рукописи по законам рынка, иной гений может
опускаться даже ниже кур. Но вот шакалить он не может,
это точно. Шакалить — значит, жить на шаромыжку, за счет
другого. Шакалить — это значит, втаптывать в грязь свое соб-
ственное творчество, свое искусство. Кем угодно может быть
гений — или Иван Денисович — но только не халтурщиком.
Халтурщик относится к своим творениям, как иной родитель к
детям: оскорбляет их, бьет, уродует, издевается над ними — и
пускает в таком изуродованном виде гулять по белу свету. Раз-
умеется, все это делается с сознанием, с убеждением — так
надо, надо сначала создать для себя условия, а потом уже чест-
но творить, во всю меру своего таланта. А можно ли отрезать
нос и уши, поломать руки и ноги, отдать на съедение свиньям
своего ребенка или продать на запчасти — ради того, чтобы в
созданных таким способом комфортных условиях вырастить
* Лифшиц Мих. Заметки по поводу рассказа А. Солженицына «Один день
Ивана Денисовича» //Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. Из неиздан-
ного. М., 1995. С. 227.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 47
когда-нибудь потом, какого-нибудь другого, гипотетического
хорошего ребенка? Нет, родитель, деловито подсчитывающий
барыши в то время, когда свиньи съедают его ребенка, никог-
да и никого воспитать не сможет.
Конечно, жизнь сложнее любых схем, и случается родите-
лю, как Тарасу Бульбе, убить того, кого он породил. Но хал-
тура — это совсем другое. Когда-то Дюрер в соответствии с
нормами протестантской этики, повинуясь своему внутренне-
му убеждению, писал, что сделанная человеком вещь должна
быть Богу угодна. А кому угодна халтура?
Она угодна человеку, возомнившему, что кроме него и его
деятельности на свете вообще ничего достойного внимания нет
и быть не может. Ведь можно сделать вещь очень тщательно,
быть хорошим хозяином, как Собакевич, и все же тщательно
обработанная вещь (книга с внушительным научным аппара-
том, например) будет халтурой. Халтурой будет все, что че-
ловек делает только для себя, а не для самой вещи, не для
Бога, говоря словами Дюрера.
«Вот из такого самоограничения и может выйти что-то се-
рьезное» — продолжал Лифшиц в письме, строки из кото-
рого были процитированы выше. Творец должен ограничить
себя своим предметом — такова первая максима всякой дея-
тельности человека, сформулированная Гете.
«"А на кой это тебе?" — [говорит] младший Титенин»*, ко-
торый учится музыке и читает Оскара Уайльда, но роли бес-
полезного уразуметь не может. В жестоком эгоизме турнебу-
шей есть даже свой трансцендентальный смысл, ибо «в новое
время евангелие Турнебушей стало движущей силой про-
гресса». Однако такой писатель, как Бальзак, и такой про-
стой человек, как Иван Денисович, принимают это своеобра-
зие истории не только с полной покорностью, но и с юмором.
Да и как не улыбнуться, глядя на старания этих умудренных
жуков-короедов, если иронизирует сама история? В рассказе
Бальзака «Ведьма», наставления Турнебуша своим наследни-
кам, это новое евангелие маленького человека, было найдено
у одного из казненных во время смуты потомков мудрого на-
ставника.
Там же. С. 90.

48 В. Г. Арсланов
Эти подонки подслушивают, ябедничают, предают за день-
ги и другие материальные блага, они привыкли к безнака-
занности и полностью на нее рассчитывают, «а высшая сила
играет, любит неожиданности, и смотришь, именно тот, кто
больше всего старался, оказался на сковороде раньше других.
Потому что сверх-сила по своему демократична, что ей расче-
ты руководителя МАССОЛИТа, критика Латунского»*.
Да, но каждого ли она достанет? — думает иной таракан,
забравшись в свою щель, и важно поводя усами. Нет, иро-
ния истории и все подобные вещи — явления, по словам са-
мого же Булгакова, необыкновенные, а мы живем в нашем
обыкновенном мире, и на свет божий нас из наших теплых
щелей не вытянешь.
Может быть, подобный таракан, носящий в XX и начавшем-
ся XXI в. на своем челе терновый венец как чепчик, принад-
лежит к сонмищу тех маленьких идеологических человечков,
что верно схвачены кистью Михаила Булгакова. Ему-то что
от этого? Его никакой моралью не пробьешь. С ним, с подоб-
ными ему, следует обращаться как со всякой стихийной си-
лой — гриппом, холерой, теми же тараканами или пауками.
То есть не тратить время на обличение их пакостей. Но сопро-
тивляться, как сопротивляется болезни все живое.
Титенинщина и шариковщина — болезнь нашего дома.
Она глубоко сидит в нас самих. Мы-то сами хотим излечить-
ся? Мы-то сами поняли, сколь больны?
Возможно, я ошибаюсь, но 14-летний мальчик, который не
ушел с красными, потому что ему жаль было оставить сво-
их родителей, недаром вспомнил этот эпизод к концу своей
жизни. Возможно, острое юношеское чувство вины было сти-
мулом внутреннего развития и самовоспитания. По крайней
мере, так часто бывает.
Идеальное начало слабо в нас так же, как и во всем объек-
тивном мире. И это не удивительно. Удивительно другое — а
именно то, что оно обладает статусом абсолютного. Может
быть, это открытие было первым открытием человеческого
сознания. Во всяком случае, без понятия об абсолютном на-
чале реального бытия нет древнейшего из всех нам известных
форм человеческого сознания — мифологического. Пред-
* Архив Мих Лифшица. Папка № 244. Булгаков 2. С. 2.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 49
ставление об идеальном как абсолютном начале бытия стало
категорией философии, разумеется, значительно позднее, в
школе Сократа и Платона. Советуя современному читателю
взять несколько уроков диалектики у Платона, Лифшиц, ко-
нечно, не предлагал вернуться к объективному идеализму.
По мнению В. М. Межуева, «абсолютизация субъективного,
пусть творческого и деятельного, начала [...], приводит к умале-
нию объективного, общего для всех начала, порождает край-
ний релятивизм, в котором, как мне кажется, Лифшиц видел
причину всех бед современного человечества, включая тотали-
таризм и фашизм»*. Это, мне кажется, верно, но дальнейшее
изложение В. М. Межуевым позиции Лифшица нуждается в
уточнении. «В противоположность модернизму, — говорит
Межуев, — классика исходит из признания существующего в
мире объективного, независимого от человека порядка, с кото-
рым люди вынуждены считаться, если хотят остаться людьми.
Для Лифшица источником такого порядка является не Бог, а
природа, которую он отождествляет с объективной истиной, с
подлинно идеальным миром, понимая под ним не продукт чело-
веческой головы и даже человеческой деятельности, а вне че-
ловека существующую объективную реальность»**.
Но в таком изложении Лифшиц, действительно, просто
примыкает к позиции Просвещения, как утверждает Межуев,
и не более того. Между прочим, критика Лифшицем фило-
софии Просвещения появилась в печати много раньше книги
Адорно и Хоркхаймера «Диалектика Просвещения», однако,
на мой взгляд, точка зрения, изложенная Лифшицем в ста-
тье 1934 г. «О культуре и ее пороках», при всей ее радикаль-
ности, не страдает теми перехлестами, которые свойственны
леворадикальным франкфуртским философам. «Из этого
видно, насколько франкфуртская школа — карикатура на
"мою". Да, само просвещение становится силой, его удуша-
ющей, но нельзя оставлять этот факт на растерзание
правым»***, — замечал позднее Лифшиц.
* См. выступление В. М. Межуева на заседании клуба «Свободное сло-
во», посвященного 100-летию со дня рождения М. А. Лифшица // Свободное
слово. Интеллектуальная хроника. Альманах 2005 / 2006. М., 2006. С. 82.
** Там же.
*** Мих. Лифшиц. Что такое классика? Онтогносеология. Смысл мира.
«Истинная середина». М., 2004. С. 120.

50 В. Г. Арсланов
Объективный идеализм Платона и Гегеля Лифшиц истол-
ковывал в материалистическом духе, основываясь на извест-
ной мысли Герцена, что без человека и его разума природа не
полна, что человек, таким образом, дополняет природу до
ее нормы, побуждает ее идти «вперед, к себе». В этом смысле
природа без человека и до человека — еще не вполне приро-
да, хотя, разумеется, существует объективно и независимо от
человека и его сознания. И истина, в том числе абсолютная,
возникает в деятельности человека.
Но при таком повороте мысли возникает новая опасность,
причем гораздо более серьезная для нашего времени — эпо-
хи, по словам Лифшица, «пламенеющего субъекта». Это даже
не субъективизм, а основанное на номинализме естественных
наук Нового времени убеждение Смердякова и Шарикова,
что «все позволено».
Итак, перед нами — неразрешимая дилемма всей пред-
шествующей философии: либо вне человека есть некий не-
зависимый от него Абсолют (Бог христианства или природа
Николая Кузанского и Спинозы), либо идеальное (истина,
красота) — продукт исключительно человеческой деятель-
ности (индивидуальной или коллективной, не имеет здесь
принципиального значения). Но в последнем случае — «все
позволено». Для выхода из этого порочного логического кру-
га Лифшицу потребовалось создать «теорию тождеств», ко-
торая, на мой взгляд, представляет собой материалисти-
ческую диалектику, и в этом смысле является противопо-
ложностью диалектике идеалистической, в том числе, геге-
левской.
В ненаписанном романе Лифшица есть заметки «из днев-
ника» (или записной книжки) главного героя, школьного учи-
теля рисования И. А. Печерского о Леонардо:
«Трагедия Леонардо — стремление к абсолюту и в связи
с этим проблема техники, которая может помочь преодолеть
эту тесноту.
Трагедия Леонардо — его (Печерского — ? — Сост.) по-
следняя беседа.
Стремление к универсальному и то, что жизнь все же за-
ставляет служить (...) и мало (...).
Пейзаж на заднем фоне Моны Лизы. Он на грани тепло-
го человеческого пейзажа и бесконечного космического. Это

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 51
все, что может сделать человек. Так колеблется и вся наша
культура»*.
Слабость идеального очевидна. Труднее понять, что оно
все же реально. Впрочем, на дне сознания какого-нибудь за-
конченного прохвоста, вроде Никанора Ивановича Босого у
М. Булгакова, камнем лежит смутное ощущение своей гре-
ховности, предчувствие того, что он когда-нибудь будет нака-
зан за скверну свою. Даже прохвост и негодяй может чувство-
вать: есть нечто в мире такое, что недоступно его пониманию
и что рано или поздно может сказать свое веское слово: Бог
правду видит, да не скоро скажет.
Хуже другое — ницшеанская убежденность в том, что Бог
умер. Эта убежденность стала основой всей современной
западной (немарксистской, да и в значительной степени и
«марксистской») философии, включая философию религиоз-
ную, вернее, реальное религиозное сознание и поведение. Ни-
когда больше Бог (объективная правда) своего веского слова
не скажет. Реальным выражением этого убеждения, реальной
формой его существования является наша главная, по словам
Лифшица, болезнь — абсолютный утилитаризм.
Ну, кто готов серьезно сделать ставку на бесполезное}
Нет, кажется, сегодня вольнодумцев — людей, в понима-
нии Лифшица, вольной мысли, не подчиненной требованиям
«презренной пользы».
Зачем тратить время и силы на то, чтобы читать и править
чужие рукописи, как это делал И. А. Сац (и Мих. Лифшиц
тоже), если эта рукопись не будет опубликована, если ваша
работа никем не будет замечена? Зачем отделывать до совер-
шенства, «под лак», свои собственные рукописи, если они
тоже не имеют шанса быть опубликованными? Зачем тратить
время на переписку с безвестными провинциалами, молодыми
и пожилыми, когда не хватает времени закончить собствен-
ный главный труд жизни? Или такая, например, мелочь: зачем
писать внутренний отзыв на какую-нибудь рукопись так, как
будто пишешь главное в твоей жизни произведение? Зная, что
написанное блестящее эссе не будет никем прочитано, кроме
прямого адресата? Который, между прочим, может просто-
напросто уничтожить этот отзыв (как это сделал один из адре-
Тамже. С. 12-14.

52 В. Г. Арсланов
сатов Лифшица), поскольку не желает, чтобы эта критика его
труда стала кому-нибудь известной.
Зачем губить свою жизнь, пытаясь пробить головой стену,
стуча «в какой-то мерзлый деревянный короб»? Ведь дон-
кихотство не только не полезно, оно даже может быть очень
вредно, ибо таит в себе опасность авангардизма, на борьбу с
которым Лифшиц потратил свою жизнь. Как удержаться на
той невидимой грани, которая отделяет в высшей степени по-
лезное, даже необходимое бесполезное от донкихотства, ве-
дущего к авангардистскому убеждению в своем превосходстве
над всем миром?
Это та грань, в которой конечные, частные, земные, даже
эгоистические цели и стремления человека превращаются в
условие развития его бесконечного начала, где полезное и
бесполезное переходят друг в друга, образуя тот синтез, что
составляет лучшее в человеке, его творчестве, его реальных
земных делах. Ведь было, например, совершенно не полезно,
даже вредно для молодой советской власти сказать правду
о своем почти безнадежном внутреннем положении, ибо эта
правда побудила Польшу начать военные действия. Трезвый
расчет реальной политики против подобных «донкихотских»
поступков. Однако со стороны Ленина это было вовсе не дон-
кихотство, а его прямая противоположность — реальная по-
литика, основанная на убеждении в том, что идеальное реаль-
но, хотя и очень слабо в данный момент.
Вся реальная политика Ленина, как доказывал Лифшиц,
есть учение о превращении слабого идеального в могучую ма-
териальную силу, которой уже ничто в мире не может про-
тивостоять, ибо это сила самой бесконечности. История ми-
ровой культуры есть кладезь реальных сюжетов, повествую-
щих с несомненной убедительностью о том, как самое слабое
становится самым сильным — и наоборот. Но эта энантио-
дромия — не бессмысленное переворачивание, в ней — глу-
бочайший смысл бытия, который нельзя вместить ни в одну
схему, ни в одну формулу, кроме, может быть, самой общей и
потому самой абстрактной — тождество тождества и нетож-
дества.
Оглядываясь на прожитую жизнь и признавая, что во мно-
гом не удовлетворен ею, Мих. Лифшиц писал, что есть и кра-
сота василька во ржи, которую никто не заметит, не увидит,
который цветет только для самого себя. Но, в конечном ито-

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 53
ге, и человечество существует только для самого себя — ведь
быть «бесполезным» это привилегия бесконечного, если хо-
тите, божественного (вспомните о богах Эпикура!), тогда как
польза, результат, необходимость для чего-нибудь конкрет-
ного — продукт конечного. Реальное, заслуживающее име-
ни действительного, это единство, синтез конечного и бес-
конечного. На этой грани, которую никто заранее указать не
может, существует культура.
Недостаток высокого «бесполезного» порождает на другом
полюсе одну из главных бед современности — лоботрясов и
балбесов самого различного вида, от заурядного двоечника до
академика, и плодимую ими многоликую халтуру.
Мы познакомились с набросками романа Мих. Лифши-
ца — «идеальной» (то есть интеллигибельной) фабулой его
жизни. А как складывалась его реальная судьба? Вот справка,
составленная Мих. Лифшицем в 1963 г. для чехословацкого
издателя его статей Владимира Достала:
«Лифшиц, Михаил Александрович, родился в 1905 году
в г. Мелитополе, в семье служащего. Учился в Высшем
Художественном Институте в Москве (1923—1925).
Еще в студенческие годы начал пропагандистскую и
педагогическую работу по марксистской философии.
В 1929—1933 гг. был старшим научным сотрудником
Института Маркса и Энгельса, а после слияния его
с Институтом Ленина — объединенного ИМЭЛ при
ЦКВКП(б). В 1932—1935 гг. работал в Коммунистической
Академии и продолжал педагогическую деятельность по
философии (Институт Красной Профессуры). Литера-
турную работу начал с конца двадцатых гг. в изданиях
Института Маркса и Энгельса. Печатные произведения
тридцатых годов: "Литературное наследство Гегеля"
(1931), "Эстетика Гегеля и диалектический материа-
лизм" (1932), "Винкельман и три эпохи буржуазного
мировоззрения" (1933). В 1933 г. вышла отдельным из-
данием работа "К вопросу о взглядах Маркса на искус-
ство", написанная для Литературной энциклопедии
(том VI). Она вошла также в сборник исследований и
статей "«Вопросы искусства и философии" (1935), ne-

54 В. Г. Арсланов
реведена на английский язык под названием "Философия
искусства Карла Маркса". Принимал активное участие
в борьбе против вульгарной социологии — буржуазного
извращения марксизма (ряд полемических статей в "Ли-
тературной газете", журналах "Литературный кри-
тик" и "Литературное обозрение"). Входе этой борьбы
возникли антологии: "Маркс и Энгельс об искусстве",
1937—1938 гг. и "Ленин о культуре и искусстве" 1938 г.
В тридцатых годах вел также издательскую рабо-
ту. Под редакцией Лифшица выходила серия "Классиков
эстетической мысли" — издание работ Винкельмана,
Лессинга, Гете, Шиллера, Вико. Редактировал также
большую серию немецкой литературы в издательстве
"Academia" и был главным редактором этого издатель-
ства, редактировал серию "Жизнь замечательных лю-
дей" (1938—1941 ). Член редакционной коллегии "Лите-
ратурной газеты" в 1939—1941 гг. Читал ряд курсов по
истории эстетических учений и марксистской теории
искусства, в частности, заведовал кафедрой теории и
истории искусства в Институте философии, литерату-
ры и истории им. Н. Г. Чернышевского в Москве.
В 1941-1945 гг. участвовал в войне против фашист-
ской Германии в качестве политработника. После войны
вернулся к педагогической работе по философии, сотруд-
ничал в журнале "Новый мир" и других органах печати.
В настоящее время работает в Институте философии
Академии Наук СССР в Москве.
Мих. Лифшиц».
К этой краткой автобиографической справке можно приба-
вить, что в 30-е гг. Мих. Лифшиц был зам. директора по науке
Третьяковской галереи, после войны до 1949 г. преподавал в
МГИМО (откуда был изгнан по делу «космополита Лифши-
ца»). Затем была эпопея «дела о диссертации», которая про-
должалась с 1944 г. по 1956 г. и увенчалась присуждением
Лифшицу ученой степени кандидата филологических наук, а в
1973 году за книгу о Марксе, фактически написанную и издан-
ную в 1933 г., Лифшиц получает научную степень доктора фи-
лософских наук, на которую он столь неудачно претендовал в
году 1944 (см. документы, относящиеся к «делу о диссертации»
в моей книге «Постмодернизм и русский "третий путь". Tertium
datur российской культуры XX в.». М., 2007. С. 322-340).

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 55
В 1967 г. Мих. Лифшиц избирается членом-корреспонден-
том, а в 1975 г. затем и действительным членом Академии
художеств СССР. В НИИ теории и истории изобразительных
искусств АХ СССР он руководил отделом Истории эстетиче-
ских учений вплоть до своей кончины 20 сентября 1983 г.
После драматических событий 30—50-х гг., после литера-
турного скандала, вызванного статьей Лифшица «Дневник
Мариэтты Шагинян», Лифшица ждал новый крутой поворот
в его судьбе. Он был спровоцирован самим Мих. Лифши-
цем — публикацией в «Литературной газете» 1966 г. ста-
тьи «Почему я не модернист?». Эта статья первоначально
не предназначалась для публикации в СССР, была написана
по просьбе Владимира Достала и появилась в чехословацком
теоретическом журнале «Эстетика» в 1964 г. В связи с этой
статьей, еще до ее публикации Лифшиц писал Досталу 5 сен-
тября 1964 г.:
«Конечно, я совсем не против всего, что происходит
в искусстве XX в., я не против хорошего в искусстве, а,
напротив, очень рад ему, как я, например, пламенный
патриот Солженицына, хотя язык его повести "Иван
Денисович" отнюдь не тургеневский (и слава богу!).
Я только против модернизма, ибо вижу в нем совре-
менное одичание на манер того, которое уже однажды
привело человечество к "верую, ибо это абсурд". Таким
вещам нужно сопротивляться, так как они являются
выражением и средством порабощения. Вот и все. Кста-
ти, я был бы Вам обязан, если бы Вы сообщили мне, что
в конце концов получилось с моей статьей для журнала
"Эстетика". Не подумайте, пожалуйста, что я предъ-
являю Вам претензию или прошу хлопотать за ее по-
мещение. Совсем нет. Мне даже подсознательно хоте-
лось бы, чтобы ваша редакция решилась ее отвергнуть.
Но ответ все же надо иметь».
Памфлет Лифшица «Почему я не модернист?» был эпа-
тажным, по его собственному признанию. Своей цели Лиф-
шиц достиг: скандал, вызванный этой статьей, превзошел,
кажется, авангардистские скандалы — мировая «титенинщи-
на» и «шариковщина» поднялась на дыбы и сделала все, что-
бы уничтожить репутацию Лифшица. Но не обернется ли эта
блистательная победа когда-нибудь, в отдаленном, правда,
будущем, позорным поражением? Ибо уже в 1966 г. мы смог-

56 В. Г. Арсланов
ли увидеть истинное лицо советского либерализма, интеллек-
туальный и моральный уровень его самых авторитетных пред-
ставителей, так сказать, «отцов российской демократии».
«Мы», т. е. люди, способные к вменяемости. Впрочем, даже
многих вменяемых людей тогда эта статья напугала. Потому
что Лифшиц сознательно эпатировал не только либерально,
но и демократически мыслящую часть нашего общества своим
подчеркнутым, намеренным консерватизмом.
В памфлете 1966 (вернее, опубликованного за рубежом в
1964 г.) Лифшиц написал слова, рассчитанные на то, чтобы
они были замечены. И они были замечены. Эти слова были
самоубийственными: перед лицом программы модернизма «я
голосую за самый посредственный, самый эпигонский акаде-
мизм, ибо это — меньшее зло»*.
Выходит, вы предпочитаете действительного члена Акаде-
мии художеств СССР Налбандяна, живописующего советских
вождей от Сталина до Хрущева, современным художникам-
нонконформистам, выставки которых уничтожаются бульдо-
зерами? Вот убийственный для Лифшица вопрос, который
задавали ему его оппоненты, разумеется, не прямо, а между
строк в опубликованных статьях. Эта была, к сожалению, ре-
альная дилемма, которая встала позднее перед всем нашим
обществом и приобрела такой примерно вид: за партийного
бюрократа Полозкова, не выдвигавшего, однако, лозунга раз-
рушения СССР и отказа от социализма — или за «дерзкого»,
искреннего и честного Ельцина, который требовал отмены
привилегий у партийного чиновничества?
Вопрос очень трудный, и тот, кто высказывался за По-
лозкова, был отброшен ходом мировой истории. Мих. Лиф-
шиц никогда не высказывался в пользу Налбандяна или еще
какого-нибудь советского официального живописца. Более
того, обращаясь в своем письме 1954 г. к Молотову, он под-
черкивал, что так называемые «нездоровые явления» на-
шей культуры, «это — нездоровая реакция на монополию
Александра Герасимова (президента Академии художеств
СССР. — Сост.), на чрезмерную крикливость в борьбе про-
тив формализма, словом, на все, что создало из него "запрет-
* Лифшиц Мих. Почему я не модернист? // Лифшиц Мих. Искусство и
современный мир. М., 1973.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 57
ный плод"»*. Разъясняя свою позицию в статье «Либерализм
и демократия», Лифшиц писал в 1968 г.: «Нужно предоста-
вить тем, кому нравится кубизм, абстрактное искусство, поп-
арт и все, что угодно, их гражданское право наслаждаться
своими радостями. Препятствием могут быть только контрре-
волюция, порнография и прочие гадости, да и здесь нужно
быть очень осторожным в окончательных суждениях. Но по-
чему бы не открыть для обозрения всех Малевичей и Кандин-
ских, которые хранятся у нас в запасниках, и не выставить
их в специальном помещении? (...) А если эти разумные де-
мократические меры продолжить достаточно смело, соединив
их с последовательной, нелицемерной борьбой за воспитание
общественных вкусов в духе реализма, то марксистское ми-
ровоззрение не только завоюет себе новых друзей, оно будет
импонировать даже врагам»**.
Но кого же все-таки выбрать — Полозкова или Ельци-
на? Налбандяна с Герасимовым или непризнанного дерзкого
авангардиста, произведения которого власть ломает с помо-
щью бульдозеров? Липовые коммунисты — или толпа, охва-
ченная холерным бунтом?
В условиях подцензурных Лифшиц объяснил внимательно-
му читателю, что он сторонникА. Солженицына и Б. Можае-
ва, но отнюдь не А. Софронова или другого корифея социа-
листического реализма, ибо «реализм в своей высокой, пре-
красной или трагической форме требует самой чистой любви,
пожертвования личными интересами, отсутствия всякой ка-
зенщины и влияния моды. В современной советской литера-
туре, — продолжал Лифшиц, — есть много примеров такого
реализма, который, с моей точки зрения, можно назвать со-
циалистическим в самом почетном смысле этого слова. Есть,
вероятно, такие примеры и в других видах искусства, но у меня
нет основания выдавать дипломы и составлять списки достой-
ных. Это — не мое дело. Я говорю о том, что мне доступно и
кажется верным»***.
Цит. по: Арсланов В. Г. «Постмодернизм и русский "третий путь". Тег-
tium datur российской культуры XX в.». М., 2007. С. 337—338.
** Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 83.
*** Там же. С. 54.

58 В. Г. Арсланов
Так заканчивается статья Лифшица «Осторожно — чело-
вечество!». Этими словами он объясняет внимательному чи-
тателю, что вовсе не считает Налбандяна или другого корифея
соцреализма в области изобразительного искусства примером
для подражания. Налбандян как художник и Полозков как по-
литик и человек — не лучше Ельцина, а липовые коммуни-
сты не лучше толпы, охваченной холерным бунтом. Но иногда
приходится спасать от обезумевшей толпы даже липовых ком-
мунистов, как это делает герой ненаписанного романа Лиф-
шица Игорь Александрович Печерский, погибающий в лагере
от ножа блатарей, защищая «липового коммуниста». Потому
что бывают ситуации, при которых обезумевшая толпа опас-
нее партийного прохвоста, оказавшегося на нарах в концен-
трационном лагере или на виселице во время Будапештского
восстания 1956 г. Это вовсе не значит, что партийные прохво-
сты стали вдруг хорошими, напротив, именно они — источ-
ник «холерного бунта», что постоянно доказывал Лифшиц,
начиная со своих первых выступлений в печати конца 20-х гг.
и вплоть до своей кончины в 1983 г. Но с 60-х гг., или еще
раньше, СССР двигался по той дороге, на которой демагогия
против липовых коммунистов и их незаконных привилегий
имела своим результатом год 1991, который дал полную свобо-
ду бандитам всех мастей и рангов, не говоря уже о колоссаль-
ном увеличении армии государственных чиновников и их при-
вилегий даже по сравнению с поздним брежневским временем.
Свою главную задачу Лифшиц видел, как он писал в 60-е гг.,
в том, «чтобы не занесло слишком далеко вправо, чтобы исто-
рия как-нибудь обошлась без реставрации Бурбонов. Это те-
перь — единственное, что может меня волновать»*.
История нас загнала в порочный круг, из которого, кажет-
ся, не было выхода: оба хуже, и Полозков и Ельцин, и Нал-
бандян и художник-авангардист, провоцирующий дикий бунт
против разума и красоты. Нет реального выбора между дву-
мя крайностями, надо бороться на два фронта, как доказывал
Лифшиц в 30-е гг. Как это объяснить массовому читателю,
как пробиться к разуму мыслящей интеллигенции? Не все от
нас зависит, мысль слаба против жестокого «царства сил», но
ради бога, не провоцируйте холерный бунт темной толпы, не
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 129 Prima Philosophia. С. 8.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 59
подливайте масла в этот огонь, что бушует в нашей стране и за
ее пределами уже многие десятилетия! Вот все, что хотел ска-
зать Лифшиц. Вот та единственная мысль, которую он хотел
пробудить у советской интеллигенции своими полемическими
статьями о модернизме: «Это — болезнь века, и это "очень
серьезно"... — писал Лифшиц, обращаясь к Д. Лихачеву и его
многочисленным сторонникам. — Тем более серьезно, про-
должал Лифшиц, что обратное искусство, рожденное из пре-
сыщения старой культурой, встречается здесь с одичанием со-
временного "индустриального" обывателя, ярко описанном в
десятках социологических исследований, встречается также с
более древним, более примитивным движением к нулю, сбра-
сывающим с Парохода Современности все, что возвышается
над голым местом. Такие встречи уже бывали в истории че-
ловечества и оказывались пустыней. Однако на сей раз дело
обстоит "очень серьезно" — более серьезно, чем когда бы то
ни было.
Об этом, — заключает Лифшиц, — и написана статья
(имеется в виду статья "Почему я не модернист?" — Сост.),
осужденная моими уважаемыми противниками»*.
Мы помним другой совет, с энтузиазмом подхваченный ли-
беральной «перестроечной» интеллигенцией: «Лучше воры,
чем кровопийцы». Однако почему вы решили, что вор, кото-
рому вы расчищаете дорогу к власти, не кровопийца? По край-
ней мере наш отечественный вор, получив государственную
власть, наглядно продемонстрировал, что он — кровопийца,
и доказал это не только в Чечне, но и теми экономическими
реформами, которые даже иные либералы именуют «людо-
едскими». Советский либерализм делал все для того, чтобы
привести нас к ситуации, которую Лифшиц вслед за Томасом
Манном называет «чертовой живодерней».
Чертова живодерня — это «тупой энтузиазм» толпы, охва-
ченной холерным бунтом. Когда дело дошло до такого бунта,
то тут уже идеи, как правило, бессильны, остается только за-
валивать пропасть своими телами. Конечно, «не следует при-
давать чрезмерного значения борьбе идей, но лишь до тех пор,
пока перед нами потешные бои самодовольных мудрецов ди-
вана. Когда же идеи овладевают массами, — продолжал Лиф-
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 35—36.

60 В. Г. Арсланов
шиц в 1967 г., — они становятся материальной силой, и если
эти идеи ложны, то они становятся силой разрушительной и
страшной. Монтень, Локк, Шефтсбери, Вольтер и многие
другие авторы, которых Г. Померанц, видимо, относит к пре-
зренным "рационалистам", не раз писали о мрачных послед-
ствиях тупого энтузиазма, оставляющего после себя руины.
Мы живем в такую эпоху, когда мысль этих людей, при всех
традиционных оговорках об "ограниченности" ее, снова при-
близилась к истине, и теперь она ближе к ней, чем все рас-
суждения о дерзком безумии, тоже имеющие свои основания
и далеко не новые, но превращенные ныне в ересь, опасную
для самого существования человечества»*.
Обратим внимание на то, что рассуждение авангардистов о
«дерзком безумии», о том, что кривобокая жизнь лучше ака-
демического трупа, по мнению Лифшица, имеет свои осно-
вания. В определенные эпохи и в определенных ситуациях
она, возможно, способна приближаться к истине. Так, напри-
мер, Лифшиц разъяснял глубокий смысл пушкинских строк
о том, что «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышаю-
щий обман....», из чего, разумеется, не следует, будто лжецы
и обманщики хороши и должны служить нам примером. Бунт
передвижников против академической рутины был оправдан,
как до известной степени был оправдан и бунт «Мира искус-
ства» против передвижников, заключивших в конце XIX в.
союз с академистами. Но сейчас ситуация совершенно иная.
«Моральный климат нашего времени, — продолжал Лифшиц
в статье "Осторожно — человечество!", — как любят гово-
рить, резко изменился. В XX в. можно с отдельным человеком
и даже с целым народом сделать то, чего нельзя было сделать
сто лет назад... Эти новые материальные факты окружены
особой духовной атмосферой»**, в которой происходит адский
синтез хамства с самым утонченным интеллектуализмом та-
ких людей, как Хайдеггер и Зедльмайр, с одной стороны, а с
другой, «левой», — Маяковский и Мейерхольд.
И «левые» и «правые» вдохновители и проповедники
«дерзкого неразумия», продали, как композитор Адриан Ле-
веркюн (в котором соединены черты Ницше и Шенберга) у
Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 46.
* Там же. С. 49.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 61
Томаса Манна, душу черту. Ибо, пишет Лифшиц, «это без-
различие к идеям, этот страшный современный сатанинский
релятивизм, так хорошо изображенный Томасом Манном, это
низвержение "вечных канонов" разума, добра и красоты, как
отсталых, эпигонских понятий, — это и есть та моральная ат-
мосфера, в которой хамство горделиво поднимает голову, ста-
новится убеждением и даже признаком настоящего, сильного,
современного человека»*.
Похоже, что ныне человечество вступает в эпоху, когда
«боги жаждут». Они жаждут новых человеческих жертвопри-
ношений в таких масштабах, при которых, возможно, XX в.
покажется столь же либеральным наступающей эпохе, как
в свое время либеральным казался век XIX, тоже далекий
от идиллии. Дикий энтузиазм большей части человечества,
охваченной холерным бунтом, опьяненной самыми темными
из идей средневековья и способной к любым жертвоприноше-
ниям, в том числе принесением в жертву своих собственных
жизней, жизней своих детей и близких, с одной стороны, а с
другой — тупая самоуверенность официальных представите-
лей «золотого миллиарда», ничего не понявших, и ни чему не
научившихся на опыте XX в. Ибо в лице своей интеллектуаль-
ной элиты Запад продолжает с еще большим рвением разду-
вать огонь на этой «чертовой живодерне».
Вот какими словами Лифшиц рассказывает о том адском
напитке, который готовится на современной интеллектуаль-
ной кухне. Хотя речь в его памфлете «Почему я не модер-
нист?» шла главным образом об искусстве авангарда, но эти
слова полностью относятся ко всем продуктам «дерзкого не-
разумия» — ив философии, и в культуре, и в политике.
Ибо, пишет Лифшиц, «"современное искусство" — бо-
лее философия, чем искусство. Это философия, выражаю-
щая господство силы и факта над ясной мыслью и поэти-
ческим созерцанием мира. Жесткая ломка реальных форм
означает порыв слепой озлобленной воли. Это месть раба,
его мнимое освобождение от ига необходимости, простая от-
душина. И если бы только отдушина! Существует фатальная
связь между рабской формой протеста и самим угнетением.
Согласно всей новейшей эстетике, искусство действует гип-
* Там же. С. 49-50.

62 В. Г. Арсланов
нотически, травмируя или, наоборот, отупляя и успокаивая
лишенное собственной жизни сознание. Короче, это искус-
ство толпы, управляемой посредством внушения, способной
бежать за колесницей цезаря. Перед лицом такой програм-
мы я голосую, — делает Лифшиц свой роковой выбор, — за
самый посредственный, самый эпигонский академизм, ибо
это — меньшее зло. Но, разумеется, идеал мой в другом, как
может понять читатель»*.
Это был парадокс, говоря словами Лифшица о Г. Лукаче,
«в духе Тертуллиана». Это был эпатаж, хотя и не авангар-
дистский, а, напротив, основанный на классической традиции
разума и красоты. Вообще говоря, конечно, эпатаж — это об-
щественный и психологический прием, более свойственный
апологетам дерзкого неразумия. «Однако роли могут переме-
ниться, и, если некоторое время сторонникам классической
традиции придется кого-нибудь "эпатировать", мы плакать не
станем. Истина, сказанная в форме парадокса, все-таки луч-
ше, чем дрянной парадокс, выдающий себя за истину»**.
Лифшиц знал, на что он поднял руку, и какие сатанинские
силы он своим памфлетом возбудил против себя. Поэтому
он внутренне, по-человечески, был бы даже рад, если бы его
памфлет не был опубликован по не зависящим от него при-
чинам. Тогда не надо было бы идти на Голгофу, говоря себе,
что сделано все возможное в этой ситуации. Но это было вре-
мя, которое требовало невинной крови. Оно требовало, что-
бы Лифшиц предстал в глазах рядового читателя сторонником
А. Герасимова, М. Храпченко или Я. Эльсберга, хотя с тридца-
тых гг. и по наши дни не было человека, более опасного для
этих «идеологических человечков», более ненавистного им
и их духовным наследникам, чем «обыкновенный марксист»
Мих. Лифшиц. Они сживали со свету Лифшица, выгоняли его
с работы, исключали из партии, посылали письма Сталину,
обвиняя во всех смертных грехах, и прежде всего — в анти-
марксизме, клевете на замечательную советскую литературу
и защите таких декадентских писателей, как А. Платонов.
Но ко второй половине XX в. ситуации изменилась, и вот
уже эти маленькие человечки снова, как в 20-е гг., авангар-
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 26—27.
* Там же. С. 53.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 63
диеты. Они — против теории отражения, они за «творческий
марксизм», а затем станут клеветать на Ленина и Маркса,
сбрасывать их с Парохода Современности. Они делают все,
чтобы создать новую чертову живодерню, возбуждая темный
хамский протест и бунт против мировой культуры и разума.
В этой ситуации Лифшиц предпочитает тех «липовых ком-
мунистов», которые еще не отказались от марксизма и со-
ветской власти — тем, кто уже практически готовил «терми-
дор». Отвечая на запрос одного партийного функционера не
первого ранга (по материалам, находящимся в архиве, трудно
судить, был ли этот текст отправлен адресату), Лифшиц писал
8 января 1976 г.:
«Вы поставили передо мной трудный вопрос: чем объяснить
тот факт, что на шестидесятом (без малого) году Октябрьской
революции у нас есть идеологические явления, находящиеся
в противоречии с мировоззрением нашей партии и оскорби-
тельные для памяти героических поколений, создававших Со-
ветское общество?
Мировоззрение, о котором идет речь, требует, чтобы каж-
дый серьезный вопрос рассматривался исторически, но в дан-
ном случае это затронуло бы такие стороны дела, которые вы-
ходят за пределы моей компетенции и я их рассматривать не
буду. Возьму только фактическое положение вещей, его непо-
средственные причины и следствия. (...).
Мы создали нашу интеллигенцию, вышедшую из народа,
но, к сожалению, в некоторых случаях она оказывается бо-
лее чужой, чем старая. Вот живые примеры. Я знаю одного
профессора*, действительного ученого, который в начале ре-
волюции был в оппозиции к ней и в двадцатых годах издавал
свои сочинения (религиозно-философского оттенка) под гри-
фом "Издание автора". После этого он пять лет провел в за-
ключении, а в середине тридцатых гг. мне прислали его с пись-
мом из Секретариата и просьбой помочь ему в издании книги
по истории эстетики. Сделать этого я не мог, так как книга эта
была насыщена реакционными философскими фантазиями,
но я много разговаривал с автором**. Мы встретились с ним
* Речь, судя по всему, идет о А. Ф. Лосеве. — Примеч. сост.
** В книге А. Тахо-Годи «Лосев» повествуется, очевидно, об этом эпизоде:
«Храбрый М. А. Лифшиц, несмотря ни на что, дал в свое время заключение

64 В. Г. Арсланов
снова несколько десятилетий спустя. Теперь он видный совет-
ский ученый и недавно жаловался мне на молодое поколение:
"Для них марксизм это — одна из тысячи теорий, а я так не
могу. Я потратил пятнадцать лет на изучение марксистской
литературы и от этого не отступлю". Нельзя утверждать, что
его марксизм носит вполне полноценный характер, да и точки
зрения на этот вопрос могут быть разные. Важно то, что он не
хочет повернуть вспять, хотя ему выгодно было бы поступить
именно так.
С другой стороны, за последние годы мне часто приходи-
лось спорить с молодыми людьми, окончившими философский
факультет Московского Университета, происходящими не из
дворян и фабрикантов, но полными презрения к марксизму и
позволяющими себе нести всякий буржуазный вздор о Лени-
не. Их идеалом является какой-нибудь Карл Поппер — по-
зитивист и злобный антикоммунист, у которого наши моло-
дые люди (лет под пятьдесят), занимающие важные места в
научных учреждениях и редакциях, втайне воруют свои идеи.
Приходилось мне как-то беседовать с одним молодым англий-
ским профессором*, который жаловался на своих коллег по
Институту им. Горького: "Они не могут понять моего интере-
са к марксизму". К сожалению, это так. (...).
Каким же образом возникает этот парадокс и какова тен-
денция развития? (...).
печатать, но, увы, издательство "Academia" закрывается...». И далее: «Со-
ставители заключения (содержащего идеологические обвинения по отно-
шению к А. Ф. Лосеву. — Сост.) негодовали на издательство "Academia",
что оно одобрило труд Лосева. Одобрение подписал главный редактор из-
дательства М. А. Лифшиц, благожелательно относившийся к Лосеву» //
Тахо-Годи А. Цит. соч. С. 255, 256. Любопытно, что Лифшиц, судя по одной
из его, ныне опубликованных, мемуарных заметок (от 18. VI. 1974 г.), за-
был об этом эпизоде: «Лосев (мне): "Известно, что у Лифшица две харак-
терных черты — ум и бесстрашие". Я: "Слава богу, во время войны под су-
дом за трусость не был". Лосев рассказал (а я забыл), что в начале 30-х гг.
[П. Ф.] Юдин собирал нас в ЦК по поводу его, Лосева, "Истории эстети-
ки". Мой отзыв был: "Это идеализм, но оставляет надежду на развитие в
лучшем направлении и допускает редакционную переработку. Печатание
возможно" // Лифшиц Мих. Pro domo sua // Новое литературное обозре-
ние. № 88 (2007). С. 87-88. — Примеч. сост.
Вероятно, речь идет о Стенли Митчелле. — Примеч. сост.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 65
Есть известный слой воспитателей, которые своими уста-
ревшими методами, своим культурным и даже моральным
уровнем не отвечают выросшим духовным потребностям со-
ветской интеллигенции и молодого поколения. Вместо того
чтобы привлекать людей к мировоззрению партии, они оттал-
кивают их. Этот конфликт решается формально в пользу вос-
питателей (посещение их лекций, например, обязательно),
но фактически он решается против них, потому что цели, по-
ставленные партией, при этом не достигнуты. Напротив, рож-
дается скептицизм и готовность верить всему, что не имеет
официального характера. Нужно, однако, сказать, что в боль-
шинстве своем этот слой воспитателей уже исчерпал себя и
по культурному уровню, и физически. Пройдет немного лет,
и от него останется одно воспоминание. На смену этому типу
приходит другой, более сложный.
Люди этого типа заверяют партию, что они способны спра-
виться со всей полнотой творческих вопросов идеологии и ду-
ховной культуры, что они понимают сложившееся положение,
задачи научно-технической революции, контактов и борьбы
идей. На самом же деле, идет ли речь о ведении журнала, ру-
ководстве научной работой или зарубежном симпозиуме, они
избирают самый легкий путь. Это путь непринципиальных
компромиссов, подлаживания под интеллигентскую обыва-
тельщину, под принятые на Западе, в буржуазных странах,
стандарты и термины, и даже, можно сказать, под то оттал-
кивание от ленинизма, которое можно наблюдать у вообра-
жающего себя солью земли дипломированного мещанина
наших дней. Обычный метод работы таких воспитателей или
руководителей, это — сделка с толпой, заискивание перед
ее наиболее ловкими и энергичными представителями, пре-
тендентами на лидерство. Редактор журнала, например, за-
ключает негласную сделку с аппаратом редакции, фактически
делающим журнал, хотя ему известно, что среди его работни-
ков есть люди, настроенные определенным образом. Формула
этой сделки обычно такова: футляр должен быть цел, а какое
время покажет механизм часов, не так существенно. (...)
Отсюда поразительное явление — люди, хорошо извест-
ные своей прошлой деятельностью, сверхортодоксы былых
времен, прикрывают своим положением и своим именем та-
кие издания, которые кишат не только ошибками, но почти
незамаскированными идеями различного типа. (...).

66 В. Г. Арсланов
Я не принадлежу к сторонникам резких административ-
ных мер и окриков. Мне кажется, что печатное выражение
идей, высказываемых такими жалкими "властителями дум"
как Днепров, Недошивин и прочие, было бы даже полезно,
если бы оно могло послужить материалом для убедительной
общественной критики, воспитывающей читающую публику.
Но где же защитники ленинизма? Почему их не слышно? Ведь
все эти "властители дум", создающие теперь в каждом углу
собственную школку, противники очень слабые. Это в сущ-
ности даже невежды, ловко умеющие заменить недостаток
собственной творческой мысли рекламными "концепциями",
заимствованными из буржуазной литературы.
Думаю, что люди, способные противостоять этому совре-
менному ликвидаторству, есть, но они рассеяны, не органи-
зованы и не могут соперничать с потоком противоположных
идей, имеющим в своем распоряжении все — журналы, ка-
федры, издательства и прочие инструменты идейного воздей-
ствия на умы людей, без чего любые реальные человеческие
действия бессильны и даже ставят действующих лиц в нелов-
кое, смешное положение.
Я говорю, конечно, не о себе. Ко мне привыкли и одного та-
кого оригинала можно потерпеть. Ради "объективности" меня
напечатали бы теперь даже в "Вопросах литературы". (...).
Еще раз хочу подчеркнуть, что речь идет не о запреще-
нии каких-нибудь взглядов, лежащих в пределах советской
легальности. Речь идет о том, чтобы последовательная за-
щита марксизма в области духовной культуры также имела
некоторые, пусть не равные, но все же сравнимые возмож-
ности. (...).
Пусть такие журналы, как "Вопросы литературы", продол-
жают свое. Важно только, чтобы они не были монопольны,
чтобы их направление не было принято читателями за по-
следнюю директиву. Пусть будет еще другой какой-нибудь
литературно-философский журнал, достаточно принципи-
альный, честный, культурный, способный импонировать этим
интеллигенции, чтобы сотрудники его могли систематически
и с успехом отстаивать великое учение Маркса и Ленина без
всяких уступок буржуазной идеологии, без всякого ликвида-
торства. Можно быть уверенным в том, что все лучшее в на-
шей стране будет на стороне этого журнала. Вот что могло бы
дать нужный тон и другим органам печати, повлиять на вну-

Введение. «Обыкновенный марксизм» M их. Лифшица 67
треннюю жизнь научных учреждений и образование, поднять
достоинство советской мысли зарубежом.
Не много нужно для этого, и хотелось бы думать, что это не
пустая мечта».
Мих. Лифшиц ответил на запрос партийного функционера
текстом такого содержания, за которое в те годы давали сроки
или сажали в психушки. Когда я в своих письмах Лифшицу
печалился о том, что марксизм профанируется бездарными,
проворовавшимися корифеями «марксизма-ленинизма», за-
правляющими нашим духовным ведомством на самом верху,
он дружески журил меня: «А в письмах все-таки не шалите!».
Журнал Лифшицу, разумеется, не дали. Объединять вокруг
себя людей, способных бороться с «потоком обывательско-
го сознания, заливающего сейчас весь мир»*, не позволи-
ли. Единственный общественно-политический и литератур-
ный журнал, на который он мог оказывать реальное влия-
ние — «Новый мир» при А. Твардовском, был, как известно,
закрыт, а редакция его разогнана. Между прочим, Твардов-
ский хотел сделать Лифшица своим первым заместителем в
этом журнале, но ЦК КПСС не одобрил этого выбора, и Лиф-
шиц вообще не занимал никакой официальной должности в
«Новом мире». Больше того, некоторые статьи Лифшица
для «Нового мира», такие, как памфлет «На деревню дедуш-
ке», были запрещены цензурой. Книга памфлетов Лифшица
«В мире эстетики», подготовленная к печати в издательстве
«Изобразительное искусство», не была разрешена к изданию,
и вышла только после смерти автора, в 1985 г. (по некоторым
сведениям, благодаря вмешательству А. Н. Яковлева). Буду-
чи действительным членом Академии художеств СССР, Лиф-
шиц просил у своего, как он его называл, «друга-бюрократа»
В. С. Кеменова, вице-президента этой Академии, предоста-
вить ему возможность чтения лекций для всех желающих в
стенах Академии (разумеется, по вопросам искусства в пер-
вую очередь), но не получил разрешения. Кеменов помнил,
чем обернулось чтение лекций Лифшицем в МИФЛИ тридца-
тых гг. или даже чтение им лекций в МГИМО — а именно,
скандалом и изгнанием «обыкновенного марксиста», на лек-
ции которого, как говорили, в тридцатые годы собиралась
* Слова из письма Мих. Лифшица к автору этих строк от 6. III. 1968 г.

68 В. Г. Арсланов
«вся Москва». Не прислушались и к совету Лифшица вер-
нуться к практике 20-х гг., разрешить разные объединения
художников вместо единого союза.
Классовое чутье не подвело партийную бюрократию ни в
тридцатые, ни в сороковые, ни в позднейшие годы, вплоть до
«перестроечных» включительно. Ведь если бы те социальные
силы, на которые хотел опираться Лифшиц, люди, которых
он хотел объединить, пришли к государственной власти, то
первое, что они сделали бы — лишили бы всех этих партий-
ных функционеров монополии на власть и материальные бла-
га. Тогда как антисоветчики-перестроечники (обоих, якобы
непримиримо враждебных направлений), враги марксизма и
ленинизма, сделали все возможное для того, чтобы в новых
рыночных условиях старая монополия не только не исчезла,
но еще более укрепилась. Ибо, по сути, это были две разно-
видности одной и той же породы, названные Лифшицем еще
в тридцатые годы вслед за Салтыковым-Щедриным «каплу-
нами угрюмыми» (очень революционные «левые») и «каплу-
нами ласковыми» (сталинские либеральные термидорианцы
тридцатых гг.).
Я помню один разговор с Михаилом Александровичем, ког-
да на мой вопрос, может ли Польша при Ярузельском разви-
ваться в демократическом направлении, он ответил: «Нет, ибо
в Польше есть такая организация как ПОРП. Пока она су-
ществует, ни о какой социалистической демократии не может
быть и речи». К сожалению, ПОРП и после ее разгона сохра-
нила свое влияние в Польше, как и КПСС в ельцинской и по-
слеельцинской России. Я имею в виду даже не КПРФ, которая
сегодня мало чем отличается от какой-нибудь черносотенно-
православной организации начала XX в. Я имею в виду пре-
жде всего российское чиновничье сословие, еще более кор-
румпированное и еще более продажное, чем при советской
власти, но столь же, как и в прежние годы, враждебное как
демократии, так и марксизму.
Что же оставалась делать «обыкновенному марксисту» в та-
кой ситуации? Доказывать, что, условно говоря, М. А. Суслов
лучше А. Н. Яковлева? Некоторые современные российские
постмодернисты склонны думать, что в подобной позиции за-
ключался особый нонконформизм, некий вариант марксист-
ского постмодернизма. Нет, как видно из цитированных выше
строк, Лифшиц не считал разложившихся старых партийных

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 69
болванов лучше или предпочтительнее новых, заключивших
союз с толпой, склонной к холерному бунту. Они ничем не луч-
ше, но в 60-е, 70-е, 80-е эти старые маразматики были менее
опасными, чем новые — «новаторы» и демократы-либералы.
Суть своего отношения к ним Лифшиц выразил следующим
образом: «Я люблю либералов, когда их не жалуют, и орто-
доксов, когда у них руки коротки»*.
В 1970 г. он написал в одном из частных писем: «Думаю,
однако, что брешь в этом сговоре двух сил, двух церквей, я
пробил, и вижу уже небольшие плоды у части молодых умов,
надо сказать все же — наиболее талантливых и стоящих».
Эпатаж Лифшица отделил от него всю либеральную и даже
часть демократически мыслящей интеллигенции. Первого хо-
тел он сам, а вот с демократическим, хотя бы потенциально,
читателем, стремился наладить контакт и добиться взаимопо-
нимания. Демократического читателя Лифшиц не эпатиро-
вал. Напротив, очень осторожно обращался с ним, пытаясь
развеять его предубеждения.
Первое из этих предубеждений заключалось в том, что аван-
гардисты и декаденты, такие, как Мейерхольд и Маяковский,
Бодлер и Ван Гог — люди талантливые, честные, принесшие
свои жизни на алтарь искусства. Да, соглашался Лифшиц и в
своем знаменитом памфлете «Почему я не модернист?» пи-
сал: «Среди модернистов бывают люди необычайной внутрен-
ней чистоты, мученики, даже герои. Одним словом — бывают
хорошие модернисты, но не бывает хорошего модернизма»**.
Какова же, согласно Лифшицу, отличительная черта мо-
дернизма в широком смысле этого слова, включая сюда фило-
софию, политику, социальную психологию? Ответ был крат-
ким и впечатляющим: «Культ силы и вкус к разрушению...»***.
С такой резкостью и прямотой не говорили в те годы даже
партийные функционеры, возглавлявшие Отдел культуры в
ЦК КПСС. Чем отличался от них Лифшиц?
Тем, что этой социальной болезнью — культом силы и вку-
сом к разрушению — были заражены в первую очередь эти
функционеры. Они, разумеется, не были модернистами, ибо
Цит. из архивной папки Мих. Лифшица «Pro domo sua».
** Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 21.
*** Там же. С. 23.

70 В. Г. Арсланов
тщательно скрывали, а не воспевали с дерзким неразумием
культ грубого насилия. Для того чтобы воспеть этот новый
вкус XX в., потребовались люди незаурядные, даже иногда са-
моотверженные.
Мих. Лифшиц писал Владимиру Досталу (12. XI. 1964 г.):
«Вы меня спрашиваете, как я отношусь к Мейерхоль-
ду и Эйзенштейну. Мейерхольд мне ничего плохого не
сделал; я работал когда-то в его театральном инсти-
туте, преподавал философию. Мне недавно напомнили,
что в тридцатых годах я читал перед труппой театра
доклад о "Борисе Годунове'' Пушкина, которого они со-
бирались ставить. И Мейерхольд и супруга его Зинаида
в самых лестных выражениях оценивали сей вклад в их
дело. Но даже мученичество Мейерхольда не может за-
ставить меня забыть, как сам он, захватив в свои руки
палку, в качестве главы театрального отдела Нарком-
проса первых лет революции, творил черт знает что.
Эти "левые" не стеснялись называть своих противни-
ков в искусстве врагами пролетариата, преследовали их
всячески. Я мог бы привести много фактов тех лет. А в
изобразительном искусстве? Разве не их преследования-
ми обязаны мы потерей выдающихся, ценнейших пред-
ставителей старой культуры, таких, как Александр
Бенуа, Добужинский, Чехонин, Билибин и многих других
замечательных художников XX в., которыми будет со
временем, я думаю, скоро, гордиться русская культура*.
Да, есть разное в XX в.! Есть культура тончайшая, на-
сыщенная знанием всей мировой традиции, хотя, быть
может, и не такая продуктивная, как то, что было соз-
дано в более ранние эпохи. Но это знание, эта тради-
ция, эта тонкость нам необходимы для того, чтобы из-
бежать худшего, для того, чтобы новые народные силы
росли наиболее быстрым и благородным путем. И есть
другая культура, если можно так называть ее, ибо речь
идет о нигилистической истерике последних стадий
* Когда Лифшиц стал действительным членом Академии художеств СССР,
он добился полной официальной «реабилитации» и признания этих художни-
ков. Более того, ориентация на «Мир искусства» стала почти официальной
художественной программой Академии.

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 71
декадентского искусства, переходящего в открытую
проповедь варварства, в преклонение перед незнанием,
грубым насилием. Это худший вид интеллигентщины и,
притом, опаснейший для нас, ибо он потворствует тем-
ноте, неразвитости, элементарному недостатку куль-
туры. Разве из этого можно сделать что-то серьезное,
растянуть это надолго, ввести в академические рам-
ки, если даже признать, что такая истерика на время
оправдана?
Я прекрасно понимаю сценическое движение против
мещанского иллюзионизма в театре XIX века, возвраще-
ние к "комедиа дел арте" um. п., но все это должно иметь
свои границы — не далее Вахтангова и Завадского, двух
выучеников МХАТа, пошедших дальше в направлении
условности. Цирк Мейерхольда это уже плоть от плоти
варварской истерики, это не умный взгляд на мировую
культуру с современной точки зрения, а попытка стать
дикарем, пойти в дураки, прикинуться тупицей, потому
что в тупости счастье. Нет, на этом далеко не уедешь!
Так называемая "современность" двадцатого века есть
не что иное как самый крайний примитивизм, мечта о
возвращении к полному идиотизму, отсутствию интел-
лекта, и в пределе — к немыслящей материи. Автомо-
билизм, спорт, реклама, цирковые номера — весь набор
сигналов этой современности расчитан именно на войну
против духа. Однако надутая мускулатура этой новой
не-интеллектуальной жизни такая хилая, фальшивая,
такой вздор!
Об Эйзенштейне скажу, что это тоже сомнитель-
ная величина. Хорош был "Потемкин", если выбросить из
него экспрессионистские мелькания и другие дешевые эф-
фекты. А "АлександрНевский" и "ИоаннГрозный" — это
уже нечто совершенно "нордическое", а вовсе не комму-
нистическое. Явный путь от ультра-левизны к тому,
что из этого начала неизбежно, по тенденции своей,
растет. Жил бы он в Китае, и снимал бы уже фильмы из
жизни Конфуция».
О Маяковском Лифшиц писал тому же Владимиру Досталу
(16. VII. 1964 г.): «Маяковского я считаю значительной и до
сих пор не понятой фигурой, представителем анти-поэзии, до-
веденной до гиперболических размеров. Его несчастью я со-

72 В. Г. Арсланов
чувствую, его программу — отвергаю. Багрицкий это мелочь.
В Есенине что-то есть, но в целом — слишком мало и слиш-
ком однообразно. Больше поэзии в прежнем смысле, чем у
Маяковского, и меньше значительности. С точки зрения фор-
мы (а форма — то же содержание в его наиболее широком,
всеобщем разрезе), мне кажутся серьезными поэтами Ман-
дельштам и Заболоцкий (не говоря, конечно, о Блоке и неко-
торых других символистах). В самом прямом и основательном
смысле мой поэт — Твардовский, но я пожелал бы ему, при
всей реальности его содержания, больше вкуса и проистекаю-
щей отсюда краткости. Много двойственного, отдуха поэзии,
большого коммунистического содержания — и от мира сего.
Чтобы стать настоящим крестьянским поэтом ему, может
быть, не хватает графского происхождения, как у Толстого.
Это, разумеется, шутка».
Заметим в скобках, что последние слова письма Лифши-
ца — вовсе не шутка. В тридцатые годы он выдвинул концеп-
цию «великих консерваторов человечества», согласно которой
подавляющее большинство великих художников и мыслителей
прошлого были вовсе не революционеры, не демократы, и уж,
конечно, не презренные либералы-прогрессисты, а консерва-
торы. Правда, консерватизм их был вторичный, прямо про-
тивоположный консерватизму первичному (Победоносцева
или Константина Леонтьева), ибо этот вторичный консерва-
тизм являлся парадоксальной формой более глубокой, более
народной демократии, чем демократия прямая, возможная в
их время. Так, Лев Толстой более демократичен и более на-
роден, чем Короленко или Горький, а Пушкин по сравнению с
Рылеевым или другими декабристами. Это не значит, что со-
циальная мировоззренческая позиция графа предпочтитель-
нее чисто демократического или даже пролетарского, как у
Горького, взгляда на вещи, это значит, что в иные эпохи ис-
тина проходит между крайними точками зрения.
Но если ограничиться последней формулировкой, то мы
окажемся на уровне заурядного постмодернизма или отече-
ственных мыслителей, которые утверждают, что их точка зре-
ния — между, например, нашим незнанием и способностью
конкретизировать это незнание. А что такое конкретизиро-
ванное незнание? Если знание, то возникает старая пробле-
ма: как из незнания рождается знание? А если то же самое
незнание, но «конкретизированное», то перед нами типичная

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 73
межеумочность, простая тавтология, зеркальное отражение
порочного круга. Мысль возникает там, где мы находим выход
из этого круга, и выход вполне определенный, как его каждый
по-своему нашли великие консерваторы прошлого. Они были
великими народными писателями и мыслителями не только
вопреки своему консерватизму, но в известной степени и
благодаря. Не только вопреки своему заблуждению и незна-
нию, но отчасти и благодаря ему. Настоящее исследование
их творчества начинается как раз при выяснении этой меры,
этой степени, ее вполне определенного конкретного содержа-
ния. Одним словом, Лифшиц начинал свое исследование в той
точке, в какой завершают свое постмодернисты.
А какой выход нашел сам Лифшиц из того порочного круга,
из того тупика, в который его загнало время и его яростные
оппоненты? «Вы помните, товарищ читатель, — писал Лиф-
шиц в своей статье 1968 г. "Либерализм и демократия", — гу-
дошников из оперы "Князь Игорь"? Бим-бом, сыты будем, с
хлебом будем"... Так вот, я причисляю себя к известной школе
негудошников. Рамки ее достаточно широки — она охватыва-
ет все производительное население Советского Союза, вклю-
чая сюда и людей духовного труда. Все это мои товарищи по
школе, и я не делаю разницы для тех, кто в настоящее время
не согласен со мной или когда-нибудь в прошлом причинил
мне вред. Это наши внутренние дела, а почва для сплочения
у нас есть»*.
Свое положение Лифшиц сравнивал с положением обра-
зованных римлян первых вв. христианства, которые, как Ав-
релий Августин, открыли для себя, что опозоренное толпой
неумных приверженцев учение достойно того, чтобы к нему
отнестись со всей серьезностью. «Прежде всего мне начало
казаться, — писал Августин в "Исповеди", — что эти мысли
можно защищать, и я перестал думать, что только по бесстыд-
ству можно выступать за православную веру...». Те немногие
люди, до которых дошло слово Лифшица, с изумлением уви-
дели перед собой мыслителя класса Вольтера. Один из них
писал в личном письме к П. В. Палиевскому (любезно озна-
комившему меня с этим письмом): «Мне неудобно говорить о
том, что он был гений. Сам Лифшиц тысячи раз подчеркивал с
Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 61.

74 В. Г. Арсланов
полной искренностью свою малость и обыкновенность, и по-
тому я тоже в память о его личности не буду касаться этого
вопроса. Хотя, говоря по правде, это был гений».
Мнение о Лифшице безвестного корреспондента из глу-
бинки* и мнение Г. Лукача, А. Лосева, А. Аникста поразитель-
ным образом совпали. Но этой связи не суждено было пре-
вратиться в тот прочный цикл, который образует существо
всего живого, органического, неудержимо и мощно растущего
вверх. На то были, естественно, веские причины, требующие
углубленного изучения и анализа. Опыт такого анализа будет
предложен читателю этой книги.
А пока мы признаем несомненное. Когда я недавно поведал
Г. Г. Водолазову историю о том, как фашисты расстреливали
Лифшица во время Второй мировой войны, он сказал: «Да,
расстреливали, начинаясЗО-хгг., нотогда ему чудом удавалось
спасаться, а вот во время "перестройки" и "демократизации"
Лифшица действительно расстреляли и добили». Но выхода у
него, похоже, действительно, не было. Если бы Михаил Алек-
сандрович не выступил со своими эпатажными текстами, то
его просто «замолчали» бы, как замолчали, например, чело-
века совершенно легендарного, Игоря Александровича Саца,
о котором можно — и нужно! — писать увлекательнейшие
интеллектуальные романы (замолчали, несмотря на яркий
очерк о Саце, написанный В. Лакшиным), или как замолчали
не менее легендарную историческую фигуру — Елену Фелик-
совну Усиевич, или замечательного литературного критика и
человека Владимира Борисовича Александрова. Сац провел
последние годы своей жизни (он умер в 1979 г.) не только в
безвестности и забвении, но и практически в нищете.
Подобная же судьба была уготована и Мих. Лифшицу.
Так была ли бескомпромиссная борьба Лифшица с авангар-
дизмом в 60—70-е гг. XX в., которая создала ему репутацию
догматика, если не серьезным стратегическим просчетом, то,
по крайней мере, тактической ошибкой? Мне представляет-
ся, что Лифшиц нашел в безвыходных для него обстоятель-
ствах уникальную возможность, и когда-нибудь найденное им
Сергея Владимировича Спорыкина из г. Курчатов Курской области,
письмо которого о Мих. Лифшице ныне передано П. В. Палиевским в Ар-
хив Мих. Лифшица.

Введение. «Обыкновенный марксизм» M их. Лифшица 75
решение будет оценено в полной мере и по достоинству. Это
была возможность не только публиковать свои книги и вы-
ступать в печати, но, прежде всего, возможность своей соб-
ственной внутренней духовной свободы. О духовной свобо-
де можно прочитать немало всяких красивых слов, например,
в «парфюмерной», по определению Лифшица, философии
Н. А. Бердяева, но путь к действительной свободе духа часто
бывает парадоксален, как у Мольера, Корнеля или М. Булга-
кова (во второй половине 30-х гг.), автора пьесы о Сталине
«Батум».
В середине 70-х гг. Лифшиц говорил мне о том, что не ис-
ключает для себя такого варианта: уехать из СССР и «ве-
щать», как он сказал, с какой-нибудь западной радиостанции.
Но ведь сделать что-то подобное тому, что в свое время сде-
лал Герцен, добавлял Лифшиц, сейчас, к сожалению, невоз-
можно, ибо неизбежно станешь разменной монетой в чужой
игре. Итак, либо быть чем-то вроде Анатолия Максимови-
ча Гольдберга на «Би-Би-Си» (выступления последнего мы
слушали с Михаилом Александровичем на его кухне: помню,
как Лифшиц всегда иронически приветствовал Гольдберга,
когда тот начинал свои выступления в эфире). Либо придет-
ся стать ортодоксальным пугалом, ибо такова неизбежная
цена последовательной, без либеральных ужимок и заигры-
вания с толпой, защиты марксизма в подцензурной печати в
СССР. Что лучше? И то и другое одинаково плохо. Одина-
ково — с точки зрения реального влияния на умы и сердца
массового читателя и слушателя, «производительного насе-
ления», с точки зрения влияния на реальную политику.
Но не одинаково плохо с другой точки зрения. Одиноче-
ство*, прежде всего нравственное, в толпе полуобразованных
«служителей культа собственной личности» делало Лифши-
ца, как отверженного короля Лира, особенно чутким — не
только ко всяким проявлениям социальной несправедли-
вости, но и к слабому голосу объективной правды. Этот го-
* Мих. Лифшиц писал автору этих строк (4. VII. 1971 года): «Лукач умер и
я почти осиротел. Из старых друзей у меня остался один Сац. С Твардовским я
был близок уже после распада старого "течения", вернее после того, как сие
"течение" по независящим обстоятельствам прекратило течение свое... Но и
Твардовский умирает. Недавно был у него и плакал потом как ребенок».

76 В. Г. Арсланов
лос был во второй половине XX в. почти не слышим. То, что
услышали А. Солженицын в своих ранних произведениях, или
писатели-деревенщики 60—70-х гг. — главным образом, был
голос раздавленной деревни. Глубокую правду, которую вы-
ражал этот голос, Лифшиц понимал и вполне ее разделял, о
чем свидетельствуют его отзывы и отклики на произведения
Солженицына и «деревенщиков», таких, как Б. Можаев (по-
весть последнего «Живой» Лифшиц посоветовал мне прочи-
тать, назвав ее по-настоящему «марксистской», хотя сам Мо-
жаев марксистом, разумеется, никогда не был; высоко ценил
Лифшиц и живопись Аркадия Пластова).
Мих. Лифшицу, на мой взгляд, удалось расслышать в совре-
менном многоголосии — голос самого бытия, прикоснуться к
его глубинным смыслам. Один из своих поздних, не оценен-
ных по достоинству публикой и критикой, фильмов Федерико
Феллини назвал «Голоса Луны». Обыденному взгляду люди,
способные слышать такие голоса, могут показаться лунати-
ками, да они отчасти и действительно являются ими. Но лу-
натики Феллини слышат нечто такое, что вовсе не является
просто мистикой. Один из них видит разнообразные маски,
которые на себя надели окружающие его люди, скрывая свое
действительное лицо. Однако как только этот герой начинал
вещать от своего собственного имени, то нес такой бред, ко-
торый был тем более смешным, чем с большим пафосом он
произносился. Нет выхода из порочного круга современности,
и признать это, усвоить эти условия существования без ис-
терики, без какой-нибудь сулящей успех у толпы крикливой
позы — это тоже не мало. Феллини между голосами своих
персонажей расслышал какую-то иную мелодию.
Расслышал ее и Лифшиц. То, о чем мы постараемся расска-
зать на последующих страницах этой книги, конечно, не «го-
лоса Луны». Хотя, между прочим, один знакомый Лифшицу
человек назвал его «селенитом»*, жителем Луны. Философ-
* Запись Мих. Лифшица 1. VI. 1975 года из архивной папки № 129 Prima
Philosophia, раздел «Pro domo sua»: «Вспомнилось: Куда зовет? Чего он хо-
чет? Зачем так громко он поет? Один из моих авторов в Жизни Замечательных
Людей сказал мне: "Ведь вы селенит". Нина Николаевна (Козюра. — Сост.)
"Кто вы такой? Что вы здесь делаете? Как вы сохранились?" Фадеев после
партсобрания в 1940 году (приведшего к закрытию журнала "Литературный
критик". — Сост. ). Пили водку с пивом. Он распинался в уважении за то, что

Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица 77
скую систему марксиста-селенита Мих. Лифшица необходимо
усвоить для того, чтобы получить ключ к его опубликованным
философским произведениям, в том числе памфлетам, кото-
рые, к сожалению, во многом остаются по-прежнему закры-
тыми не только вопреки, но в известной мере и благодаря их
блестящей литературной форме, избавленной от какого-либо
наукообразия.
Философские памфлеты Лифшица представляют собой
надводную часть айсберга его научной системы, к знакомству
с которой мы и приглашаем теперь читателя этой книги.
в редакции "Литературной Газеты" я один против всех держал оборону. Бил
"мордой об стол" своего холуя Л. Никулина, потом повез меня в Переделкино
(где я отдыхал) и по дороге истерически-пьяным своим тонким голосом до-
прашивал: "Кто вы такой? Чего вам нужно? Вы меньшевик?". Большевиком
в его глазах был тот, кто... Это было похоже на разговор старой бляди с не-
винной девушкой, попавшей в бардак (у Шекспира)».

Л. К. Науменко
Мифология живая и мертвая
D жизни бывают разные совпадения. Когда их не-
сколько — это нас озадачивает. Необходимыми их
не назовешь, ибо связь не прослеживается. Но и слу-
чайностью всю цепочку тоже не назовешь, особенно
если ее конец возвращается к началу. Тогда мы не го-
ворим, что это случайно, но не говорим и того, что это
необходимо. Мы говорим, что эти совпадения симво-
личны. Символ всегда содержит намек на некоторую
реальность, не поддающуюся осознанию, более зна-
чительную, чем рядовое событие. Обычное, рядовое
не нуждается в символе. Если эта реальность остается
не распознанной, не открывшейся нам, символ легко
превращается в миф. Миф всегда повествует о былом.
О том, чего уж нет. Миф оттесняет символ вместе с его
реальностью в прошлое и оставляет ее там закрытой,
теперь уж навсегда. Иное дело, когда символ оказы-
вается соотнесенным с нашей, нынешней, сегодняш-
ней реальностью. Тогда раскрывается смысл символа,
символ опознается как нечто знакомое, понятное нам,
узнаваемое. Мифу здесь не остается места, он уми-
рает, вместе с ним умирает и исключительность собы-
тия, имевшего место в прошлом.
Говоря о цепочке совпадений, я имею в виду мой
личный, биографический символизм. Вряд ли кому,
кроме меня, он интересен. Но природа символа каса-
ется всех. Всякий символизм — это личностное яв-

Мифология живая и мертвая 79
ление общезначимого и общезначимое явление личностного.
Я хорошо отдаю себе отчет, чем рискую, написав эти строчки.
Легко обвинить пишущего в раздутом самомнении, в попыт-
ке выдать ничтожный факт собственной биографии за нечто
общезначимое, придать ему не рядовое, а символическое зна-
чение. Ну а если я увидел (или даже подсмотрел) нечто обще-
значимое, то разве значительность увиденного обесценивает-
ся указанием на незначительность увидевшего? Свидетель сам
по себе не имеет цены. Каждый, кто пишет о чем-либо или о
ком-либо, рассчитывает (не всегда основательно), что его осо-
бый мир, его видение, станет общим, «нашим». Каждый входит
в свой собственный мир, а выходит в «наш». Мне хочется, что-
бы мир Михаила Лифшица, как он видится мне, открылся бы
и для читателя, или хотя бы приоткрылся, чтобы читатель на-
шел в нем и нечто свое. Без этой надежды и писать не следует.
Каждая мысль рождается как «моя», но если она жизнеспо-
собна, то живет как «наша». Истина не может быть «моей»,
«твоей», «его», «их». Она — одна на всех. Заблуждение тоже
рождается как «мое», но таковым и умирает. Мысль Михаила
Лифшица тоже была его мыслью. Но писал-то он в надежде
на то, что она станет нашей. Именно для этого мы и пишем се-
годня о нем. Вопрос в том, случайно ли мы входим в этот мир,
в «тему». Мне не раз доводилось видеть, как на некой большой
кафедре раздавались аспирантам «актуальные темы» совсем
так же, как раздавались тогда «членам трудового коллектива»
талоны на дефицитную водку. И «служивые» от науки безро-
потно брали «свою тему» и копались на выделенной грядке
три года, а затем «выходили на защиту».
Чтобы войти в какую-либо тему, нужен мотив. Для меня
мотивом явились некоторые события, именно символически
оправдывающие мое собственное вхождение в тему «Лифшиц
о мифологии древней и современной».
Совпадения. Встречи
Моя первая встреча с Лифшицем была заочной и односто-
ронней. Случилась она где-то в 1952—1953 гг. Как и многие
мои однокашники, студенты философского факультета МГУ,
я любил копаться в содержимом букинистических магазинов.
Как и все мы, я искал что-то там. Что именно? — Разумеет-

80 Л. К. Науменко
ся, «редкое», что тоже интересно (так мне посчастливилось
в Ленинграде купить за бесценок второе, прижизненное из-
дание «Энциклопедии философских наук» Гегеля). Но глав-
ное не это. Мы искали отличное от того, что нам уже обрыд-
ло. Скучен прозрачный мир, где точно известно, что хорошо,
что плохо, где право, где лево (пойдешь «направо», никогда
не попадешь «налево»): материализм — идеализм, диалек-
тика — метафизика, свои — чужие, истина — заблуждение
(которое непременно злостно)... Мир, где светлое и темное
никогда не смешиваются, разделены как масло и вода. И вот
попалась в руки книжка: Джамбаттиста Вико. «Основания
новой науки об общей природе наций». Вступительная статья
М. А. Лифшица. Натыкаюсь в ней, между прочим, вот на что:
автор пишет о времени, «когда педантство становится поэзией
творчества». Педантство становится... поэзией? Так не гово-
рили, не писали и такого мы не слышали. И не хочешь, а заду-
маешься. За что был наказан «рыцарь в фиолетовом плаще»?
Воланд ответил Маргарите коротко и туманно: «Он неудачно
пошутил». М. Булгаков не пояснил, в чем заключалась шутка
и почему она была неудачной. Исследователи творчества Бул-
гакова раскрыли «секрет»: этот рыцарь эпохи альбигойских
войн сказал о пожаре в осажденном городе: «Смотрите, свет
смешался с тьмой». Для манихейства, для альбигойцев — это
тяжкий грех, ересь: светлый и темный миры не могут сме-
шаться. А тут — «педантизм становится поэзией творче-
ства». Шутка, оттенок мысли? Лазарь Моисеевич Кагано-
вич совсем не шутейно сказал о редакторе, оправдывавшем
публикацию одной работы А. Ф. Лосева тем, что найденное
в ней некое рискованное утверждение есть лишь невинный
«оттенок» философской мысли: «За такие оттенки надо ста-
вить к стенке!». А творчество Лифшица все таково: великий
художник велик не «вопреки» консерватизму своего мировоз-
зрения, а «благодаря» ему. Жрецы бело-черного мира только
тем и занимались, что разводили светлое (прогрессивное) и
темное (консервативное) в творчестве Гоголя, Достоевского,
Толстого. А Лифшиц все «шутил»: светлое благодаря темно-
му, писал о каком-то «разумном консерватизме», о том, что
миф (заблуждение) рождает высокое искусство, что истина не
всегда вопреки заблуждению, но иногда и благодаря ему, что
педантизм иногда оказывается поэзией... Тогда, наткнувшись
на эту фразу, я конечно, не знал, что за нею целая филосо-

Мифология живая и мертвая 81
фия, особый лифшицев мир, где такое «смешение» противо-
положностей — не исключение, а правило. И тем не менее
в одной этой фразе о педантизме как поэзии уже ощущается
рискованный «оттенок». Как грозовая туча, она и пророчила
и вызывала возмездие. Так шутка ли это, неудачная оговорка?
Или это символ-намек на что-то большее, чем я себе мог тог-
да вообразить, на некий мир, где такое возможно. Педантизм
и поэзия, конечно, не единственное, что останавливало глаз,
уже привыкший к гладкому скольжению по строчкам.
Неправда, что символ — просто знак, насильственно при-
вязанный к предмету, как этикетка к бутылке. Знак беспло-
тен, символ ароматен. Знак легко «читается» в тексте, сим-
вол «вываливается» из текста. В символе запечатлена не
соотнесенность с целым, а именно оторванность от него.
Символ — обломок, осколок уже не существующего или не
видимого, не опознаваемого целого. Очень точно сказал об
этом А. Блок: «... чую оторванный миг». Так и я мог бы сказать
тогда о себе: чую оторванный миг. От чего этот миг оторван?
Хотелось заглянуть туда.
Надо сказать, что в это далекое «наше» время букинисти-
ческие магазины, ютившиеся в узких «щелях» московских до-
мов, были для нас чем-то вроде лаза в исчезнувший, волную-
ще незнакомый, по сути уже мифический мир. Как и названия
некоторых улиц: «Собачья площадка», «Щипок» (где я сни-
мал «угол»), в мир, осколки которого, вроде автора «оттенка»
А. Ф. Лосева или «ископаемого марксиста» М. А. Лифшица,
еще существовали, как и книги, выпадавшие из общего строя
жизни. Разве встреча с таким «оторванным мигом» не зна-
менательна? А разве нынешняя ностальгия, интерес к исто-
рии, к обломкам прошлого — это только тяготение к тому,
чего уж нет? Да мертво ли оно, если жива эта ностальгия?
Почему же так хочется заглянуть в это исчезнувшее целое?
Не потому ли, что мы сами некоторым образом «осколки» и,
заглядывая в прошлое, пытаемся понять самих себя? Так в
прошлое или настоящее мы, вспоминая, углубляемся? Назад
или вперед? Что «сквозит и тайно светит» и в прошлом и в
настоящем?
В нашем тогдашнем мире не говорили и не писали так, как
писал Лифшиц. Чтобы представить себе наглядно обстоя-
тельства моей первой «встречи» с ним, необходимо вообра-
зить другую «первую встречу» — нас с философским факуль-

82 Л. К. Науменко
тетом, уже не абитуриентов, а только что испеченных студен-
тов, «презентацию» факультета и речь его декана. Косясь на
хорошо различимые в окнах «Круглого зала» (на углу улицы
Герцена и Моховой), где проходила «презентация», зубчатые
стены Кремля (дело было в 1951 году, и Сталин еще был жив),
декан-профессор поведал нам о том, что в недавнем прошлом
он был директором свиносовхоза. Для многих из нас, впервые
попавших в Москву, все в ней было чудом. И Кремль, и Уни-
верситет, и Моховая (позднее «проспект Маркса»), и улица
Герцена (а рядом и улица Грановского), как и метро и прочие
столичные чудеса. Но это были ожидаемые чудеса. А вот речь
декана — это чудо из чудес. Да я сам — «мой отец агроном,
под ногтями чернозем». Но свинопас во главе философского
факультета!.. Дело вовсе не в свинопасе. Фихте тоже понача-
лу был чем-то вроде... Дело в этой неожиданности и в смутном
осознании того, что потом стало ясным уже «из Лифшица»:
реальность парадоксальна, как и миф, в котором героическое
оборачивается смешным, «высокое» «низким». Именно так
нам открылась реальность — черно-белый мир, в котором,
однако, можно было сказать, что педантизм бывает поэзией
творчества, свинопас — философом. Но стилистика нашей
профессуры была иной. Это стилистика мира, где лошади ку-
шают овес, а Волга впадает в Каспийское море. Где свинопас
становится философом, сам не замечая, насколько это удиви-
тельно. Для него это «в порядке вещей». Как говорила герои-
ня известной комедии Гайдая: «Ну, Иоан, ну, Грозный, — что
тут удивительного?». А удивительное действительно рядом.
Сказанное — вовсе не обличение философа-свинопаса. Та-
кое обличение само по себе было бы возмутительной баналь-
ностью. Смеха достойно превращение удивительного в ба-
нальность.
Вторая, уже очная, встреча с Михаилом Александрови-
чем Лифшицем (таких было только три) была, разумеется,
тоже случайной и произошла вот по какому поводу. Мой не-
мецкий друг Хельмут Зайдель из Лейпцига привез из дома три
книжки, о которых я раньше не слышал: «Молодой Гегель»
и «Исторический роман» Георга Лукача, а также «Субъект-
объект» Эрнста Блоха. «Молодой Гегель» нас сразил. Мы в
ту пору ровно ничего не знали о его ранних работах, а у Лукача
такие куски из них! Задумали мы перевести «Молодого Геге-
ля», сколотили группу студентов (дело было в 1955—1956 гг.),

Мифология живая и мертвая 83
конечно же втравили в это дело Эвальда Васильевича Ильен-
кова, значившего для нас несравненно больше, чем весь фи-
лософский факультет вместе с Институтом философии. Хель-
мут написал Г. Лукачу письмо, где поводом было спросить про
«отчуждение». Мы, конечно, знали и про Entfremdung и про
Entausserung, но дело-то было не в этом. Важен был сам кон-
такт с Лукачем. Он ответил, одобрил нашу затею, но только
удивился: зачем мы обращаемся так далеко, если в Москве
есть Михаил Лифшиц.
Вот каковы «подпольные ходы» иного, символического
мира! Лукач, мировая знаменитость, для нас был только лите-
ратурным символом. А та же самая реальность, которая «за»
этим символом — рядом с нами, в Москве, вот она — только
руку протянуть. И эта «символическая реальность» улыбает-
ся вам и сама пожимает вам руку. — «Ну Михаил, ну Лиф-
шиц — что тут удивительного?».
Получив «добро» автора, мы стали выяснять перспекти-
вы издания «Молодого Гегеля». С кем только не говорили!
Ученый ареопаг что-то мямлил: «Да, конечно, но.... С одной
стороны, с другой стороны...». Ясно было, не решатся, не под-
держат. Пришли к Лифшицу. Он работал в том же здании, где
и Эвальд — на Волхонке, на первом или втором этаже, редак-
тировал, кажется, в ту пору какую-то энциклопедию. Позва-
ли — вышел. Эвальд спросил, чем он занимается. Сморщив-
шись, ответил: «Перелопачиваю... навоз». Тут мы и пожало-
вались на одну техническую трудность, связанную с переводом
отрывка из Гегеля — то ли из «Духа христианства», то ли из
«Иенской философии». С ходу не ответил, пригласил домой.
А трудность была вот в чем. В гегелевском тексте встрети-
лось словечко одно — «Гюйон». Как все существительные в
немецком — с большой буквы. То ли имя, то ли явление, то ли
предмет какой-то ритуальный (речь в контексте о монашках,
которые как бы заигрывали с Христом). Расспросили всех до-
ступных университетских и институт-философских эрудитов,
пошарили в словарях. — Нету! Вот с этой докукой мы и пошли
втроем апрельским вечером к Лифшицу. В ту пору он жил на
территории Третьяковки (направо и вглубь). Пришли. Откры-
ла дверь Лидия Яковлевна: «Входите». Михаил Александро-
вич пошел куда-то в свои книжные закрома, вскоре вернулся.
В руках толстенный лексикон. Полистал, нашел — настоя-
тельница какого-то (сейчас не помню) монастыря в Испании,

84 Л. К. Науменко
XIV в. Пока мы беседовали, Лидия Яковлевна (уже в черном
бархатном платье с золотым медальончиком на груди) готови-
ла стол. Звонок в дверь. Открыли. Входят двое, один крупный,
в демисезонном темно-сером пальто, уже расстегнутом, гла-
за (показалось?) очень светлые, чуть ли не белые (или это у
меня в глазах?) — Твардовский. Другой — Сац. Решительно,
справа-слева из карманов две бутылки водки и на стол (думаю,
что их не ждали). Представили нас: «Молодые философы. Это
Ильенков, преподаватель. Это его студенты». Твардовский
хмыкнул и, глядя в упор: «Я себя поэтом никогда не называл».
Посмеялись и за стол. Пошли воспоминания об отце Эвальда
Васильевича, о довоенном Переделкино, о войне...
Доставив Эвальда домой, мы с Гельмутом потом по моло-
дому апрельскому ледку топали до четырех утра до Ленинских
гор, до дома, до общежития.
Удивило меня, много лет спустя, что Лифшиц помнил этот
эпизод, правда, без Твардовского (для него-то это, наверное,
будни). Вспомнил его в статье-некрологе об Эвальде Ильен-
кове и вспомнил так, что стало ясно: для него эта встреча тоже
была «символической». Настроение его тогда былотаково: все
ушло, все забыто, все, что сеяло в 30-х гг. «течение», затопта-
но, все «вертикали» повержены, и вот, смотрите: свеча-то го-
рит, зажглась сама, совершенно независимо. Горит и светит.
Он, сам забытый символ, почти миф, увидел наяву, в Эвальде
Ильенкове, то самое «целое», обломком-символом которого
он сам себя сознавал, то большее, чем он сам, чем Лукач, чем
Ильенков, что и было для него истиной. Оказывается, «закон
сохранения мысли» (Герцен) действует. Так хрупкая зеленая
былинка взламывает асфальт и тянется к свету, к солнцу во-
преки всему. А нам говорят: «Миф». Это была встреча «зна-
ковых фигур» времени. Я — случайный свидетель. Эвальд
Ильенков был тогда и остается для меня сейчас символом на-
стоящей, подлинной, большой, классической философии, той,
на которой «желуди растут». Для нас тогда Ильенков был от-
крывателем новой земли в философии, не островка в океане,
а самого океана. И тот же океан тогда приоткрылся мне и в
Лифшице. Это был мир настоящей, а не кустарной мысли. То,
о чем я пишу, — не выдумка, не досужее забавное изобрете-
ние «пост фактум». Это было живое ощущение, просто факт.
Чтобы понять, насколько этот намек на «подлинное» был для
нас, бурсаков, важен, достаточно вспомнить, что спустя че-

Мифология живая и мертвая 85
тыре года после «презентации» уже другой декан, воздевая
руки вверх и «очи горе», с пафосом возмущался, говоря об
Ильенкове и Коровикове, изгнание которых из университета
тогда же и «обосновывалось»: «Куда они нас тащат? Они нас
тащат в душное царство мысли!». Так что я совсем не против
того, чтобы свинопасы становились философами, я против
того, чтобы они оставались свинопасами, ибо нам самим не
хотелось быть поросятами.
А меня и сейчас подмывает задать вопрос сегодняшнему чи-
тателю, буде такой случится: а вам не надоело бродить среди
пластмассовых, «гламурных» мыслей хоть модернизма, хоть
постмодернизма? Вас-то тоже пасут лукавые «толерантные»
пастыри и загоняют на ночь в загончик с надписью: «истины
нет — вот истина!».
Но знаменательно и другое: обломки-то, оторванные миги
складываются и не во вчерашнее, а в сегодняшнее целое.
Твардовского-то никак обломком, оторванным мигом не на-
зовешь. Тогда еще у всех были на слуху и «Страна Муравия»,
и «Василий Теркин», и «За далью даль», и «Новый мир». Так
что же есть действительность? — Асфальт, утоптанное ста-
дом мертвое токовище? Или эта живая былинка? Чему сужде-
но быть мифом и уйти в прошлое, а чему возродиться? Вернее
сказать, что это значит: быть иль не быть?
Склониться ль под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивленье?..
Вторая встреча с Лифшицем для меня и оказалась сим-
волической, поскольку в ней мне приоткрылась «подлинная
реальность», «подлинное», скрытое под коркой настоящего.
И усомниться в этом было попросту невозможно — символ
стал очевидностью. Собственное прошлое Лифшица ока-
залось не исключительно его прошлым, его судьбой, а «на-
шим». Вот оно. Руку протянул, и оно нашло твою руку. Ду-
маю, именно поэтому Л ифшиц написал об Эвальде Ильенкове
такие нежно-пронзительные, бережно-осторожные и смело-
уверенные строки. Он знал, о чем он пишет.
А вот третье совпадение и третья встреча.
В последней главе своей книги «Мифология древняя и со-
временная» Лифшиц подводит итоги всего исследования. По-
следняя глава книги — «Заключение». Она представляет со-

86 Л. К. Науменко
бой несколько расширенный текст его статьи «Чего не надо
бояться?». Эту статью я готовил в качестве редактора к пу-
бликации в «Коммунисте». Этого «совпадения», разумеется,
вполне могло и не быть. Но вот загвоздка! Лифшиц пишет о
том же, о чем писал и я несколько лет назад в своей книж-
ке — о монизме. Не надо бояться истины, одной на всех, надо
бояться плюрализма истин; не надо стыдиться прямохожде-
ния, надо стыдиться ходить на четвереньках; не надо боять-
ся вертикалей: обрушите все «вертикали» — лишите самих
себя работы; не будьте свиньей под дубом вековым, ведь эти
желуди на нем растут. Наука невозможна без разнообразия
мнений, как и общественная жизнь без многообразия интере-
сов. Но цель познания — одна, и эта цель — истина. Кто-то
придумал пустой и плоский миф о диктатуре и репрессивности
истины. Воистину: пуганая ворона куста боится. А репрес-
сивным может быть только заблуждение, причем не всякое,
а «упертое», упертое в свой собственный, шкурный инте-
рес. Как «мой» интерес исключает «твой», так и моя исти-
на исключает твою. Но кто доказал, что истина может быть
собственностью? Социальность подсовывается на место ра-
циональности, начинает «играть роль» гносеологии. Истина
интегральна и монистична. Плюрализм дифференциален и
релятивистичен. Плюрализм тоже монистичен, он совсем не
«толерантен», он ригористичен и тоже репрессивен. Посмо-
трите, с какой яростью плюрализм атакует монистическую ло-
гику. А ведь атака направлена не против истины, а против сим-
вола ее — деспота, напялившего маску мудреца. Отрицание
истины и провозглашается абсолютной истиной. Релятивизм
и плюрализм убивает себя сам. Вот примерно так. «Мое» и
«его» (Лифшица) тут сошлись, совпали. Случайно ли? Разве
я один такой? «Сократ отличает себя от софиста, а софист не
отличает себя от Сократа». ЭтоДелез, пророк и жрец постмо-
дернизма. Получается, что «каждому свое». Софист толеран-
тен. Он великодушно допускает право каждого на... заблужде-
ние. Но Платон-то не отличает себя от Сократа, т. е. от того
дерева, на котором желуди растут! Так не подрывайте же его
корни, ведь потеряете и свое «право на заблуждение»!
В «Мифологии древней и современной» я снова встретился
с Лифшицем, с тем же самым, который «педантство — поэзия
творчества», но и с иным, который «не отличает себя от Со-
крата», но отличает от софиста. Мне не хочется отличать себя

Мифология живая и мертвая 87
от Лифшица. Вот почему, когда мне было предложено напи-
сать о Лифшице и о мифологии в его понимании, я с радостью
ухватился за эту возможность. Конец завернулся к началу.
Последняя прижизненно изданная книга М. А. Лифшица и
последняя глава в ней вернули меня к началу, к той далекой
встрече «на задах» Третьяковки, в Лаврушинском переулке, с
которой и началось мое вхождение в мир лифшицевской мыс-
ли, в мир подлинной мысли вообще, в конечном счете — в
тот самый мир, который и стал или, точнее, обязан был стать
моим миром. Гегель, по обыкновению играя немецким сло-
вом, очень точно сказал: воспоминание (Erinnerung) есть са-
моуглубление (Erinnerung, вхождение во внутрь). И еще про
конец, совпадающий с началом: в предисловии к своей «Ми-
фологии» Лифшиц пишет: «Мне хотелось бы посвятить эту
книгу светлой памяти А. Т. Твардовского»*.
И четвертое, последнее «совпадение».
Свою последнюю книгу, о которой я взялся писать, Михаил
Александрович подарил мне «на добрую память».
Случается, что слова, которые мы говорим и пишем, кото-
рые применяем в стандартных обстоятельствах особенно и не
задумываясь, в некоторых случаях становятся значительными,
как бы ярче других освещенными, эмблематическими. И не
только высвеченными обстоятельствами, но и излучающими
свет. Михаил Александрович подарил мне свою последнюю
книгу «на добрую память», как и пишут в обычных случаях.
Но этот случай как раз не обычен. Он уходил из жизни. И да-
рил, вероятно, всем, кого знал и помнил (мне в том числе),
«на память». Подарок — его, память — моя, наша. «На до-
брую память» — значит, назначение подарка — будить эту
память, не о нем самом, конечно, а память о человечестве и
человечности, о том дубе, на котором «желуди растут», и бу-
дить совесть, дабы эта память была доброй, следовательно,
благодарной прошлому.
В одном хорошем старом фильме мальчик-школьник в от-
вет на задание написать сочинение на тему: «Что такое сча-
стье?», записал одну фразу: «Счастье — это когда тебя по-
нимают».
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. М.: Искусство, 1980.
С. 7.

88 Л. К. Науменко
Лифшиц никогда такого счастья не знал. По правде гово-
ря, всю свою жизнь он был изгоем, не добровольным, ко-
нечно. Подарив мне свою книгу на добрую память, он обра-
щался, полагаю, не ко мне. Я и встречался-то с ним (очно)
всего три раза. Так что обращался он, в сущности, в пусто-
ту, в будущее, надеясь и рассчитывая не на свое загробное
счастье. Он имел в виду, конечно, обратную теорему: «По-
нимание есть счастье», — мое, твое, наше. Так вот он и пы-
тался подарить счастье понимания. Даром! Бескорыстно!
Как и Эвальд Ильенков подарил нам с женой свою книж-
ку: «Без слов, от души». Щедро, от души! И это была его
«Культура чувств».
Судьба Лифшица трагична вдвойне. Этот дар не прини-
мали современники. Не принимают многие и сейчас. По-
чему? Может потому, что мы привыкли не столько давать,
сколько брать? И боимся данайцев, даже дары приносящих?
Как нынче принято говорить: — это уже не его, это — наши
проблемы.
То, о чем пишет Лифшиц, размышляя о мифе, — это имен-
но понимание, понимание и его спутник — непонимание.
Самое далекое прошлое современной культуры — это миф,
миф древний. А миф современный, не оборачивающийся раз-
умностью — это тоже память, но память злая и неблагодар-
ная. Она сам миф превращает в миф, в небылицу, но только
потому, что она сама небылица, «фурия исчезновения», как
писал Гегель. Вот мы и вошли в тему.
Опережая события, скажем главное: если миф есть ложь,
обман, то это — «нас возвышающий обман». Антимиф — так-
же обман, но принижающий нас. Живой миф поклоняется
смыслу, мертвый — факту. Вот и посмотрим вместе с Лиф-
шицем, чья сила сильнее, чья правда правдивее.
Факт против мифа. Миф против факта
В предисловии к своей «Мифологии древней и современ-
ной» Лифшиц, словно бы извиняясь перед читателем за свой
«скромный средний жанр» (между «серьезной наукой» и
«стихами-романами»), пишет: «Мифы, например, не самый
насущный вопрос марксистской науки, но предпочтительно
все же сказать что-нибудь живое на эту тему, занимающую

Мифология живая и мертвая 89
образованные умы, чем повторять общие места о материях
более важных»*.
Автор совсем немного не дожил до наших дней, когда «не
самый насущный вопрос» превратился в «материю» самую
важную. Только что выйдя из «развитого социализма» (когда
счастье уже казалось «так близко, так возможно»), мы попали
в преддверие нового рая, теперь уже рыночного (и снова на-
деемся, что счастье «так близко, так возможно») — из одного
мифа в другой. Какой из них хуже? — тот ли, где нельзя ни-
чего купить, или тот, где все можно купить, хотя бы и мла-
денца на запчасти для собственного организма, «измученного
нарзаном», и все продать, хотя бы и собственного младенца
на те же запчасти? Какой из этих мифов кошмарнее? Не надо
торопиться с ответом, не войдя в диалектику мифа. Наивному
человеку кажется, что лучше было жить в том мифе, друго-
му, столь же наивному, что в этом. Но знаем ли мы, что такое
миф? И можем ли проскочить в «щель» между двумя кошма-
рами? «Щель» у Лифшица — категория.
В том же «Предисловии» Лифшиц упоминает наивную
Марию-Антуанетту, недоумевавшую, почему это крестьяне, у
которых, как говорили все вокруг, нет хлеба, не кушают пи-
рожные. За свою наивность она поплатилась головой. Сам же
в заметках для самого себя с грустью пожаловался (самому
себе), что ему всю жизнь хотелось печь хлеб насущный, а при-
шлось изготовлять пирожные (для «образованных умов»).
Замечательная все же штука — диалектика истории с ее пре-
восходящей самое изобретательное художественное вообра-
жение иронией! В нашем случае она беззлобно посмеялась
над самим Лифшицем: оказалось, что пек-то он всю жизнь не
пирожные, а именно хлеб насущный. Природа мифа — это
именно то, в чем так нуждаемся сегодня мы, заблудившиеся в
мифах бывших и современных.
Миф — вечный спутник человечества (по крайней мере, до
сегодняшнего дня). В своей истории оно, казалось бы, только
и делало, что освобождалось от одного мифа, чтобы тут же по-
пасть в другой. Так может история человечества и есть исто-
рия мифотворчества? Задав этот вопрос, я уже вижу руки,
дружно поднявшиеся «за». А надо ли спешить с этим выво-
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. С. 6.

90 Л. К. Науменко
дом, кланяясь в ножки его превосходительству факту? Ниже
мы попробуем показать, что абсолютная авторитетность фак-
та — тот же миф. Так не лучше ли поначалу, прежде чем из-
бавиться от мифологии вообще (коли так уж хочется), разо-
браться в самом мифе: что есть в нем мертвое, оставляемое
человечеством в прошлом, и что живое, которое оно берет с
собой в будущее?
Об этом у нас с Лифшицем и пойдет речь.
Я не оговорился, сказав: «у нас с Лифшицем». Тема
мифа — совершенно неподъемная, даже если принимать во
внимание пусть и не все, но хотя бы главное из того, что было
сказано о мифе. Мифологии и мифам посвящены горы стра-
ниц, блестящих и не очень. Легче упомянуть тех авторитетов,
которые не писали о мифе, чем тех, кто так или иначе каса-
лись его.
Есть соображение и не технического плана. Выяснять, чем
отличается мысль Лифшица от других мыслей, концепций,
взглядов, мнений, отыскивая ему местечко в некотором ряде
известных или малоизвестных имен, — значит оценивать
мысль Лифшица в свете чужих мыслей, что, конечно, тоже не
лишено интереса. Но эрудированный автор в этом случае сам
оказывается за кулисами, прячется за авторитетами. А если и
говорит сам, то непременно с чужих слов. Это беда и вина ны-
нешней «образованности». Библиографическое приложение
к иной монографии по своему объему уже вполне может по-
спорить с самой монографией, а с телефонным справочником
среднего российского города-миллионника поспорит легко.
Дело, однако, не только в этом. Чужие мысли — это, как пи-
сал Ф. Энгельс, — лишь «мыслительный материал», вспомо-
жение разысканию истины. Сегодня такое вспоможение иной
раз уже заменяет истину. Подмена не всегда очевидна, потому
что автор, праздно шатаясь среди чужих мыслей, дает тем са-
мым понять, что он имеет и свою, но в плюрализме «уважае-
мых мнений» ему принадлежит только само праздношатание:
чуточку прав тот, чуточку не прав этот, чуточку не прав тот,
чуточку — этот. И получается совсем как у гоголевской не-
весты: вот если бы уши одного, нос другого, бачки третьего,
то вышло бы совсем то, что надо.
Мысль автора прямо адресована читателю. А если этот чи-
татель — сам автор, пишущий о первом, то он просто обязан
отвечать на обращение к нему живой мысли собственной мыс-

Мифология живая и мертвая 91
лью, какой бы она ни была. Живая мысль не только дискур-
сивна, прежде всего, она эйдетична. Исследователь видит
то, о чем пишет. Исследователь исследования тоже обязан ви-
деть то, что видел первый. Видеть можно только лично, мыс-
лить — тоже. Мысль Лифшица — это встреча с читателем ли-
цом к лицу. И если это одновременно и приглашение к диалогу
других авторов, посредников, то оно оправдано только тогда,
когда приглашающий видит сквозь чужую мысль то же самое,
что видит и он сам — предмет, в данном случае — миф. Поэто-
му и автор этих строк, какими бы они по своему качеству не
были бы, сознательно стремился к обсуждению темы с Лифши-
цем «с глазу на глаз». Прежде всего потому, что это Лифшиц.
А затем и потому, что если уж душить читателя трагедией, то
лучше делать это «в углу», на свой страх и риск. Делать это на
площади неосмотрительно: замучают советами (и комментари-
ями). Так что уж если и приглашать кого-либо в собеседники,
то преимущественно тех, кого приглашал и сам Лифшиц.
Я сказал: «потому, что это — Лифшиц». Не надо искать тут
поклонения и свидетельство сотворения нового мифа. Здесь
очень простой факт: мысль Лифшица о мифе — ярче других,
но не только потому, что он — Лифшиц, а потому, что для
него миф — «горячая точка» современности, а он сам — не
«холодный мудрец». В современном человечестве врядли кто,
кроме нас, заплатил столь высокую цену за мифологию. Пото-
му врядли кто мог писать о мифе так, как писал Лифшиц — не
только с холодной головой аналитика, но и с горячим сердцем
публициста. Так что тот самый «скромный средний жанр» и
есть попадание в «десятку». Сам Михаил Александрович ни-
когда не приглашал читателя подпевать ему. Напротив, то-
нальность и стилистика его выступлений — приглашение,
но не к бесплодному столкновению лбами на узкой дощечке.
Что толку в том, что один сверзится с мостика в речку, а другой
устоит? Сопоставление взглядов должно быть не согласова-
тельно, а соревновательно. Но условие соревнования одно:
все прыгаем в высоту, а если ты прыгаешь в длину — будь
любезен делать это в другом секторе. Прыгать в длину выгод-
нее: всегда можно сказать, как тот роскошный удав (из старо-
го «мультика»), длину которого измеряли звери, каждый «на
свой аршин»: «А в попугаях я длиннее».
Михаил Лифшиц — автор, наделенный интенсифициро-
ванной и необыкновенно тонко «сенсибилизированной» реф-

92 Л. К. Науменко
лексией. Он никогда не берет тему «за рога»: сначала он не-
пременно объясняется с читателем, часто в «извиняющейся»
манере. Мы тоже извиняемся перед читателем за это затянув-
шееся вступление к теме. Однако что же делать, если безраз-
дельно господствует аргументация «от эрудиции»? Эрудиция
самого Лифшица просто ошеломительна. Он вспомнит иной
раз не только давно забытого автора, но и его дважды забы-
того героя. На нашу память он иногда и не рассчитывает, но
куда же денешь свою? И во всех случаях его эрудиция умест-
на, она всегда — «по делу». Я пытаюсь представить себе
Лифшица на одном из некоторых нынешних интеллектуаль-
ных токовищ, скажем, на канале «Культура», где выступаю-
щие эрудиты могли бы и вообще ничего не говорить, а только
показывать друг другу книжки или портреты известных им (но
не простаку-зрителю) авторитетов, с «полпинка» схватывать
неизреченную мысль, «понимающе» улыбаться, отвечать
таким же, рассчитанным на «посвященных» жестом, а в за-
вершение получить от ведущего собственные, тут же изготов-
ленные портреты и оставить зрителя в дураках. Призывая всю
«королевскую рать», хотят показать, что они тоже зачислены
в эту рать. А как иначе эти «шоу» понимать? Так вот, пыта-
юсь представить и не могу. Ну, как же мне не объясниться
с читателем, не сказать ему, что в таком «контексте» Лиф-
шиц просто невозможен. Эта «герменевтика» не для него.
(У Свифта «упертые» мудрецы — схоласты, уверенные, что
слово — фикция, ибо обобщает, тоже разговаривают пред-
метами — молотками, сковородками... — и тащат на свои то-
ковища мешки со словарем у себя на горбу). Так что как же не
объясниться, если такова нынче «селяви»? «Герменевтика»
Лифшица нацелена не на то, чтобы отличиться, а на то, чтобы
отождествиться с тем опытом и разумом, который есть в
древнем мифе, с тем опытом и разумом, который имеем и мы,
читатели. Более того, она нацелена на то, чтобы показать, что
это один и тот же разум, что как раз и не понимали мно-
гие авторитетные истолкователи мифа. И если он дарит нам
какой-либо «оттенок» мысли, то предполагает тождествен-
ность нашей и своей мысли. Отличие есть только там, где уже
установлено тождество.
Если угодно, это столь же нравственная интеллектуаль-
ность, сколь и интеллектуальная нравственность. Лишенный
нравственных ориентиров «ум» — это изворотливость со-

Мифология живая и мертвая 93
фиста, о котором можно было бы сказать словами одного че-
ховского героя: «они хочут свою образованность показать»,
т. е. именно свою изворотливость. Лишенная ума нравствен-
ность — ханжеская маска, личина хищника, подлеца или плу-
та. Не принимая это во внимание, бессмысленно говорить о
самом предмете размышлений Лифшица. Подлинное нача-
ло — это само отношение и к этому предмету и ко всем дру-
гим, включая и читателя. Он и начинает анализ диалектики
античного мифа с проблемы воспитания: «Если существует
область, в которой пример, созданный древностью, сохранил
все свое живое значение, это, бесспорно, область эстетиче-
ского воспитания»*.
Чем же может древний миф, прежде всего греческий, по-
служить воспитанию?
Ответ зависит от того, как мы понимаем сам миф. Что он
такое? Если просеять все разнообразие суждений о мифе от
Геродота до наших дней, то от всего этого разнообразия оста-
нутся только два суждения. Первое: миф — это сказка, сле-
довательно — фикция, ложь. Если отсюда и следует какая-то
воспитательная мораль, то только такая: следует держаться
подальше от мифа. Второе: сказка — ложь, да в ней намек, и
этот намек — добрым молодцам урок.
То, что миф есть сказка, значит — ложь, ясно уже при
первом приближении к нему. Но именно при первом. Остано-
виться на этом — самому поддаться лжи. Если теоретик оста-
навливается на ступени этого первого приближения, то он сам
оказывается творцом мифа о мифе. Миф для него — индиви-
дуальный бредили «коллективная галлюцинация». По Леви-
Брюлю творец мифа не рассудок, а именно пред-рассудок, до-
рассудок, он — «морфема» индивидуального или коллектив-
ного сна, он не только не логичен, он — пралогичен (mentalité
prelogique), — так энергично маркировал его авторитетный
автор «Первобытного мышления».
Что миф есть сказка, знали еще за две тысячи лет и до
Дюркгейма, до Кассирера, до Леви-Брюля, Зедерблома...
Миф осуждали, противопоставляя ему факт. С конца XIX в.,
следуя завету «строгой науки» всегда и везде исходить только
из факта, миф редуцировали-таки к факту — к факту суще-
* ЛифшицМих. Мифология древняя и современная. С. 10.

94 Л. К. Науменко
ствования коллективного предрассудка, к архетипам коллек-
тивного помешательства, к гипнотическому воздействию под-
польного на сознательное. Цитируя слова Дюркгейма «я вижу
в божестве не что иное, как лреобразованное и символически
понятое общество», Лифшиц замечает: «Другими слова-
ми, миф родовой общины — не фантастическое отражение
внешнего мира, а проекция ее собственного мира вовне, род
коллективного солипсизма»*. Получается нечто странное.
Бредили греки при Саламине, победив персов, и увековечили
свой бред, создав Парфенон и Афину-Партенос. Чуть позднее
бредил Сократ, напоминая перед смертью ученику: «Не за-
будь, что мы обещали Асклепию петуха!». Бредили левеллеры
и индепенденты английской революции. Бредил Робеспьер,
учреждая культ разумного Высшего Существа, враждебного
богатым эгоистам**. Продолжим: бредил Лермонтов, грозя бо-
жьим судом «наперсникам разврата», бредили Маркс и Эн-
гельс призраком коммунизма, бредили Победой наши деды
и отцы. Надо ли продолжать? Получается, что это какой-то
удивительный по своей творческой мощи бред — волшебный.
Пренебрегая фактами, он сам их творит. Причем творит из
фикции. Лифшиц вспоминает слова Герцена о том, что исто-
рического бреда хватит еще на века. «... В густом тумане про-
шлых вв., — присоединяется Лифшиц к Герцену, — сверши-
лось много важного»***. Так слава тебе, «детинушка, крестьян-
ский сын», — скажем мы мифу, твори на здоровье и в тумане
грядущих вв.! Что же получается? Столь великое и столь ма-
лой ценой? И всего-то ложь, фикция, символ, знак, конвен-
ция, соглашение?
Спустимся с горных вершин истории к «банальным реаль-
ностям» повседневной жизни леви-брюлевского «дикаря».
Самая тонкая вытяжка из его «Первобытного мышления»
такова: «Дикарь непроницаем для опыта». Это — приговор
ученой мысли высокоумного Запада. Приговор этот добыт пу-
тем сопоставления с фактами. Не было никакого Кон-Тики,
не было ни Крона, ни Титанов, не было и Зевса с его коман-
дой. Не было Медузы-Горгоны, не было Прометея, укравше-
ЛифшицМих. Мифология древняя и современная. С. 31.
* Там же. С. 26.
и Там же.

Мифология живая и мертвая 95
го огонь у богов, чтобы дать его людям, не было, не было, не
факт! «Не было етова!» — кричит в исступлении Настя Баро-
ну еще в довоенном, с Качаловым, «На дне». Не было карет с
гербами, не было многого другого, что грезится Барону. Мо-
жет все это и так. Но почему же она кричит?..
Так как же быть нам с недоумком-ирокезом? Как же он,
«непроницаемый для опыта», умудрялся строить свои каноэ
и плавать на них там, где у европейцев волосы встали бы ды-
бом. Как же ему удавалось выживать там, где высокоумный
мифовед отдал бы Богу душу, если и не скоропостижно, то
через неделю — точно. Так что же, у «дикаря» две головы,
одна бредит, другая строит каноэ, или одна, но двухполушар-
ная? Ведь это же факт, а не бред, что мокасины (или как они
еще называются у эскимосов, эвенков, чукчей?) в тундре луч-
ше любой «цивильной» обуви! Надо согласиться и со Спино-
зой, и с Гегелем, и с Лифшицем в том, что нет идей, которые
ложны «сами по себе». Даже мифологический «бред» — это
не полная слепота, «непроницаемость» для света. Ложные
представления имеют место тогда, когда видимая часть вы-
дается за невидимое целое. Сколь ни казалась бы скомпро-
метированной официозным «диаматом» идея отражения,
но куда же от нее деться? «Отражает» мифовед одну сторону
дела, говоря о бредящем «дикаре»? — Отражает. Отража-
ет ли он, ссылаясь на факты? — Отражает. Отражает ли он
другую сторону дела, а именно то, что «непроницаемый для
опыта» дикарь строит каноэ? — Нет. Эту сторону он просто
не видит, что говорится, «в упор». Ну тогда он сам занимает-
ся ученым мифотворчеством, и вместо научной теории мифа
предлагает нам свой миф о мифе.
Таких научных мифов просто хоть «пруд пруди». Стоиттоль-
ко перегородить ручей познания — и пруд нового мифа готов.
Хотя бы ньютонов миф об «инертном теле»: «тело сохраняет
состояние покоя или равномерного прямолинейного движе-
ния, пока на него не действуют внешние силы». Масса — мера
инерции, инертности, в этой инертности видели даже атрибу-
тивное свойство материи вообще. «Сущность материи — тя-
жесть, — писал Гегель, — сущность духа — свобода». Но нет
таких тел ни в живой, ни в неживой природе. Уже электрон
не вполне инертен, а потому и не вполне предсказуем. Генрих
Герц: физическая теория, объясняющая факты, полагает не-
которые силы, которые не могут быть объектом чувственного

96 Л. К. Науменко
восприятия, но лишь объектами понимающего рассудка. Эти
силы — мнимости, чистые измышления — «мнимые образы»
(scheinbilder)*. Вот еще один «научный миф». Его приводит в
своей книге Лифшиц. Это «символическое животное» Э. Кас-
сирера, под которым понимается человек.
«Не было етова!» — кричит Настя. Но почему кричит?
И что было-то? А было то, что и есть — факт: ночлежка,
грязь, ругань, мордобой и... «кто-то повесился». И еще Лука-
утешитель. О чем же кричит Настя? Она ведь тоже себя утеша-
ет: «дно» — это и есть истина. А потому — «не искушай меня
без нужды». Она ведь не о том кричит Барону, что не нужно
врать. Она вовсе не проповедница «протокольных фактов»,
она поклоняется факту как идолу, ее крик и есть «вздох угне-
тенной твари», угнетенной, но еще живой, уже..., но еще не со-
всем растоптанной «правдой факта». Кричит потому, что еще
не забыла, что она когда-то родилась, что радостно и доверчиво
встретила этот мир, открывшийся ей навстречу, она к нему уже
тянула руки. Факт все это обрубил, втоптал ее в грязь, швырнул
на дно жизни. А разве не факт, что, как тот зеленый росток, она
тянулась к свету, что жизнь, уже пробудившаяся в ней, подняла
ее с четверенек на ноги? Так было это или не было?
Я намеренно пересказываю «своими словами» то, что пи-
шет и о чем пишет Лифшиц. Две разных картинки одного и
того же дают возможность поймать «инвариант», то «одно»,
которое на всех. Каждый может нарисовать такую же картин-
ку, если он не бредит самим собой. В горьковской Насте от-
даленным отзвуком, умирающим эхом напомнила о себе та же
самая «густая похлебка богов» (Лифшиц), которая «кипит и
плещет» в древнем мифе и которая подняла на ноги и культу-
ру античной Греции.
Когда мы хотим сказать о былом плохо, мы гово-
рим — «миф». Когда хорошо — «легенда». Значительное,
крупное, выдающееся легендарно. Мелкое, незначитель-
ное — мифологично. О хорошем и значительном — береж-
ное и ласковое слово, о плохом и мелком — резкое и корот-
кое, как пренебрежительный жест, как «нате!».
«Миф» — это когда копаются в прошлом всяческие «прав-
доискатели, осквернители-гробокопатели, исторические тол-
* Hertz H. Die Principien der Mechanik. Leipzig, 1894. S. 3.

Мифология живая и мертвая 97
кователи». Как на тех потрясающих кадрах кинохроники нача-
ла 20-х гг., когда «эксперты» в сотрудничестве с «властью»,
вскрыв раку Сергия Радонежского, с любопытством и опаской
(сакральное все ж!) заглядывали туда, где лежат заповедные
косточки. Это они заглядывали в «миф», чтобы найти на дне
его «факт».
В отечественной (и зарубежной тоже) литературе редко кто
относился к мифу так, как А. Ф. Лосев и М. А. Лифшиц, т. е.
не как «потрошители». Ну что такое, к примеру, известная
формула: «икона — это умозрение в красках». А ведь цити-
руют, ссылаются, видят здесь «глубокую мысль». Эх, если бы
не «политкорректность», то я сказал бы!., что глубина этой
мысли такая же, как и под мышью в банке варенья. Да неужто
прелесть рублевской «Троицы» сводится к какой-нибудь ме-
тафизике из трех пальцев? Не из нее родился миф о Троице,
хотя из него и могла родиться какая-нибудь мозгодробитель-
ная «метафизика».
Пора сказать и о метафизике факта. Сделаем такую «за-
явку».
Метафизика эта состоит в том, чтобы представить как факт
только половину реального факта. Диалектика факта воз-
вращает ему вторую половину.
Если попытаться в нескольких словах сформулировать ис-
ходный тезис диалектики мифа Лифшица, то это можно сделать
так. Миф — это фикция, заблуждение, исторический бред,
ложь, но устами заблуждения глаголет истина. «В творчестве
Фидия сам предрассудок, т. е. вера в богиню-покровительницу
города, способствовал победе искусства»*. «Иной предрас-
судок выше иного рассудка и превосходно служит прозрачной
формой для глубокого рационального содержания»**. Сказать,
что предрассудок как таковой есть зеркало истины — значит
сказать заведомую глупость. Правда о мифе в противополож-
ность «ученому мифотворчеству» (всех разновидностей фило-
софии «символическихформ»)конкретна, берет, «схватывает»
(немецкое понятие Begriff производно от begreifen — «схва-
тывать») целое, а не его обломок. «В других случаях, — про-
должает Лифшиц, — даже сухая рассудочность есть бред.
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. С. 28.
** Там же. С. 27.

98 Л. К. Науменко
Можно ли себе представить более явный бред, чем скупость
"собирателя сокровищ", Гарпагона или Плюшкина, расчеты
германского генерального штаба в двух мировых войнах или
математически точный вывод электронной машины Пентаго-
на, которая задним числом доказала, что в 1914 году войны не
могло быть?»*. Необходимо, конечно, отличать разумный бред
от неразумного. Но ведь и разумный бред есть бред. «В любых
идиомах, присущих данному времени и среде, заключается об-
щее содержание, которое в принципе может быть переведено
на язык рациональной мысли»**. Диалектика и есть метод та-
кого перевода. Ничего головоломного в этой диалектике нет.
Светлое есть только там, где есть темное, бытие там, где есть и
небытие, всякое определение есть отрицание, истины нет там,
где нет заблуждения, признав одно, мы тем самым признаем и
другое, противоположность.
Эта диалектика может быть даже наглядной. Показав сту-
дентам несложную черно-белую картинку, я спрашивал их:
«Что вы видите?». Одни смотрели на светлое и видели фи-
гурную вазу, черное — фон. Другие на черное, и видели два
обращенных друг к другу профиля. Тут белое — фон. Фигура
и фон постоянно меняются местами.
«Спесивый рассудок» — большой любитель абстракций.
Ухватившись за одно, он в упор не видит другое, «свое иное»
этого другого. Он лишен периферического зрения. «Видеть
другое» предполагает отдельную операцию, переключение
внимания. Так что одно и другое фиксируются сами по себе.
Ухватившись за какой-либо тезис, он не выпустит его из рук,
не отречется от него: я вижу только вазу, только белое есть.
Рассудок линеен, дискурсивен, разум схватывает сразу и одно
и другое, он симультанен.
Рассудок непоследователен, обрывочен. Он не доводит свой
«дискурс» до конца, оставляет торчащие наружу обрывки ни-
тей. Гегель убедительно показал, что даже простейшее словечко
«есть» содержит в себе свою противоположность: есть «здесь»,
но нет «там», есть «сегодня», но нет «завтра». Уж коли так хо-
чется ухватить светлое «само по себе», отбросив его противо-
положность, ухватить, скажем, абстракцию бытия, абсолют -
ЛифшицМих. Мифология древняя и современная. С. 27.
и Там же. С. 21.

Мифология живая и мертвая 99
ного бытия, то вглядевшись в эту абстракцию, вы не увидите
в ней ничего: «внутри» бытия взгляд-мысль найдет «ничто»,
ибо в абсолютном свете так же нельзя ничего видеть, как и в
абсолютной темноте, — писал Гегель. «Головоломность» диа-
лектики — воображаемая, она от лени смотреть на мир откры-
тыми глазами, от неспособности или нежелания видеть двумя
глазами одно и то же. Мои студенты по крайней мере добросо-
вестно признавались, что им просто не удается так настроить
свое зрение, чтобы увидеть то, что видят другие. У «спесивого
рассудка» все только двоится. О чем раньше всего говорит эта
диалектика «благодаря» и «вопреки», вопреки рассудку, но
благодаря разуму, благодаря предрассудку и вопреки очевид-
ности. Да о том, что знали всегда и без всякой «диалектики»,
убеждаясь на собственном жизненном опыте, что нет худа без
добра, но и добра без худа тоже, что «дорога в ад вымощена до-
брыми намерениями», что пришедший в мир творить зло тво-
рит добро и т. д. Эту диалектику «учили не по Гегелю». Но она
недостаточна, непродуманна, неполна. Тут рассудок растороп-
но подсовывает свою, будто бы беспроигрышную схему: «с
одной стороны — с другой стороны». Тут нет еще главного, нет
истинного тождества и истинного противоречия. Один говорит
про Фому, другой — про Ерему. «Дискурс» рассудка обрыво-
чен. Оборванные нити единой ткани нелепо торчат в разные
стороны. А ведь светлая фигура есть просто изнанка темной.
Это одна и та же фигура, «одно» и именно его же «другое». Вы-
вернутая «левая» перчатка становится «правой». Не худо бы и
в политике это учитывать.
Попробуем теперь самостоятельно применить эту диалек-
тику к тем «фактам» «пралогического мышления», о которых
писал Леви-Брюль, а заодно и к самому Леви-Брюлю.
На чем основывал свой вывод о том, что «дикарь непро-
ницаем для опыта», Леви-Брюль? — На фактах. Человек из
племени «бороро», обитающий в сельве, утверждает, что он и
синий попугай — одно и то же*. «Я — бороро и он, синий по-
* Леви-Брюль говорит о красном попугае. Энциклопедии — о синем. Ве-
роятно, бывают и красные бороро. Но дело не в этом. Дело в том, что «бо-
роро настаивают, что между ними и бороро присутствует тождество по су-
ществу». (Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении.
М.: Педагогика-пресс, 1994, 1999. С. 63).

100 Л. К. Науменко
пугай, тоже бороро». Отождествление вопреки очевидности.
Леви-Брюль, опираясь на факт, утверждает, что «дикарь»,
наперекор опыту, отождествляет столь различное. Получает-
ся, что он не улавливает разницы между человеком и попуга-
ем. Глупость и творит миф. Эту глупость «дикаря» (на фоне
собственной проницательности) исследователь рассматрива-
ет как факт и кладет этот факт в фундамент мифа.
При этом как-то неловко все же получается. Миф лежит в
фундаменте культуры, стало быть, в начале было не слово, и
не дело, а глупость. А куда же от такого вывода деться? Ни-
как иначе не получается.
Есть и другая неловкость. «Дикарь» живет в мифе, когда
творит небылицы, но живет и в реальности, когда строит ка-
ноэ. Тут он ведь не перепутает шило с мылом, иголку с ниткой,
древесную кору с булыжником. Перепутает — утонет, и не бу-
дет «коллективных галлюцинаций». «Усекает» все же кое-что
из закона Архимеда. Вот и получается, что либо «дикарь» дву-
голов, одна голова его мыслит, другая галлюцинирует, про-
дуцирует «фикции». Либо голова одна, но тогда творческая
глупость есть что-то блуждающее. Если так, то нет гарантии,
что он лодку все же построит. Глупость его либо необходи-
ма, либо случайна. В данном варианте (блуждание) случайна.
Но исследователь-то намеревался доказать именно необхо-
димую связь глупости и мифа. Синяя птица истины ускольз-
нула из его рук. Но не потому, что истина всегда скользкая, а
потому, что синюю птицу истины ученый принял за попугая.
Факт — это и есть попугай в роли «синей птицы».
Вернемся к Лифшицу. «Так называемые символические
формы всегда содержат в себе мудрость и безумие в разных
пропорциях... В противном случае человек — не только "сим-
волическое животное", но и животное, безнадежно запутав-
шееся в собственной глупости»*. Тогда как же он выжива-
ет в этом жестоком, не признающем никаких «als ob» («как
если бы» — термин Файхингера) мире? А ведь согласно логи-
ке философии символических форм, логике Файхингера, че-
ловек и живет по принципу «als ob» (не путать с аналогичным
выражением И. Канта).
ЛифшицМих. Мифология древняя и современная. М.: Искусство, 1980.
С.21.

Мифология живая и мертвая 101
Теоретика-исследователя философии символических форм
мы выслушали. Самое время выслушать и «altéra pars», дру-
гую сторону. Подслушать, что говорили сами «бороро», рас-
ставшись с «толкователем коллективных снов», мы не можем.
Но догадаться не трудно. А говорили они, конечно, о том, что
высокоумный европеец непроницаем для опыта, никак не по-
нимает очень простых, вполне понятных каждому из «боро-
ро» вполне разумных вещей.
Рядом с нами, с «бороро» есть еще одно племя, враждеб-
ное. И ему не чужда способность абстрактно мыслить, в чем
«исследователь» отказал и нам и им. Мышление это столь же
абстрактно, как и мышление ягуара, для которого что «боро-
ро», что его враг, что жирный тапир — одно и то же, пища.
Для наших соседей мы, «бороро», тоже — пища. И они для
нас. Но отличать-то мы себя от них как-то должны? Иначе
либо они скушают нас (по причине нашей близорукости-
неосторожности), либо мы ненароком скушаем сами себя.
А как отличить «нас» от «них»? Они ведь тоже краснокожие
и морфологически тоже «человеки», возможно и говорят на
том же языке. Пока будешь допрашивать его: «Ты кто та-
кой?», он, глядишь, и потащит тебя к себе на обед.
Нет, себя и «их» бороро четко различают. А как? Ясно, как:
мы, бороро, все «одной крови». Это факт. Но как в этом убе-
диться, если ДНК еще не известно и лаборатории для анализа
крови нет? Все мы — потомки одного предка. Но его налицо
тоже нет. Как он выглядел, мы тоже не знаем — давно это
было. А Леви-Брюль знает, как выглядел его предок? Если
он уверен, что произошел от обезьяны, то тогда обезьяна и
есть его тотем — эмблема. Мы спорить не будем: «Жираф
большой! Ему видней». У Леви-Брюля, вероятно, тоже есть, а
если нет, то непременно была большая семья. И все ее члены,
живые и мертвые, молодые и старые, мужчины и женщины,
все разные и все — одно и то же, все — Леви-Брюли, в этой
семье найдется и обезьяна, это Дарвин доказал. У нас, «бо-
роро», — тоже большая семья. Правда, человекообразных
обезьян в Южной Америке нет. Да и не нужно. Нам сойдет и
синий попугай. А «им», не на ночь будь сказано, — королев-
ский аспид. Мы от них отличаемся столь же четко, как попугай
от змеи. Так что без символа-тотема нам никак не обойтись,
как и без кремневого ножа и костяного шила. А вы говорите
фикция, глупость...

102 Л. К. Науменко
Вот такие вполне разумные речи мог бы подслушать ис-
следователь «символических форм», если бы захотел. Так
что получается совсем по-Лифшицу или no-Лосеву, но не
по-Кассиреру, Леви-Брюлю, Файхингеру и др. Миф вовсе
не фикция, которой «непроницаемые» первобытные дураки
приписывают бытие, а упрямая реальность общности едино-
кровного рода, обретшего в мифе лик; наглядная, очевидная
явленность единства и вместе с тем отличия этого единства от
всякого другого. Это единство — факт. Этот факт и отражен
в мифе, взят не в мертвой абстракции, а «живьем», со все-
ми его сложными взаимосвязями. При буквальном прочтении
миф — бред. Однако в психиатрии хорошо известно, что бук-
вализм — симптом слабоумия. При конкретно-историческом
прочтении миф — рациональное. Запрет инцеста рациона-
лен, он препятствует вырождению, накоплению рецессивных
генов. Истина была подана на тысячелетия раньше, чем наука
объяснила рациональность табу.
Лифшиц не отрицает воздействие социальности на созна-
ние, схем «социально-организованного опыта» (А. Богданов)
на схемы мифологического мышления. Более того, он именно
исторически эту схематику объясняет: «Чем менее развиты
экономические отношения, тесно сбивающие людей в одно
целое, независимо от их собственной воли, тем больше долж-
ны быть усилия, создающие общественную связь посредством
особых, предназначенных для этого обрядов и посвящений»*.
Можно было бы добавить, что эти обряды — особые компен-
сационные механизмы, обеспечивающие гомеостаз целого в
условиях уже начавшегося распада. Целостность коллектива
составляет условие его выживания. Обряды, поправим Лиф-
шица, не столько создают, сколько компенсируют уже на-
чавшийся распад этих связей. Связи остаются объективными,
но они уже невидимы. Обряд не утверждает иллюзорную, фик-
тивную связь на месте реальной. Он лишь иначе представля-
ет, в иных формах осознает эту связь, действуя на сознание не
гипнотически, посредством внушения схем «коллективного
сна», но эйдетически, возвращая сознанию утраченную оче-
видность истины. Поэтому и идеи ранней греческой филосо-
ЛифшицМих. Мифология древняя и современная. С. 16.

Мифология живая и мертвая 103
фии «не столько ноэмы отвлеченной мысли, сколько эстемы
наглядного восприятия»*.
«Итак, дело не в гипнотической силе обряда и других симво-
лов коллективной жизни, а в их способности быть наглядны-
ми выражениями общественной истины, вдохновляющим чув-
ственным образом ее реальности. Между условным знаком для
передачи информации или команды и духовно-практическим
образом истинного содержания — громадная разница. В по-
пытках стереть эту грань (легко объяснимых условиями XX в. )
заключена главная слабость различных символических теорий
нашего времени»**.
Проблема соотнесения мифа и реальности намного слож-
нее, чем представляется на первый взгляд. Лифшиц вовсе не
хочет доказать недоказуемое, т. е. тезис о том, что реальность
представлена в мифе зеркально. Сказка, конечно, ложь, но в
ней намек. Миф и есть этот «намек» на ту реальность, кото-
рую не видят «символические теории нашего времени». Суть
этого намека в том, что мифология, как и религия, есть, ко-
нечно, превратное миросозерцание. Но это миросозерцание
именно «превратного мира». Для древнего мифа преврат-
ность его мира состоит в том, что он исчезающий и рождаю-
щийся новый мир одновременно, тот момент истории, когда
один строй жизни еще не исчез, а другой еще не утвердился.
«Неповторимость греческой культуры состоит именно в том,
что она открыла бесконечную перспективу развития, видную
только в эту страшную щель между Сциллой и Харибдой ста-
рого социального мира. Вся мировая классика родилась в по-
добных промежутках между уже, но еще не, и греческое чудо
стало чудом из чудес»***. Миф и уловил этот самый момент
истины. Тот, кто очень любит Ordnung, порядок, тот сильно
не любит «моменты» и «оттенки». История XX в. жестоко и
очень наглядно показала разницу. И не раз еще покажет.
Правда этого факта сильнее правды «банальных реаль-
ностей». Правда мифа правдивее правды его потрошителей.
Большая правда творчества культуры сильнее позитивист-
ской маленькой правды «атомарного факта» и «протоколь-
* Там же. С. 17.
** Там же. С. 19.
'** Там же. С. 15.

104 Л. К. Науменко
ных предложений», «фикций» и «соглашений». В споре мифа
и факта, показывает Лифшиц, побеждает миф, а не «голый
факт», или, что то же самое, конкретный факт побеждает
мертвую абстракцию.
О факте, о мнимой абсолютности его, вот еще что следо-
вало бы сказать. Лжедмитрий — не царь. Установив этот
факт, москвичи превратили «не факт» (Гришку Отрепьева) в
пыль. Факт — царевич Димитрий, он — законный государь.
Почему же Димитрий — «настоящий царь»? А потому что в
его «жилах» течет «царская кровь». А это факт? Факт, но не
бесспорный, факт только юридический, «записанный», «при-
знанный». А разве абсолютно исключено, что он «пошел не в
отца, а в прохожего молодца»? Поручиться за факт «едино-
кровия» могла бы, пожалуй, только игрек-хромосома. Но ка-
кая в те времена «хромосома»? Тогда что же вы, москвичи,
растерзали самозванца? А вдруг?.. Признала же Мария Нагая
в Гришке Отрепьеве «родимого сыночка»! Может быть, ей
виднее? Абсолютность факта тут уже очень сильно поколе-
блена.
Однако допустим, что царская кровь в жилах убиенного ца-
ревича — факт. А в жилах Гришки — не факт. Но факт ли
то, что он царь? Положим, что он действительно «Рюрико-
вич». А сам Рюрик кто? Царь или не царь? В том-то и дело,
что «сам по себе» Рюрик — «варяг», заморский пришелец,
«джентльмен удачи». Искал удачу и нашел. Попал на «фин-
ские берега» тогда, когда там гулял «майдан»: и весь, и чудь, и
словены никак не могли договориться о порядке. Кому «право
правити», если «весь» ничуть не лучше «чуди» или «словен»?
Как чаще всего бывает в таких случаях (ив закатных странах
тоже), лучше уж пригласить «прохожего молодца». Тут будет
хоть какая-то исключительность. А если он еще и «конунг»,
то совсем хорошо (не важно, что не наш конунг). Вот и при-
гласили, и составили соглашение, контракт: ты правь поря-
док, а мы за это тебя и твоих молодцов будем кормить. Вот и
весь факт. — Чистое соглашение, стопроцентная условность,
фикция.
«Упертый» в абстракции рассудок не додумывает свои аб-
стракции до конца. Точно так же обстоит дело и с абстрак-
цией факта, который лежит на самом донышке мифа, как
уверяют нас мастера философии символических форм. Уве-
ренный, что твердо стоит на почве фактов, рассудок рассекает

Мифология живая и мертвая 105
факт на две половинки. Одну из них он и выдает за безуслов-
ное, вторую просто отбрасывает. Ваза есть, а двух профилей
нету. Верно писал в «Философии имени» молодой Лосев:
диалектика — это абсолютный эмпиризм. Маркс, вторил ему
Ильенков, — последовательный эмпирик. Додуманный эмпи-
ризм и есть рационализм и обратно. Точно также мыслит и
Лифшиц. «Рациональное не есть рассудочное — скажем мы
корифеям философской моды двадцатого века и целому стаду
их подражателей»*.
Все это значит, что когда исследователь «символических
форм» противопоставляет глупостям мифологизирующего
сознания «банальные реальности» повседневной жизни, он
только противопоставляет одной половинке одного и того же
факта его другую половинку.
Осталось ответить еще на один вопрос, возникший попутно
при обсуждении противостояния конкретного факта и ученого
мифотворчества.
Выше мы сказали, что ученый исследователь мифологии не
только не мог подслушать «другую сторону», но и не захотел
выслушать нашего «непроницаемого дикаря». Почему? По-
пробуем ответить и на этот вопрос.
«Колея» или «открытие»?
Потому что он «в колее». Но это, конечно, надо пояснить.
Существует лишь два подхода к пониманию сущности куль-
туры. При одном культура — это прежде всего познание мира,
открытие его человеком. Сущность ее познавательна. При
другом — она сотворение человеком собственного мира, сущ-
ность ее креативна, созидательна. При первом подходе в фун-
даменте культуры — отражение, при втором — выражение.
При первом подходе человек, познавая объективную реаль-
ность, познает тем самым и самого себя. Или, другими слова-
ми, природа открывается сама себе в человеке и посредством
человека. При другом подходе человек познает именно то, что
сам и создает, вследствие чего как бы познание объективной
реальности есть самопознание человека. При первом подходе
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. С. 28.

106 Л. К. Науменко
объективное предстает в субъективном. При втором — субъ-
ективное в как бы объективном, псевдо-объективном. Пер-
вый подход — материалистический, второй — идеалистиче-
ский. Ничего убедительного в пользу какого-либо третьего
подхода так и не было сказано.
М. Лифшиц мыслит в логике первого подхода. С этой по-
зиции он и дает анализ логики мифа и живого и мертвого. Эта
позиция у него неколебима.
Направление, противоположное Лифшицу, следует логике
второго подхода, и с этой позиции подходит к анализу мифа.
Эта позиция тоже ригористична и не знает сомнений. Нам,
однако представляется, что она непоследовательна, проти-
воречива и последовательным продумыванием опровергает
сама себя. Именно это и показывает Лифшиц в ходе анализа
древней мифологии и современной, классического искусства
и модернизма. Его позицию многие охотно назовут «ископае-
мым материализмом». Но вопрос-то не в этом. Вопрос в том,
полезное ли это «ископаемое» или нет? И полезнее ли для
дела анализа природы и логики развития мифологии лежащее
на поверхности ультра-модерновое умозрение?
Лифшиц, рассуждая о мифе и культуре в целом, решает в
своей книге вопрос в частном. Мы попытаемся сначала от-
ветить на этот вопрос в общем. Словами Э. Ильенкова. В них
прозвучит та же, что и у Лифшица, мысль, но с несколько
иной акцентуацией.
В «Диалектике идеального» Э. В. Ильенков развивает сле-
дующую мысль. Передадим ее тоже «своими словами». Вся-
кий идеализм, даже самый «умный» (такой, как идеализм Пла-
тона или Гегеля), совершенно некритически отождествляет
то, что различает самый обыкновенный, житейский здравый
смысл — желаемое и действительное. Желаемое — это то,
каким мы хотели бы видеть мир, действительное — то, что
он есть сам по себе. Ясно, что в житейской ситуации — это
иллюзия, не только понятная, но и оправданная в известных
обстоятельствах. Человек есть практическое существо и как
таковое он не только познает, но и действует, т. е. реализует
свои цели и творит новую реальность, но по законам «реаль-
ности самой по себе», т. е. используя знание об объективном.
Однако то, что дозволено быку, не дозволено Юпитеру, фило-
софу. Он поступает «наоборот»: схемы своей собственной
интеллектуальной деятельности принимает за схемы самой

Мифология живая и мертвая 107
реальности, но не потому, что в схемах реальность отраже-
на более или менее адекватно, а потому, что его собственная
деятельность в реальности как бы воплощена, т. е. деятель-
ность заменила собой реальность.
Поясним. Сказано, что «законы движения небесных тел
не написаны на небе». Это верно. «Без труда не вытащишь
рыбку из пруда». Если дело только в этом, то тут сказано про-
сто нечто очень банальное: разумеется, мои мысли при мне
и на небе их может прочесть только идиот. Однако цитиру-
ющие эту фразу о законах имеют в виду нечто другое. Под-
разумевается, что если эти законы не записаны на небе, то
они записаны в моем уме, интеллекте, трансцендентальных
способностях — «на корочке», как сказал один симпатичный
киногерой, рассчитывавший выучить урок во сне, записывая
«законы» с магнитофона, дабы соединить приятное с полез-
ным. Однако «корочка»-то у разных людей разная, да и моя
собственная в разное время тоже разная, а уж что примеши-
вается к «законам» во сне — об этом и говорить противно.
Какие уж тут «законы»!
«Глупые» идеалисты так прямо и считают, что «корочка»
действует сама по себе, физиологически. Если не «короч-
ка», то «подкорочка». — Какая разница? «Умные идеали-
сты» уточняют: «корочка» записывает не как-нибудь, а сле-
дуя собственным, т. е. самой «корочки», правилам-схемам.
Умные идеалисты считают, что эти правила вполне объек-
тивны для нее. — Как объективны? Почему объективны?
Если мозг мой, то и ум мой, значит и «законы» мои! Как это
субъективное, мой собственный ум, может быть для самого
себя объективным? — Может, — отвечает «умный идеа-
лист», — потому что у тебя два ума: один твой собственный,
а другой — «наш», общий, коллективный. Ты, «сам» того не
ведая, его схемы и «присваиваешь», и ими и руководствуешь-
ся. Ты, конечно, субъект, но и мы все тоже субъекты. В тебе,
«эмпирическом субъекте», сидит еще и «трансцендентальный
субъект». Он-то и диктует тебе, что именно следует читать на
небе. Вот, к примеру, в этом облаке ты можешь увидеть вер-
блюда. А если в твоей Англии времен Шекспира никто никог-
да не видел верблюда, увидишь ли ты его на небе? Ну так вот,
дружок, ты увидишь на небе именно то, что предписывает тебе
наш общий, коллективный разум, т. е. культура. Собственно
говоря, он предписывает тебе не сам образ, а схему его по-

108 Л. К. Науменко
строения. Схемы мы тебе дали, а уж верблюда построй сам.
Так что, милый мой, тебе только кажется, что ты свободен в
своем воображении. На деле же ты целиком в схеме, в ко-
лее. Вот и катись по ней. Не огорчайся, свобода вообще есть
«осознанная необходимость». Ну так и осознай ее, садись на
«корочку» и катись.
Ну а если не я один пишу «на корочку» во сне, а все мы
вместе тоже, так сказать, во сне и некоторым образом бре-
дим? — спросит озадаченный владелец «корочки», то бишь
«ума». Что же будет? А будет, — ответит «умный идеа-
лист», — что у каждого народа своя колея, т. е. своя келья,
свое «яйцо», в котором нет ни окон, ни дверей. Так что «моя
твоя не понимай» — это нормально, обычное дело. А ты что
думал? Если ни один китаец никогда не видел белого мед-
ведя, увидит он его в твоем облаке? Ну то-то! Умные люди,
О. Шпенглер, например, так и говорят, что китаец никогда не
поймет... Канта. (Это просто умный немец). А немец никог-
да не поймет Конфуция (а это просто умный китаец). Каждый
живет в своем мифе. Вот это и есть культура, т. е. колея,
рельсы, проложенные до тебя и не тобою, но для тебя.
Так что же в целом-то получается? А получается, — отве-
чает Лифшиц, — «коллективный солипсизм». Это когда
есть только ты, взятый множественно и интегрально, и ничего
кроме тебя, вне тебя просто не существует. Реальность — это
мираж, фантасмагория, которую творит «корочка», следуя
предписаниям коллективного ума.
То, о чем я только что написал, тоже, разумеется, миф:
такого разговора не было ни у Ильенкова, ни у Лифшица,
не было вообще. Ну так о мифе мы и говорим и на языке
мифа — то есть «в лицах». А вот за верность того, о чем шла
речь, я бы поручился. К этому сводится господствующая ныне
«философия символических форм», культурно-историческая
психология, культурология, философия позитивизма и анти-
позитивизма, лингвистическая философия, герменевтика,
экзистенциализм, равно как и модернизм и постмодернизм в
искусстве.
Первым (насколько я могу судить), кто указал на этот фе-
номен, выявил и внимательно рассмотрел его, был Э. Ильен-
ков. (К великому сожалению, некоторые «последователи»
Ильенкова именно в таком духе и истолковали его концепцию
идеального — как теорию идеальной колеи). Суть этого фе-

Мифология живая и мертвая 109
номена — в отождествлении бытия вещей вне культуры с
формой их бытия в культуре.
Тайну всякого «умного» идеализма именно как идеализма
(и Платона, и Гегеля) составляет отождествление тех опре-
делений, которые вещи обретают в культуре и в деятельно-
сти (и только в культуре и деятельности) с определениями
вещей «самих по себе» — вне деятельности, вне человека,
вне общества, вне культуры, вследствие чего вещам припи-
сываются качества, которыми они сами по себе не обладают.
Скажем, формы бытия природы в культуре принимаются за ее
собственные формы. Освоенная в деятельности, претворен-
ная в ее формы природа и принимается за «объективное», за
«подлинное бытие». Соответственно и мышление трактуется
исключительно как креативная, конструирующая деятель-
ность, соотнесенная лишь с самой собой, а не с реальностью
вне нее.
«...В понятие "идеального" Гегель включает то, что другой
представитель идеализма в философии (правда, себя «идеа-
листом» вовсе не признававший), А. А. Богданов, столетием
позже обозначил как "социально-организованный опыт" с его
устойчивыми, исторически откристаллизовавшимися схема-
ми, стандартами, стереотипами, "алгоритмами". Общим и для
Гегеля и для Богданова (как для идеалистов) является пред-
ставление, что этот мир "социально-организованного опыта"
и есть для индивида тот единственный "предмет", который
этим индивидом "усваивается» и "познается", — тот един-
ственный предмет, с которым индивид вообще имеет дело и за
которым уже ничего более глубокого, упрятанного нет.
А вот мир, существующий до, вне и независимо от сознания
и воли вообще (то есть не только от сознания и воли индивида,
но и от общественного сознания и общественно организован-
ной "воли"), сам по себе этой концепцией принимается в рас-
чет лишь постольку, поскольку он уже нашел свое выражение
во всеобщих формах сознания и воли, уже освоен в "опыте",
уже представлен в схемах и формах протекания этого "опы-
та", уже включен в него»*.
* Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Ильенков Э. В. Искусство и
коммунистический идеал. М.: Искусство, 1984. С. 44.

110 Л. К. Науменко
Этим поворотом мысли и характеризуется для Ильенкова
идеализм вообще, — и платоновский, и берклианский, и ге-
гелевский, и карнаповско-попперовский, и хайдеггеровский,
и гадамеровский... Это и есть «секрет идеализма». Продолжая
ту же мысль, Ильенков пишет: «... на практике массы людей
то и дело путают одно с другим, принимают одно за другое с
такой же легкостью, с какой они принимают "желаемое за
действительное", а то, что с вещами сделали и делают они
сами, — за собственные формы вещей»*.
А не этот ли «секрет» и его частичное «разоблачение» (си-
лою реальных обстоятельств) спрятан в самом механизме «на-
учных революций» Т. Куна, не он ли объясняет смену научных
«парадигм», не одно ли из лиц двуликого Януса, обращенно-
го одновременно и к природе и к культуре, предстает в кон-
цепции «социологии познания», «социально-исторической
детерминации» «парадигм» естественно-научного познания,
в идее культурно-исторического «контекста», в критике тех
«метафизических допущений», которые неявно заложены в
здание науки и в системе ее понятий не обоснованы, но при-
няты некритически «на веру», и которые обнажаются в эпохи
научных революций? Но вот что интересно: второе лицо Яну-
са, обращенное к объекту «в себе и для себя», скажем, к при-
роде вне культуры, старательно подретушируется под первое,
обращенное к культуре. А поскольку культуры-то разные, и
географически, и исторически, то одно лицо Януса начинает
двоиться, троиться и т. д., так что двуликое превращается в
многоликое. Вот вам и «методологический плюрализм».
То же самое следует сказать и об операционализме. Худо
не то, что те же самые «идеальные объекты» («абстрактные
объекты») толкуются как операциональные схемы. Это-то
как раз верно. Круг совершенен, «идеален» не потому, что
он «повсюду круглый», а потому, что эта форма очерчивает
условия, при которых одна величина (длина окружности) мо-
жет быть представлена, т. е. выражена через другую (ради-
ус), если эта вторая величина измерима. Измерение же есть
деятельность, операция, которая не имеет места в природе.
Операциональность есть частный случай функционально-
* Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Ильенков Э. В. Искусство и
коммунистический идеал. М.: Искусство, 1984. С. 46.

Мифология живая и мертвая 111
сти, причем функциональности особого рода, она относится
к функциональному бытию вещи в составе деятельности, а не
в природе.
Вот этого-то, к сожалению, и не учел М. Лифшиц в сво-
ей критике ильенковского понимания идеального. Лифшиц
отождествляет «идеальное» с «идеалом», идеал с «совер-
шенством», а совершенство понимает как меру соответствия
вещи своей собственной сущности, внутренней мере, как го-
ворил Гегель. Вследствие этого идеальное он понимает как
определение вещи самой по себе, как определение самой
природы в противоположность твердой позиции Ильенкова:
идеальное существует только в деятельности общественно-
го человека, только в культуре. Лифшиц ссылается на такие
примеры из естествознания, как понятие «идеального газа».
Нам уже представлялся случай показать, что при таком тол-
ковании понятие идеального вообще лишается какого-либо
смысла. Например, идеальным газ делает термодинамиче-
ский беспорядок, хаос. А вот кристалл идеальным (в смысле
Лифшица) делает порядок. Таким образом, под идеальным
в первом случае прячется «совершенный беспорядок», а во
втором — «совершенный порядок». Какова же цена такого
понимания идеального? Идеальное у Лифшица — соответ-
ствие вещи своей собственной внутренней мере, т. е. своей
сущности. Лифшиц показывает, что объективная мера этого
соответствия налицо: есть совершенные кристаллы, прибли-
жающиеся к «чистой», идеальной форме, и есть кристаллы,
где эта собственная форма искажена сторонними воздействи-
ями. Однако пример с «идеальным газом» опровергает это
)ассуждение (как и другие примеры). Этот газ идеален вовсе
ie потому, что он соответствует своей собственной сущности.
к потому, что он очерчивает круг условий, при которых одна
ъеличина (давление) может быть однозначно измерена через
другую (температуру) при данном объеме. В природе нет ни
плохих, ни хороших газов, но есть удобные или неудобные
для косвенного измерения объекты (давление газа можно из-
мерить и напрямую, манометром, точно так же, как и длину
окружности, проложив шнурок по ее контуру и измерив затем
этот шнурок линейкой. Кстати, это будет точнее, обойдешься
без бесконечной десятичной дроби). Природа не знает ни хо-
рошего, ни плохого. «Хорошее» — это то, что укладывается в
схему деятельности, «плохое» — что не укладывается. В слу-

112 Л. К. Науменко
чае с кругом цена идеальности — это число «Пи», где после
тройки с запятой следует бесконечный ряд чисел (3,14...).
У Лифшица идеальное — это соответствие вещи сво-
ей собственной сущности, самосоответствие. У Ильенко-
ва — это соответствие данной вещи сущности совсем другой
вещи, вещи иной природы — той, которая в данной вещи
представлена, репрезентирована, воплощена. У Ильенкова
идеальное — функциональная определенность, у Лифши-
ца — натуральная. Ну а если обратиться к живой природе, то
несостоятельность натуралистической трактовки идеального
станет совсем уж неопровержимой. Английскую скаковую
лошадь можно было бы посчитать за «идеальную» лошадь,
т. е. наиболее приближенную к идеалу лошади и оттого «пре-
красную». Но конники Чингисхана наверняка посмотрели бы
на дело иначе. Английская скаковая хороша на ипподроме, ей
нужен хороший же конюх, конюшня и торба с овсом, непре-
менно на морде. Щипать подножную траву она была бы не в
состоянии — слишком длиннонога. Такой «идеал» они скорее
всего пустили бы на шашлык, больше с ним нечего делать.
А вот коротконогая, мохнатая и выносливая лошадка Прже-
вальского была бы идеальна, с нею можно было бы пройти
(и почти прошли) от океана до океана. И последний пример:
коротконосыи предок слона был идеален относительно усло-
вий обитания, а случившийся в популяции длинноносый сло-
ненок — просто уродом, отклонением от «идеальной схемы».
Но вот изменились условия, выше стала располагаться пища
и вчерашний урод тут же стал идеальным длинноносым сло-
ном, которого мы знаем. Так о каком же соответствии «соб-
ственной внутренней мере», своей собственной сущности тут
может идти речь?
В общем виде: Лифшиц был бы прав, если бы в реально-
сти вообще существовали вещи, соотнесенные только с соб-
ственной сущностью. Всякая сущность включает в себя от-
ношение «нечто» и «иного». Разве в длинной шее жирафа
не представлен, не отражен окружающий ландшафт? И раз-
ве он не входит в определение его, жирафа, сущности? Раз-
ве археолог по какой-нибудь косточке не судит о ландшафте
обитания динозавра? Не только ландшафт — ключ к анато-
мии динозавра, но и анатомия динозавра для археолога есть
часто единственный источник для реставрации ландшафта
какого-нибудь мезозоя.

Мифология живая и мертвая 113
И еще, тоже в «общем виде»: строго говоря, «совершенство»
есть образ успокоенного, равновесного состояния, потому-то
у Платона оно и соотнесено с вечностью. Но равновесное со-
стояние и есть логическая схема смерти в масштабе Вселен-
ной и в масштабе человеческой жизни. Совершенному, соот-
несенному только с собой, ничего уже не нужно, оно ни в чем не
нуждается. Это и есть блаженство? Тогда это блаженство не-
бытия. А вот в Евангелии сказано: «Блаженны нищие духом»,
не перекормленные духовно и ни в чем уже не нуждающиеся,
а именно голодные духом, алчущие духовной пищи. Как это у
Пушкина? — «Ее душа... алкала пищи роковой».
Возвращаясь теперь к операционализму: П. У. Бриджмен
прав, усматривая в каком-либо «идеальном объекте» опера-
циональную схему, и здесь Бриджмен опережает Лифшица.
Но Бриджмен не прав, полагая, что операциональное бытие
и есть единственно подлинное бытие объектов. («Онтогно-
сеология» М. Лифшица здесь затронута только мимоходом,
смысл ее несравненно глубже отмеченного здесь «аспекта»).
Критические соображения относительно «онтогносеоло-
гии» Лифшица, приведенные выше, сами должны быть оце-
нены критически, т. е. взяты в более широком контексте всей
концепции Лифшица, равно как и в контексте его теории
мифа, древнего — прежде всего. Ну а если в том же контексте
возьмем еще и «Космологию духа» Ильенкова, то совпадение
позиций Лифшица и Ильенкова станет очевидным.
Поэтому дадим некоторые пояснения к нашей собственной
критике.
Критически сказанное нами справедливо исключительно
в том случае, если речь идет только о тезисе «соответствия
вещи своей собственной сущности», т. е. только о понятии
идеала в применении к отдельному «примеру» идеала, т. е. к
вещи и ее «внутренней мере». Но критически сказанное ока-
зывается несправедливым, если проблему идеала рассматри-
вать шире — как меру соответствия вещи своей бесконеч-
ной сущности, всей природе. В реальности конечная вещь как
раз объективно отнесена ко всей природе, следовательно,
«вся природа» в той или иной мере «представлена» в ней. Так
биосфера «представлена» в любом живом организме,
потому-то она не только среда, но и формообразующая сущ-
ность самого организма. В этом случае можно и должно го-
ворить об идеале как мере соответствия конечного бесконеч-

114 Л. К. Науменко
ному, т. е. тому, что Спиноза называл «субстанцией». Это со-
ответствие минимально в любом природном неорганическом
теле, выше оно в органическом, максимально — в «мысля-
щем», т. е. в человеке. В этом смысле человек и есть идеал
природы или, словами Лифшица, — «классика» самой при-
роды. То есть в человеке, субъекте материя, природа познает
самое себя, относится к самой себе как активная, деятельная
природа. Схемы деятельности, схемы мышления, «идеальные
схемы» Ильенкова тут предстают как схемы самой природы,
не только отраженные в деятельности, но и взращенные при-
родой вместе с человеком и его деятельностью. А вот в таком
масштабе логика Лифшица и логика Ильенкова совпадают
до тождества.
Нарисованная здесь картина может показаться фантасти-
ческой, новым философским мифом. Однако если мы мыслим
монистически, то должны представить и человека и природу,
и мышление и бытие в одном масштабе, применить единую
меру. Для философской классики мышление бесконечно.
Антиномию конечного и бесконечного сформулировал уже
Декарт — отец дуализма, аргументируя нередуцируемость
души к телу. Если способность мышления, рассуждал Декарт,
отнести к телу, то само тело следовало бы представить как
некий автомат, число деталей которого, их связей и состоя-
ний, в которые он может приходить, должно быть бесконеч-
ным. Такое невозможно. Тело конечно. Разум же устремлен
в бесконечность, его способность «моделировать» любой
предмет во Вселенной, т. е. понимать и звездное небо и саму
«мыслящую пылинку» — человека, не совместима с конеч-
ностью тела, «пылинки». Следует поэтому допустить осо-
бое, независимое начало — душу. Наряду с материальной,
протяженной субстанцией следует признать и мыслящую.
«... В то время как разум является орудием универсальным,
которое может служить при всякого (здесь и далее курсив
наш. — Л. Я.) рода обстоятельствах, эти органы (Декарт
говорит о «теле». — Л. Н.) нуждаются в некотором особом
расположении для выполнения каждого особого действия»*.
Иными словами, если мыслит «корочка», то и число нейронов
и аксонов в ней, и число возможных их связей и состояний
* Декарт Р. Избр. произв. М., 1950. С. 301.

Мифология живая и мертвая 115
должно быть бесконечным, что абсурдно. В противополож-
ность Декарту, Спиноза относит способность мышления не
к телу, а к бесконечной субстанции, которая и простирается
и мыслит одновременно. Тем самым Спиноза сказал, по сути
дела, следующее: в той мере, в какой тело инертно и конеч-
но — оно не мыслит, оно — просто тело. В той мере, в какой
оно неотделимая часть бесконечного универсума, испытыва-
ет его воздействие и само воздействует на другие тела в этом
универсуме, оно мыслит. Высшая степень такой восприимчи-
вости и активности и представлена в человеке, капле, в ко-
торой отражается вся Вселенная, она — высший результат
эволюции материи, ее цвет. На этой позиции неколебимо сто-
яли и Спиноза, и Энгельс, и Лифшиц, и Ильенков. Здесь нет
никакой фантасмагории. Покажите нам пылинку, которая не
была бы частью целого, не испытывала бы его воздействия и
не воздействовала бы на него сама! Человек со своей способ-
ностью мыслить (и в пассивной модальности — способности
к восприимчивости, к переживанию, и в активной — способ-
ности к действию по логике всех вещей во Вселенной) и есть,
по Лифшицу, идеал, конечное выражение бесконечной по-
тенции природы. Он — классика самой природы. Что можно
возразить против такого решения проблемы?
Лифшиц в своей «Мифологии древней и современной» и
показывает, как эта вне культуры и ее схем сущая природа яв-
ляется в древнем мифе. Сначала как хаос. Потом как кипящая
похлебка богов в вакхической безудержности естественной,
т. е. природной жизни, в восточном начале греческого мифа,
в бурлескости игр и поз олимпийских богов, в амбивалентно-
сти мифа, в «священном безумии», в последующем умирании
«безумного» начала мифа и возрождении уже укрощенным, в
пропорциях и гармонии античной классики. Бытие вне куль-
туры — это стихия. И боги греческого мифа стихийны и не-
предсказуемы. Но эта природная стихия жизни — не только
вне мифа, она представлена в самом мифе. Живое борется
с «колеей», схемой, а схема борется с безудержностью, не-
предсказуемостью, «норовитостью» стихии. Стихийность
умирает в религии и в салонном искусстве. В живом она не-
устранима. Эта борьба хаоса и логоса и есть жизнь культуры.
Это — дионисово и аполлоново начала. Два лика культуры,
два лица Януса. Умирая в мифе, живое возрождается, но уже
в гармонии стихии и меры, в верной пропорции безумства и

116 Л. К. Науменко
порядка. Идеальная, «правильная» красота — мертва, по-
тому в сущности и не красива, как холодная красота Элен
Безуховой. Она красива, но о ней никак не скажешь: «Пре-
лесть». Прелесть — это всегда «чуть-чуть», чуть-чуть непра-
вильно, чуточку лишнее, как губка Лизы Болконской. Шейка
Нефертити удлинена, чуть-чуть ненормальна. Удлините ее
еще «чуть-чуть» и получите уродство. Потому-то и говорят,
что «чуть-чуть» в искусстве — это «все». «Чуть-чуть» — это
и есть намек на неукрощенное, на стихийное, на еще непо-
коренное схемой, на то самое, что в первоначальном мифе
представало в размашистом, безудержном, не знающем меры
неистовстве богов. Сказка — намек: покоряете природу, сти-
хию, «неправильное», отливаете его в ваши домашние, «узна-
ваемые», приятные глазу формы? Не переборщите! Убьете
главное в вашем творчестве — жизнь, исходное неравенство
материи и формы. Убило же салонное искусство живую клас-
сику, превратило капризных и норовистых античных богов и
богинь в послушные, отполированные, «гламурные» модели,
в причесанных и завитых болонок с бантиками — «сделайте
мне красиво!».
Уж как хороша сказка об Афродите, рождающейся из пены
морской. Как умилительно хороша она из этой сказки в сало-
не, в пене кружев. Лифшиц отрезвляет нас: в мифе Афроди-
та не такова. В этой вашей сказке нет «намека». В мифе же,
не выстиранном до полной стерильности, не выглаженном до
гладкости плоской поверхности, до гламурной «красивости»,
она рождается из пены, «возникшей, согласно Гесиоду, после
того, как хитроумный Крон лишил своего отца Урана мужской
силы и бросил отрезанную добычу в море...»*. Без этой «креп-
кой», пахучей смеси человеческого и звериного, коллективно-
го и зоологически-шкурного, грандиозного и смешного не воз-
никло бы и греческого мифа, а с ним и греческой классики.
Каков же вектор анализа диалектики мифа Лифшицем?
К чему он ведет?
Человек осваивает природу, вовлекая ее в свою жизне-
деятельность, прежде всего в трудовую, производственную,
чувственно-предметную, превращая тем самым ее силы в
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. М.: Искусство, 1980.
С. 39.

Мифология живая и мертвая 117
собственные производительные творческие силы. Формы ве-
щей вне деятельности «идеализируются», вещи обретают но-
вое, функциональное, общественно-человеческое бытие, ста-
новятся схемами его жизнедеятельности, воплощаясь в его
орудиях, языке, скульптуре, живописи, музыке, архитектуре,
законах науки, моральных и правовых нормах и соответствую-
щих им институтах. Но эти схемы — не только предписания,
данные индивиду извне, не правила, которые следует только
запомнить и неуклонно соблюдать. Каждый раз они должны
получать подтверждение, испытываться на истинность в соб-
ственном деятельном опыте индивида, т. е. представать не
только как схемы культуры, но и как схемы-структуры
самого объекта деятельности. Образ действия непременно
должен представать в образе объекта, «верифицироваться»
здесь. Тождество схем деятельности и схематизма объекта,
благодаря которому только и возможно познание, всегда не-
полно, ибо ассортимент схем, развернутых в культуре, всег-
да ограничен. Понятно, что никакая культура, никакой набор
схем не заменит способности суждения. Если этого не будет,
если следование правилам будет слепым, если лицо двуликого
Януса, обращенное к культуре, не поворачивается тут же к
природе, обратно, то вместо человека мыслящего мы получим
того упоминаемого Кантом дурака, который, следуя правилу
дергать все четвероногое, рогатое и волосатое за то, что висит
у него сзади, доит козла, а другой, тоже следуя правилу, под-
ставляет решето. Применение правила должно быть умест-
ным, а универсального правила, правила применения правил
нет и быть не может. Янус не может смотреть только в сторо-
ну культуры. Он непременно ослепнет.
Скульптор удаляет все лишнее, все, что не совпадает с его
схемой. Но если в культуре нет «лишнего», если могущий
вместить уже все вместил в свои схемы, то он Нарцисс, влю-
бленный в свое отражение. Разве культура не состоит в обу-
здании хаоса, в сообщении формы тому, что бесформенно,
разве творчество не есть способность увидеть образ в без-
образном? Если человек на это не способен, то безобразное
ему непременно предстанет как безобразное, отвратитель-
ное, пугающее, нечто способное рождать только содрога-
ние, тошноту и экзистенциальный страх. В культуре вообще,
в искусстве и в науке в частности, не устранимо «лишнее»,
т. е. то, чему в этой культуре не соответствует ни одна схе-

118 Л. К. Науменко
ма, ни один образ, для чего нет эквивалента в ее языке, что
поначалу непредставимо и невыразимо, что «по ту сторону».
Но если культура (как и человек) застревает в этой своей
фазе, то она опять-таки умирает или замирает в бессилии.
Страху ведь соответствует испуганность, творческое «недо-
умение», неспособность озвучить немой, глухой, враждеб-
ный мир. И поскольку он все же есть, человек ощущает себя
в нем заброшенным.
Впрочем, и то, что «по ту сторону», само есть категория
культуры. Эти «фобии» порождены движением самой культу-
ры, ее отчуждением. То, что «по ту сторону», глухим и темным
становится именно в силу и в меру того, как глухим и темным
становится мир и по эту сторону — мир самого человека.
Интересно, что мир природный и исторический, освоенный
в культуре, представляющийся идеализму «подлинным быти-
ем», просторный и прозрачный для Гегеля, сморщивается и
сокращается, обретая последнее прибежище в языке. Так, в
герменевтике «проникновение в тайны "подлинного бытия"
рисуется... как акт раскрытия потаенных "смыслов" и "зна-
чений" феноменов человеческого существования, то бишь
образов жизни "духа", обретающих самосознание в языке и
посредством языка. Язык предстает тут как "родной дом бы-
тия" (Хайдеггер), а герменевтика — как естественный способ
проникновения в тайны этого "дома"»*.
Самый интересный момент в лифшицевской концепции
древней мифологии — это смерть и воскресение мифа.
Что умирает в мифе и что возрождается в античном искусстве,
взошедшем на дрожжах мифологии?
Чаще всего этот «великий перелом» в истории культуры
трактуется так: миф ушел, на смену ему пришел логос. Миф
остался там, логос здесь и уже навсегда. Лифшиц пишет:
«По словам Нестле, миф оканчивается там, где возникает во-
прос об истине, — здесь митос уже переходит в логос. Но не
переходит ли он в логос, оставаясь самим собой?»**.
* Ильенков Э. В. Гегель и герменевтика (Проблема отношения языка к
мышлению в концепции Гегеля)// См. Ильенков Э. В. Искусство и коммуни-
стический идеал. М.: Искусство, 1984. С. 77.
** Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. М.: Искусство, 1980.
С. 45.

Мифология живая и мертвая 119
Ответ Лифшица очень точен: и да, и нет. Да, потому что то,
что «кипит в котле у чародейки истории» (Маркс), кипит и в
котле у чародейки культуры — сначала природная, а потом и
общественно-историческая стихия. Без этого кипения стихии
нет и искусства. И не только греческого. Нет потому, что в
искусстве эта стихия уже укрощена, облагорожена. «Укро-
щение» не очень удачное слово. Оно передает только момент
прекращения не знающего меры кипения стихий. Точнее
гегелевское слово «снятие» — прекращение и сохранение.
В греческом искусстве стихия не устранена, в ней самой най-
дена ее собственная мера, пропорции, гармония.
Как представляет себе Лифшиц механизм этого сня-
тия? — Следующим образом.
Прежде всего для Лифшица миф — это не «идеология»,
т. е. не ложное сознание, а просто сознание. Или, словами
Маркса — «осознанное бытие», бытие, представленное
в сознании. Это сознание неотделимо от бытия, от бытия
сознающего. Миф для Лифшица поэтому — живое суще-
ство, он рождается, развивается, умирает и... возрождается.
Миф — осознание стихии, но он и сам стихиен, воплощенная
стихия. Попробуйте-ка угомонить половодье народного вооб-
ражения! Тут мы найдем (у Лифшица же) такие крайности, как
образ рождения мира из рвоты (тошноты, почти как у Сартра)
великана Бумбы, у которого болел живот (миф африканского
племени куба из Конго), который в серии припадков стошнил
сначала солнце, звезды, луну, затем и все остальное, включая
и человека, или такую крайность, как сотворение мира твор-
цом в «Книге бытия» или как рождение Афродиты из пены
морской в облагороженной версии древнего мифа.
«Выйти из мифа» — это значит сделать само это сознание
предметом, организовать, упорядочить, найти в том же самом
стихийном сознании соразмерность и ритм, гармонию. Выйти
из мифа — значит сделать природное в самом человеке пред-
метом сознания и деятельности, т. е. сделать сознание пред-
метом самого сознания, обрести самосознание, рефлексию.
Это и происходит в искусстве античности, расцветающем на
плодородной почве мифа. Природное, стихийное, буйное не
остается по ту сторону черты, оно остается с человеком, но
«работает» в нем уже не «изнутри», оно работает уже в куль-
туре, оно стало культурой. То же самое происходит и с соци-
альным началом, с той самой объективной целостностью пер-

120 Л. К. Науменко
вобытного коллектива, которую «играет» миф. Она действует
уже не «изнутри» стихийного сознания, действует не сугге-
стивно, не из «подполья», не из «подкорки», но предметно,
оно пред-ставлено сознанию. И то же самое следует сказать и
о «корочке», на которой «записаны» схемы-законы. Сами эти
схемы становятся предметом сознания, оказываются в поле
его опыта, в «предметном поле», вследствие чего и примене-
ние этих схем-правил становится не дурацким, а уместным,
согласованным с обстоятельствами, т. е. разумным.
Это и есть механизм «снятия», смерти и воскресения мифа в
искусстве (и философии, и науке тоже). Боги становятся пре-
красны после смерти, — писал Ницше. «Мифы тоже хороши
после смерти их исторической бессмыслицы»*, — писал Лиф-
шиц. «Если художественное творчество растет из первобытно-
го мифа, то, с другой стороны, в каждой песне народного певца,
в каждой реальной классической ценности, созданной искус-
ством, миф умирает как памятник "доисторической бессмыс-
лицы", чтобы воскреснуть как образ высокого человеческого
смысла. И боги становятся прекраснее после смерти»**.
В этой связи ясно, что именно умирает вместе с мифом,
возрождается в культуре и что составляет живое в ней.
Не будем продолжать анализ лифшицевской концепции
древней мифологии. Главное уже должно быть ясно. Вектор
прочерчен. Обратимся теперь к мифологии современной: Hic
Rhodus, hic salta!
Мифология мертвая
«С точки зрения объективной диалектики марксизма мифы
древности — своеобразная форма истинного мышления, с
точки зрения реакционной софистики двадцатого века всякое
истинное мышление есть миф. Вот коренное различие двух
противоположных взглядов и с этого начинается азбука со-
временной мысли»***.
ЛифшицМих. Мифология древняя и современная. С. 29.
* Там же.
* Там же.

Мифология живая и мертвая 121
Выше мы говорили об отношении Лифшица и «реак-
ционной софистики двадцатого века» к мифу, о противопо-
ложности разумного и высокомерного отношения к древнему
мифу. «Непроницаемый дикарь» — символ неприемлемой
для Лифшица «парадигмы». Приведенные выше его слова
резки, даже грубы. Они почти рифмуются с теми, что гово-
рились в начале двадцатого века автором «Материализма и
эмпириокритицизма». Эта стилистика сегодня уже восприни-
мается с возмущением. Ну а разве «непроницаемый для опы-
та дикарь» мягче? Уж кто-кто, а мы-то «на Востоке» столько
слышали пускаемых в нас «дикарей» (хотя бы розенбергами-
геббельсами), что выбирать выражения помягче как-то не
хочется. Лифшиц прав, говоря, что несправедливо относить
«грубые слова» к философам и художникам-модернистам.
Но он прав и в том, что есть хорошие модернисты, но нет
хорошего модернизма. Ницше и Шпенглер не могут нести
ответственность за то, что творили Гитлеры и Розенберги.
Но это не вся правда. «Колею»-то они намечали или нет?
А Ницше ее просто протоптал. Стоит посмотреть на иллю-
страции к теме «искусство тысячелетнего рейха», данные в
приложении к книге Лифшица «Искусство и современный
мир», чтобы увидеть, как выглядел абстрактный «сверхче-
ловек», как материализовалась «идея». Можно ли отделить
идею от символа, теорию от практики, идеологию от новой
мифологии? Так что эту тему лучше замять для ясности (в
моем детстве эти фугасные послания высшей расы расе ди-
карей чуть не разорвали мне барабанные перепонки).
«Почему я не модернист?» — спрашивает Лифшиц в сво-
ей скандальной и знаменитой статье. И отвечает: «Пото-
му что в моих глазах модернизм связан с самыми мрачными
психологическими фактами нашего времени. К ним относят-
ся — культ силы, радость унижения, любовь к жестокости,
жажда бездумной жизни, слепого повиновения»*.
А нам, спросим мы себя, это нравится?
* Лифщиц Мих. Искусство и современный мир. М.: Изобразительное ис-
кусство, 1978. С. 19.

122 Л. К. Науменко
«Может быть, — продолжает Лифшиц, — я забыл что-то
существенное в этом списке смертных грехов двадцатого сто-
летия, но мой ответ и так длиннее вопроса»*.
Нет, не забыл! — не знал того, что уже знаем мы сегодня.
Еще не знал. Не знал потому, что не мог поверить в то, что
такое может стать фактом. Какое?
В статье «Чего не надо бояться» Лифшиц пишет о том,
что «то, что взято жизнью раз, не может рок отнять у нас».
К примеру, если мы однажды поднялись с четверенек, то
снова не вернемся в четвероногое состояние. — Вернулись,
уже вернулись! Это то, чего он «боялся». Видел бы он (слы-
шал), как «известный» (российский!) художник публично ис-
полняет акт... скотоложества, не в танце, не в балете, не на
холсте — просто «на площади», не символически — позами,
жестами, словами (такое уже было), а реально, как нынче го-
ворят «в известных сферах» — «в натуре». Вот это символ! А,
в самом деле, чего мелочиться-то, предъявляя условное, фик-
тивное скотство? Сказали «а», я доскажу, скажу и «бе-е-е».
Логика антимифа тут налицо.
Вот почему к лифшицеву списку смертных грехов я доба-
вил бы только один — сладость падения.
Не будем приводить образцы этого падения. Достаточно
сказать словами Лифшица: бульварные писатели излагали
миф XX столетия языком Ницше и Шпенглера, разведенным
слюною бешеной собаки. Лифшиц пишет зло и остро. Но луч-
ше ли язык самого мифа XX столетия? Да никакими человече-
скими словами его не передать!
Существо мифологии XX столетия Лифшиц видел в бегстве
от сознания, от реальности, в «подавлении сознательности»**.
Как минимум — это бегство в суеверие, еще лучше — бег-
ство в немыслящий мир. Это очень точно. Бегство в бестиар-
ность, в свинство, в такое скотство, которое и скоту показа-
лось бы недопустимым. Лифшиц прав, все это так, но ведь это
бегство сознательное. Вряд ли тут руководит простое жела-
ние походить на четвереньках... А не попытка ли это добыть
себе alibi? Так что для одних — это сладость падения, для
Лифщиц Мих. Искусство и современный мир. М.: Изобразительное
искусство, 1978. С. 19.
** Там же. С. 27.

Мифология живая и мертвая 123
других — инстинктивная потребность «умыть руки». В обо-
их случаях — это не скотство, это хуже скотства. Естествен-
ное скотство не знает выбора. В обоих случаях, и тогда, ког-
да падение — сладость, и тогда, когда оно «алиби» — имеет
место падение, движение по вертикали, но не вверх, а вниз.
Имитирующий скотство сам не обязательно впадает в него,
но он потрафляет ему. Лежать легче, чем сидеть, сидеть лег-
че, чем стоять. Легкое соблазнительно для подонка, имитатор
подбадривает его: падай, падай, это и есть истина бытия! Так
что если модернизм — это культура, то это культура анти-
чувств (воспитание садистских наклонностей, инстинкта на-
силия, жестокости и т. д.). Или это — антикультура чувств,
культура растления чувств.
Вверх не падают. Падают сверху. Верх — это культура,
классика, однажды достигнутая высота. Подонку падать в сущ-
ности некуда. Антимиф поэтому рассчитан на человека куль-
туры. Тут без философии никак не обойтись. Лифшиц опять
прав, говоря, что современное искусство — более филосо-
фия, чем искусство. Так что если модернизм это философия,
то это философия антимышления.
Лифшиц рассматривает основные типы этой филосо-
фии антимышления, философии антиистины и в параллель
ей — типы модернизма. Самое интересное в его исследова-
нии — это связь теории и практики антимышления. Порознь
исследовали то и другое многие, вместе — пожалуй, он один.
Вот поэтому-то его философия публицистична. Мы не пой-
дем с ним по пути этого исследования, это потребовало бы
слишком много места. Не будем пересказывать Лифшица,
как пересказывают сегодня в нескольких словах в школах и у
нас и «у них» объемные романы классиков, чтобы не читать
их. Нам хотелось бы только приоткрыть для себя и для других
мысль Лифшица, многие десятилетия остававшуюся закры-
той. А открыть — это и значит пойти этой мысли навстречу,
пойти своей мыслью, какая бы она ни была.
Лифшиц утверждает, что модернизм — это уже, соб-
ственно, не искусство, а философия. «Да, "современное
искусство" — более философия, чем искусство»*. Сказано
точно. Там, где художник вообще отказывается что-либо
Там же. С. 28.

124 Л. К. Науменко
изображать, ну хотя бы бессмыслицу, приглашая зрителя
в пустую комнату, там об искусстве уже не может быть и
речи. Там — только жест, за жестом философия отрицания,
там — только знак, а за знаком «философия символических
форм».
Сопоставим теперь теорию и практику этого искусства,
главные посылки того и другого. Возьмем вместе с Лифши-
цем для этого наиболее авторитетные (и наименее одиозные)
фигуры — Эрнста Кассирера и Пабло Пикассо.
Понятия, которыми оперировала философия символиче-
ских форм и в которых резюмировалась ее оценка древнего
мифа — это «коллективные представления», «мистическая
партиципация», «мифическое мышление», «прелогическое
мышление». Лифшиц показывает, что древний миф амби-
валентен, он двуполярен, в нем — «два в одном»: истина и
заблуждение, разум и бессмыслица, великое и смешное, вы-
сокое и низкое, первобытная витальная стихийность и про-
свечивающее сквозь нее первооткрытие мира. Философия
символических форм оставляет только один полюс — бес-
смыслицу, фикцию. Это знак («знак» — точнее, чем символ,
в котором еще остается тень связи с содержанием, реально-
стью, смыслом).
Выстроим несколько резюмирующих тезисов этой фило-
софии:
Человек — «символическое животное» (symbolic animal).
Символ — это знак, фикция, не имеющая никакой связи с
реальностью, чистая фикция.
Культура символична (вся, снизу доверху).
Культура — это разросшаяся фикция, колоссальная си-
стема фикций.
Этот вывод следует с неизбежностью из приведенных по-
сылок. Вывод шокирующий: стоило ли столько сил тратить на
исследование природы культуры? Фикция — это пустяк, пу-
стышка, симулякр.
Надо спасать положение. Если культура — это система
фикций, то спасти ее можно только одним способом — по-
жертвовать реальностью, объявить ее фикцией, тогда знак
обретает смысл, не объективный, а субъективный. Внешний
мир сотрется, но рельефно и выпукло, «картинно» предстанет
внутренний мир. Рецепт выхода из щекотливого положения и
сформулировал Г. Файхингер, причем так, что лучше не уда-

Мифология живая и мертвая 125
лось сказать и самому Кассиреру: Реальность фиктивна, а
фикция реальна.
Сопоставим теперь с этой теорией практику модернизма.
В статье «Почему я не модернист» Лифшиц приводит отры-
вок из интервью Пикассо от 1935 года. Вот он: «Наши му-
зеи — сплошная ложь, люди, занимающиеся искусством,
большею частью обманщики. Не понимаю, почему в револю-
ционных странах больше предрассудков насчет искусства, чем
в странах упадочных! Мы обратили на картины, висящие в му-
зеях, все наши глупости, все наши ошибки, всю нашу бездар-
ность. Мы сделали из них что-то жалкое и смешное. Мы це-
пляемся за фикции, вместо того, чтобы почувствовать
внутреннюю жизнь тех, кто сделал эти картины (курсив
наш. — Л. Я.)»**. Определеннее и энергичнее не скажешь.
Итак, не внешний, а внутренний мир. Это значит — не
«банальные реальности», а самое интересное, самое удиви-
тельное — внутренняя жизнь художника. Лиха беда начало.
А вот более лихой логический конец, правда о «внутренней
жизни». Немецкий дадаист Курт Швиттерс: «Все, что я на-
харкаю, все это будет искусство, ибо я художник»***. Повество-
вание Рембрандта о возвращении блудного сына — фикция, а
плевок художника — реальность искусства.
Легко сказать, что это крайность. Но от этих крайностей
ломятся стены картинных галерей.
И все-таки заглянем во внутренний мир художника (если
он не просто шарлатан, предъявляющий себя самого в пустом
зале: «Я — художник! Посмотрите, я какой!». Мне вспом-
нилась в этом месте песенка 60-х гг. о «Канатчиковой даче»:
«Солнце скрылось за горой, за приемный за покой. Приходи-
те, санитары, посмотрите я какой, посмотрите я како-о-ой»).
Верно, конечно, что художник, не передающий в картине
хотя бы настроение, не художник, — фотограф. Те же самые
стога — это не только стога при разном освещении. Тут есть
и субъективное освещение. Однако уберите стога и оставьте
одно субъективное освещение. Как-то его надо предъявлять
зрителю, хотя бы в насквозь условных символах — иерогли-
* Vaihinger H. Philosophie des «Als ob». Berlin, 1992.
Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. С. 24.
*** Там же. С. 30.

126 Л. К. Науменко
фах, чтобы можно было это внутреннее состояние «прочи-
тать». Если и этого нет, то «читать» надо самого художника,
его позу, его жест.
Чтобы понять, что мы можем там «прочитать», надо об-
ратиться к философии символических форм, философии бес-
сознательного и т. д. Тогда во «внутреннем мире» мы найдем
некий поток переживаний. Образ, который творит художник,
соотнесен не с реальностью вне «внутреннего мира», а с ре-
альностью самого этого потока, символом которого образ и
является. Поток этот может быть либо неоформленным, либо
оформленным. Если он не оформлен, не соотнесен ни с чем
устойчивым, то он хаос, броуновское движение «психиче-
ских частиц». Подогревается этот хаос не извне, а изнутри,
из «подкорочки». А там — одна физиология. Значит этот по-
ток и есть самый настоящий «внешний мир», мир «бернаров
с хвостиками», пляска нейронов, аксонов, дендритов то вме-
сте, то врозь. Только и всего. Значит, это стихия, та самая,
что в одном полюсе древнего мифа, только переместившаяся
в подкорку (впрочем, там она всегда и обитала). Если же этот
поток оформлен, упорядочен, «канализирован», то источник
порядка принесен во внутренний мир извне, из социокультур-
ного мира. Это — схемы, это — «колея». Тогда внутренний
мир уникального субъекта несет на себе печать внешнего со-
циального мира. Это — «схемы социально-организованного
опыта». Тут «свободный художник» — только картонный
паяц: он пляшет не сам, а только когда его дергают за ниточ-
ку. И в первом, и во втором случае «самого» художника мы
никак не получим. И в первом, и во втором случае он — миф,
символ, знак, пустышка, симулякр. Этот художник действует
по принципу «als ob» — как если бы. Как если бы он и в са-
мом деле был свободным субъектом, «Я». Опять условность,
фикция.
Придется вернуться к исходной категории философии сим-
волических форм — к знаку.
Неокантианство, позитивизм, феноменализм, конвенцио-
нализм, скептицизм и им подобные философские школы схо-
дятся в одном: знак — это фикция, условность, соглашение.
Но культура знакова, символична. Войти в культуру — это
значит выйти из реального мира в мир математизированных,
оформленных, упорядоченных фикций. Обратимся к Кассире-
ру. «Если всякая культура есть сотворение некоторых духов-

Мифология живая и мертвая 127
ных образных миров, то философия должна преследовать цель
не выхождения за границы этих творений, но скорее понима-
ния и осознания принципа их образования»*. Принцип их об-
разования — это как раз «схемы социально-организованного
опыта», т. е., как мы выше их обозначили, — «колея». Кас-
сирер, как и Гуссерль, антипсихологист, значит «принципы»
формообразования для психики «свободного художника»
объективны. Он подчиняется им, но сами они уже ничему не
подчиняются. Они первичны. Вот и получается то, о чем писал
Лифшиц — «коллективный солипсизм». Свободный худож-
ник тут же превращается в картонного паяца.
Попытаемся теперь самостоятельно разобраться в пробле-
ме знака-фикции, освободив на время Лифшица от этой за-
боты. То есть постараемся понять Кассирера и К°.
Начемоснованауверенностьвтом,чтознак-символ — фик-
ция? На том, что знак нисколько не похож на предмет, кото-
рый он обозначает. Знак — бирка, наклеенная на предмет,
с которым она ничего общего не имеет. (Сколько ни говори
«халва, халва», во рту слаще не станет). Но это, как говорит-
ся, и ежику понятно (более того, даже идея вещи не похожа на
вещь. Спиноза писал: идея круга не кругла, идея тяжести не
тяжела). Но непонятны две вещи. Первое: почему мы все-таки
мыслим с помощью фикций? То есть, почему мы все-таки кле-
им этикетки на вещи, если точно знаем, что это чушь? (Берг-
сон где-то сказал, что мы не видим самих вещей, что очень
часто мы ограничиваемся чтением этикеток, приклеенных к
ним — мыслим этикетками). Второе: вся культура символич-
на, стало быть, она вся стоит на фикции. Но если это так, и
если философия символических форм есть часть культуры, то
она сама есть фикция. Это тоже и ежику понятно. Тогда за-
чем же городить огород и морочить людям голову, опровергая
одну фикцию с помощью другой?
Якоби очень метко сказал о кантовской «вещи в себе»:
«без этого понятия нельзя войти в эту философию, но с ним
нельзя в ней оставаться». Умри, Денис, лучше не напишешь!
Без фикции — (символа-знака) нельзя войти в эту филосо-
фию, но с нею нельзя в ней оставаться.
* Cassirer E. Philosophie der symbolischen Formen. Berlin, 1923. Bd. 1.
S.50.

128 Л. К. Науменко
Мы попробовали понять философию знака и вместе с ежи-
ком кое с чем в ней согласились: знак действительно не похож
на предмет, на вещь. Попробуем теперь понять и то, как Кас-
сирер пытается выйти из затруднения, спасая культуру.
Вот как. Вещь понимается обычно, утверждает Кассирер,
как некая субстанция. А знак отнесен не к вещи, а к отно-
шениям. Смысл знака не вещи, а отношения. Что отношения
и образуют смысл знака — это верно. Однако почему вещь
следует брать вне отношений? Вещь, изъятая из отноше-
ний, — это и есть фикция, миф, домысел самого философа.
Дальше все уже легко и просто: если знак не отнесен к вещам,
то он отнесен к другим знакам, составляющим некоторый ряд,
порядок, систему и т. д. Но вот что мне и ежику тоже непо-
нятно: а почему порядок (отношения) знаков не может быть
отражением, образом отношений вещей? Почему это там,
где речь идет об отношениях, мы должны иметь в виду исклю-
чительно упорядочивающего субъекта, а там, где речь идет о
вещах, мы должны забывать об отношениях? Или совсем про-
сто: существует ли порядок в самих вещах или в них только
беспорядок, а порядок в наших мыслях о вещах?
Передохнем минуточку и вспомним «свободного худож-
ника» (Лифшиц обязывает нас, говоря о философии, вспо-
минать этого художника, а говоря о художнике, вспоминать
философию, ибо это одно и то же). Свободный художник тво-
рит «из ничего». Реальности для него нет. Мир — это чистая
доска, tabula rasa, отбеленный холст, на котором он творит
то, что ему вздумается, хоть такую фикцию, как блудный сын,
хоть такую, как геометрическое «нечто», хоть плевок, хоть
«ничто», оставив холст незамаранным, — «взгляд и ничто».
Вспомним Кассирера: важно не произведение, т. е. не сам со-
творенный художником мир, а принцип его сотворения. Дело
таким образом в принципе. Принципом может быть и плю-
нуть хоть на холст, хоть в физиономию зрителя. Дело именно
в принципе, а этим принципом может быть и он сам, готовый
плевать на все на свете, даже на самого себя.
Теперь снова вернемся к философу и попробуем решить его
проблему попроще, так чтобы и ежику... И посмотрим, а не на-
дежнее ли наше решение? Простота в данном случае хороша тем,
что она наглядна. А «свободный художник» хорош тем, что он
тоже делает принцип наглядным. Мы — тоже о принципе. Это
принцип познания, отражения, а не оформления-выражения.

Мифология живая и мертвая 129
Скажем, мы приходим в магазин, чтобы купить пиво. Мы
хотим пить и это наша субъективная установка, субъектив-
ный мотив. На полке магазина стоит рядок бутылок. На каж-
дой — этикетка. Если во всех бутылках пиво из одной бочки, мы
на этикетки не смотрим (в этом случае на всех или одна и та же
этикетка, или все они вообще без этикеток). Какое отношение
есть между этикетками? — Отношение тождества (отсут-
ствие этикеток — тоже этикетка). Теперь представим себе,
что этикетки разные, а пиво в бутылках одно и то же. Какое
отношение между этикетками? — Различия. А между бутыл-
ками? — Тождества. Порядок этикеток фиктивный, т. е. он
не соответствует порядку в бутылках. Теперь представим, что
в бутылках разные сорта пива, а этикетки одни и те же. Какое
отношение между бутылками? — Различия. А между этикетка-
ми? — Тождества. Что мы сделаем? — Поднимем скандал: нас
обманули! (Это если мы пришли за пивом, а не за этикетками,
как бывает с коллекционерами этикеток). Теперь посмотрим на
дело так: можно ли по этикетке узнать вкус пива? — Нет, ко-
нечно. Надо попробовать. Вкус пива — это нечто объективное
или соглашение? Для продавцов — это соглашение, для поку-
пателя — нет. Этикетка ничего не говорит о вкусе пива, то ли
это пиво, какое я знаю, или нет. Но если есть разные сорта и им
соответствуют разные этикетки, то тогда я уже знаю, по край-
ней мере, нечто важное: на полке разные сорта пива и я могу
выбирать. Я выбираю не этикетки, а пиво с помощью этикеток.
При этом я хочу иметь уверенность в том, что этикеток ровно
столько, сколько и сортов пива. Различие есть там, где есть и
тождество. Значит я должен быть уверен еще и в том, что на
полках в одном ряду находится именно пиво, а не ослиная моча.
Тогда порядок этикеток просто тот же самый, что и порядок сор-
тов пива. Один порядок, а не два более или менее подобных.
Именно один. Одно и то же отношение тождества и различия
между сортами пива (соответственно вкусам каждого) и между
этикетками. Вот тут уже можно вспомнить и другого философа,
который не вешал лапшу на уши — Спинозу: «Порядок и связь
идей те же, что порядок и связь вещей». Те же! Не два раз-
ных, более или менее похожих, а просто один . Один порядок
не «похож» на другой, а просто тот же самый.
"Спиноза Б. Избранные произведения. М., 1957. Т. 1. С. 407.

130 Л. К. Науменко
А теперь несколько слов и о вкусах, о которых не «спорят».
Спорят, да еще как! Жулик-продавец как раз и затеет спор
о вкусах. Объективное тождество жидкости в разных бутыл-
ках с разными этикетками он постарается спихнуть на вашу
субъективность, отодвинув объективное в субъективный мир.
И будет уверять вас, что у вас что-то со вкусом. Нам это хоро-
шо знакомо. Когда я не вижу разницы между вещью с помойки
и той же вещью в рамке на выставке какого-нибудь модерна,
меня тоже непременно будут уличать в том, что у меня «что-то
со вкусом».
Мне кажется, что оценка Лифшицем «Философии символи-
ческих форм» как новой мифологии совершенно справедлива
и точна. Если приведенная выше аргументация покажется не-
достаточной, приведем еще один образец новой и весьма ав-
торитетной современной научной мифологии. Это — гипотеза
Сепира-Уорфа о «лингвистической относительности», а в бо-
лее сильном варианте, к которому склоняется Б. Уорф, — ги-
потеза «лингвистического детерминизма». Тут мы снова встре-
чаемся с древними мифами, с «непроницаемыми дикарями» и
с «колеей». И этот научный «случай» очень близок к тому, что
мы только что говорили о бутылках и этикетках.
Суть «гипотезы» состоит в том, что наличие или отсутствие
разных слов в языке данного народа (племени) детерминирует
наличие или отсутствие перцептивного или понятийного раз-
личения или отождествления. Проще говоря, если у народа в
языке есть разные слова для обозначения разных цветов, то он
эти цвета видит. Если нет — то не видит. В последнем случае
будет, так сказать, «лингвистический дальтонизм». Впервые
такую неприятность обнаружили, кажется, в лексике Гомера
и сделали вывод, что древние греки некоторые цвета просто
не видели, не различали цветов. Ну с Гомера, как говорится,
«взятки гладки». Сам-то он то ли был, то ли не был — миф.
Ну а если был, то он, как хорошо известно, был слепым. Гомер
был слеп, но причем тут древние греки? Если у древних греков
не было «нашего» (то есть нынешнего) цветового словаря, то
цветов они и не различали. Отсюда выводы таких психологов,
какХ. Вернер, о «первобытном», «синкретическом» характе-
ре восприятия в племенных сообществах. То есть это именно
то, что и говорил А. Бергсон: люди «мыслят этикетками», не
только древние. Этикетками мыслят и некоторые исследова-
тели «дикарей»: «дикарь» — значит дурак или слепой.

Мифология живая и мертвая 131
Чтобы не показаться голословным, я процитирую амери-
канского исследователя языков индейцев Бенджамина Уорфа
(приношу извинения за размер цитаты).
«Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном
нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или
иные категории и типы совсем не потому, что они (эти кате-
гории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед
нами как калейдоскопический поток впечатлений, который
должен быть организован нашим сознанием, а это значит в
основном — языковой системой, хранящейся в нашем со-
знании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и рас-
пределяем значения так, а не иначе, в основном потому, что
мы — участники соглашения, предписывающего подобную
систематизацию. Это соглашение имеет силу для определен-
ного речевого коллектива и закреплено в системе моделей
нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем
не сформулировано и лишь подразумевается, и тем не менее
мы — участники этого соглашения; мы вообще не сможем
говорить, если только не подпишемся под систематизацией и
классификацией материала, обусловленной указанным согла-
шением... Мы сталкиваемся, таким образом, с новым прин-
ципом относительности, который гласит, что сходные физиче-
ские явления позволяют создать сходную картину вселенной
только при сходстве или по крайней мере при соотноситель-
ности языковых систем»*.
Мы привели эту длинную цитату потому, что в ней налицо
полный джентльменский набор опознавательных знаков «фи-
лософии символических форм». Здесь и калейдоскоп, и схемы,
и соглашения, и относительность, и «принципы». Здесь же и
«колея», которая «предписывает», и шпенглерово «яйцо»,
т. е. принцип «моя твоя не понимай». И это говорится всерьез
и принимается тоже всерьез, как «новая идея в лингвистике».
Реальную цену этой идеи (не отдельных наблюдений, интерес-
ных и этнологу и лингвисту, а именно принципа лингвисти-
ческой относительности) не трудно взвесить, обратившись к
наглядным примерам, приводимым самим Уорфом. Вот один.
Уорф Б. Л. Наука и языкознание // В сб.: Новое в лингвистике. Вып.
М., 1960. С. 174-175.

132 Л. К. Науменко
Хопи обозначают одним и тем же словом все летящие
предметы, кроме птиц (самолеты, насекомых, летчиков), в
то время как в нашем языке для всех этих вещей существуют
отдельные слова. Вместе с тем, эскимосы используют длин-
ный ряд слов для обозначения снега — талый, сухой, падаю-
щий, ноздреватый, рыхлый, твердый (по-русски — «наст»)
и т.д., а у англичан всего одно слово — просто снег. Воз-
никает вопрос: так что же, хопи не видят различий между
летчиком и насекомым? Слепы, как тот «непроницаемый»
бороро, который не видел различий между человеком и по-
пугаем? И мы тоже хороши: не видим разницу между талым
снегом и сухим? Нет, не напрасно мы вспомнили «колею»
и симпатичного героя: чего мучаться-то, разбираясь в «ка-
лейдоскопе»? Садись на «корочку» и катись! Без тебя уже
во всем разобрались, рассортировали, продифференциро-
вали и проинтегрировали, согласились и даже выдали пред-
писание. — Раз, два шпагой — забирай готовенького! Раз,
два — кто на новенького?
М. Коул и С. Скрибнер, американские психологи, правиль-
но заметили: «Языковое поведение самого Уорфа — возмож-
ность переводить эскимосские слова, обозначающие снег с
помощью английских словосочетаний — свидетельствует об
обратном»*. Так видит все же Уорф то, что не должен был бы
видеть согласно принципу лингвистического детерминизма!
Слово-то у него только одно, а говорит о множестве разных
видов снега. Как же он узнал об их существовании? Просто не
веря глазам своим, поверил эскимосам?
Возможно, пишущий эти строки выглядит грубым, непочти-
тельным к «уважаемым». Но и меня ведь тоже нужно понять.
Я-то тоже, нет-нет, да и оступлюсь «в колею». А колея нынче
такая: нет ничего святого, валят все подряд: «Белые пришли
грабють, красные пришли грабють», снова — белые, и сно-
ва грабють. А отдуваются за все памятники. Что уж тут «уче-
ные превосходительства»? Винить-то их за то, что памятни-
ки валят, нельзя. Хотя, с другой стороны... Они тоже не мало
«святынь» повалили, среди них и такие, как истина, добро,
красота, разум. Тоже были сенсации. Лиха беда начало. По-
следовали и «фельетонные сенсации», как сказал Лифшиц.
* Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М.: Прогресс, 1977. С. 59.

Мифология живая и мертвая 133
Оставим наших баранов, «непроницаемыхдураков», они ушли
в прошлое вместе с бессмысленным полюсом амбивалентного
мифа. Вернемся к разумному, живому полюсу, чтобы отделить
«антимиф», антимышление, откровение от «антиистины».
Главную, стержневую мысль Лифшица о мифе живом и
мифе мертвом я попытаюсь передать своими словами. По-
вторяю, каждый может сделать то же самое, сделать лучше
или хуже. Важно лишь, чтобы это было именно о том, о чем
и Лифшиц, но еще важнее — о том, о чем не только Лиф-
шиц, о чем все они — «классики».
Живой миф — это всегда о событии, которое уже ушло
и его не вернешь. Оно было, было, и то, что есть, обязано
тому, что было. Об этом, о былом, речитативом сказывает
аэд, сказываемое есть сказание. Бывшее стало былью, быль
превратилась в былину. Об этом же говорит и поэт, уже не
плененный, не очарованный мифом, вынесший миф, былое на
свет сознания. Былина стала балладой. Лифшиц прав, миф
должен был умереть, чтобы воскреснуть в поэзии. Но разве
смысл поэтического образа былого — это любование былым?
Было, быль, быльем поросло — о чем это? О мертвом или о
живом? О преходящем или о вечном?
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Так о гробах и пепелище что ли речь? Совсем наоборот:
На них основано от века,
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Вот это о чем. — О самостоянъи, о восхождении, о верти-
кали! Может быть о «божественном», духовном? Соблазни-
тельны простые решения. Но какой ценой они покупаются?
Если движение вверх — это стремление к «заветной цели»,
блаженству в мире тамошнем, то эта цель что-то вроде при-
манки, нечто вроде клочка сена, висящего перед мордой го-
лодного осла. Отчасти именно так и толковал «божествен-

134 Л. К. Науменко
ное» Фейербах, спуская небо на землю. А вот Иоанн Златоуст
говорил о другом. Он говорил о том, что Господь дал вам тело
не для того, чтобы вы спустили небо на землю, а для того, что-
бы могли обратить очи к небу, вверх. И совсем другой, прямо
противоположный «герой мыслящего духа», К. Маркс тоже
писал, что проблема не в том, чтобы свести святое семейство
с небес на землю, а в том, чтобы понять, почему земное се-
мейство обрело приют на небесах.
А вот уже современный «антимиф». Известный писатель
увидел в поэзии Пушкина... некрофилию («И пусть у гробового
входа...», «Тятя, тятя! Наши сети притащили мертвеца!..»). Ну
что ж, каждому дорога своя... мудрость. Пушкин-то, однако, го-
ворил о другом. О самостояньи человека, о жизни, которая всег-
да «вопреки». Вопреки распаду, тлену, праху, второму началу
термодинамики, вопреки смерти, хоть человека, хоть Вселен-
ной. — О вечном. Об этом же и Лифшиц. В этих строчках Пуш-
кина и вера, и надежда, и любовь. Вера всегда «вопреки». «Ве-
рую, потому что абсурдно», говорил Тертуллиан. Верю — вопре-
ки очевидности, вопреки разуму, вопреки фактам, вопреки «ба-
нальностям» повседневной жизни. Вера в чудо и сама есть чудо.
Именно в этом сила веры. А разве тот самый зеленый росток,
пробивающий асфальт, — не чудо? А само существование Все-
ленной разве не вопреки термодинамической деградации? У нее
было достаточно времени, чтобы умереть, и не один раз. А она
есть, и это факт. Тепловая смерть тоже факт. Но и жизнь факт.
Вопрос в том, какой факт взять за основу. Что есть «целая» исти-
на — смерть или жизнь, умирание или возрождение? Что долж-
но победить? Вот вам и надежда. Надежда не созерцательная,
не упование, надежда деятельная — это уже не тертуллианова
вера. — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».
А сколько памятников уже повалили искренние и лукавые
поклонники новой мифологии! — «Не было етова!». Не было
ни Сусанина, ни Кутузова, ни Чапаева, ни Жукова... Для ла-
кея нет героя. Все копаются в прошлом «правдоискатели»,
«осквернители», «гробокопатели»... Они ищут везде свою,
низкую истину. Не было панфиловцев, не было Зои Космоде-
мьянской. А победа была? — Не было и победы, ибо: какой
ценой? Тот же Жуков — просто жестокий солдафон, швы-
ряющий в мясорубку сотни тысяч жизней. Так говорит не За-
ратустра, так говорит лавочник, озабоченный исключитель-
но ценой. Может ли он понять, что «нам нужна одна победа,

Мифология живая и мертвая 135
одна на всех — мы за ценой не постоим!». Так победа и была
только потому, что за ценой и не стояли. Хорошо бы, конечно,
дешевле. Но если бы гонялись за дешевизной — был бы се-
годня от океана и до океана «Тысячелетний рейх». Надежда,
потому что истина не падение (ниц, на колени), а «самостоя-
нье человека». Вот об этой истине и Пушкин, и Лифшиц, и те,
что «Белорусский вокзал».
И любовь. Любовь не к гробам и не к пепелищам. Дикой
была бы такая любовь. Вера и надежда не только «вопреки»,
но и «благодаря». Благодаря тем, кто лег в землю и дал нам
жизнь. Их смерть есть наше рожденье и наша жизнь. Это и
есть любовь.
Берлиоз тоже верующий. Он верит в банальность. Он гля-
дит в пустые глазницы Воланда и твердит свое: «Не верю.
Быть того не может!». Он верит в заведенный порядок, при-
мерно как австрийский командующий под Аустерлицем: «Die
erste Kolonne marschiert, die Zweite Kollonne marschiert...».
Он верит в «диспозицию». Через несколько мгновений с ве-
рующим в обычный порядок с-л-у-ч-и-л-а-с-ь беда: трам-
ваем ему отрезало голову. Вообще-то говоря, — это тоже
банальность. Статистика! Но это когда с другими. А если с
тобой?
Банальность — это порядок. Это — «Ordnung» — бог
гитлеризма. «Тысячелетний рейх» строился на вере в ба-
нальность, в «Ordnung», в порядок, в «jedem das Seine»,
в «каждому свое» — нам тысячелетнее господство,
вам — печи Освенцима или тоже тысячелетнее — рабство.
А всего-то через десяток лет череп Гитлера смотрит на нас
пустыми глазницами. Тоже ведь Ordnung. Но какой! Этот
череп и страшен и смешон. Страшен не потому, что это че-
реп монстра, а потому, что из пустых глазниц на нас смотрит
пустота. И смешон потому, что вчерашний монстр, вчераш-
нее воображаемое величие — всего лишь банальный «меди-
цинский факт», не очень-то интересный. «Бедный Йорик!».
Верил в какое-то свое предназначение, надеялся, любил, а
сегодня ты пустяк в руках могильщика, завтра — прах, по-
слезавтра — глина, затычка в винной бочке. Разные есть
порядки-орднунги в жизни. Один — порядок восхождения,
другой — порядок нисхождения. Откуда посмотреть. Если
снизу, то жизнь — это трагедия, рассказанная дураком. Это
и есть «новая мифология».

136 Л. К. Науменко
Начиная разговор об отношении Лифшица к тому, что на-
зывается «современным искусством», явственно ощущаешь,
что приходится ступать на очень зыбкую, ненадежную почву.
Лифшиц категорически не приемлет модернизм. Отсюда
легко сделать (и делается) вывод: ретроград, «ископаемый
реалист», не признает «нового». Новое в этом случае пони-
мается просто как другое, не похожее на старое. В само «но-
вое» при этом не всматриваются: достаточно того, что оно
«не-старое». Тогда вся эта логика выражается одним сло-
вом — надоело.
Вот это «надоело» — феномен индивидуальной и коллек-
тивной психологии. И он не так прост, как с первого взгляда
кажется. Надоело — потому что стало привычным, баналь-
ным, общим местом. «Новое» — всегда непривычно, не-
ожиданно, маловероятно, даже исключительно. Получается,
чем неожиданнее — тем дороже. Лифшиц эту сторону дела
отчетливо видит. Проходит время, неожиданное становится
модой, привычным, банальным. Лифшиц и эту сторону от-
четливо видит. На смену одному «авангарду» приходит неиз-
бежно другой. Смакование нового и необычного оказывается
занятием «шамкающих старичков». Позолота стирается, а...
А что остается?
Это простое жизненное наблюдение отливается в вопрос:
а что было-то «внутри» нового, кроме того, что оно непри-
вычно? Лифшиц отвечает: свиная кожа. Она-то и остается.
Новое, новое, новое... —Дурная бесконечность.
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
В «новое» стоит внимательнее всмотреться. Ведь «новое»
очень часто — хорошо забытое старое. Это — во-первых.
А во-вторых, — «не все то золото, что блестит». Поэтому
кичиться авангардом не стоит. Как в искусстве, так и в фило-
софии. В свое время новым и в высшей степени авторитет-
ным была «метафизика». После Канта ее уже презрительно
клеймили как «старье». А сегодня я на книжной полке в ма-
газине нахожу полный университетский курс «Метафизики»
как безусловно новое явление в философии. Раскроешь, а
там... — количество переходит в качество, единство противо-
положностей и т. п., хорошо узнаваемое, слишком хорошо.

Мифология живая и мертвая 137
Получается, что новая-то только бутылка, а «бормотуха» ста-
рая, слишком старая. Далее можно и не продолжать: неокан-
тианство сменилось «первым позитивизмом», этот — вто-
рым, «логическим», который тоже вскоре устарел, как и
«сциентизм», не успели повосторгаться «постпозитивизмом»
и вообще модернизмом, как на дворе уже «постмодернизм».
И все щеголяло новизной. — Скучно, девушки!
Что же из этих «ума холодных наблюдений и сердца горест-
ных замет» следует?
А следует только то, что не все то ново, что кичится новиз-
ной. Что новизна — это только символ, позволяющий отли-
читься, «выпендриться», громко крикнуть. Чтобы обратили
внимание — «я не такой как все!». Примерно то же самое де-
лает павлин, когда распускает свой роскошный хвост, или ин-
дюк, развешивая свои не менее роскошные сопли. Боже, как
все это старо! Несколько лет назад один хорошо известный
математик, прослушав какой-то модерновый музыкальный
опус хорошо известного композитора, обронил (в моем при-
сутствии): «Ну, теперь я понимаю, почему выпендриваются
мои аспиранты». В математике то же самое.
Но если «бормотуха старая», а бутылка новая, то следует
из «холодных наблюдений» еще два вывода: во-первых, если
«бормотуха» старая, а бутылка новая, то «новое» — просто
символ. Отличительный знак, т. е. фикция. Ею и прикрыва-
ется «устарелая старина»; во-вторых, «новое» и подлинно
новое — оппозиция, старая как мир; в-третьих, добыча под-
линно нового — штука очень трудная и действительно редкая,
хорошо, если раз в столетие.
Вот Лифшиц и всматривается в это новое, не в эмблему,
не в отличительную этикетку, не в кок на голове или кольцо в
ноздре, не в канкан на сцене, а в то, что «сквозит и тайно све-
тит» в этой эмблеме. Вина ли его в том, что он в «новом» узна-
ет хорошо забытое и давно уже верно оцененное старое ( были
уже и кольца в ноздре, и коки на голове, и канканы, и многое
другое). Когда любуешься иными героями «прямого эфира»,
невозможно сдержать улыбку: все, кто так заботливо и проду-
манно высвечивают свою незаурядность (мужи — дамски-
ми локонами, дамы — стрижкой «под ноль») — все меченые,
сами пометили свою заурядность. Простаку невдомек, что на-
рочитая оригинальность делает ровно в два раза заметнее его
природную заурядность. Беспощадна все же бывает ирония

138 Л. К. Науменко
жизни. Когда-то Ив Монтан, «звезда» эстрады и экрана 60-х,
недобродушно пошутил, делясь своими впечатлениями о мо-
сквичках: «У нас женщины лезут из платья, чтобы показать
кожу. У вас — из кожи, чтобы показать платье». Экранные
оригиналы лезут из собственной кожи, чтобы оказаться в чу-
жой. Себя стесняются?
Распушенные хвосты, кольца в носу, тарзаньи выкрики на
подиуме — это все выражение. А что выражается, что есть
смысл символа, знака? — Вот в чем вопрос. Если смысл в том,
чтобы отличиться, произвести впечатление, «эпатировать» пу-
блику, скандализировать ее, то это безнадежная задача. Зав-
тра уже придется выставить новый скандал, послезавтра более
крутой, после послезавтра — ну, скажем, сжечь себя живьем
на публике. И тоже — «уже было». Модернизм — «фурия ис-
чезновения». В конце концов «самым неожиданным», самым
небанальным оказывается именно банальность (консервная
банка, драные джинсы, велосипедное колесо, поломанный пы-
лесос, обрывок газеты со следами селедки — да что угодно),
или нечто еще более банальное — «ничто», пустая стена, кото-
рая и выставляется на смотре достижений модернизма. Уходи-
ли от банальности в неожиданность, а встретились опять-таки
с банальностью, только обведенной рамкой, но можно и без
рамки, но непременно выставленной на показ. Да еще с цен-
ником. От «искусства» остается только этот жест — кукиш.
Искусство заключается, во-первых, в том, чтобы этот кукиш
был замечен, а во-вторых, в том, чтобы был выгодно продан.
А что еще? Если продается «ничто» — пустая комната, в ней
автор, он выдает квитанцию: «продано», а вы ему «баксы».
Рассматривая этот случай, Лифшиц ведь ничего не выдумал.
Так что же продал «автор»? — Обман, а вы заплатили «жи-
вые деньги» за то, что вас надули. Но это не простой обман.
Суть дела в том, что вы ожидали увидеть что-то, а продали вам
неожиданность как таковую. За это вы и заплатили. Это как
«лохотрон» с наперстками.
Чем же оборачивается «новизна»? — Атем, что с помощью
фокусника-модерниста вы открыли в себе дурака. Вот это для
вас и неожиданно. А может быть, кто-то тут открыл в себе
и мерзавца, садиста. «Ты этого хотел, Жорж Данден?» —
Получи.
«Ископаемый марксист» и показывает нам, что древний миф
открыл в глупости разум, в безобразном прекрасное, в живот-

Мифология живая и мертвая 139
ном человека. Новый миф открыл в человеке животное, в пре-
красном безобразное, в разуме глупость. Разве он не прав? Чьи
«истины» ископаемы? Если за сотни тысяч фунтов продают на
аукционе грязные и рваные джинсы эстрадной знаменитости,
то вам продают в буквальном смысле рухлядь, банальное ста-
рье. Но это старье стало редким. Подобное вы смогли бы най-
ти на любой свалке. Подобное — да, а такое — нет. Значит
вам продали не просто старье, а уникальное старье, т. е. вам
продали символ, фикцию. Джинсы эти носил, скажем, один
из «битлов». Самого битла вы вместе с джинсами не купили.
Да он вам вряд ли был бы нужен. Вы купили свою причастность
к редкому, знаменитому, значительному. У вас в руках его (ее)
тряпка. Вы — стопроцентный фетишист. Вы купили «причаст-
ность» к редкому, признанному и значительному. Вы купили
«магическую партиципацию». Это — новая мифология, но
она не отличается от древней. Она и есть древняя мифология.
Не та, из которой родилось искусство и вся культура, а та, что
умерла. Новый миф — мертвый. Вот что кроется за «новиз-
ной». А это разве не правда? (Нынешние «поклонники» рвут
на части одежду своего кумира, чтобы унести с собой частицу
его магического влияния на публику, т. е. уносят с собой его
«суггестивную силу». Каннибалы съедали печень врага, дабы
овладеть его силой).
Новый миф — это на 100 % древний миф. Нова в нем только
неожиданность. Съедать своих врагов было нормой, баналь-
ностью. Оторвать кусочек одежды «кумира» не банальность,
но только на фоне культуры. Новый миф паразитирует на
культуре. Наш модернист «эпатирует» именно культурную,
«приличную» публику, для которой культура уже стала ба-
нальностью. Путаны на сцене Большого театра — невидаль.
Путаны у «трех вокзалов» — банальность. Новизна только в
этом. Что тут неверного?
Выше мы сказали, что начиная вместе с Лифшицем раз-
говор о модернизме, мы вступаем на зыбкую почву. Лифшиц
категоричен в оценке. Я — не вполне. Почему?
Доля истины есть и в модернизме. Лифшиц пишет о том,
что маленький художник следует маленькой правде, а боль-
шой художник — правде большой. Но ведь тоже следует, сле-
дует на поводу! Если отражение есть копирование большой
правды, если истина не в самом художнике, а вне его, то от-
ражение оказывается диктатурой истины, которая может

140 Л. К. Науменко
обернуться и ее репрессивностью. Другими словами, если
истина только вне меня, то следование ей есть покорность.
Тогда модернист и восстает против диктатуры истины. Он, та-
ким образом, не просто сочиняет фикции, а бунтует. Впол-
не ли он не прав в своем бунтарстве? Ведь и в живом мифе
бунтует стихия. Что же бунтует в мифе мертвом? На этот во-
прос попытаемся ответить ниже.
Есть другая сторона дела, вполне не учтенная в рассужде-
ниях о фикции. Об этом скажем сейчас же.
Дело в том, что фикция — это не просто фикция, фиктив-
ностью ее содержание не исчерпывается. В ней есть своя
правда.
Я не вполне уверен потому, что мы не учли еще один аспект,
нюанс, «оттенок». Подадим его следующим образом. Я, как
и миллионы других простаков, привык в этой сфере (сфере
искусства) судить просто, ну, скажем, по Канту (нынешние
«фокусы» ему не были известны и он просто переводил на
язык философии нормальные представления). В основе эсте-
тического суждения, суждения о прекрасном, лежит суждение
вкуса. Прекрасно прежде всего то, что мне доставляет удо-
вольствие. Какое удовольствие может доставить ребус, изо-
браженный на холсте: на месте носа — уши, глаз на животе
и т. п., а то и просто «черный квадрат»? Я допускаю, что раз-
гадывать ребусы интересно, я допускаю даже, что интересно
знать, какие кошмары видит во сне и переносит на холст ху-
дожник. Но мне не понятно, почему это должно доставлять
удовольствие (заглядывать в чужие сны). Я понимаю, что
это — «внутренний мир» художника. Но в психиатрической
больнице врач тоже заглядывает в чужие бредни. Может,
дело не в самом бреде, а в том, кто бредит? Но это когда
бредящий уже известен. А когда нет? Как отличить баналь-
ный бред от «священного безумия»? Как узнать, что вот этот
бредящий — просто безумец, а вот этот — гений? Ведь и там
и тут — «внутренний мир».
Вкус — во мне, скажем, на языке. Вкусное — вне меня.
Так, может быть, дело во вкусе? А о вкусах не спорят? Я лов-
лю себя на мысли о том, что, может быть, просто мои вкусы
устарели, мой ум не достигает той высоты, на которой творит
художник-модернист? Как это у Льва Толстого во «Власти
тьмы»: отрицаете высший разум своим человеческим умом.
А если ум-то ваш глупый, что тогда? На выставке современ-

Мифология живая и мертвая 141
ного искусства во взглядах, бросаемых «посвященными» на
меня, это очень просто читается. Ну а мне-то кажется, что
они просто «изображают» понимание и удовольствие. И по-
дозреваю, что понимают они не более моего. А изображают
понимание именно для меня, таких как я и для самих себя
тоже. Подозреваю, что в 99 % случаев дело обстоит именно
так. Или я не прав? Меня утешает только то, что в моих подо-
зрениях ничего выдающегося нет, что я не один такой бестол-
ковый. Но вот сколько я ни допрашивал «понимающих», ни
один из них так и не сказал мне ничего путного, кроме одного:
вот это символизирует то-то, вот это — другое и т. п. В самом
деле, мне не понятно простое: что хорошо, а что плохо. По-
чему уши выше лба — это хорошо? А уши на месте — плохо?
Когда мне начинают объяснять, то картина превращается в
ребус. — Опять разгадывание ребусов. Да я и сам так могу!
Меня интересует другое: к чему-то стремился художник, это
что-то было его целью или нет? Может быть, он просто пре-
давался грезам, бреду и водил кистью по холсту по принципу
«что получится». Тогда как отличить его от осла, размазыва-
ющего хвостом краску по поверхности ворот? Тогда какая же
это «свобода воображения»? Тут чистый детерминизм, только
«изнутри», а из подкорки или из желудка — не все ли равно?
Меня интересует, отличается то, что он делает, от того, что
задумал? Если не отличается, то тут и искусности, мастер-
ства, удачи не требуется. А если отличается, то что именно он
задумал? Задумал ли он нечто расшифровать или, напротив,
зашифровать? Открыть или закрыть? — Вот в чем вопрос.
И главный вопрос: то, что он открывает или закрывает, про-
тивостоит потоку его субъективности или нет? Если противо-
стоит — то это нечто объективное. А если нет, то его рука
просто блудлива, как хвост осла, и делает что получится и как
получится. Почему это должно быть интересно?
Несколько лет назад один молодой кинорежиссер сказал
как-то: "Катюша" (это где «расцветали яблони и груши») — ге-
ниальный примитив». Это, конечно, была «парадигма». «При-
митив» — это мне понятно, т. е. эдак-то я и сам могу. Я вовсе не
против примитива, особенно если он из эпохи «древнего мифа».
Примитив — это когда рисует «неумеха». Это тоже — не «кот
начхал». Если вы никогда не пробовали рисовать, то и косо-
бокий домик с дымом из трубы — удача, редкое, менее веро-
ятное, чем если бы вы нарисовали нечто ни на что не похожее,

142 Л. К. Науменко
просто каракули. Ну а «гениальный примитив»? Что его делает
гениальным? — Мимезис, искусное подражание неумелости,
примитиву. В этом случае художник — просто реалист, только
он изображает не домик, а неумелость, детскость, сознатель-
но впадает в детство, как пакостник сознательно впадает в
скотство. Это уже не просто неумелость и не просто скотство.
Это — изображение неумелости и изображение скотства.
Чем реалистичнее он это делает — тем интереснее. Мимезис
становится натурализмом наоборот. — Приехали! Верну-
лись к тому, с чего и начал древний миф. Только в ликах древ-
него мифа — радость открытия мира. Их выражение живо, на
этих ликах — удивление, в их движениях и позах даже восторг,
живая игра стихий и выражений. Это — радость удачи поймать
и выразить неуловимое. В ликах нового мифа — пресыщен-
ность и скука, желчная гримаса во всем изуверившегося и (не
исключено!) отчаявшегося одиночки — интеллектуала эпохи
«Заката Европы». Вот об этом и пишет Лифшиц. Но разве в
этой гримасе нет никакой правды?
Вернемся к Канту. Вкус во мне, вкусное вне меня. «О вку-
сах не спорят» — это когда вкус на языке. Но Кант имел в
виду другое. Тот случай, когда вкусное оказывается объектив-
но вкусным, когда оно обязано быть вкусным не только для
меня, но и для всех, когда оно объективно выстроено так, что
не может не доставлять удовольствие, когда оно пропорцио-
нально, гармонично, словом — когда оно прекрасно. Оно во-
все не рассчитано на то, чтобы доставлять мне удовольствие.
Оно самодостаточно. Оно — «целесообразность без цели».
Без внешней цели. Цель — в нем самом, в соотнесенности
деталей, в соотнесенности с целым, в порядке и гармонии.
Не нравится этот порядок? — Покажите, сотворите другой.
Но не говорите, что беспорядок — это и есть порядок. Беспо-
рядок как-нибудь обойдется и без вас, возникнет и утвердится
сам собой. Эка невидаль — скотство! Да раздвинь «портье-
ры» — какое столетье на дворе? — «Все те же сны». Тор-
жествует, правит бал свинство, хамство, дикость, бессмысли-
ца — все то, что было на балу у Воланда.
Причем тут «Мастер»? Чего хочет модернист? Добавить к
этому еще и свое? Так жизнь несет с собой модернизм или
мертвечину?
Вернемся к новизне. Новизна — это бог модернизма. Но-
вый бог — новый миф. Это принцип. Новое хорошо только

Мифология живая и мертвая 143
тем, что оно ново. Но это тавтология. Я задаю сам себе са-
мый простой вопрос: а почему новое хорошо, а старое плохо?
Скажем, если я имею старый холодильник и он прекрасно де-
лает свое дело, то почему точно так же, а возможно и хуже,
делающий свое дело холодильник лучше старого? Можно ли
услышать вразумительный ответ у поклонников новизны?
Единственное, что можно услышать в ответ: «потому, что он
новый».
Но есть и антитезис: новое плохо потому, что оно новое.
А старое хорошо потому, что старое. Этот антитезис — тоже
дежурная «практически-истинная» парадигма. Теории этой
парадигмы еще нет. Но действует она с полной очевидностью.
Это — погоня за «раритетами», страсти в стиле «ретро».
Чем старее — тем лучше. Почему лучше? Платят бешеные
деньги за безусловно новую модель «тачки» и столь же (если
не более) бешеные деньги за безусловно старую модель. Вза-
имоисключающие ценности прекрасно уживаются. А есть ли
разница между новым и старым? Нет, пожалуй, ибо и там и
там просто фикция, нечто лишенное всякого содержания. Вот
две теоремы-коротышки: «новое хорошо тем, что оно не ста-
рое», «старое хорошо тем, что оно не новое». Жизнь «цен-
ностей» не чужда и диалектике. Очень высоко ценится старое
в новом обличье и новое в старом. В какой-нибудь древней
испано-сюизе стоит сверхмощный современный мотор. Это
уже — супер. И смысл этой новизны только в том, чтобы по-
разить и отличиться.
Модернизму с его богом Лифшиц противопоставляет раз-
умный консерватизм. В этом случае и новое — не просто
другое, а когда оно ступень на лестнице, ведущей вверх. Это
подлинно новое. Но об этом ниже.
Однако достаточно, пожалуй, о новой мифологии. Она сама
о себе вполне членораздельно сказала: ф-и-к-ц-и-я. Фикция
и снаружи и изнутри. Тогда она просто не стоит тех слов, что
на нее затрачены.
Есть, однако, еще один момент. Строго говоря, просто фик-
ций не бывает. Что-то фикция все же отражает, непременно
отражает. Напомним, идей, ложных самих по себе, не быва-
ет. А это значит, что и мир фикций, хотят того его устроите-
ли и обитатели или не хотят, кое-что отражает. Художник-
модернист полагает, что он создает некий особый мир, ана-
лога которому не найти ни в реальности, ни в воображении

144 Л. К. Науменко
других мастеров жанра. Мир настолько уникальный, что он
не может навести на мысль об отражении. Его принцип — не
отражение, а отвращение. Ненароком, а иногда и созна-
тельно, он выдает правду: его искусство и есть точная копия
отвратительного мира. Никуда и в этом случае не деться
от отражения. Так что от Лифшица сие не зависит. И сколь-
ко бы поклонники модернизма и постмодернизма не кляли его
«ископаемый реализм», его правоту подтверждает практика
самого модернизма.
Вспомним Файхингера. За пару лет его книга «Als ob» вы-
держала десяток изданий едва ли не во всех странах «цивили-
зованного мира». (С чего бы это?) А дело в том, что Файхингер
сказал правду об этом цивилизованном мире. Этот мир пре-
вратен, фиктивен, он — одна огромная разросшаяся «клюк-
ва», система фикций. Фиктивная экономика, (не напрасно же
заговорили о «физической экономике»), фиктивные ценно-
сти, фиктивная демократия и т. д. Все als ob, как если бы. Нам
не надо бегать далеко за кордон, чтобы познакомится с als ob.
Очень метко было сказано об эпохе «развитого социализма»:
«Они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем».
Очень многое было «als ob»: как бы социализм, как бы демо-
кратия, как бы марксизм. Генсек, в жизни ни одной книжки
Маркса не прочитавший, — как бы марксист, как бы комму-
нист. Я прекрасно знаю, что это такое. Не одну неделю про-
сидел взаперти на «госдачах», сочиняя в компании с другими
«служивыми перьями» истины в последней инстанции — до-
клады, речи, статьи Генеральных и просто «секретарей». До-
кладывающий секретарь — это как бы автор, а автор, т. е.
я — это как бы он. Можно ли представить себе, чтобы, ска-
жем, Ленин или Черчилль читали по шпаргалке, написанной
помощником? Да если помощник в состоянии творить абсо-
лютную истину (а так она и подавалась), то почему помощ-
ник не секретарь? (Может быть потому, что тогда секретарь
останется без работы? Помощник в свои помощники его бы
не взял). Впервые попав на «творческие дачи», я делился по
неопытности своим недоумением. А меня утешали (кажется,
это был автор «экономной экономики»): из тех строчек, что ты
написал сегодня, завтра сделают десяток-другой диссертаций.
Он был прав, но недоумения не рассеял. Так что кого—кого,
а нас этим als ob удивить невозможно. Расстрелять из пушек
собственный парламент — это как бы демократия. Маркс

Мифология живая и мертвая 145
верно говорил: «превратное миросозерцание превратного
мира». А про нынешний миф каждый меня легко дополнит.
Получается совсем по-Лифшицу: устами фикции глаголит ис-
тина. — Бедная истина! «У них» — не лучше. За это уже по-
ручился Файхингер. Вот такие получаются пироги. Жив еще
мертвый миф. А о мертвых, как давно уже было сказано, «aut
bene, aut nihil». Хорошего сказать нечего. А потому сказанно-
го достаточно.
Отражение или подражание? — информация
к размышлению
Мне нравится эта формула — «информация к размышле-
нию». После того, как мы рассмотрели некоторые главные
линии анализа Лифшицем природы мифа, можно поставить
и некоторые проблемы для критического рассмотрения одно-
го аспекта теории Лифшица. Именно после, а не до или по-
путно. Теория мифа Лифшица — частный случай того, что
он сам называл «онтогносеологией». Эту сторону дела можно
обсуждать только после того, как мы уже взобрались на вер-
шину, усвоив сказанное Лифшицем. Поднять проблему не для
того, чтобы поспорить, а для того, чтобы поразмышлять. То,
что я намереваюсь сказать ниже — не полемика с Лифшицем
и даже не сомнение в истинности некоторых его утверждений.
Скорее — это предостережение от неверного понимания
ведущей идеи его «онтогносеологии» — идеи отражения.
На мой взгляд, основания для этого есть.
Прежде всего опасение вызывает мысль о зеркальности.
«... Духовный мир человека не простой продукт его биологи-
ческой и социальной жизни. Сознание представляет собой не-
что большее — оно является зеркалом объективного мира»
(С. 241). В разных вариантах и по разным поводам, и в поле-
мических и в теоретическом контекстах эта мысль выступает
у Лифшица как «иносказание истины», а истина в его рабо-
тах — главная категория.
Понятно, что «зеркальность» — это метафора. Но метафо-
ра — средство раскрытия сути дела. Эта метафора заслоняет
суть. Лифшиц превосходный стилист. Я имею в виду, конечно,
не просто стилистику речи, но стилистику мысли. Метафора
функциональна, она гибче и резче прорисовывает мысль, ее

146 Л. К. Науменко
тонкий, рискованный, «на грани», «эйдос». Выполняет мета-
фора «зеркала» эту роль? Разъясняет ли она смысл отраже-
ния как познания объективной истины или, напротив, затем-
няет его, приближает ли к нам этот смысл или отдаляет его?
Речь идет об истине, т. е. о соответствии наших субъек-
тивных представлений объективной реальности, того, что «в
нас», тому, что «вне нас». Сделав один шаг вперед, скажем
точнее — того, что в нас, тому, что не зависит от нас.
Это уточнение существенно, особенно в контексте лифши-
цевских представлений. Миф (и древний, и современный) так
или иначе соответствует тому, что «вне нас». Но это не зна-
чит, что мифология истинна, ибо «отражает». Мысль Лифши-
ца глубже. Выше мы сказали, что современный миф («мерт-
вый») соответствует тому, что вне нас — фиктивной реаль-
ности, что однако не делает его истинным. Гегель различал
«существующее» и «действительное». Лифшиц точно так же
различает подлинное и неподлинное существование, как мы
отличаем «настоящего» поэта от поэта плохого. Оба — вне
нас. В этом измерении один нисколько не лучше другого. Что-
бы различать их, необходимо какое-то иное понимание дей-
ствительности, того, что «вне нас».
После этого уточнения следует сказать, что если истина
есть соответствие наших представлений объективной реаль-
ности, того, что в нас, тому, что не зависит от нас, то обе
стороны отношения — реальность и мы — одинаково суще-
ственны: и объективное, и субъективное. Истина — это и
есть «одно в другом», объективное в субъективном. Позна-
ние как отражение в том и состоит, чтобы сделать объек-
тивное достоянием субъекта — знанием, присвоить объек-
тивное, сделать его своим. Идея зеркала, представляя одно,
исключает другое, субъективное, аннигилирует субъекта.
Вместе с этим она аннигилирует и противоположность ис-
тины и заблуждения, ибо одинаково добросовестно отражает
содержание того и другого.
В самом деле. В зеркале нет ничего, кроме объекта, кроме
того, что в нем отражается. Идеальным будет такое зеркало,
«которого нет», т. е. такое, которое без потерь возвращает
луч света. Это — «ничто», обладающее волшебной способ-
ностью создавать «нечто» — двойника объекта.
Вот и вопрос: можно ли рассматривать человека как такое
«ничто»?

Мифология живая и мертвая 147
Сделаем второй шаг. «Тайна» зеркала — это тайна пре-
ломления, тайна призмы, границы двух сред, в пределе — это
тайна прозрачного стекла, которое есть, но его как бы и нет:
свет проходит сквозь него не задерживаясь, без потерь. Ребе-
нок, протягивающий ручки к зеркалу, пытается поймать свое-
го двойника за нос, обезьяна строит ему рожи, но мы знаем,
что она строит их самой себе. Стало быть, в зеркале им обо-
им дана фикция, удвоенное одно, ложь. Зеркало врет. Тре-
буется некоторый жизненный опыт, чтобы убедиться в этом
(опытные мамы советуют не показывать зеркало ребенку лет
до двух-трех). Добавим к сказанному: на границах двух сред
луч преломляется, сквозь стекло проходит прямо (ибо в сте-
кле — две границы, на входе и на выходе), в зеркале луч пре-
ломляется пополам — возвращается обратно.
Сделаем третий шаг. Зеркало отражает. Смысл отраже-
ния — отталкивание, отбрасывание. Луч, как и мячик от сте-
ны, отскакивает от поверхности зеркала. Идеальное зеркало
отталкивает, отторгает луч. Но ведь смысл использования
метафоры зеркальности обратный, прямо противополож-
ный: оно призвано объяснить не отталкивание, а присвоение
объекта, объяснить, как объективное становится моим, зна-
нием. Следовательно, метафора зеркала бессмысленна.
И четвертый, последний шаг — главное. В зеркале ни-
чего нет. Двойника нет без нашего глаза. В нем нет образа,
как и в прозрачном стекле. Оно только отбрасывает луч, а
принимаем в себя его мы. Оно только стекло, глупое стекло.
Образ возникает только тогда, когда отброшенный без по-
терь (или прошедший сквозь прозрачное стекло) луч наты-
кается на нас, на наш глаз. Пытаясь объяснить отражение с
помощью зеркала, мы само это отражение объясняем, ссы-
лаясь на человека. В Зазеркалье ничего нет, отброшенный
луч без нашего глаза ушел бы в бесконечность. Это мы его
остановили.
Аристотель понимал под отражением нечто другое: одно
запечатлевается в другом, форма одной вещи в материи
другой, как печать в воске. Именно это, а не зеркало и есть
исходный пункт «теории отражения». Отражающее должно
быть податливым, восприимчивым, не чистой поверхностью,
а хотя бы немного загрязненной. Это и есть та исходная мо-
дель, которую стоит обсуждать. Это — просто факт, призван-
ный объяснить познание.

148 Л. К. Науменко
У Аристотеля «объясняющая», т. е. теоретическая мо-
дель — это «мимезис», подражание. Лифшиц в некоторых
местах одобрительно отзывается о теории мимезиса. В этой
модели есть нечто истинное. Субъект приводит свои представ-
ления в соответствие с объектом, внешней вещью; в своих
действиях и в результатах своих действий приспосабливается
к объекту, строит его подобие, подражает ему. Результат под-
ражания — картина, подобие объекта. Понятно, что подобие
может быть лишь более или менее точным, лишь приблизи-
тельным. Этим и следует утешиться, как и привычкой, ко-
торая «замена счастья». Замена! А не само счастье. В нашем
случае — счастья познания, обладания не подобием, муляжом
истины, а самой истиной, то самое обладание, которое иной
раз достовернее, убедительнее, объективнее самой реально-
сти. Это, а не подобие и есть чудо познания. Качаловский Ба-
рон достовернее, истиннее, объективнее, чем тот «внешний»,
которого показывал актеру Гиляровский на Хитровке.
В самом деле, разве не вошел в реальную жизнь Дон Ки-
хот Ламанчский, разве не стоит ему памятник на площади в
Испании? (Заслуживает ли подделка памятника?) Если куль-
тура — это не совокупность «привычек», а реальность, как
и все историческое бытие человека, то Дон Кихот — звено
этой реальности. Не приближение к реальности, а сама ре-
альность, тогда как персонажи «банальной реальности» по-
вседневной жизни — лишь бледные копии этой реальности.
Разве не так? Разве «внутреннее» и «субъективное» не стало
внешним и вполне объективным, копия реальностью? Почему
так? Почему у «приблизительно» объективного хватило энер-
гии стать просто объективным. — «Суггестия», сила привыч-
ки? Лифшиц сам категорически отвергает такой вариант
объяснения (хоть психологией, хоть социологией познания).
Опровержения им «суггестивных моделей» убийственно убе-
дительны! И сам, к великому нашему сожалению, вспоминает
в одном месте пресловутые сто талеров в кармане и в реаль-
ности. В том же самом смысле, что и Кант: не станете же вы
утверждать, что между реальными ста талерами и воображае-
мыми нет разницы? т. е. между бытием и мышлением, между
реальностью и фикцией. Станем, обязательно станем! Реаль-
ные сто талеров — это тоже фикция, как и «деревянные руб-
ли» и нынешний заменитель богатства доллар. Станем, потому
что бумажка, на которой написано «сто талеров», — это тоже

Мифология живая и мертвая 149
фикция, соглашение, удостоверенное только подписью прус-
ского короля. А способны ли мы безоговорочно верить подпи-
сям под «соглашениями» короля, правительства, банка? Так
что это еще вопрос: фикция ли эти сто талеров или нет, обе-
спечены ли они золотыми запасами, товарами, всей экономи-
кой или только подписью чиновника. Кому-кому, а уж нам-то
эти истины слишком хорошо известны, как и разница между
«приблизительно» и «точно» (приблизительность — это ре-
зинка, которую ловкий финансист склонен растягивать до тех
пор, пока она не порвется).
Говоря об отражении как подобии, мимезисе, Лифшиц име-
ет в виду классический «гносеологический треугольник»: объ-
ект — подобие (картина) — субъект, художник, сравниваю-
щий то и другое, подгоняющий второе под первое. Возражая
противникам теории отражения, Лифшицуказывает только на
то, что картина может быть полной, охватывающей широкий
круг явлений (реальности), и тогда это настоящее искусство.
А может быть и не полной, ущербной, схватывающей только
фрагмент реальности. Тогда она — плохое искусство. В от-
дельных местах своей книги Лифшиц к этому и сводит всю
разницу между гением и бездарем.
Не будем голословными. Полемизируя с И. Видмаром,
противопоставляющим иррациональное (по мнению Видма-
ра) чудо искусства рациональному мировоззрению художни-
ка (речь идет о Толстом), Лифшиц пишет: «Если эта разница
(между субъектом и объектом. — Л. Н.) существует, то субъ-
ективный образ предмета можно сравнить с его оригиналом,
чтобы установить верность отражения. Если же талер в уме и
талер в кармане есть одно и то же, то "рациональным мери-
лом" (мировоззрением. — Л. //.), конечно, делать нечего»*.
Возражая И. Видмару, уподобившему чудо искусства Тол-
стого дереву, которое зацвело в самом Толстом (в его «душе»,
«творческом воображении»), Лифшиц пишет: «Допустим,
что художник хочет изобразить цветущее дерево. Если это
талантливый художник, то он сумеет достигнуть своей цели,
и дерево, по выражению И. Видмара, "зацветет во мне".
Но здесь-то и возникает вопрос: должен ли я отличать дерево,
которое цветет во мне, от другого дерева, которое цветет на
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. С. 239—240.

150 Л. К. Науменко
самом деле, т. е. в саду? Похоже ли первое дерево на второе, и
можно ли сравнить изображение с оригиналом с точки зрения
истины и лжи?»*.
Я бы ответил на этот вопрос так: можно, если речь идет о
таланте, нельзя — если о гении.
Что я имею в виду? — Творчество. Тот самый случай,
простой и очевидный факт, когда знание уже есть, а того,
чему оно соответствует, еще нет. Если перед изобретате-
лем, художником, ученым стоит задача создать то, чего еще
нет — чему он подражает, с чем сравнивает? Образ налицо,
а объекта нет. У погрузившегося в ванну Архимеда в «уме»
расцветает дерево раньше, чем он его увидел в саду. И вот го-
лый и мокрый он выбегает и кричит «городу и миру» — «Эв-
рика»! Нашел! Где нашел-то? — В себе. Можно, конечно,
натужившись, найти в этом случае какое-то подражание.
Но тогда другой пример: «воображаемая геометрия» Ло-
бачевского. Ни у него, ни у Гаусса, ни у Больяя, сделавших
то же самое, не было ни малейшего сомнения в том, что эта
геометрия истинна. Дерево расцвело, а «сад», т. е. оригинал,
объект, с которого могла быть списана эта картина, искали
еще несколько десятилетий. Да разве дело только в «неев-
клидовой геометрии»? Таких фактов — пруд пруди. И все
это — факты «опережающего воображения», отражения,
опережающего подражание.
Логика таких открытий — обратна логике отражения-
мимезиса: сначала результат, образ, потом поиск того, обра-
зом чего он является.
Что здесь не только существенно, но и чрезвычайно важ-
но? — то, что открытие знаменитой таблицы элементов при-
шло Менделееву «в голову» случайно, более того — во сне.
В чем суть происшедшего во сне? А в том, что имеет место и
наяву. Перед Менделеевым куча элементов: кислород, угле-
род, золото, азот, свинец, серебро... — хаос. То же самое и во
сне. В его воображении. Деталей много, а порядка нет. А мо-
жет быть вообще его нет, так сказать, объективно? Субъект
вносит порядок в беспорядочное. Он творец порядка. Это
как раз и подсказывают мастера «философии символических
форм», соблазнители. Сам он и вносит порядок, а потом лю-
ЛифшицМих. Мифология древняя и современная. С. 239.

Мифология живая и мертвая 151
буется цветением своего ловкого воображения. Но вот за-
гвоздка: из того, что сложилось в цветущей голове, шубу не
сошьешь, атомный реактор не слепишь. Тут как с австрий-
скими артиллеристами под Веной: целились в воображаемых
турок, а попадали в реальных. А может, и Хиросима — это
только во сне? Да нет, воображаемое стало реальностью, к
сожалению.
Лифшиц, конечно, прав. Это бред, а не философия. И в
этом случае — отражение, только механизм его не подража-
ние, не мимезис. Менделеев, конечно, не изобретает порядок,
он его ищет, ищет в объекте, а находит в голове, в тех слу-
чайных комбинациях, появляющихся и исчезающих, из кото-
рых только одна соответствует объекту, т. е. истинна. Но это
соответствие потом, а сначала надо получить сами комби-
нации, гипотезы, проследить выводы из каждой, отбросить
негодные, выбраковать, доводя до опыта. Останется именно
наиболее правдоподобная, удачная, совпадающая с объектом,
соответствующая ему, т. е. истинная. Но логика тут обрат-
ная! Сначала результат, потом сравнение с объектом в
опыте, с «садом». Так чем же руководствуется «цветущий»
субъект, если он лишен возможности иметь объект перед гла-
зами и следовать его логике? Что-то должно его вести, что-то
должно заменить ему внешнюю реальность? Иными словами,
если интуиция — это не «что хочу, то и ворочу», то как объ-
ективное предстанет перед субъектом? А в том, что оно пред-
станет — нет никакого сомнения.
Прежде чем ответить на этот вопрос и ответить на него
вместе с Лифшицем, обратим внимание еще на одну сторону
дела, тоже решающе важную.
Лифшиц утверждает, что бездарный художник следует ло-
гике отдельного факта, т. е. абстрактному, упуская из вида
целое. Талантливый видит целое, смотрит шире и находит
«удельный вес» самого отдельного факта. И. Видмар в На-
таше, танцующей в доме своего дядюшки, увидел просто факт
гениального воображения Толстого. Для него тут танец и все.
Лифшиц с огромной убедительностью показывает, что в этом
танце отобразилось очень многое, все, что входит в мировоз-
зрение художника. И без этого широкого смыслового поля
сцена в домике дяди, как и сцена охоты, окажется просто за-
бавной игрой воображения, наподобие тех «этюдов», которые
сегодня не сходят со сцены и с экранов. Это та самая деталь,

152 Л. К. Науменко
в которой и предстает целое (как в чеховской «Чайке» оско-
лок бутылки на плотине, в котором без всякого описательного
многословия «отражается» картина летней ночи). Чем же за-
мечателен танец Наташи, который удивил и Николая Росто-
ва, и всех присутствующих, а Анисью Федоровну, крестьянку-
экономку, довел до слез? Тем ли, что она искусно подражала
танцующей крестьянке? — Да она впервые с этим столкну-
лась, она и говорить-то по-русски скорее всего начала, уже
владея французской речью! Она не подражала «внешней ре-
альности». Эта реальность пробудилась в ней самой, она сама
стала этой реальностью. Именно в этом чудо.
«Она сделала, — пишет Толстой, — то самое и так точ-
но, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна,
которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок,
сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациоз-
ную, такую чуждую ей, в шелку и бархате воспитанную графи-
ню, которая умела понять все то, что было в Анисье, и в отце
Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке»
(курсив наш. — Л. #.).
Лифшиц цитирует эти строки. Так о каком же подражании
или подобии тут может идти речь? О какой «внешней реаль-
ности»? Наташа и крестьян-то «натуральных», «естествен-
ных» (не дворовых лакеев), «подлинных» увидела только тут,
у дядюшки! Не у кого и некогда ей было учиться. Она сразу
стала, сама стала «барышней-крестьянкой», «стала, — пи-
шет Толстой, — улыбнулась торжественно, гордо и хитро-
весело, первый страх, который охватил было Николая и всех
присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они
уже любовались ею». Страх, что она попробует и не сумеет
подражать. А что здесь? — Здесь опять-таки — результат
прежде процесса. Заметим, «сквозь смех прослезилась».
«Сквозь смех», потому что она не стала крестьянкой, осталась
графиней. А прослезилась потому, что будучи графиней, она
стала человеком, как все. Как точен Толстой! Если бы Анисья
только смеялась, то было бы то же самое, что и с нами, ког-
да мы видим хорошего пародиста. Пустит ли слезу кто-нибудь
из нас? Нет, то, что делает Наташа, — не пародия. Потому
и слезы именно сквозь смех, ибо в пародии предстает что-то
другое.
А вот теперь и общий вопрос: как получается такое «чудес-
ное отражение»?

Мифология живая и мертвая 153
Другая сторона, о которой мы заикнулись выше, состоит в
том, что если художник (ученый, инженер, политик и т. д.) ви-
дит шире и учитывает связи глубже, чем бездарь, упирающий-
ся носом в факт, то он все равно, если верить теории мимезиса,
идет на поводу не у отдельного факта, а у целого. Масштаб
охвата «внешней реальности» тут положения не спасает. Все
равно он на поводу. Раз на поводу — значит не свободен,
если не свободен — то и не естественен, если не естественен,
то его картина и не совпадает с реальностью, а будет поддел-
кой под нее, пародией. Это как раз то, чего боялись «все при-
сутствующие» в доме дядюшки Наташи Ростовой.
Вот что надо объяснить с позиции «теории отражения». До-
бавим: повернется ли у нас язык назвать сочувствие, сопере-
живание, сострадание подражанием? Неужто не почувствует
страдающий фальшь? Мы в таких случаях говорим иначе: твоя
боль — моя боль, твое горе — мое горе. Говорить о понимании
мало: твое (объективное для меня)и есть мое (субъективное).
Ты это в самом себе переживаешь. В этом случае подражание,
«мимезис» — большая, очень большая неправда.
А где же правда?
Гете как-то пошутил: если художник хорошо нарисует моп-
са и второй мопс предстанет «как живой», то будет только на
одного мопса больше, только и всего. Прав ли был великий
поэт?
Думается, что не вполне прав. Будет не просто два моп-
са — живой и искусственный. Будет элементарное чудо искус-
ства. Как факт искусства — это действительно малоинте-
ресно. Но даже примитивное искусство как факт — чудо.
Можно насмехаться над неразвитым эстетическим мышле-
нием, восхищающимся простой «похожестью» изображения
на объект, но эта насмешка поспешна. Восхищение — пер-
вая реакция неискушенного зрителя. Смысл ее такой: сде-
лать изображение похожим на объект, изобразить мопса «как
живого» трудно. В наивном восхищении простым подоби-
ем звучит восхищение не вторым мопсом, а художником.
В наивном восхищении точным изображением звучит простая
мысль: так не всякий может.
Тому, кто усмехается, видя удачный рисунок ребенка, можно
сказать: «Попробуй сам». Уверен, что первой детской удачной
«пробой пера» Гете родственники восхищались, восхищались
именно тем, что его мопс был почти как живой. Для нехудож-

154 Л. К. Науменко
ника похожесть всегда чудо. Для художника — примитив:
смеется над вторым мопсом умелый, искусный. Восхищает-
ся — неумелый, неискусный. О чем это говорит?
«Искусство» и «искусственность» — два слова общего
корня, но смыслы разные. Где нет тождества — нет и проти-
воположности. Наивный имеет в виду тождество, искушен-
ный в искусстве — противоположность. Первый восхищается
элементарным явлением искусства, второй элементарностью
этого явления. Говорят они о разном.
Заметим, что общий корень с искусством и искусственно-
стью имеет еще одно слово — «искушение». Стоит поставить
их в один ряд и станет понятным восхищение простака фактом
простой похожести второго мопса на первого. Почему вос-
хищается простак? Он восхищается не вторым мопсом, а на-
чинающим художником, одолевшим искушение намалевать
«черт знает что». Фотографией не восхищаются потому, что
от фотоаппарата никакой искусности и не требуется. Он про-
сто не может иначе. Он не знает искушения, а человек знает.
Это — искушение свободой, свободой хотя бы руки, не гово-
ря уже о воображении. Рука человека по природе своей имеет
несколько степеней свободы, что делает ее блудливой. Фото-
аппарат не имеет. Намалевать «черте-что» может и осел сво-
им хвостом, нарисовать именно «вот-это» — только человек,
причем умелый и способный преодолеть искушение, подчинить
свою свободу необходимости, т. е. объективности. Логика сво-
бодной руки — произвол. Логика рисующей руки — объектив-
ность. Это значит просто то, что свою свободу «искусный» сде-
лал своим предметом, осознал ее. Первое явление этого осо-
знания — подчинение логики руки логике объекта. Насколько
это трудно — можете попробовать сами. Сумеете ли одолеть
«искушение свободой»? Это и есть первое явление искусства
как чуда. Словом этим мы не награждаем обычное, банальное,
легкое. Чудо всегда неожиданно, оно всегда уникально. Если
вдуматься в смысл слова «уникальное», мы найдем, что на са-
мом донышке его лежит не «редкое», не похожее на все другое,
не просто «иное», а маловероятное. От него производны и
редкость, и неповторимость, и уникальность. Высшая степень
маловероятности — «сверхестественность», т. е. чудо, абсо-
лютная невероятность.
Что более вероятно? Сделать второго мопса «как живого»
или намалевать «черте-что»? Ответ ясен. Мы восхищаем-

Мифология живая и мертвая 155
ся каракулями дитяти тогда, когда он вообще стал способен
взять в руки карандаш. Взять в руки карандаш — менее веро-
ятное, чем отказаться от него. «Точка, точка, огуречик. — Вот
и вышел человечек», — Это менее вероятно, чем карандаш.
И мама, папа, дедушка, бабушка уже в восторге от чуда.
Банальным не восхищаются потому что оно слишком ве-
роятно, «легко». В нем нет чуда. Наиболее вероятное для
младенца положение — лежачее. Менее — ползание, еще
менее — стояние, еще менее — стояние на пуантах и т. д.
Наиболее вероятное положение маятника — это когда он в
нижней точке. Наименее — неустойчивое равновесие в верх-
ней. Наиболее вероятное для Пизанской башни — упасть.
Глупость вероятнее, чем ум. Скотство вероятнее, чем чело-
вечность. Зло вероятнее, чем добро. Взять вероятнее, чем
отдать. Все это — преодоление искушения падения в наи-
более вероятное. Бердяев прав, говоря, что кусок хлеба для
меня — это благо материальное, тот же кусок хлеба, отдан-
ный голодному — уже духовное.
Можно эту мою собственную доморощенную «теорию не-
вероятности» резюмировать так: все стоящее — это стоящее,
т. е. вертикаль. Думается, что это общее правило не знает ис-
ключений. Вера, надежда, любовь, красота и истина — это
все «маловероятное», потому-то и ценное. Цену чуда не так
уж и трудно выразить даже количественно, что и делается в
естествознании, математике, теории информации. Наиболее
вероятное состояние Вселенной — равновесное, состояние
тепловой смерти. Банально разрушение, деградация, смерть,
хаос, распад, тление, превращение порядка в беспорядок, в
хаос. Не банально, достойно восхищения — противостояние
порядка хаосу, рождение порядка из хаоса. Жизнь маловеро-
ятна в неорганической, управляемой вторым законом термо-
динамики Вселенной. Так она и оценивается количественно,
как десять в минус сотой степени. Вопрос только в том, что
за этим стоит, — чистая случайность или еще не осознанная
нами необходимость?
Наиболее вероятна покорность, подчинение, движение
вниз, по течению, падение. Наименее — то, что «вопре-
ки». В падении нет ничего ни удивительного, ни интересно-
го, оно — банально. Но падать-то можно только с высоты.
Лифшиц именно поэтому тысячу раз прав в своем возмуще-
нии, говоря, что «современная мифология» — «это гнилая

156 Л. К. Науменко
атмосфера»*, т. е. атмосфера распада, гниения, падения.
Культура — это архитектура невероятного, инже-
нерия вертикалей, утверждения и упрочения «высоких
истин», противостояния вопреки соблазну «низких ис-
тин» падения. Само по себе падение — не стоит не только
слов, но и внимания. Это тоже жизнь, в ее полониевом, а не
гамлетовом понимании. Хочется падать — падай, твое дело.
Но одно дело падать с высоты культуры, другое — рушить
саму эту высоту, «то, что добыто жизнью раз». Вот почему
атмосфера гниения так возмущает Лифшица.
Повторим. Древний миф открыл в животном человека, но-
вый — в человеке животное. Древний миф у истоков культу-
ры. Новый — покушение на ее убийство.
Вернемся теперь к нашим мопсам.
Изображая мопса как живого, художник «подражает»
реальному, не мопсу, а самой природе, сотворившей ре-
ального мопса. Свобода движений его руки ограничена, это
ограничение продиктовано контурами реальности. Следуя им,
художник подчиняется. Но в отличие от фотоаппарата, он
делает это сознательно, т. е. свободно. Он сам полагает гра-
ницы своей свободы. И эти границы даны ему объективно. Он
видит их. Если этого нет, то он находит их прямо в самом
себе. Но в этом случае он просто «кусок» реальности, та-
кой же, как фотоаппарат или сам мопс. Здесь Лифшиц на все
сто процентов прав. «Свободный» художник, настаивающий
на своей автономии, независимости от реальности, столь же
стихиен, как и мопс. Вот он и лает.
Однако и с подражателем дело не просто. Гоголевский Фе-
мистоклюс рисует хуже Леонардо. Его рисунки — картина его
неумелости. Но ведь и Леонардо — не копиист. Вправе ли мы
сказать, что Фемистоклюс следует логике своей неумелости,
а Леонардо — логике «натуры»? Понятно, без реализма как
«мимезиса» нет искусства, но ведь и с ним тоже его нет.
Нет его и тогда, когда художник противопоставляет логике
«натуры» логику схем «социально организованного опыта»,
как нам советуют знатоки «социологии познания». Тогда он
только ремесленник. И в первом и во втором случае он только
подражает. Поэтому Гете прав: подражание только дополня-
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. С. 263.

Мифология живая и мертвая 157
ет реальное искусственным. Но и искусственный мопс все же
мопс и ничего более.
Не будем затягивать наше рассуждение, конец его уже ви-
ден. Художник, если он настоящий, подражает не мопсу, а
природе, сотворившей мопса. И человеку — селекционеру,
создавшему породу. Природа-искусница, сотворив мопса, сде-
лала нечто невероятное, трудное, значительное. Она выстрои-
ла из хаоса атомов и молекул «вот это». Преодолев искушение
изготовить «пшик», как в той притче про кузнеца-неумеху,
который сначала ковал лемех, но пережег металл, стал ковать
нож — опять пережег, стал ковать шило и вышел «пшик». Он
действовал не так, как надо, а так, как получится.
Идет ли художник на поводу у данного объекта, идет ли он
на поводу у своей субъективности, оригинальности или даже
исключительности видения, своего характера и т.д. — ре-
зультат один: он на поводу.
Нам думается, что Лифшиц не совсем прав в своей критике
Леви-Стросса (к которому относится с полным уважением) и
структурализма вообще с его идеей «контингентности», струк-
туры, порядка. Лифшиц прав в общем и целом, в конечном
счете, но в одном существенном пункте он все же неправ.
Вот этот пункт. Его указал сам Лифшиц. Венцом всех рас-
сказов древности о творческих актах сотворения мира «явля-
ется миф Книги Бытия, где божество творит и только задним
числом начинает понимать, что у него получилось нечто за-
служивающее внимания: "И увидел Бог, что это хорошо"»*.
Но это имеет место во всех без исключения творческих ак-
тах. «И увидел Архимед, что это хорошо». «И увидел Менделе-
ев, что это хорошо». «И увидел художник, что это хорошо».
Что здесь замечательно? Во-первых, то, что творчество
автономно, вполне независимо от какой-либо внешней
реальности, т. е. в основе своей оно случайно, стихийно.
«...Во всех этих творческих актах, — пишет Лифшиц, — идея
целесообразности играет второстепенную роль по сравнению
с бесцельностью самого творения»**. Лучше сказать — вооб-
ще никакой роли не играет. Целесообразность вторична и по
смыслу, и по времени. Творчество автономно.
*Там же. С. 121.
** Там же.

158 Л. К. Науменко
Во-вторых, смысл творчества обнаруживается лишь post
factum, и этот смысл составляет совпадение, согласование
частей в одну целостную картину. Именно это «увидел Бог»,
когда сказал, что «это хорошо». Хорошо — значит гармонич-
но, пропорционально. Post factum обнаруживает и то, что это
целесообразно. Но поскольку post factum, то о цели говорить
не приходится. Целесообразность — иллюзия. Истина целе-
сообразности — в целосообразности. Если этого не видят,
то возникает иллюзия подстроенности, «подтасованности»,
совпадения того, что не обязано совпадать. Случайная встре-
ча Гете с Шиллером представляется самому Гете словно бы
подстроенной, содержит в себе «нечто демоническое», но это
только «после».
В-третьих. Целосообразность есть структурное пред-
ставление. «Хорошо» — это значит взаимно дополнительно,
уравновешенно, не распадается на части, в самом себе содер-
жит гарантию устойчивости, «прочно стоит». Это — «хоро-
шая структура». Она хороша не тем, что похожа на что-то вне
нас, а именно сама по себе. Это очень важный момент. Красоту
растительного орнамента можно оправдывать похожестью на
цветы, капитель коринфской колонны похожестью на листок
аканфа. А вот как оправдать красоту геометрического орна-
мента? — Это хорошо, но ни на что не похоже. Да и не требу-
ется эта похожесть! — Для чего попу гармонь? На что похожа
соната, фуга? Или музыкальная тема хороша только тогда,
когда она — «Полет шмеля»? Автономность продукта твор-
чества, продуцента — факт. Этот факт и видит бог — «хоро-
шо»! Но ведь хорошо-то не только потому, что взаимно урав-
новешено. Хорошо потому, что чему-то соответствует, име-
ет смысл. Само по себе это автономно, случайно возникшее
«чудо» только «любопытно», не более того. Для бога творе-
ние — это не игра. В сотворенном отражается его могуще-
ство и его совершенство. Совершенство — это полнота, а не
недостаток. До творения и без творения Бог — абстрактен,
он не есть «все», он единство, но не многообразие. Значит
дело не просто в структуре, в сотворенном, а в отношении на-
туры творящей и натуры сотворенной — «natura naturans»
и «natura naturata». Творец до творения частичен, несамодо-
статочен. Точно так же и любая картина художника частична,
несамодостаточна. Она и как картина (подражание фрагменту
реальности), и как просто «хорошая структура» (орнамент)

Мифология живая и мертвая 159
несамодостаточна. Обращение к более широкой реально-
сти, т. е. отражение, диктуется не императивом подражания,
а императивом восхождения от абстрактного к кон-
кретному, от неопределенного к определенному, от бедного
к богатому, от пустого к полному (Бога пытались представ-
лять апофатически, отрицая какие-либо его определения.
Это — «нулевой вариант»). Подражание здесь следствие,
а не причина. Такая инверсия всегда имеет место в творче-
стве. А отсюда и иллюзия того, что творчество исключает от-
ражение. Поясним сказанное так. «Растительный» орнамент
(как и «звериный»), хорош потому, что подражает, скажем,
цветку ромашки. Но сам цветок стилизован, т. е. подражает
орнаменту. Таким образом орнамент подражает ромашке, а
ромашка орнаменту. Значит, оба они подражают чему-то тре-
тьему. Чему?
Лифшиц пишет: «Согласно Леви-Строссу, логика неоли-
тического человека сводится к идее порядка. Однако поря-
док сам по себе безразличен к истине содержания. Отсюда,
например, в наше время обычный и весьма первобытный
софизм идеалистической философии науки — замена объ-
ективной истины идеей порядка, системы»*. Что касается за-
мены, то Лифшиц безусловно прав. Это замена конкретного
абстрактным, живого, многообразного мертвой вытяжкой.
Но верно ли то, что порядок и система безразличны к «истине
содержания»?
Думается, что неверно. Ведь то различие низшего и выс-
шего, о котором все время говорит Лифшиц, — это различие
разных структур, разных порядков. Acrotes — это то, что оче-
видно именно при сравнении структур-порядков, например,
простого и сложного. То, что сам Лифшиц называет «оазисами
разумности», в природе — опознаваемо именно по структуре
этих оазисов. Если мы имеем некоторое многообразие поряд-
ков (структур), то что же мешает нам выстроить их в систе-
му, где есть и низшее и высшее, и абстрактное и конкретное,
где есть векторность, «стрела времени», где уже виден свет в
конце этого туннеля. Истина есть конкретное, — настаивает
Лифшиц. Порядок — абстрактное. Но если порядок поряд-
ков, т. е. система порядков есть восхождение от абстрактно-
* Лифшиц Мих. Мифология древняя и современная. С. 58.

160 Л. К. Науменко
го к конкретному, от неполного к полному, от абстрактного
единства к конкретному многообразию, то почему же эта си-
стема должна быть равнодушна к истине и заблуждению, к до-
бру и злу? Свет — это человек, с ним и истина. Разве «выс-
шее» — человек — не есть «снятая структурность»? Особая
организация, особый порядок, который делает собственную
организацию «несущественной», такой, в которой уже про-
глядывает, светится объективность, такая организация, ко-
торой уже ведомо познание, такая «организация», которая
делает и возможным и необходимым движение по логике ве-
щей, а не по своей собственной автономной логике, т. е. ор-
ганизация, способная к отражению, но не к принужденному, а
свободному отражению.
Развитие и есть выстроенная система порядков. На вер-
шине — человек с добром и злом, с истиной и заблуждением.
Спрашивается, способность к познанию истины, добра и зла
формируется вне этой системы или в ней самой? Диалектика
как «логика развития структур», логика порядков совпадает
с логикой познания, одна это логика или две разные? Другая
формулировка этого вопроса: случайно ли совпадение субъек-
тивного с объективным, т. е. превращение «структуры» в «об-
раз» или нет? Это и есть главная проблема теории отражения.
Лифшиц весьма детально обсуждает затронутую выше тему
«подстроенности», вовлекая в обсуждение и физику и дар-
виновскую теорию эволюции. Во Вселенной Больцмана ца-
рит и побеждает хаос, термодинамический беспорядок, наи-
более вероятное, простое, а не сложное, бесструктурность.
Он правомерно ставит вопрос о том, а полна ли эта карти-
на Вселенной? Тот же самый вопрос ставит и И. Пригожий.
На стороне Больцмана — факт, возведенный в закон (вто-
рой закон термодинамики). На стороне Лифшица и Приго-
жина тоже факт — жизни и культуры, т. е. истории живого
и истории человечества. В первой вселенной царит случай-
ность, во второй — необходимость, которая, однако, имеет
вид целесообразности, «подстроенности», сознательности.
Все сооружения культуры разрушились бы, не будь челове-
ка с его сознательной волей: он и ремонтирует, и подпирает
рушащееся, и надстраивает его. Без этой целесообразности
не было бы и порядка. Но совместима ли целесообразность
со случайностью? Если нет, то не избежать антропоморфных,
социоморфных, теологических моделей бытия.

Мифология живая и мертвая 161
«Бога нет! — Медицинский факт», — кричит Остап, зате-
вая перспективный спор с коварными ксендзами, охмуривши-
ми нежного Адама Козлевича. Спор серьезный: Остап намерен
получить Адама обратно вместе с «Антилопой». — «Как же
вы говорите, что бога нет, когда все существующее создано
им?», — принимает вызов ксендз Алоизий Морошек и отве-
чает на выстрел Остапа огнем из главного калибра богосло-
вия — тавтологией. В век научного атеизма победа Остапа
предрешена. — Факт побеждает. Симпатии авторов на сто-
роне Остапа. Но ксендз не так прост: на «медицинский факт»
он отвечает тем же, привлекая в союзники «все существую-
щее». Ксендз знает, что в человеческом мире без творца, т. е.
самого человека, все неизбежно разрушится: кто-то должен
все сущее здесь постоянно ремонтировать, ставить подпорки,
словом — следить за порядком. Более того, в этом мире все
не только разрушилось бы без творца, но и просто не возник-
ло бы. Хитрый ксендз, по сути дела, спрашивает Остапа: «А в
вашем мире, мире Больцмана, где правит бал закон неизбеж-
ной деградации, «все» ведь не разрушилось по сей день? По-
чему?». Ксендз, пожалуй, согласился бы с Остапом, что вне
мира вещей нет «строителя чудотворного». Но тогда он не-
пременно должен быть в самих вещах. Если Бог — это поря-
док, то вопрос должен быть поставлен так: «Есть ли Бог в ве-
щах?». То есть возможно ли, чтобы порядок сам собой возник
из беспорядка? А вот на этот вопрос наука и по сей день еще
не дала вразумительного ответа. Более того, она его только-
только просто поставила. Лифшиц говорит об «оазисах разум-
ности», о жизни. Эти оазисы правило или исключение? Он и
пишет: пока не будет дан ответ на этот вопрос, логика ксендза
будет востребована.
Что стоит за «подстроенностью»? За неслучайностью слу-
чайных «совпадений»? Или ничего не стоит? Если ничего не
стоит, то познание есть чудо, не менее чудесное, чем сотворе-
ние мира Богом. «Хорошая структура», которую спонтанно,
автономно и случайно творит художник, чудесным образом
«совпадает» с реальностью, не остается по ту сторону, подоб-
но тому, как воображенная и воплощенная на чертеже Эйфе-
лева башня стоит-таки в центре Парижа, уже не нуждаясь в
Эйфеле.
Бросим взгляд на то, что происходит в живой природе. Му-
тации случайны, существование вида в течение миллионов

162 Л. К. Науменко
лет — необходимо. Совпадение одной только морфологии жи-
вотного со средой выглядит как чудо, как свидетельство того,
что все это, говоря словами аббата Галиани, заранее «под-
тасовано». За этой подстроенностью мнится разум, замысел,
цель. Цель — это высшее, то, чего еще нет, это — «целевая
причинность». Это — инверсия, наоборот. Это взгляд на про-
шлое из настоящего, где действительно «совпало». И вот в
который раз активно ищут «энтелехию», объективную целе-
сообразность, альтернативу дарвиновской теории эволюции,
например «номогенез» Л. С. Берга — все необходимо. Очень
уж хочется, чтобы человек не был «похож» на обезьяну, но
хочется, чтобы обезьяна была похожа на человека.
Но то же самое мы имеем и в случае теории отражения по
схеме подражания субъекта объекту, по схеме «мимезиса».
Творчество — продукт «озарения». Оно случайно. Если тво-
рение не случайно, то гений — это раб, подражатель. А если
оно случайно, то как объяснить совпадение?
Дарвин дал гениально простой ответ на этот вопрос. Из-
менчивость не направлена. Она случайна, и эта случайность
безусловно необходима и в отношении к настоящему, и в
отношении к будущему. За настоящее поручится термоди-
намика и квантовая механика, за будущее — естественный
отбор. Секрет «подстроенности» совпадений именно в том,
что целое, среда, биосфера, «большая структура», «большая
система» рождает то, что я называю «функциональной по-
требностью». Это, к примеру, экологическая ниша. Форма
этой ниши, ее «контур» обусловлен всей системой отноше-
ний живых организмов в биосфере. Именно эта система по-
лагает форму ниши. Совпадение формы организма с формой
ниши — случайно. На «рынке» случая достаточно товаров,
чтобы найти один, отвечающий этой потребности. Сам по
себе товар не стремится попасть в эту нишу. Он просто со-
впал. Ниша тоже не стремилась заполучить именно этот то-
вар. «Ниша» — свидетельство того, что в биосфере налицо
недостаток. Пищевой цепочке требуется хищник. Биосфе-
ра несамодостаточна. Но хищник тоже. Так что биосфере все
равно, будет ли это обычный волк или волк сумчатый. Исчез-
нет сумчатый — его роль сыграет «дикая собака динго», т. е.
одичавшая собака, завезенная из Англии. Это — «функцио-
нальная потребность, это — «роль». Французской револю-
ции потребовалась «шпага». Кто именно сыграет роль шпаги,

Мифология живая и мертвая 163
Франции безразлично: Моро ли, Бонапарт ли. Бывает в исто-
рии так, что на рынке случая товаров достаточно. Наиболее
точно к форме «ниши» подошел Бонапарт. Он и стал Напо-
леоном. Ни в логике самого Бонапарта, ни в логике револю-
ции их встреча не предусмотрена. Она случайна, но только
благодаря этой случайности реализовалась необходимость.
Бонапарт дорос до своей маски, стал Наполеоном (как Оскар
Лаутензак у Фейхвангера).
«Подстроенность» — прямое следствие того, что «рынок
случая» не виден. Ведь все неудачное уже отбраковано, не дало
потомства, его нет. Отсюда и мистичность «совпадения». Со-
впало именно потому, что ни о каком совпадении ни малое, ни
большое и не думало. А если бы загодя думало, то не было бы
«рынка», спектра возможностей, эволюция бы не состоялась,
жизни просто бы не было. Точно так же, не будь свободной
игры воображения, не будь стихийно-спонтанного сотворения
разных структур, не было бы и «совпадения», отражения. За-
бота о том, чтобы сделать нечто похожим, угробила бы саму
похожесть. Не с чем было бы сравнивать реальность. Не будь
набора «разного», истинного и ложного, не будет и совпаде-
ния — не из чего отбирать удачное. Словом, без свободного
структурного творчества не будет и отражения.
Но это только половина истины, одно из условий. Если
творец только играет-забавляется (и забавляет других), то
ничего путного он не создаст. Сам-то «играющий» — отку-
да выскочил? Откуда явилась потребность поиграть? В мире
живой природы игра — жестокая необходимость. Здесь, как
и в шахматах: для игры — много серьезности, а для серьез-
ности — много игры.
«Зверь молодой» играет и воет не просто от избытка сил,
от нечего делать. Когда животное сыто, оно по большей части
спит, а не играет. Игра его — дело серьезное. Она — тре-
нировка. Животное учится «владеть собой», вырабатывает
точное движение, отрабатывает все позы защиты, нападения
и т. д. Играя, животное упорядочивает себя, хаос своих воз-
можных движений, превращает наиболее вероятное в наиме-
нее вероятное, в «точно», «вполне точно», как это сказано у
Толстого. Подражает ли оно при этом родителям, взрослым?
Разумеется. Но дело-то вовсе не в подражании, а в порядке.
В том, что его порядок именно «тот самый», что и вне его — в
повадках взрослого животного.

164 Л. К. Науменко
Наташа Ростова не приспосабливается к объективности
Анисьи Федоровны. Она и не открывает эту Анисью в са-
мой себе. Ее порядок — внутренний порядок. Но это «вну-
треннее» как раз и есть то объективное, что она так чутко
улавливает и в самой себе, и в Анисье, и в ее матери, дедах
и т. д. Просто потому, что тут не два разных порядка, а один
и тот же. Вот это и есть объективность, которая столь же
внешняя, сколь и внутренняя.
В таком случае эта объективность, т. е. истина возникает
не в сопоставлении субъективного образа с внешней вещью,
«внутреннего» порядка с внешним. Это-то как раз произво-
дно. А в сопоставлении хаоса с порядком. Порядок и есть
синоним объективности. Это прекрасно понимали и Платон,
и Спиноза.
Тайна совпадения образа и реальности — та же самая, что
и тайна совпадения случайной мутации с логикой биосферы.
Скажем несколько слов по этому поводу.
Совпадение случайного с потребным, мутации (продукта из-
менчивости вообще) с функциональной потребностью целого,
биосферы само по себе представляется только случайным, если
мы силимся понимать природу по схеме, которую я обозначаю
как «принцип медвежатника». Он отопрет сейф только в том
случае, если у него на поясе связка ключей, самых разных. Он
подберет ключ методом случайных проб и ошибок. Если связка
ключей у него большая, а все ключи разные, то вероятность со-
впадения велика. Но это как повезет. Методом тыка он может
действовать безуспешно до скончания веков. Также представ-
ляют себе дело многие вполне серьезные теоретики, размыш-
ляющие о возникновении жизни. При этом дело представляет-
ся так: в первичном бульоне где-то на шельфе первобытного
океана снуют всяческие обрывки Сахаров, аминокислот и т.п.
(или образов в психике). Какова вероятность того, что обрыв-
ки слов (буквы) сложатся в результате перетряхиваний в текст
«Илиады»? Этот пример вспоминает и Лифшиц. Вероятность
этого ничтожно мала, смехотворно мала. Мала, но не исклю-
чена. Можно сказать и так: а у Вселенной было достаточно
времени, чтобы получить удачное сочетание. Куда ей торо-
питься, если позади вечность и впереди вечность. Более того,
если уж она существует, если налицо структурность, упорядо-
ченность — значит ее усилия были не напрасны. Совпал-таки
ключ с замком. Возник порядок из хаоса.

Мифология живая и мертвая 165
Однако есть в этой картине что-то сомнительное, очень не-
правдоподобное. Дело-то в том, что если Вселенная и возник-
ла в результате перетряхивания обрывков, то почему удачное
тут же не разрушилось? Времени-то было достаточно. Жи-
вая природа ведь тоже создала много чего интересного, но не-
сравненно больше и разрушила. Так почему же однажды най-
денное, «то, что взято жизнью раз», стоит и не падает? Хотя
желающих его повалить более чем достаточно. Не значит ли
это, что сила порядка, сила вертикали, неустойчивого равно-
весия сильнее силы разрушения, падения, тления, гниения,
хаоса? Сила живого против мертвого, сила «самостоянья че-
ловека» против силы гробов и пепелищ. Чья правда сильнее?
Старого мифа или нового? Если бы была сильнее сила по-
следнего, то так ничего и не возникло бы. А оно есть. Вот об
этом и Пушкин. Об этом и Лифшиц.
Но это и значит, что сопоставлять-то надо не копию с ори-
гиналом, когда говорим о познании и творчестве, а порядок с
беспорядком. Объективное всегда и везде — это не только и
не просто «внешняя реальность». Это то, что саму эту внеш-
нюю реальность делает «подлинной», «действительной»,
крепко стоящей на ногах. В самой «действительности» дей-
ствителен именно порядок. Он же действителен и в творче-
стве, где нечто объективное противостоит текучести, случай-
ности «потока переживаний».
Но если это так, то причем тут подражание, мимезис, обра-
щение к внешней реальности, зеркальность, наконец?
Необходимо поэтому сказать и о другом принципе — «прин-
ципе слесаря», который одновременно создает и замок и ключ
методом раздвоения единого. Он замысловато рассекает
одно «надвое», цилиндр на две половинки. Одна — в дверь,
другая в карман. Вот и вся подтасованность. И никакого чуда
«совпадения» тут нет.
Если вернуться к эволюции Вселенной, а затем и к теории
отражения, то при этом подходе, методе «слесаря», мы уви-
дим, что любая структура — только обособившаяся часть
целого. Она лишь по видимости автономна. В «раздвоении
единого» уже предусмотрено последующее «совпадение».
Хотя никакой «предусмотрительности», «предустановленной
гармонии» и не требуется. Достаточно просто гармонии.
Раздвоение единого доходит до «истинной противополож-
ности», если использовать терминологию Лифшица. А ис-

166 Л. К. Науменко
тинная противоположность природе, бессознательному это
и есть сознательное. Раздвоение единого, природы, след-
ствием которого оказываются разнообразные структуры,
необходимо приводит к раздвоению ее на объект и субъект.
Это — предельный случай поляризации, дальше множить
структуры уже нельзя, ибо продукт структуризации — бес-
структурность. Это — абсолютное раздвоение, т. е. снятая
структурность, снятая вещественность, снятая запрограм-
мированность, снятая специфичность. Теперь структурность
уже вне «высшего продукта», теперь структуры — это толь-
ко отражение. Дальнейшее развитие уже оказывается не
структурированием, а познанием, отражением. Структури-
рование природы исчерпало себя. Появился новый персо-
наж — субъект, и новая фабула — его отношения с объек-
том. Эти полярности взаимнодополнительны, что и выража-
ется в неопровержимом факте: «нет субъекта без объекта»,
без опредмечивания, без предметного образа, без преслову-
той «интенции».
Другая половина этой очевидной истины симметрична пер-
вой: «нет объекта без субъекта». Но читать эту истину сле-
дует не по банальной парадигме идеализма. Субъект и есть
собственный продукт развития материи, разум — высший ее
цвет, высший порядок, понятый как снятый порядок. Снятый,
но не уничтоженный. Это не беспорядок, это — порядок осо-
бого рода, то, что Лифшиц называет «идеальным». Он-то и
оказывается устойчивым. Только такой особый порядок мо-
жет противостоять беспорядку. И именно поэтому он не аль-
тернатива порядку природы, а то, что можно было бы назвать
ее абсолютным порядком. Не окончательным, но абсолют-
ным. А это значит, что абсолютен не какой-либо особый поря-
док, но само упорядочение, непрерывное, вечное творчество,
вечное упорядочение.
Природа без человека в известном смысле закончила свою
стихийную работу, сотворив человека, разумного челове-
ка. С этого момента процесс упорядочения, борьбы с хаосом
обретает новый цикл, восходит на новую ступень, где раз-
двоение единого, ставшее абсолютным, обернулось столь же
абсолютным совпадением противоположностей, т. е. субъ-
ективного и объективного — познанием, отражением, упо-
рядочением на основе совпадения, на фундаменте тождества
мышления и бытия.

Мифология живая и мертвая 167
Поэтому, когда мы говорим об отражении, следует иметь в
виду только одно «подобие» — подобие конечного бесконеч-
ному, но не подобие субъективной картинки конечной «внеш-
ней вещи». И еще одно: идеален не кристалл, не английская
скаковая лошадь, не «Венера Милосская». Такая идеаль-
ность всегда условна, всегда относительна. Идеально то, что
есть во всех случаях «относительной идеальности» — бытие
одного в другом. Это «одно» — бесконечное, «другое» — ко-
нечное, человек как капля, в которой отражается Вселенная.
Свободным, самообусловленным, самопричинным может
быть только такое целое, вне которого уже нет ничего, что мог-
ло бы действовать на него извне. Поэтому свободным может
быть только «все». Поэтому, именно поэтому у Спинозы мыш-
ление — атрибут субстанции. Мыслит не человек сам по себе,
мыслит природа как целое, субстанция. Человек — модус этого
бесконечного, а потому и свободного мышления. И он способен
мыслить лишь в той мере, в какой он способен объять это необъ-
ятное, т. е. в какой он только капля, но капля, в которой отра-
жается все. Такая капля — это, например, танцующая Наташа
Ростова, которая не подражает Анисье и ее крестьянским пред-
кам. Ее танец — обнаружение той истины, что и в ней самой, и
в Анисье, и в ее крестьянских предках, и в брате Николае, и в
дядюшке, и в самом Толстом — одно и то же. Все они — лишь
разные выражения этого одного и того же, «модификации», как
сказал бы Спиноза. Тут не требуется никакого подражания, ни-
какой искусности, а тем более — искусственности. Тут требу-
ется только предоставить этой «субстанции» возможность быть
свободной, быть самой собой, не ограниченной социальными
перегородками, установками, предрассудками, натасканной ма-
нерностью. Эту очень простую мысль Спинозы и открывает за-
ново Толстой. Впрочем, и Спиноза тут не при чем. Просто в нем,
и в Толстом, и в тех, кто не сторонится этой простой истины,
живет эта истина именно как одна и та же.
И еще добавим к сказанному. Наташа не играет в
«барышню-крестьянку». Искусство, трактуемое как празд-
ная игра, — ложная идея. Живое искусство есть дело, но
дело свободное. Толстой подчеркивает, что Анисья подала ей
платок, «необходимый для ее дела». Именно так. Она не за-
бавляется и не забавляет зрителей. Она живет в танце.
Чего опасается Николай? — Того, что она пойдет по легко-
му пути подражания, что не преодолеет этого искушения.

168 Л. К. Науменко
Она преодолела. В теории отражения тоже следует одолевать
искушение идеей подражания. Это — самый легкий, а потому
и неверный путь.
Тождество мышления и бытия есть только тогда, когда
мышление есть дело, деятельность. Это и есть тот «момент»
истины, в котором схвачена вся она. Показать, как капля ста-
новится такой, в какой вся Вселенная, можно только одним
путем — показывая, как человек присваивает природу и как
природа очеловечивается им.
Подобием чудо искусства и науки, всей культуры не на-
чинается. Оно им завершается. Мы приводили выше слова
Лифшица о разнице между цветущим деревом в саду и дере-
вом, цветущим в «душе» художника. Лифшиц прав в споре с
И. Видмаром, который не отличает одно от другого. Для Вид-
мара цветение дерева — это не отражение реального дерева,
а выражение внутреннего состояния художника. Но если бы
дело обстояло только так, то за искусство можно было бы
принять вообще любое «цветение», включая и цветение тух-
лой воды. Если художник творит так, как советует Видмар,
то «внутренняя» творческая воля ничем не отличалась бы
от «воли» князя из пьесы Сухово-Кобылина, который при-
нимал «судьбоносные» решения в зависимости от действия
содовой на его желудок. Бессознательное творчество не от-
личимо от висцеральной активности кишечника, оно тоже
«выражается».
Но вместе с тем Лифшиц и не вполне прав, утверждая, что
исходная позиция — это «разница» между реальным дере-
вом, деревом в саду, и воображаемым. Различие есть лишь
там, где есть тождество. Здесь — это тождество субъективно-
сти и объективности. А как могут быть тождественными столь
далеко разошедшиеся противоположности?
Что может быть одной, общей мерой для того и другого?
В чем одно, материальное, может совпадать с другим — во-
ображаемым? Ответ может быть только один: совпадают
структуры, совпадает не «материя», а порядок. А к чему от-
несен порядок? — К беспорядку. Речь таким образом о мере
упорядоченности. Если беспорядок — это равновероятное, то
порядок есть мера невероятности.
Лифшиц процитировал слова Дидро: «Прекрасное есть
лишь истина, возвышенная благодаря обстоятельствам воз-
можным, но редким и чудесным». Подобие нарисованного де-

Мифология живая и мертвая 169
рева реальному было бы банальным, если бы не было «воз-
вышено». Редким и чудесным становится сущее, отнесенное
к той бездне равновероятного, которое под ним. Редкое и
чудесное это то, что родилось, восстало из тьмы равноверо-
ятного. Точно также восстало из тьмы психической жизни и
дерево в воображении художника. Это — однопорядковые
явления. Надо полагать, что рождение цветущего дерева из
первобытного хаоса столь же чудесно, как и рождение худо-
жественного образа. По сути дела, логика творчества вос-
производит в сокращенном виде этот поиск удачи в природе.
В сокращенном потому, что этот поиск совершается созна-
тельно. Формула о ничтожной вероятности жизни стала уже
банальностью: «Жизнь (как и разум) есть маловероятное».
Я бы обернул эту формулу, прочитав ее наоборот: «Мало-
вероятное и есть жизнь (иразум)». Думается, что имен-
но это и имел в виду Чернышевский, сказав, что «прекрас-
ное есть жизнь». Выстройте «контингентные структуры» по
принципу обратной вероятности — и вы получите не разные,
а восходящие порядки.
Лифшиц говорит об «оазисах разумности» в природе.
Но это бессознательная разумность. Тогда в чем же состоит
разумность, как не в особом порядке, способе упорядочения,
в применении к живой природе и человеку — в способе жиз-
ни. Если есть разум в природе, бессознательный разум, и если
есть разум сознательный, то это просто один и тот же по-
рядок, только первый прямой, а второй — обратный. Вот
и вся «разница». Прямой порядок в природе, обратный — в
творчестве. В природе причина предшествует следствию, в
творчестве следствие причине. Там механизм — случайность
и отбор (длительный, мучительный), тут механизм — слу-
чайность и подбор за счет сопоставления с внешней реально-
стью — сначала сделал, а потом увидел, что «это хорошо».
Можно подвести итог всему этому расследованию. Если
исходной моделью является схема: реальность — копия, то
в каком бы масштабе мы ни брали реальность, в малом или
крупном, сознание всегда будет идти на поводке, следовать за
внешней реальностью. Но этого не будет, если логика идей
будет колебаться на одной частоте с логикой вещей, на
частоте резонанса. На этой, одной частоте и звучит сочув-
ствие и сострадание, исключающие копирование. Трудности
в теории отражения возникают тогда, когда познание мыс-

170 Л. К. Науменко
лится как построение некого второго ряда, копирующего пер-
вый, как построение ряда идей, лишь очень приблизительно,
очень относительно повторяющего порядок вещей. Поэтому
мы можем сказать: если Лифшиц прав в споре с идеалистом-
иррационалистом Видмаром, тот он будет не прав в споре с
материалистом Спинозой. Спиноза сказал коротко, энергично
и ясно: «Порядок и связь идей те же, что порядок и связь ве-
щей». Не два разных, лишь похожих порядка, а просто один и
тот же порядок, имеющий два разных выражения. Тут тоже
имеет место отражение, но не случайное, а необходимое, то,
которое коренится в порядке всех вещей, и бессознательных,
и сознательных, т. е. мыслящих.
Лифшиц категорически не приемлет идею «опережающего
отражения». Между тем как сознание вообще и есть опере-
жающее отражение, как в частном акте познания и действия,
так и по самой природе своей. Именно поэтому оно активно.
Даже самый плохой архитектор от самой хорошей пчелы от-
личается тем, что прежде чем построить ячейку из воска,
он уже построил ее в своей голове. Прежде чем отражать
что-либо, я должен иметь способность отражения, способ-
ность мыслить. Эту способность я не могу позаимствовать у
предмета, даже если он «зеркален» в самом себе. Лифшиц
исходит из мысли, что разум существует в самой природе, что
разум существовал всегда, но не всегда в разумной форме.
Здесь имеется в виду содержание разумного. Оно объектив-
но. Содержание того образа, который имеет «в своей голове»
архитектор, не зависит от его воли и сознания. Поэтому по-
строенное в его воображении стоит и не падает и вне его во-
ображения — на площади. Следовательно, «разумный разум»
отличает от неразумного именно по форме. И отличается так,
как сознательное от стихийного. А это и есть опережающее
отражение. Материя сотворила человека с его способностью
к отражению. Она поэтому первична. Но она первична и тог-
да, когда человек не только отражает способом «мимезиса»,
но и творит, ибо отражение и есть построение «ячейки» по
схемам самой природы, накопленным человеческим разумом,
по схемам его знания. В каждом конкретном случае потенци-
альное отражение оказывается актуальным, подтверждается.
Лифшиц прав, когда пишет: «истинное произведение искус-
ства есть редкий слиток драгоценного металла, родившийся
с такой же закономерностью, как возникают подобные чуде-

Мифология живая и мертвая 171
са в природе»*. Дело, таким образом, в том, что и природа и
творчество представляют собой два разных выражения одного
и того же — закономерности становления порядка из хаоса.
Тогда отличие их в том, что первый природный порядок сти-
хийный, а второй сознательный. В таком случае бессознатель-
ный разум отличается от сознательного как прямой порядок
от обратного. Но порядок именно один и тот же.
Подытожим сказанное следующим образом.
Есть объективный разум («натуральный смысл» Добролю-
бова). Есть и субъективный разум. Исходный факт, из кото-
рого не может не исходить теория отражения, не различие, а
тождество. Различие вторично.
Что есть это тождественное, разум как таковой? Это — за-
кономерное упорядочение, возникновение порядка из хаоса.
Чем отличается субъективный разум от объективно-
го? — Только тем, чем отличается стихийное от сознатель-
ного.
Чем отличается сознательное от стихийного? — Только
тем, что в сознательном результат предшествует процес-
су, а в стихийном — процесс результату. Результат, предше-
ствующий процессу — это и есть цель.
Когда процесс предшествует результату, мы имеем дело с
причинностью, когда результат процессу — с целесообраз-
ностью. Целесообразность — это и есть «причинность нао-
борот», обратная причинность. В этой инверсии — суть
отражения. Отрицать эту закономерную инверсию значит
обрушить саму объективную закономерность, тенденцию к
превращению бессознательного разума в сознательный, т. е.
обесценить саму идею отражения.
Обратная причинность — это именно то, чего не следует
искать в природе. Иначе придется признать мудрость творца.
Следовательно, сознательное отражение может быть толь-
ко опережающим.
Человек как «мыслящее тело» есть необходимый, высший
продукт диалектического порядка эволюции материи, кото-
рый и приводит к тому, что она познает самое себя в челове-
ке. Это и есть главная мысль «онтогносеологии» Лифшица,
а то, о чем мы только что говорили — отступление от нее.
*ЛифшицМих. Очерки русской культуры. М., 1995. С. 6.

172 Л. К. Науменко
Лифшиц прав: «У гениального художника все неповторимое
в нем наполнено объективным содержанием»*. Об этом объ-
ективном содержании, о его логике и идет речь в «Мифологии
древней и современной». Мы и старались следовать логике
этого объективного содержания. Объективное содержание и
есть то подлинное, что есть и в цветущем дереве, и в душе
художника. Это и есть идеал в его лифшицевском понимании.
Чудо искусства мы имеем только тогда, когда правда реаль-
ности совпадает с правдой творчества. Вот это и есть наиме-
нее вероятное, а потому и наиболее ценное. Это содержание
видно только с высоты всей вертикали культуры. С подножия
ее, со дна это содержание не увидеть. Если миф есть обман, то
возвышающий обман есть истина. Этому «уроку» и учит вся
мифология — и живая, и мертвая. Станет ли понятен намек
этой сказки всем? Это уже зависит не от Лифшица, а от того,
добры ли молодцы или нет. Что для них «сладость» — паде-
ние или восхождение, «самостоянье»? — Вот в чем вопрос.
Post scriptum
«Не сотвори себе кумира» — заповедь, имеющая два тол-
кования: не сотвори кумира вне себя и не стань для самого
себя кумиром. Я думаю, что мыслить вообще нельзя, если не
допускаешь существования ума более высокого, чем твой соб-
ственный. В противном случае получается ум, ограниченный
самим собою. Глупость и есть самодовольство ума.
Не исключено, что сказанное выше о Лифшице будет
кем-то понято как попытка сотворить кумира. Однако более
высокий ум — это даже не Гераклит, не Сократ, не Платон,
не Аристотель, не Спиноза, не Гегель, не Маркс, не Лифшиц,
не Ильенков. Это потребность мышления, если оно не дви-
жение в колее. Единственное, что достойно было бы быть ку-
миром, — это истина. Но это жалкий вывод, если забыть, что
истина есть процесс.
Софистика двадцатого века началась с Протагора, сформу-
лировавшего первую антиистину — с тезиса о человеке как
мере всех вещей. С тех пор так и повелось: одни любили ис-
*ЛифшицМих. Очерки русской культуры. М., 1995. С. 242.

Мифология живая и мертвая 173
кусство в себе, другие — себя в искусстве. — Два способа
бытия человека в культуре. Но есть и третий: люби то, что и в
тебе, и в искусстве.
Истина — полное, антиистина — пустое. Голос софистики
всегда звучал громче голоса истины. «Служенье муз не тер-
пит суеты». Самое громкое — это когда пустое падает в по-
рожнее.

С. Н. Мареев
H. С. Мареева
Михаил Лифшиц о модернизме
Д1ихаила Александровича Лифшица даже в со-
ветские годы многие знали как критика модернизма.
Приходилось сталкиваться и с таким мнением, что
он, кроме как критиковать, ничего другого и не умел.
Насчет того, что ничего другого он не умел, это со-
вершенно неверно: Лифшиц создал массу работ, так
сказать, позитивного характера, в том числе работу
об эстетических взглядах К. Маркса и Ф. Энгельса,
что было впервые сделано в мировой литературе во-
обще. Но если этим хотят сказать, что критика сама
по себе ничего не стоит, то и это совершенно неверно.
Виссарион Григорьевич Белинский вошел в историю
русской и мировой литературы исключительно благо-
даря своим критическим работам. Значит, они чего-то
стоят.
Истоки проблемы
Лифшиц был первым, если не считать Плеханова,
марксистским критиком модернизма. И в этом ска-
зался элемент его личной судьбы. «В годы моей юно-
сти, — писал он, — модернисты были очень силь-
ны в революционной России, и они охотно пускали
в ход палку, не подозревая, чем это обернется для

Михаил Лифшиц о модернизме 175
них впоследствии. Народный комиссар Луначарский с трудом
сдерживал напор ультралевых, следуя в этом прямому тре-
бованию Ленина, и Ленин все же упрекал его за недостаток
твердости»*.
Такая позиция, замечает он, не доставляет выгоды. «Есть
более удобные занятия. Писать против модернизма сегод-
ня — это значит, в известной мере, плыть против течения»**.
Это «течение» и сейчас течет таким бурным потоком, что даже
подойти близко к нему опасно, и здесь уместна надпись, кото-
рую пишут на электрических столбах: «Не влезай — убьет!».
Что касается Плеханова, то Лифшиц показывает слабые
стороны его критики: она не конкретна, исторически не кон-
кретна. Плеханов отделывается фразой в духе так называемой
вульгарной социологии: на яблоне могут вырастать только
яблоки, а на грушевом дереве только груши, а загнивающая
буржуазия не может не распространять аромат гниения. Од-
ним из таких «ароматов» и является модернизм.
«Понятие классовой идеологии у Плеханова, — пишет
Лифшиц, — слишком "социологично". Он представляет себе
буржуазную идеологию как бы замкнутым самосознанием
класса, а не ограниченным и ложным, но все же зеркалом
объективной действительности. Этому анализу не хватает
диалектики в теории познания, характерной для ленинских
статей о Толстом»***.
Толстой, согласно известной ленинской формуле, есть
«зеркало русской революции». И русская революция отраз-
илась в творчестве Толстого вопреки сознательно принятой
им философии и вопреки его собственному пониманию ис-
кусства. Также и духовные ароматы эпохи могут правдиво от-
разиться в творчестве поэта, если это действительно большой
талант. Так, в частности, получилось, как считает Лифшиц, у
первого декадента Бодлера. «Что касается Бодлера, — пишет
он, — то есть основания думать, и я даже уверен в этом, что
он спасется и в чисто эстетическом смысле. Ибо его поэзия
есть раскаяние до совершения греха. Неподкупная честность,
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 22—23.
Там же. С. 8.
*** ЛифшицМ. А., Рейнгардт Л. Я. Кубизм //Модернизм. Анализ и критика
основных направлений. М., 1987. С. 80.

176 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
с которой он говорит о запахе тления, ставит искусство Бод-
лера на уровень высокой поэзии, и есть еще особые истори-
ческие основания, объясняющие нам, почему именно произ-
ведения первых декадентов внесли свежую струю даже в исто-
рию французского стиха, так же, как есть особые причины,
позволяющие это сказать о русских символистах»*.
Дело не в том, что есть «ароматы», которые изображать
нельзя, а в том, чтобы запахи тления не выдавать за запах роз и
не вызвать у человека отвращения к жизни вообще. А там, где
он начинает упиваться запахами тления, — уже извращение,
некрофилия. «Бодлер, — пишет Лифшиц, — питает действи-
тельное отвращение к запаху тления, хотя и чувствует потреб-
ность выразить присутствие его. Но чем больше этот вкус к
"отталкивающим предметам" и всяким отрицательным ценно-
стям становится самодовольной позой художника, тем ближе
он к "чертовой живодерне". Нечего говорить о тех плутогениях,
которые уже познали, что сила рекламы, агрессивное насту-
пление на вкус обывателя и прочие средства массового гипноза
могут превратить любой вздор в перл создания»**.
Верность правде жизни и есть реализм. Реализм это вовсе не
обязательно изображение только хорошего в жизни. Он дол-
жен изображать и плохое. Реалистическое искусство — это
зеркало, которое должно, как сказал какой-то мудрый человек,
каждому показывать его собственный лик: пороку — порок, а
добродетели — добродетель. Но от простого зеркала искусство
отличается тем, что оно художественно изображает действи-
тельность. Оно, как и простое название какого-то предмета
человеческим словом, уже отстраняет предмет, делает его
предметом человеческого созерцания, а не того чувства, кото-
рое он должен вызывать в своем натуральном виде.
Этой тонкой диалектики и не понял Плеханов. Поэтому он
допускает также и логическую ошибку в определении модер-
низма, и именно потому, что он игнорирует как раз художе-
ственную сторону дела. «Он ограничивается также большей
частью логической стороной дела, — пишет Лифшиц, — до-
казывая, что такая смесь совершенно нелепа, поскольку мо-
дернизм в искусстве явно примыкает к общему движению
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 52.
* Там же.

Михаил Лифшиц о модернизме 177
буржуазного мышления в сторону реакционных идей. Однако
дело обстоит не так просто. Более чем широкое распростра-
нение этой смеси самых темных настроений с революционной
и даже социалистической фразой требует самостоятельного
исторического анализа. Здесь перед нами не простое недораз-
умение, а противоречие, реально существующее, несмотря на
свою очевидную нелепость»*.
Модернизм — это не просто испарение гниющего и разла-
гающегося общества. Это и протест против этого общества.
«Новая живопись, — замечает Лифшиц, — как бы говорит
окружающему миру: "Ваша подлая цивилизация вызывает
желание стать на четвереньки, подобно животному, среди не-
боскребов, сверкающих витрин и рычащих автомобилей. Мы
обрушим на вас все безобразие вв., мы развяжем первобыт-
ный инстинкт разрушения, мы растопчем вашу логику, ваш
рассудок, выпустим на ветер ваше тепло!"»**.
Этот протест совершенно определенно выражен футури-
стом Владимиром Маяковским: «Долой вашу любовь! Долой
ваше искусство!» и т. д. Многие, конечно, скажут, что это,
так сказать, крайности. Но дело в том, что в своих крайних
проявлениях всякое явление демонстрирует свою суть. Чтобы
постичь суть явлений, советовал Николай Кузанский, наблю-
дайте минимумы и максимумы. Анатомия человека — ключ к
анатомии обезьяны. В импрессионизме как одном из первых
модернистских течений в живописи трудно усмотреть «Чер-
ный квадрат». Но если применить методологию приведенной
«анатомической» формулы Маркса, то там он все-таки уже
намечен. И Лифшиц здесь приводит строчки из вступления к
«Цветам зла» «гениального поэта и первого сознательного
декадента» Бодлера:
На мягком ложе зла рукой неутомимой
Наш дух баюкает, как нянька, Сатана,
И мудрым химиком в нас испарен до дна
Душевной твердости металл неоценимый***.
* Лифшиц М. А., РейнгардтЛ. Я. Кубизм//Модернизм. Анализ и крити-
ка основных направлений. М., 1987. С. 71.
**Там же. С. 91.
*** См.: Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. С. 52.

178 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
У самого Бодлера еще не до дна. У импрессионистов еще
не до дна. Но все идет к тому, хотя различать здесь начало и
конец надо, чего не смог сделать Плеханов.
Дело в том, что распад и гниение начинаются с едва замет-
ного увядания. И следы этого увядания даже могут придавать
особую прелесть, например, женщине. Великий русский поэт
писал: «Люблю я пышное природы увяданье. В багрец и золо-
то одетые леса...» и т. д. И москвичи раньше любили селедку
«с душком», т. е. слегка испорченную. Но это не значит, что
осень ничем не отличается от весны с ее буйным расцветом
природы. И когда говорят и пишут о прелести «серебряного
века» русской культуры, то не надо забывать о том, что это
все-таки осень русской дореволюционной культуры, и сере-
бро — это все-таки не золото.
Модернизм, как считает Лифшиц, порождается противо-
речиями буржуазного сознания, находящегося в постоянном
конфликте с самим собой. «Его требует отвращение лично-
сти к своим утратившим силу идеальным претензиям, жела-
ние оскорбить самого себя, надругаться над своей ничем не
заполненной эстетической широтой, убить одряхлевшую вну-
треннюю свободу и тем воскресить ее, создав дополнитель-
ный источник возбуждения при помощи особого мазохизма,
наслаждения собственной болью»*.
Другой крайностью плехановской критики модернизма была
позиция Луначарского, которую трудно назвать марксистской.
Это позиция, выраженная известной русской пословицей: на
вкус, на цвет товарищей нет. Иначе говоря, если кому-то нра-
вится кубизм, то что можно против этого возразить?
Вкус у людей разный. Но при всем различии вкус, соглас-
но классической философии и эстетике, это способность от-
личать Красоту от Безобразия. А если Безобразие выдается
за Красоту, то это и говорит об отсутствии вкуса. Вкус, как
известно, центральная категория эстетики И. Канта. И вся
классическая культура на этом построена. У древних в этом
случае использовалась категория меры: прекрасна надлежа-
щая мера во всем, говорили они. Вкус и выражается в чув-
стве меры. Безмерность говорит об отсутствии вкуса. Мера
всегда конкретна и соответствует конкретному предметному
' Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. С. 78.

Михаил Лифшиц о модернизме 179
содержанию. Именно эти основные категории устраняются
модернизмом. «Парадоксально, — замечает в связи с этим
Лифшиц, — и все же совершенно естественно, что там, где
вкус художника становится совершенно свободным от всякого
предметного содержания и произвольно господствует над ним,
этот безусловный чистый вкус представляет собой только
отрицательную величину. Все содержание дела сводится к
устранению того, что принято было считать вкусом в прежние
времена...»*.
Вкус и относителен и, вместе с тем, абсолютен в том смыс-
ле, что он или есть, или его нет вовсе. И если вкус только
относителен, то это неизбежно ведет к субъективизму и де-
лает всякую научную объективную критику невозможной.
Но не только марксисты критиковали модернизм. Суще-
ствуют примеры другой, так сказать, немарксистской критики
модернизма. И это важно знать тем, кто склонен считать толь-
ко один марксизм отсталым и непрогрессивным, не дающим
хода «передовому» и «прогрессивному» искусству. Одним
из таких немарксистских критиков модернизма был, в част-
ности, ныне очень популярный у либеральной интеллигенции
Николай Бердяев. И на фоне критики модернизма Бердяевым
и некоторыми другими представителями русской религиозной
философии становится более ясным своеобразие критической
позиции Лифшица.
Аристократизм и демократизм
в критике модернизма
Критика Бердяевым в основном кубизма, содержится,
прежде всего, в его небольшой брошюрке, названной «Кри-
зис искусства» и вышедшей в издательстве Г. А. Лемана и
С. И. Сахарова в Москве в 1918 . Кроме собственно «Кри-
зиса искусства», которая представляет собой текст лекции,
в брошюре помещены разделы «Пикассо» и «Астральный
роман». Последний является по существу рецензией на ро-
ман А. Белого «Петербург». И творчество Пикассо, и твор-
* Лифшиц М. А., Рейнгардт Л. Я. Кубизм // Там же. С. 92.

180 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
чество А. Белого, которого Бердяев называет «кубистом
в литературе»*, а также творчество футуристов и Скряби-
на, — все это, по Бердяеву, есть выражение кризиса ис-
кусства вообще. «Мы присутствуем, — пишет он, — при
кризисе искусства вообще, при глубочайших потрясениях в
тысячелетних его основах»**.
Этот эпизод из творческой биографии Бердяева как-то
стыдливо обходят стороной. Возможно, адептам Бердяева не-
ловко за своего мэтра, потому что вся «прогрессивная обще-
ственность» XX в. разделяет убеждение, что модернизм тоже
«прогрессивен». Кроме того, здесь обнаруживается «опасное
сходство» Бердяева с... Лениным. Ведь Ленин тоже не при-
нимал модернизма. В беседе с Кларой Цеткин он говорил:
«Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футу-
ризма, кубизма и прочих "измов" высшим проявлением худо-
жественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них
никакой радости». Бердяев тоже не испытывал от них никакой
радости. В то время многие, в особенности из старой интел-
лигенции, не испытывали от этого радости. И нам, по крайней
мере, должно быть любопытно, почему же такое искусство не
радовало именно Н. А. Бердяева, и каким образом это связано
со всей его философией.
Глобальный кризис искусства, если можно так выразить-
ся, Бердяев связывает с общим кризисом культуры. «Вся но-
вая культура, — пишет он, — роковым образом склоняется
к упадку и истощению. Конец XIX в. на вершине культуры
породил ядовитые цветы декаданса»***. А упадок культуры,
по его мнению, порождает распад современного человека.
«Человек, — отмечает Бердяев, — выброшенный на по-
верхность, человек с распыленным ядром "я", разорванный
на миги и клочья, не может создать сильного и великого
искусства»****. В марксистской традиции факт такого «распы-
ления» связывают с отчуждением человеческой сущности.
И по сути это самоутрата человека, когда человек становится
сам себе чужим.
* Бердяев Н. А. Кризис искусства. М., 1918. С. 41.
** Там же. С. 3.
*** Там же. С. 25.
****Тамже. С. 19-20.

Михаил Лифшиц о модернизме 181
Но частичный человек, который, в силу своей частичности,
не способен создавать сильное и великое искусство, не спо-
собен, чего не замечает Бердяев, такое искусство адекват-
но воспринимать. Распад культуры и распад человека — по
сути один и тот же процесс. Об этом и писал в свое время
Э. В. Ильенков. «Полотна Пикассо, например, это свое-
образные зеркала современности, — читаем мы у Ильен-
кова. — Волшебные и немножко коварные. Подходит к ним
один и говорит: "Что за хулиганство! Что за произвол! У си-
него человека — четыре оранжевых уха и ни одной ноги!"
Возмущается и не подозревает, насколько точно он охаракте-
ризовал... самого себя — просто в силу отсутствия той самой
способности воображения, которая позволяет взору Пикассо
проникать сквозь вылощенные покровы буржуазного мира в
его страшное нутро, где корчатся в муках в аду "Герники" ис-
калеченные люди, обожженные тела без ног, без глаз и все
еще живые, хотя и до неузнаваемости искореженные в страш-
ной мясорубке войны — этого неизбежного следствия капи-
талистического способа жизни. Ничего такого формалист от
канцелярии не видит. Подходит другой — начинает ахать и
охать: "Ах, как это прекрасно, какая раскованность вообра-
жения, как необычно по цвету, по очертанию! Как свободно
сломана традиционная перспектива, как хорошо, что нет сход-
ства с Аполлонами и Никами Самофракийскими! Как хорошо,
что у человека четыре ноги!.." И опять он охарактеризовал
самого себя...»*.
Иными словами, адекватно понять и выразить суть кубиз-
ма, как и всего модернизма в целом, это и значит понять
и выразить то противоречие, которое в нем заключено.
И если мы от этого противоречия абстрагируемся, т. е. бе-
рем только одну его сторону, «положительную» или «отри-
цательную», мы неизбежно впадаем в заблуждение, которое
будет выражаться или в телячьем восторге по поводу синих
упырей, или в таком же тотальном охаивании этого «ново-
го искусства». Здесь так же, как и с оценкой творчества
Ницше, которая постоянно колебалась и колеблется между
однозначно положительной и однозначно отрицательной.
И только Владимир Соловьев — вот что значит хорошее
'' Ильенков Э. В. Об идолах и идеалах. М., 1968. С. 272.

182 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
знание классической диалектики — сумел найти нужный
ключ к творчеству Ницше: «Одно и то же слово совмеща-
ет в себе и ложь и правду этой удивительной доктрины»*.
Что касается Бердяева, то у него ложь и правда часто со-
вмещаются, если и не в одном и том же слове, то, во всяком
случае, в одной и той же фразе.
Н. А. Бердяев — аристократ крови и духа, поэтому четы-
ре оранжевых уха и синие «Авиньонские девушки» никако-
го восторга у него не вызывают. «Когда входишь в комнату
Пикассо галереи С. И. Щукина, — пишет он, — охватывает
чувство жуткого ужаса»**. Бердяев еще не знает «Герники».
Но он понимает разоблачительный характер творчества Пи-
кассо: «Пикассо — беспощадный разоблачитель иллюзий во-
площенной, материально-синтезированной красоты. За пле-
няющей и прельщающей женской красотой он видит ужас
разложения, распыления»***. И далее Бердяев пишет: «Ветхие
одежды бытия гниют и спадают»****.
Зрелище гниения и распада, конечно, не может вызывать
восторга у нормального человека. Но что делать, если «одеж-
ды бытия» действительно гниют и спадают? Можно приучить
себя к тому, что это «прекрасно». Ведь существуют же на
свете некрофилы и прочие извращенцы. Или этого вообще
нельзя показывать? Значит, лакировка действительности?
Значит, ложь? «Соцреализм»? Надо сказать, что мысль
современного искусствоведа и философа как раз и мечет-
ся между Сциллой модернизма и Харибдой «соцреализма»,
выражая тем самым канцелярско-бюрократическии способ
мышления. Он не способен ухватить противоречие действи-
тельности, а потому уродство выражает в двух крайностях:
мазохистском наслаждении уродством и возмущении форма-
листа от канцелярии, для которого, как заметил Ильенков,
«"красиво" только то, что общепризнанно и предписано при-
знавать за таковое»*****. Однако то и другое есть по сути отсут-
ствие вкуса, чувства меры.
* Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 628.
** Бердяев Н. А. Кризис искусства. М., 1918. С. 29.
*** Там же. С. 8.
*** Там же. С. 9.
*** Ильенков Э. В. Об идолах и идеалах. М., 1968. С. 271.

Михаил Лифшиц о модернизме 183
Бальзак, Чехов, Толстой, Достоевский тоже демонстрируют
зрелище гниения и распада. Но у них такое зрелище вызыва-
ет то чувство, которое оно и должно вызывать, — отвращение.
Это именно человеческое чувство-переживание, которое
приводит к очищению нашей души. И достигается оно ху-
дожественной формой, которая остраняет зло и делает его
предметом эстетического, а не фактического переживания,
действующего на нервы, но не на чувства. Этим как раз и отли-
чается сентиментальная («эротическая») музыка Скрябина от
«реквиема» Моцарта, который передает чувство скорби, но не
вызывает ужаса. Искусство и есть волшебный щит Персея, от-
разившись в котором страшная голова Медузы Горгоны уже не
вызывает того ужаса, который превращает человека в камень.
Новое искусство, которое критикует Бердяев, аналити-
ческое, а потому слишком нарочитое и рассудочное, можно
сказать даже — «научное». Поэтому оно противоречит са-
мой природе художественного творчества, которое именно
по своей природе синтетично и органично. «Кубизм и футу-
ризм во всех его многочисленных оттенках являются выра-
жениями... аналитических стремлений, разлагающих всякую
органичность»*. Но с разложением органического единства
разлагается и красота, потому что красота есть органическое
единство формы и содержания. «Мы переживаем конец Ре-
нессанса, — пишет Бердяев. — Ныне эта свободная игра че-
ловеческих сил от возрождения перешла к вырождению, она
не творит уже красоты»**.
Любое искусство так или иначе анализирует действитель-
ность. Но оно анализирует действительность посредством
художественной формы. Модернистское «искусство» от-
личается тем, что оно разлагает и уничтожает саму художе-
ственную форму. Поэтому вполне логично получается так, что
вместо отражения действительности в художественной форме
оно начинает выдавать за произведение искусства саму дей-
ствительность. «Сознание, — пишет Лифшиц, — настоль-
ко изощрилось в своей самозащите, что даже абстрактные
формы напоминают ему что-то реальное. Значит, нужна еще
большая отрешенность. И вот является антиискусство, поп-
* Бердяев Н. А. Кризис искусства. М., 1918. С. 7.
** Там же. С. 4.

184 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
арт, состоящее главным образом в демонстрации реальных
вещей, обведенных невидимой рамкой. В известном смысле
это — конец длинной эволюции от реального изображения
к реальности голого факта»*. Натурализм, если выражаться
языком классической диалектики, есть свое иное формализ-
ма. Самые банальные бытовые предметы — пустая консерв-
ная банка, лопата, писсуар и т. п. — выставляются в галереях
современного искусства. Понятно, что красота относительна.
Но, во-первых, есть разница между прекрасным предметом и
его прекрасным изображением. А во-вторых, красота относи-
тельна не настолько, чтобы не было никакой разницы между
прекрасным и безобразным.
Н. А. Бердяев правильно понимает, что модернизм — это не
начало нового периода развития культуры, а конец прошло-
го периода. «Пикассо — не новое творчество. Он — конец
старого»**. И эта оценка у Бердяева совпадает с оценкой «ци-
вилизации» как конца культуры у О. Шпенглера. Тот призна-
ет, что «западное изобразительное искусство непреложным
образом пришло к концу»***. Он пишет: «То, чем занимаются
теперь под видом искусства, есть бессилие и ложь: музыка
после Вагнера или живопись после Мане, Сезанна, Лейбля
и Менцеля»****. И еще: «Опасное искусство, педантичное, хо-
лодное, больное, рассчитанное на переутонченные нервы,
но научное до крайности, энергичное во всем, что касается
преодоления технических препон, программно заостренное:
настоящая драма сатиров, составляющая параллель к вели-
кой масляной живописи от Леонардо до Рембрандта. Только в
Париже Бодлера могло оно прижиться»*****.
У Освальда Шпенглера причина кризиса и упадка западно-
европейской культуры состоит в действии того непреложного
закона, по которому всякая культура рано или поздно окосте-
невает и сходит на нет. Она, как и всякое растение, вырастает,
расцветает и затем отмирает. Но это по сути не закон, а толь-
*ЛифшицМих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 26.
Бердяев Н. А. Кризис искусства. С. 35.
*** Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории:
В2т.М., 1973. Т. 1.С. 473.
****
Там же.
***** Там же. С. 468.

Михаил Лифшиц о модернизме 185
ко аналогия с жизненным циклом живых организмов. А ана-
логия, как известно, не равна доказательству. Доказательство
здесь, видимо, заключается в том, что внутренние биохими-
ческие процессы в живом организме необходимо ведут его
к смерти. Понятно, что какая-то культура может погибнуть
просто в результате того, что она оказывается засыпанной
песками. Но это не есть внутренняя необходимость ее гибели.
И чтобы выявить эту необходимость, нужен совершенно кон-
кретный научный анализ данной конкретной культуры. Этим и
отличается конкретный историзм от всякой философии исто-
рии, в том числе и от философии истории Шпенглера, следы
влияния которой мы находим и у Бердяева в его «Философии
неравенства», который безо всяких ссылок на источник пи-
шет: «Культура переходит в цивилизацию»*. Но это как раз
и свидетельствует о том, что собственного ответа на вопрос
о причинах кризиса европейской культуры у Бердяева просто
нет. И Г. В. Плеханов приближается к бердяевскому типу кри-
тики модернизма, не показывая причин кризиса и путей вы-
хода из него.
Там, где Бердяев пытается дать какой-то ответ на данный
вопрос, его анализ совершенно не соответствует в целом яр-
кой и адекватной характеристике модернистского искусства.
Здесь мы имеем что-то надуманное, худосочное, жалкое. От-
вет Бердяева заключается в том, что классическое искусство
невозможно в век технической цивилизации, в век аэропла-
нов и электричества. И ответ этот по существу тот же самый,
какой дают сами представители и апологеты модернизма в ис-
кусстве. Они тоже, и прежде всего представители футуризма,
говорят об электричестве и бешеных скоростях, по сравнению
с которыми индивидуальное человеческое «я» превращается
в исчезающую величину. Бердяев цитирует Манифест Мари-
нетти: «Уничтожить "я" в литературе, т. е. уничтожить всякую
психологию»**.
Футуристы отрицают настоящее во имя будущего. Бердя-
ев, наоборот, «светлое будущее» видит в прошлом. Таково
«новое средневековье» с его синтетическим единством веры
Бердяев Н. А. Философия неравенства // Русское зарубежье. Л., 1991.
С.217.
Бердяев Н. А. Кризис искусства. М., 1918. С. 9.

186 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
и науки, чувства и разума. Бердяев только не понимает того,
что если средневековье, то тут не обойтись без инквизиции...
Н. А. Бердяев считает, что в футуризме произошла эска-
лация отрицания. Он пишет: «Декадентство было первона-
чальной стадией этого процесса»*. Декаденты были, считает
он, еще эстетами. Мы бы сказали, что они, скорее, были сно-
бами. Кубизм развалил живого человека на мертвые куски.
«Футуризм во всех своих нарастающих разновидностях идет
еще дальше»**. Отрицанию подвергается человек как духовная
личность. От него остается только костно-мышечная и сосу-
дистая система. Это уже человек-машина. «Футуризм, — пи-
шет Бердяев, — по своему чувству жизни и по своему созна-
нию совсем не радикален, он — лишь переходное состояние,
более конец старого мира, чем начало нового»***. Здесь Бер-
дяев может быть и прав. Хотя именно с футуризмом связаны
такие радикальные политические движения, как фашизм в
Италии и большевизм в России. «Футуризм, — пишет Бердя-
ев, — имеет огромное симптоматическое значение, он обозна-
чает не только кризис искусства, но и кризис самой жизни»****.
«Необходимо, — продолжает он, — философски подойти к
познанию футуризма»*****.
«Философски» подойти к каким-то явлениям культу-
ры — это значит подойти к ним с точки зрения глубинных
основ человеческой жизни. Техника сама по себе меняет
только внешнюю сторону жизни. И современная компьютер-
ная техника поразительно демонстрирует, что люди в сущно-
сти своей остались теми же самыми. Они так же злословят,
сплетничают, завидуют и ненавидят друг друга, как и в век
свечей и керосиновых ламп. Но и философия подвергается
той же участи, что и вся культура в целом. Ведь она — «живая
душа культуры». Поэтому когда разлагается культура, разла-
гается и ее душа. В связи с этим Бердяев делает интересное
замечание: «Возможен кубизм и в философии. Так, крити-
ческая генеалогия в последних своих результатах приходит к
* Бердяев Н. А. Кризис искусства. М., 1918. С. 13.
+* Там же. С. 9.
*** Там же. С. 15.
Там же. С. 11.
***** Там же. С. 12.

Михаил Лифшиц о модернизме 187
распластованию и распылению бытия. В русской философии
последнего времени настоящим кубистом является Б. В. Яко-
венко. Его философия есть плюралистическое расслоение бы-
тия. См. его статьи в "Логосе". Характерно, что в Германии
появилась уже работа, проводящая параллель между Пикас-
со и Кантом»*. Понятно, что «кубистская» философия не мо-
жет дать инструмента для анализа кубизма в живописи. Она
может только чисто внешним образом его оправдать. Здесь
нужна другая философия, свободная по крайней мере от тех
настроений, которые выражает живопись кубизма. Нужна
философия, которая не «распыляет» бытие, а выражает его
целостность, а потому может понять и причину разорванности
этого бытия, его «распыленности».
Таким образом, и модернистское «искусство», и модернист-
ская «философия» одинаково «распыляют» бытие. Но самое
интересное заключается в том, что и Бердяев не может создать
целостной философии. Он постоянно бьется в тисках разди-
рающего его противоречия. С одной стороны — стремление
сохранить культуру, а с другой стороны — желание изолиро-
вать от участия в ней широкие народные массы. Это уже, без-
условно, реакция на «восстание масс», либеральное стремле-
ние придать российскому обществу более европейский, более
цивилизованный характер и, вместе с тем, сохранить приви-
легии господствующих классов под предлогом сохранения вы-
сокой культуры. Отсюда удивительная непоследовательность
Бердяева, которая проявляется в его текстах. «В литератур-
ной манере Бердяева, — писал в связи с этим В. В. Зеньков-
ский, — есть некоторые трудности, — часто читателю трудно
уловить, отчего данная фраза следует за предыдущей: порой
кажется, что отдельные фразы можно было бы легко пере-
двигать с места на место — настолько неясной остается связь
двух рядом стоящих фраз»**.
И, вместе с тем, для Бердяева характерен колоссальный на-
пор, который завораживает читателя и заставляет его верить
каждому пророческому слову, произносимому этим оракулом.
В этом Бердяев близок своему учителю Ницше. Сам о себе он
Бердяев Н. А. Кризис искусства. М., 1918. С. 32. Прим.
** Зеньковский В. В. История русской философии: В 2 т. Л., 1991. Т. 2.
4.2. С. 61-62.

188 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
заявляет в «Автобиографии»: «Мое мышление интуитивное
и афористическое, в нем нет дискурсивного развития мысли.
Я ничего не могу толком развить и доказать»*. Бердяев часто
непосредственно отождествляет противоположности, не опо-
средствуя их никаким дискурсивным процессом, поэтому его
диалектика часто вырождается в софистику.
Но главный ключ к «недоразвитости» критики модернизма
Бердяевым лежит в его недопонимании сущности человече-
ской свободы и творчества. Здесь мы имеем непосредственно
отождествление свободы с необходимостью, которое не опо-
средовано ясным осознанием самой необходимости. Фило-
софии просто не может быть без такой рефлексии. Без нее
невозможна и наука. Но для Бердяева самый страшный враг
человечества именно «наука». От нее Бердяев бежит как черт
от ладана. И вот здесь он един с ненавистным ему кубизмом.
Он един с ним в отрицании науки, в отрицании истины, в от-
рицании разума. «Мы знаем теперь, — цитирует Лифшиц
Пикассо, — что искусство не есть истина»**. Иначе говоря,
искусство — это ложь. «Это ложь, необходимая для сохране-
ния нашей мысли, это она помогает нам создать эстетическую
точку зрения на мир»***.
Спиноза говорил, что истина освещает и саму себя, и за-
блуждение. Заблуждение же не освещает не только истину, но
и само себя. Сознательный уход в ложь есть бегство от разума
и бегство от свободы. При этом мнимая свобода модернистов
есть произвол: что хочу, то и ворочу. А сознательная ложь
при этом оборачивается таким же сознательным уродством.
«Старый идеализм, — пишет Лифшиц, — считал уродство
символом несовершенства нашей материальной жизни, отно-
сительным и преходящим, а красоту — абсолютной и вечной.
Кубисты, наоборот, считают красоту форм чем-то вроде кор-
рупции, порчи, а тот новый мир, который они творят во имя
сверхчувственной реальности, бесконечно уродлив. Кубизм
имеет свой Абсолют, но он представляет в мистическом свете
не Истину и Красоту, а Ложь и Уродство. Правда, софисты
нашего времени могут сказать, что высшее уродство и есть
* Зеньковский В. В. История русской философии. Т. 2. С. 62.
** См.: ЛифшицМ. А., Рейнгардт Л. Я. Кубизм//Там же. С. 109.
Там же.

Михаил Лифшиц о модернизме 189
подлинная красота, но словесный гипноз ничего не меняет по
существу»*.
Нельзя отрицать Истину, не отрицая Красоты. И нельзя от-
рицать Красоты, не отрицая Добра. Правда, в искусстве, как и
в жизни, бывает так, что уродство и добро совмещаются. На-
пример, Квазимодо у В. Гюго. Лев Толстой в «Войне и мире»
никогда не забывает напомнить читателю, что княжна Марья
некрасива внешне. И Пьер Безухов — его главный герой, в
отличие от большинства действующих лиц эпопеи — вовсе не
из тех, кто внушает любовь с первого взгляда. При ближай-
шем рассмотрении (это могло бы стать темой отдельного ис-
следования!) — только эти двое и некрасивы во всем романе.
Но здесь добро компенсирует внутренней красотой внешнюю
неприглядность. И мы охотно прощаем ее человеку. По боль-
шому счету, он для нас красив. А красавец Анатоль Курагин
нам отвратителен, потому что он уродлив морально. Толстой
сознательно отрицает красоту. В его сознательной эстетике
нет места этой категории, потому что, по его мнению, красота
никогда не идет в ногу с добром. Но своим художественным
творчеством он опровергает сам себя, свою собственную фи-
лософию, и рисует нам типы не только добрые, но и прекрас-
ные по своим душевным качествам.
Академик Д. С. Лихачев считал, что до кубизма модернист-
ское искусство было искусством. А после кубизма оно пошло
вниз. «Бодлер, — пишет в связи с этим Лифшиц, — жил сто
лет назад, он был гениальный поэт и первый сознательный де-
кадент. Такое противоречие не укладывается в головах людей,
привыкших к своего рода юридическому мышлению. Если де-
кадент, то привлечь его по статье закона, а если гениальный,
то как же быть? Согласно логике А. Дымшица, я должен за-
числить его в штат реалистов, оставляя за ним небольшую де-
кадентскую ограниченность. Согласно логике Д. Лихачева, я
должен признать декадентство ценным явлением, поскольку
из него вышел такой поэт, как Бодлер»**.
Вот такая «логика» получается. И согласно этой «логике»
мы не должны даже вспоминать о футуристском прошлом
такого гениального поэта, как Владимир Маяковский. Точ-
Там же.
Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 34.

190 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
но так же мы не должны вспоминать об имажинизме Сергея
Есенина, в общем-то тоже замечательного русского поэта, и
об акмеизме Анны Ахматовой. А сочетание в одном лице ве-
ликого художника, «матерого человечища» и совершенно ни-
чтожного философа, проповедующего рисовые котлетки как
лекарство от человеческой агрессивности, вообще должно
показаться полным ужасом.
О. Шпенглер начало упадка европейского искусства отно-
сит к 70-м гг. XIX в., и в живописи это импрессионизм. Лиф-
шиц, и в этом преимущество его подхода, показывает, что
модернизм в своей исторической эволюции принимал очень
разные формы. И тут важно определить, так сказать, вектор
его развития. Указанный вектор Лифшиц усматривает в по-
следовательном и неуклонном разрушении художественной
формы. И «апофеоз» здесь, как он показывает, совпадает с
полным отказом от художественной формы изображения дей-
ствительности и заменой его самой действительностью, когда
в качестве «произведения» преподносится сам предмет, как
это было в случае с «Фонтаном» Дюшана — обыкновенным
писсуаром из мужского туалета. Или это «Черный квадрат»
Малевича, который ничего не изображает кроме самого себя.
И здесь торжествует то, что Шпенглер назвал «научностью»
нового искусства. Ведь для изображения квадрата ничего,
кроме линейки и угольника, не требуется. Это чисто геоме-
трическое построение.
Геометрия в новом искусстве начала доминировать задолго
до «Черного квадрата» Малевича. «По мере развития тен-
денции к упрощению, заметной в импрессионизме и особенно
у его ближайших наследников, — пишет Лифшиц, — линия
постепенно становится слишком общей и отвлеченной. Ван
Гог мечтал о живописи, подобной кругу, который однажды на-
рисовал Джотто, чтобы доказать свое искусство папе. Геоме-
тризм уже налицо во многих произведениях Пикассо. Но толь-
ко после 1906 года открывается настоящая оргия прямых
линий, углов, кубических и плоских фигур. Геометрия иска-
жает человеческое тело, подвергая его унизительной пытке, и
под конец полностью вытесняет всякие остатки органических
форм из поля зрения художника»*.
* Лифшиц М. А., Рейнгардт Л. Я. Кубизм // Там же. С. 108.

Михаил Лифшиц о модернизме 191
Перед нами «искусство», которое идет не от сердца, не от
души, а от головы, хотя, может быть, и не совсем здоровой.
Здесь опять-таки кончается искусство, и начинается Зигмунд
Фрейд. При этом геометризм убивает органическую живую
форму, которая почти всегда овально-округленная, гладкая и
обтекаемая. Кубизм, по словам Лифшица, это «утопия мерт-
вого царства»*. «Он делает крайний вывод из всей эволюции
предшествующего искусства, вывод поразительный — недо-
верие ко всем органическим формам, к их изменчивости, не-
постоянству, жизненной полноте! Только мертвая абстракция
является чем-то прочным и безусловным, лишенным всякой
позы и лицемерия. Все живое обманчиво с точки зрения новой
геометрической мистики, и сама жизнь — не есть ли она бо-
лезнь формы? Вот для чего кубистам понадобились уроки Се-
занна. Отшельник Экса уже открыл особую мрачную поэзию
окаменевших форм, стараясь включить живое в геометриче-
скую оболочку»**.
Научное «художественное» творчество в последний пе-
риод существования модернистского «искусства» ставится
буквально на поток. «В так называемом оптическом искус-
стве, — пишет об этом Лифшиц, — выступают анонимно це-
лые бригады авторов, не имеющих никакого отношения к изо-
бразительному творчеству, например инженеров, способных
изобрести зрительные головоломки, которые вычерчивает
затем специалист-чертежник. Искусство в прежнем смысле
слова вытесняется общей изобретательностью, не требую-
щей личных качеств, связанных с передачей зримых форм ре-
ального мира»***.
Понятно, что это уже не искусство, в котором, как говорил
Валерий Брюсов, «нужен искус строгий», а некоторого рода
ремесленничество, которое, тем не менее, преподносится за-
мороченному обывателю в качестве самого последнего дости-
жения человеческой цивилизации и за которое он платит свои
деньги. И попробуй не заплати —; моментально прослывешь
заскорузлым, несовременным, неразвитым, «совком» и т.п.
И так создается не только современная «живопись», точно
* См.: там же. С. 107.
** Там же. С. 107-108.
*** Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 98—99.

192 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
так же создается на электронных синтезаторах современная
«музыка», которая действует не на душу, а на нервы. Т. е. это
не живая, а мертвая музыка.
Но то, с чего все начиналось, как уже было сказано, совер-
шенно не похоже на «произведения» поп-арта. Началось все
с импрессионизма. Но попробуйте сказать о нем что-нибудь
«плохое», вас тут же распнет толпа восторженных поклонни-
ков и поклонниц. Однако О. Шпенглер, как мы видели, тоже
считал, что с импрессионизма началось «новое искусство.
Почему же началом модернизма стал импрессионизм?
Как известно, основная новация импрессионистов заклю-
чалась в том, что они решили писать естественным цветом.
Но именно естественное для искусства неестественно. Возь-
мите восковые фигуры. Они и по форме и по цвету максималь-
но приближены к оригиналу. Но именно поэтому они и произ-
водят жутковатое впечатление мертвых двойников когда-то
живых людей. Это какие-то упыри, а не живые нормальные
люди. Полотна импрессионистов такого впечатления, разуме-
ется, не производят. Но и радостного чувства они тоже не про-
изводят, а во всем этом присутствует какая-то грусть. И даже
«Завтрак на траве» Клода Моне, где люди как будто бы ве-
село проводят время, действительно веселого настроения не
вызывает. На всем чувствуется печать какой-то обреченно-
сти, какой-то мертвечинки. Однако это все еще в таких ни-
чтожных дозах, что это, как и очень слабые наркотики, еще не
разрушает организм. Но ведь стоит только начать...
Мы видим это на примере Даши в «Хождении по мукам»,
увлеченной поэтом-символистом Бессоновым, в котором
без труда узнается Блок. «Его стихи... вначале произвели на
нее впечатление отравы: несколько дней она ходила сама
не своя, точно стала соучастницей какого-то злого и тайно-
го дела. Но читая их и перечитывая, она стала наслаждаться
именно этим болезненным ощущением, словно ей нашепты-
вали — забыться, обессилеть, расточить что-то драгоценное,
затосковать по тому, чего никогда не бывает»*.
Схожую реакцию вызывают у героев романа С. Моэма
«Луна и грош» натюрморты художника-новатора Стрикленда.
«Это были заколдованные плоды, отведать их — значило бы
* Толстой А. Хождение по мукам. М., 1972. С. 40.

Михаил Лифшиц о модернизме 193
прикоснуться бог весть к каким тайнам человеческой души,
проникнуть в неприступные воздушные замки. Они набухли
нежданными опасностями, и того, кто надкусил бы их, могли
превратить в зверя или в бога. Все здоровое и естественное,
все приверженное добру и простым радостям простых лю-
дей должно было в страхе отшатнуться от этих плодов, — и
все же была в них необоримо притягательная сила: подобно
плоду от древа познания добра и зла, они были чреваты всеми
возможностями неведомого»*. Таким было непосредственное
восприятие современников, в массе своей вполне здравых
людей, воспитанных на классике и еще не затронутых магией
таких слов, как «великое», «гениальное», а главное — «про-
грессивное» искусство.
Натюрморты на полотнах старых голландских мастеров на-
писаны неестественным цветом, но, вопреки самому назва-
нию жанра — «натюрморт», что буквально переводится как
«мертвая природа», на них изображена сама жизнь. Там были
жизнь и довольство раннего буржуазного общества, еще не
перешедшие в пошлое самодовольство. В противоположность
этому, «Олимпия» Мане написана естественным цветом, но
она не живая. Правда, она еще как будто бы и не мертвая.
Но это уже, как сказал бы М. Хайдеггер, бытие-к-смерти:
тление ее уже коснулось. А «Венера» Тициана опять же на-
писана неестественным цветом, но она живая.
Интересно, однако, насколько могут искажаться у людей
представления о живом и мертвом. Д. Бэкхарст, к примеру,
назвал одну из своих статей «Живое и мертвое в творчестве
Ильенкова». «Мертвым» в творчестве Ильенкова, согласно
Бэкхарсту, как раз является критика модернизма. Выходит,
что критика мертвого и есть мертвое?!
«Старая легенда гласит, — писал Мих. Лифшиц, — что
Христос и Антихрист похожи друг на друга. И действительно,
в роковые минуты истории такие оптические иллюзии — не
редкость. Но горе тому, кто не умеет отличить живое от
мертвого»**. «Черный квадрат» Малевича — это как раз
мертвая геометрия. К. Маркс писал, что материя, которая у
Ф. Бэкона улыбалась человеку своим чувственным блеском, в
' Моэм С. Луна и грош. Театр. Рассказы. М., 1983. С. 192.
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 24.

194 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
философии Т. Гоббса превращается в абстрактную чувствен-
ность геометра. Однако «Черным квадратом» и «Фонтаном»
дело не кончилось. Отечественные деятели Бреннер и Кулик
создают совершенно иные «произведения». И хотя все это в
общем-то продолжение «Фонтана», но называется оно уже
по-другому — постмодерн. И с этим стоит разобраться.
О модерне и постмодерне
«Постмодерн» обрел невероятную популярность в послед-
ние десятилетия XX в. именно под лозунгом критики модер-
низма. Но для постмодернистов модернизм — это совсем не
то, о чем мы писали до сих пор. Для постмодерна модерн есть
верность идеалам Истины, Добра, Красоты и общественного
прогресса, связанным с новоевропейским гуманизмом. Как мы
видим, модернизм модернизму рознь. И в начале XXI в. имеет
смысл еще раз уточнить смысл этих понятий.
Н. А. Бердяев, о котором уже шла речь, в пред- и после-
революционные годы еще не пользуется термином «модер-
низм». Этот термин вошел во всеобщее употребление в 20-е
и 30-е гг., прежде всего, как обозначение тех новых направле-
ний в искусстве, которые противопоставляли себя традицион-
ному и классическому искусству. «Слово "модернизм", — пи-
шет Лифшиц, — происходит из одного выражения Бодлера.
Весь мир знает, что это такое, знает практически. При всей
многозначности слов, доказывать, что существующее не су-
ществует, ссылаясь на переходные формы, взаимные пере-
крещивания и другие оттенки, делающие историю искусства
процессом величайшей сложности, это значит заниматься
софистикой»*.
На месте флигельков восстали небоскребы,
И всюду запестрел бесстыдный стиль модерн...
Это Валерий Брюсов — русский поэт того самого времени.
А модерн — это, прежде всего, стиль в архитектуре кон-
ца XIX—начала XX в. В Москве он представлен гостиницами
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 32.

Михаил Лифшиц о модернизме 195
«Метрополь» и «Националь», домом Морозовых на Воздви-
женке и многими другими зданиями того времени. Но модерн
можно понимать и шире. Это не только новый стиль в архи-
тектуре, где место строгих линий и правильных пропорций
классицизма занял каприз и эклектика элементов самых раз-
личных стилей. Это целое явление во всей культуре второй
половины XIX и начала XX в.
«Речь идет, — читаем мы в «Малой истории искусств», — о
крупном интернациональном идейно-художественном движе-
нии, возникшем в развитых странах, наделенных интенсивной
и конфликтной духовной жизнью, нашедшем своих убеж-
денных сторонников в национальных художественных шко-
лах многих народов Европы. Оно известно под названиями:
"стиль модерн" в России, "ар нуво" в Бельгии и Франции,
"сецессион" в Австро-Венгрии, "югендштиль" в Германии,
"стиль либерти" в Италии, "модерн стайл" в Великобрита-
нии, "стиль Тиффани" в США и т. д. "Стиль модерн" поста-
вил задачу создания нового большого стиля и предложил свой
частичный, ограниченный в пространстве и времени опыт ее
осуществления»*.
Но тогда выходит, что модернизм как особое явление в куль-
туре XIX и XX вв. начинается не с Разума, а с его разруше-
ния, когда разуму стали противопоставлять импрессию, за-
тем экспрессию, восточную религию и древнюю мифологию,
а, выражаясь языком Ницше, аполлоническому началу стали
противопоставлять начало дионисийское. Сам Ницше был
современником и, желал он того или нет, участникомэтого
движения. Иногда указанное движение называют культур-
ным модернизмом, который связан с именами Дж. Джойса,
М. Пруста, С. Малларме, Э. Мане, К- Писсаро и др.
Вот что, например, замечает С. Н. Булгаков по поводу твор-
чества Пикассо: «Впечатление от творчества Пикассо принад-
лежит к числу наиболее сильных, какие можно вообще иметь
от искусства, хотя оно качественно иное, нежели получаемое
от великих созданий древнего и нового искусства, наприм., от
Венеры Милосской или от Сикстинской Мадонны. В нем есть
нечто такое, что делает его "modern", характерным для нашей
Полевой В. М. Малая история искусств. Искусство XX в. 1901 — 1945.
М., 1991. С. 35.

196 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
эпохи, потому оно так возбуждает мысль, волнует и тревожит,
и нелегко разобраться в хаосе, поднимающемся со дна души,
из ночного сознания»*. Как бы это ни называлось, но в куль-
туре, в том числе в искусстве второй половины XIX в. произо-
шел заметный перелом, не оставшийся незамеченным почти
у всех мыслящих современников. Освальд Шпенглер, как уже
говорилось, связывал этот перелом с переходом культуры в
цивилизацию, в которой культура окостеневает и умирает.
И это умирание в живописи, как уже говорилось, начинается
с импрессионизма.
Примерно так же оценивал модернистское искусство и рус-
ский философ Иван Ильин. Оно, считал Ильин, есть безот-
ветственная игра и пошлое кокетство. «Никогда еще оно не
создавало истинного и великого искусства, никогда еще ему не
удавалось узреть глубину жизни и высоту духовного полета...
Фантазия, лишенная любви, есть не что иное, как разнуздав-
шееся естественное влечение, не способное творить культу-
ру, или же изобретательный произвол, не имеющий никакого
представления о художественном совершенстве. Поэтому без-
любовное воображение есть не дух, а подмена духовности, ее
суррогат. Его "игры" — то похотливы и пошлы, то конструк-
тивны, беспредметны и пусты. Это воображение, которое раз-
решает себе все, что доставляет ему удовольствие, и которое
готово на всякий, и даже самый гнусный заказ, диктуемый ему
хозяйственной или политической "конъюнктурой". Именно
оно, духовно слепое, формальное и релятивистическое, поро-
дило в истории искусства современный "модернизм", со всем
его разложением, снижением и кощунством...»**.
То, что отличает новое модернистское искусство от клас-
сики, — это нарочитость и вызов. И потому критика этого
искусства была возможна или со стороны таких аристокра-
тов духа, как О. Шпенглер или Н. А. Бердяев, или со сто-
роны марксистов Г. В. Плеханова, В. И. Ленина, Г. Лукача,
М. А. Лифшица, Э. В. Ильенкова. У Шпенглера, в частности,
первыми философскими модернистами оказываются имен-
но А. Шопенгауэр и Ф. Ницше. С. Киркегора он, видимо, не
знал. С них, напомним, у Шпенглера начинается «философия
* Булгаков С. Н. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1993. С. 531.
** Слово. М., 1993. № 1 -2. С. 20.

Михаил Лифшиц о модернизме 197
цивилизации». А «философия культуры» у него заканчивает-
ся И. Кантом.
Итак, «культурный модернизм» явился выражением того
общего кризиса европейского общества и европейской куль-
туры, о котором дружно заговорили в конце XIX — начале
XX вв. Шпенглер, Бердяев, Сорокин и Ленин, для которых,
при всем различии их общих воззрений, этот кризис выразил-
ся в колоссальном росте отчуждения, в утрате всех традици-
онных идеалов, прежде всего идеалов Истины, Добра и Кра-
соты. Это не только отсутствие продолжения идеалов Просве-
щения, а их прямая противоположность — Ложь, Зло и Без-
образие. «На место мещанской морали, — писал Лифшиц в
статье "Модернизм", — становится декадентский аморализм,
на место эстетики бесплотных идеалов, извлеченных из худо-
жественной культуры античности и Возрождения, — эстети-
ка безобразия. Прежняя вера в "вечные истины" сменяется
релятивизмом...»*.
Модернизм стремится освободить искусство от морали,
как стремился вообще освободить от нее человека Ф. Ницше.
Но Ницше, как и более поздний модернизм, не делал разницы
между моралью и нравственностью. Это различие проводил
Г. Гегель. Мораль — это те нотации, которые читают детям
учителя и родители. Это казенные прописные правила жиз-
ни: уважай родителей и начальство, будь умеренным и акку-
ратным, сторонись женщин и сомнительных друзей и т. д. Это
нечто внешнее и извне ограничивающее человеческую сво-
боду. Против этого и протестует модернизм. И осудить его за
это — это и значит встать на сторону казенной и обыватель-
ской морали.
Но, помимо морали, есть еще нравственность как некое
безусловное, субстанциальное начало в человеке. Это вну-
треннее и безусловное признание за человеком его человече-
ского достоинства. И вот может ли модернистское искусство
отрицать мораль и утверждать человеческое достоинство?
История показывает, что модернистское искусство этого не
может. Оно последовательно шло к отрицанию не только мо-
рали, но и нравственности, к чему оно в итоге и пришло уже в
лице постмодернизма, который прямо и безусловно отрицает
* Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 382.

198 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
все классическое триединство целиком и полностью, — и До-
бро, и Истину, и Красоту.
Но это отрицание началось значительно раньше и име-
ло под собой определенные основания. «Старая буржуазная
идеология, — писал в этой связи Лифшиц, — эпохи подъема
буржуазной демократии, павшая впоследствии до уровня "ли-
беральной культурной набожности", выдавала свой историче-
ский кругозор за откровение самой природы, царства вечных
и нерушимых истин. Эта ограниченность, заметная уже у про-
светителей, со временем перешла в лицемерие столь отврати-
тельное, что Лафарг имел основание назвать Истину, Добро и
Красоту "великими проститутками"»*.
Истина, Добро и Красота были проституированы и пере-
родились в свою собственную противоположность — в Ложь,
Зло и Безобразие. Ницше поэтому обличает их как фиговые
листочки, которыми обыватель прикрывает свою душевную
пустоту. «Современная духовная проституция, — пишет
Лифшиц, — состоит именно в этом выворачивании наизнан-
ку прежних канонов и догм буржуазной идеологии. Нынешний
мещанин не верит больше в нетленную красоту Венеры Ми-
лосской и Аполлона Бельведерского. Он повторяет баналь-
ности ходячего релятивизма, утверждающего, что нет никакой
объективной истины, что все эпохи и стили одинаково хоро-
ши, что безобразное имеет даже преимущество перед пре-
красным, как более "провоцирующее", и потому вся история
искусства есть, в сущности, "сорок тысяч лет модернизма".
Отдельные реалистические эпохи для него только слабые оча-
ги посредственности»**.
Таким образом, модернизм можно определить как ши-
рокое и пестрое направление в европейском искусстве
и культуре последней четверти XIX и первой половины
XX в.у которое началось во Франции с так называемого
импрессионизма. Это было явное или неявное отрицание
классического искусства и классической культуры, которое
сначала производило крайне эпатирующее впечатление на до-
бропорядочную буржуазную публику, но очень быстро было
интегрировано официальным обществом и государством.
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 88.
** Там же.

Михаил Лифшиц о модернизме 199
И те же люди, которые возмущались «Олимпией» Мане, те-
перь восторгались синими треугольниками кубистов и «Чер-
ным квадратом» К. Малевича. Но это же самое А. Дж. Тойнби
оценивал как... постмодернизм.
Очень часто характеристику постмодернизма начинают
как раз с оговорки относительно неопределенности данного
понятия. И с этим нельзя не согласиться, хотя задача нау-
ки в том и состоит, чтобы неопределенное сделать все-таки
определенным. А всякое правильное определение, как учит
нас общая логика, состоит из двух частей: ближайшего рода
(genus proximum) и видообразующего признака (differentia
specifica). «Ближайший род» здесь «модернизм». И из него,
понятно, и надо исходить. Но в определении «модернизма»,
как мы видим, тоже нет никакой определенности. А опреде-
лять через неопределенное, как учит нас та же логика, мы не
можем.
«Несмотря на разночтения в понимании термина "постмо-
дернизм", — читаем мы в одном авторитетном издании, — все
его исследователи согласны в том, что он представляет собой
реакцию на "модернизм" или отход от последнего»*. То есть
пост-модернизм нужно понимать как анти-модернизм.
В чем же проявляется это «анти»? В том, отвечают нам, что
постмодернисты отрицают позитивистский, техноцентрист-
ский и рационалистический универсализм модернизма с его
верой в линейный прогресс, абсолютную истину, рациональ-
ное планирование идеальных социальных порядков. Иначе
говоря, под «модернизмом» здесь имеют в виду либерально-
оптимистическую традицию, ведущую свое происхождение
от английских и французских просветителей XVII и XVIII вв.
«Модернистами», таким образом, оказываются А. Смит,
Дж. Локк, Вольтер, П. А. Гольбах, Д. Дидро и др.
Конечно, если исходить только из значения слова «модер-
низм», т. е. «новый», «современный», то просветители дей-
ствительно были «модернистами», потому что все Просвеще-
ние было направлено против «старого режима», т. е. против
абсолютизма, феодальных институтов, засилья церкви и все-
возможных предрассудков. И главным оружием этого движе-
* Философия. Учебник/ Под ред. В. Д. Губина, Т. Ю. Сидориной, В. П. Фи-
латова. М., 1997. С. 408.

200 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
ния была Философия как воплощение Разума, в противопо-
ложность неразумию старого порядка.
У так понятого Просвещения всегда были свои критики, в
том числе и маркиз де Сад, который бросил в лицо просветите-
лям: если вы хотите освободить человека, то освободите и его
половые инстинкты. Это вполне в духе «сексуальной револю-
ции» 60-х гг. XX в. И современным постмодернистам стоило бы
признать де Сада своим «духовным» отцом и лидером.
Но такого рода принципиальная и тотальная критика содер-
жится только в работе Т. В. Адорно и М. Хоркхаймера «Диа-
лектика Просвещения» (1947). Причем главная идея этой ра-
боты состоит как раз в том, что и «Просвещение тоталитар-
но как ни одна из систем»*. Более того, вера просветителей в
Разум и в рациональную организацию общества, с этой точки
зрения, привела к рациональной организации сжигания людей
в крематории Освенцима. Отсюда получается, что вызов пост-
модернизма модернизму означает противостояние свободы то-
талитаризму. Причем «тоталитаризмом» в конечном итоге ока-
зывается всякое общественное ограничение поведения че-
ловека, вплоть до запрета переходить улицу на красный свет.
Правила уличного движения тоже «тоталитарны».
Несомненно, что идеология германского национал-соци-
ализма тоталитарна. Но сказать, что она тоталитарна потому,
что она разумна и рациональна, и что она ведет свое проис-
хождение от идеалов Просвещения, означало бы более чем
натяжку. Во всяком случае, гораздо больше правды в том, что
эта идеология иррациональна. И Георг Лукач, показавший в
своей работе «Разрушение разума», как в фашизации обще-
ства активно участвовала авангардистская интеллигенция, не
менее прав, чем Адорно и Хоркхаймер.
Можно, конечно, называть модернизмом то движение, кото-
рое нашло свое выражение в идеалах Просвещения. Но тогда
и происхождение постмодернизма нужно вести от маркиза де
Сада. Однако постмодернизм обычно признают сугубо совре-
менным явлением. И очень часто датой рождения постмодер-
низма называют 1917 г., когда вышла книга Рудольфа Пан-
вица «Кризис европейской культуры», где речь идет о «пост-
* Хоркхаймер М., Адорно Т. В. Диалектика Просвещения. М.; СПб., 1997.
С. 40.

Михаил Лифшиц о модернизме 201
модернистском человеке» как «гибриде декадента и варвара,
выплывшем из водоворота великого декаданса, радикальной
революции, европейского нигилизма»*. Значит, «декаданс»
и «постмодернизм» оказываются вещами между собой так
или иначе связанными.
А. Дж. Тойнби писал совершенно определенно о том, что
modern times переходит в postmodern times в 1875 г. То, что
Тойнби называет переходом «модерна» в «постмодерн», у
других авторов называется переходом к «модернизму», или
переходом «культуры» в «цивилизацию», или как-то ина-
че, но все вдумчивые историки культуры так или иначе от-
мечают этот перелом в европейской культуре, который про-
исходит примерно за четверть века до конца XIX столетия.
И, думается, нет оснований противопосталять модернизм кон-
ца XIX — начала XX в. и постмодернизм последней четверти
XX в. Их надо рассматривать просто как следующие друг за
другом этапы или, по-другому, исторические формы «кри-
зиса безобразия».
«Постмодерн как бегство из стальной клетки модерна».
Так назвал один из разделов своей статьи «Супермодерн или
постмодерн? Деконструкция и мистика в двух версиях пост-
модернизма» американский автор Петер Козловски**. Из ка-
кой же «стальной клетки» бегут постмодернисты? Об ответе
на этот вопрос можно в общем догадаться. Однако Козловски
высказывается на этот счет довольно определенно. Вот что он
пишет: «Диалектика как основополагающий принцип модер-
на порождает стальную клетку и бронзовый закон развития
истории, который не позволяет ни Абсолюту, ни человече-
ской индивидуальности противостоять абсолютной логике
процесса»***. Все ясно: постмодернисты хотят убежать от за-
конов истории, хотя никто до сих пор от них не убежал.
И еще одно место в развитие той же идеи бегства от истории:
«Если гегельянский модерн отрицает наследственный грех и
греховность мира и признает в них только необходимый повод
для становления уверенности, так сказать — первый повод
диалектического самодвижения, то в деструктивном постмо-
* Цит. по: Культура: теории и проблемы. М., 1995. С. 92.
** См.: Историко-философский ежегодник. 1997. М., 1999.
*** Там же. С. 348.

202 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
дерне преувеличивается греховный характер действительно-
сти, первородный грех онтологизируется. Сама действитель-
ность, а не зло в ней, есть первоисток столкновений»*. Иначе
говоря, постмодернисты, как и христиане, считают человече-
скую природу безнадежно греховной, с той только разницей,
что христианство оставляло человеку надежду на спасение, а
постмодернисты отнимают у него и эту последнюю надежду.
И остается один только цинизм. В свое время Плюшкин у Го-
голя пугал свою ключницу чертями, которые «припекут» ее
за то, что она обманывает своего барина. Постмодернисты в
наше время пугают обывателя уже Гегелем, монизмом и «же-
лезной клеткой» диалектики.
Тот модернизм, который начался с импрессионистов, а затем
нашел свое продолжение уже между двумя мировыми войнами
в так называемом «авангарде», по существу, не кончился до
сих пор. Был только некоторый перерыв, связанный с особой
ситуацией периода Второй мировой войны и ее подготовки,
когда и режим Гитлера, и режим Сталина полностью задавили
у себя всякий «декаданс», а в культуре насаждались начала
народности, партийности и «почвы». Но и этот перерыв очень
относительный: в оккупированном немцами Париже Пикассо
продолжал писать своих жен с вывернутыми в разные сторо-
ны носами и глазами на одну сторону, как у камбал.
«Авангард» означает «идущий впереди», «передовой от-
ряд». Иногда этот термин применяют ко всем модернистским
течениям, иногда только к некоторым. Например, футуризм,
ставший официальной доктриной в фашистской Италии, по
смыслу есть выражение устремленности в будущее. То же са-
мое в российском футуризме, одним из ярких представителей
которого был В. Маяковский. По сути, так понятие «аван-
гард» есть отрицание настоящего во имя будущего. Но буду-
щее здесь представляется как некая техническая цивилиза-
ция, в которой не находится места гуманистическим идеалам
классической культуры.
Будущее в так понятом «авангарде» по сути такое же де-
гуманизированное, как и современная техническая циви-
лизация, которую критикуют экзистенциалисты. И потому
Мих. Лифшиц не видит здесь смысла в терминологическом
См.: Историко-философский ежегодник. 1997. М., 1999. С. 351.

Михаил Лифшиц о модернизме 203
различении. «Западная художественная критика, — пишет
он, — пользуется словом "авангард" для обозначения всей
совокупности модернистских школ и течений. Таким образом
никакой разницы между "модернизмом" и "авангардизмом",
согласно принятой во всем мире терминологии, не суще-
ствует. Желание провести искусственную грань между ними
вносит идейную путаницу. Нельзя не видеть в этой игре слов
попытку хотя бы отчасти придать модернистскому движению
ореол передового искусства современности»*.
Конечно, хотя постмодернизм есть прямое продолжение
модернизма, о котором только что говорилось, в нем при-
сутствует ряд новаций, связанных с обстоятельствами конца
XX в. И, тем не менее, мы можем использовать методологию,
наработанную в процессе анализа модернизма, для критики
постмодернизма.
Искусство учит, но не поучает. Поучает, например, сенти-
ментализм, поскольку в его произведениях непосредствен-
но прочитывается мораль, уместная в басне. Здесь эстетика
играет лишь служебную роль. Модернизм же демонстрирует
другую крайность, а именно полное отделение эстетики от
этики.
Смена ложного академизма на модернизм есть смена пусто-
го пустым. Пустоту модернистского искусства символизирует
«Черный квадрат» Малевича. Смотрите в вашу пустоту, хочет
сказать Малевич. Но вместо пустоты публика усматривает
там «великое искусство».
Особое состояние художественного сознания, лежащего в
основе модернизма, отличается от сознания традиционного
художника. Традиционный художник творил свои произведе-
ния без всякой «философии», по вдохновению. Особенность
модернистского сознания — это, как считает Лифшиц, чрез-
мерное развитие рефлексии, мнимая свобода субъекта от ре-
альности. «Чтобы провести аналогию с философскими тече-
ниями современного идеализма, — пишет он, — вполне обо-
снованную, можно сказать, что перед нами "феноменологиче-
ская редукция" в изобразительном искусстве. Художник имеет
дело не с явлениями реального мира, а с готовыми формами
их изображения, оторванными от реальности и подлежащими
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 100 (прим.

204 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
разным манипуляциям. Он настолько свободен в своем вооб-
ражении, что может вернуться даже к фотографической точ-
ности или, еще лучше, к простому наклеиванию фотографии
на холст. Он, поднявший бунт против академического рисова-
ния с гипсовых статуй, может представить вам любые гипсы,
любую бутафорию (как это имело место, например, в итальян-
ской неоклассике), подчеркивая тем самым полную независи-
мость своего сознания от наивного реализма. Он отвергает то,
что у немцев называется "китч", мещанскую красивость, если
сознание принимает ее искренне, с доверием, но он сам может
воспроизвести любую пошлую картинку во втором, условном
смысле, и это будет уже поп-арт или что-нибудь в этом роде.
Имеет значение только стоящая за всякой формой неутоли-
мая субъективность больного художественного сознания, ее
радикальная неискренность, ее игра»*.
«Да, "современное искусство" — более философия, чем
искусство. Это философия, выражающая господство силы и
факта над ясной мыслью и поэтическим созерцанием мира.
Жестокая ломка реальных форм означает порыв слепой озло-
бленной воли»**. Это философия, получившая название «фи-
лософии жизни», идущая от злой Мировой воли Шопенгауэра
до Жизненного порыва Бергсона.
Модернизм и двадцатый век
Модернизм не был официально признан ни в Советском
Союзе, ни в Третьем рейхе. Иллюстрацией этому стали жиз-
ненные трагедии Мейерхольда, Шостаковича и других пред-
ставителей левого искусства, история с «бульдозерной вы-
ставкой», сложная судьба Театра на Таганке и т. д. Если же
говорить о Германии, то абстрактное искусство там было под
запретом, хотя причиной тому более служили личные вкусы
самого Гитлера, очень многое определявшие в его империи.
В документальной киноленте о Лени Рифеншталь — режис-
сере знаменитых пропагандистских нацистских фильмов, она,
в частности вспоминает, что в тридцатые годы всей душой
" Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 94—95.
"Там же. С. 26.

Михаил Лифшиц о модернизме 205
разделяла социальные программы Гитлера, но не его худо-
жественные пристрастия, так как ей самой очень нравились
импрессионисты.
Другой пример — Фриц Ланг, создатель знаменитого
«Метрополиса» — фантастического фильма о городе буду-
щего, снятого в 1927 г. по всем законам «нового искусства»:
«Подземный город заливает водой, и люди бегут к выходу,
стремясь выбраться на поверхность. Сверху над тонущи-
ми — бетон, а не небо, с которого может прийти пощада.
Ужас охватывает толпу. На этот момент замкнутости обратил
внимание Геста Вернер, автор интересного исследования о
"Метрополисе": "Клаустрофобия — страх перед замкнутым
пространством — была источником вдохновения для Ланга в
его лучших фильмах. В изображении человека, не находяще-
го выхода из запутанного лабиринта города-молоха, сказы-
вается влияние экспрессионистских концепций «"замкнутых
миров"»*.
Вполне узнаваемый художественный прием, присущий
творчеству Камю, Джойса и Сальвадора Дали. Вспомним так-
же и «Гернику» Пикассо. Кстати, Ланг всегда с неприязнью
вспоминал, что хозяева киностудии вынудили его снять «хо-
роший» конец фильма, что было лично для него творческим
компромиссом. В изначальном замысле все завершалось без-
надежной всеобщей гибелью. «Некоторые критики привязы-
вали фильмы Ланга, в частности "Нибелунгов" и "Метропо-
лис", к фашистской идеологии. Действительно, Геббельс тот-
час после прихода Гитлера к власти вызвал к себе Ланга. Он
сообщил режиссеру, что несколько лет назад в каком-то горо-
дишке они видели его фильм "Метрополис" и Гитлер выразил
желание поручить Лангу постановку нацистских картин.
Ланг сразу после разговора с Геббельсом сел в поезд на
Париж, в то время как его жена Tea фон Гарбоу осталась в
Германии»**.
Значит, из идеологии нацизма вовсе не следовало враждеб-
ное отношение к искусству модерна? Во всяком случае, и для
Лени Рифеншталь и, как видно, для Геббельса они не были
принципиально несовместимы.
* Мусский И. А. Сто великих зарубежных фильмов. М., 2006. С. 46.
** Там же. С. 47.

206 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
Если говорить о Советском Союзе, то здесь все обстоит
гораздо сложнее. Народные массы, которым новая власть
только-только открыла школы, библиотеки и театры, должны
были все начинать с «азов». Маяковскому и Мейерхольду с
их гимназическим прошлым Пушкин и Чехов казались вето-
шью. С. Я. Маршак вспоминал, каким по-казенному скучным
и неинтересным было празднование столетнего пушкинского
юбилея для маленьких гимназистиков, насильно оторванных
от весеннего гуляния. Но для крестьянских парней, таких как
Твардовский и Рубцов, Пушкин явился тем же великим от-
кровением, каким он был прежде для своих современников-
дворян. Это было нужно понять, сытый должен ведь когда-то
научиться понимать голодного! В данном случае — тех, для
кого слово «темнота» означало многовековое состояние.
Писал же когда-то Н. А. Некрасов:
Эх! эх! придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!...)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?*
Классика была необходима как средство просвещения, наи-
более ясное для тех, кто еще ничего не понимал ни в литера-
туре, ни в искусстве, — почему власть и делала на нее став-
ку. Сочувствующие, т. е. наименее гордые своим культурным
превосходством выпускники старой школы это понимали.
Их было немало, — тех, кто составлял новые учебники, пере-
водил Киплинга и Низами, создавал журналы с учетом новых
условий и новых читателей, не доросших еще до Жана Поля
Сартра, но и переросших незабвенного «Аглицкого милор-
да». Здесь не было угодничества перед новой властью, эти
люди действительно считали, что классическое более близ-
ко народу, чем самый прогрессивный и свежий модернизм.
Некрасов Н. Стихотворения. Поэмы. М., 1971. С. 437.

Михаил Лифшиц о модернизме 207
Михаил Лифшиц был одним из них. Его ли вина, что Мейер-
хольд, Мандельштам и Анна Ахматова пострадали при новой
власти? Стоит здесь вспомнить и то, что гонения постигли их
тогда, когда они уже не были модернистами! Любой исто-
рик искусства подтвердит это. Они страдали не за свой юно-
шеский модернизм, а за грехи для власти, так сказать, более
конкретные: Мейерхольд — за дружбу с Троцким в двадца-
тые годы, Ахматова — как вдова царского офицера, с образом
которой не желала расставаться, Мандельштам — за стихо-
творение о «кремлевском горце», не менее классическое, чем
лермонтовское «На смерть поэта».
Между тем для противников М. А. Лифшица всегда было
выгодным нападение с этих позиций, именно — как против-
ник модернизма вы стоите рядом с теми, кто..., вы понимаете?
Понятно. Теми, из-за кого страдали Мейерхольд, Ахматова,
Мандельштам. А еще Бродский и Пастернак, Эрнст Неизвест-
ный и Михаил Шемякин, Андрей Тарковский и Юрий Люби-
мов. «Для них, — писал Лифшиц, — модернизм есть вопло-
щение угодного Богу кроткого Авеля, которому угрожает на-
силие. Разумеется, их подзащитные испытали на себе агрес-
сивные методы исторического творчества. Однако никакой
монополии на эту честь у них нет, и тут многие могли бы ска-
зать: "А я разве лежал на ложе из роз?"»*. Это действительно
так. Ни Варлам Шаламов, ни Исаак Бабель модернистами не
были. Также как и А. Солженицын и Б. Пастернак. Властью
преследовались не художественные методы, а инакомыслие.
Потом, уже после войны, для верности стали давить все, что
было чуть выше среднего уровня. Под этот жернов несколько
раз попадал и сам Михаил Александрович.
Но у его идейных оппонентов была и другая, более тонкая
подоплека. Если Лифшиц усматривает истоки идеологии фа-
шизма в модернистских течениях конца XIX—начала XX в. (что
само по себе не новая мысль, а очевидный факт!), то тем самым
он «очернил» Блока и Анну Ахматову, обвинив их вместе с Пи-
кассо в «пособничестве фашизму» и «фашистской идеологии».
В главе «Осторожно — человечество!» своей книги «Искус-
ство и современный мир» М. А. Лифшиц подробно разбирает
эти «разоблачения» своих давних недругов — А. Дымшица,
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 43.

208 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
Г. Померанца и других. Опровергнуть это обвинение было для
него, что называется, делом чести, поскольку стать жертвой
клеветы или доноса — одно, и совсем другое — самому быть
обвиненным в клевете и доносительстве. Сейчас уже трудно
понять, насколько этот пункт казался важным для людей, вы-
росших «при старом режиме». Как бы там ни было, этот во-
прос он прорабатывал неоднократно. Например, в своем так и
не написанном трактате о фашизме он пишет, в частности:
«Тот факт, что многие художники работали при фа-
шизме, принимая участие в официальной художествен-
ной жизни этого времени, еще не дает нам право счи-
тать их фашистами. Для этого нужны серьезные осно-
вания, которые могут быть налицо или нет. Простое
подчинение господствующим условиям жизни может
свидетельствовать о печальном общественном поло-
жении, которое бывает присуще людям искусства, или о
временном заблуждении»*.
Примеров тому немало. Создатель итальянского неореа-
лизма Роберто Росселлини при Муссолини сотрудничал с
сыном дуче в деле военной пропаганды. Но, по словам совре-
менника, он все-таки был из тех, «кого фашизм обманул, но
не смог растлить»**. Ставший легендарным фильм об ита-
льянском подполье — «Рим — открытый город» показал это
всему миру уже в 1945 г.
Серж Лифарь — известный некогда артист русского балета
и директор Гранд-Опера в Париже, устраивал для Гитлера и
свиты пышный прием и гала-концерт, за что после войны был
снят со своего поста. Но уже тогда объективные люди видели
здесь более происки завистников, чем реальную вину Лифа-
ря, хотя по-человечески оправдать его и трудно.
Сегодня этих художников уже никто не поминает как при-
спешников фашизма, — в их жизни это был лишь эпизод, да
и то весьма спорный. Но совсем иную историческую оценку
заслуживает, скажем, главный архитектор рейха Альберт
Шпеер, разделявший с Гитлером и стол, и дом все годы прав-
ления. Только во время своего заключения в тюрьме Шпандау
* Лифшиц Мих. Что такое классика? М., 2004. С. 63.
** Цит. по: Мусский И. А. Сто великих зарубежных фильмов. М., 2006.
С. 138.

Михаил Лифшиц о модернизме 209
он признался себе, что повторил судьбу Фауста, вступившего
в сделку с сатаной. На процессе в Нюрнберге в вину ему были
поставлены конечно не их с фюрером совместные упражнения
в архитектуре, а использование рабского труда иностранных
рабочих — «остов» и заключенных концлагерей.
Художник и время, художник и власть — очень глубокая
и, пожалуй, неисчерпаемая тема. В каждом поколении она
раскрывается по-новому. Заговорив о Фаусте, нельзя не
вспомнить «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, хотя этот зна-
менитый роман содержит более вопросов, чем ответов. Как,
впрочем, и «Мастер и Маргарита» Булгакова. Не случайно
именно на эти две книги так часто принято ссылаться в идей-
ной борьбе как справа, так и слева.
Михаил Лифшиц нередко прибегал к образу Адриана Ле-
веркюна, главного героя «Доктора Фаустуса», «возникшего
из реальных черт Ницше и композитора Шенберга»*, чтобы
объяснить свой взгляд на проблему, занимавшую его, как и
многих ученых и художников его поколения. Это проблема
культурно-философских экспериментов и их последствий в
истории, взаимодействие творческой и личной судьбы. Ины-
ми словами, старое как мир взаимодействие свободы и ответ-
ственности, общественного и личного, — время, политика и
мода здесь почти ничего не меняют.
У героев «Доктора Фаустуса» были предшественники —
смутно узнаваемые типажи в «Волшебной горе». Правда, на-
стоящий, большой художник в этой книге отсутствует, но зато
там есть восприимчивый молодой человек, оказавшийся в
ситуации жизненного выбора, — «простачок» Ганс Касторп,
и те, кто на свой лад предлагает ему свои «яства земные»**,
т. е. косвенно, через бесконечный спор склоняют на свой путь.
Абстрактный гуманист-морализатор Сеттембрини, чем-то
схожий с просветителями, но без глубины и таланта. Томас
Манн выводит его в одной из первых глав с красноречивым
названием «Сатана». Однако еще более похож на искусите-
ля, являвшегося Ливеркюну, его оппонент Нафта, — как это
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 46.
** Название романа Андре Жида 1897 г., написанного в форме обращения к
воображаемому юноше Натанаэлю с целью «приобщения» к страстям в духе
крайнего гедонизма.

210 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
ни странно, иезуит, т. е. католик де факто, но с идеями, очень
близкими к неоязычеству XX в. со всеми его соблазнами.
Ирония и автора, и самой жизни состоит в том, что хотя вы-
бор как будто и налицо, но выбрать Гансу Касторпу не из чего.
Иначе говоря, ему предоставлено выбирать между сатаной и
сатаной, только в разных обличиях.
В той же ситуации оказывается и Леверкюн с его гениаль-
ными способностями. Ибо попытка уйти от поджидавшего его
врага, связанная с богословским факультетом в Галле, обер-
нулась тем, что именно академические богословы нанесли са-
мый сильный удар по его вере, т. е. сатана действовал и в них.
Не случайно колоритнейший из этих профессоров по фамилии
Шлепфус и бесспорный служитель дьявола — лейпцигский
проводник — так сильно похожи внешне.
Здесь можно говорить о личной драме человека с большим
талантом и умом: не зря же автором подчеркнуты глубокая
порядочность Адриана, его молчаливая сдержанность, цело-
мудрие и действительно серьезная любовь к музыке, — он
даже избегает говорить о ней с кем бы то ни было. Он ищет
не славы, не внешнего преуспеяния, а лишь того, что сегодня
принято называть самореализацией. То есть о врожденной
порочности речь не идет (ее не было и у реального Фауста,
чьим именем не случайно назван роман!). Но тем как раз и
страшен шаг, им совершаемый, — он прибегает к источни-
ку зла в поисках вдохновения, которого ему не в состоянии
дать реальная жизнь — жизнь духовно умирающей Европы.
Об этом следует сказать особо.
В 1905 г. английский писатель и журналист Г. К. Честертон
делает следующую запись: «Пожалуй, никогда от сотворения
мира не было еще эпохи, имеющей меньшее право употре-
блять слово "прогресс", чем наша. В католическом двенадца-
том в., в философском восемнадцатом в. направление могло
быть верным или неверным, люди могли в той или иной мере
расходиться во мнениях относительно того, как далеко они
зашли и куда движутся, но в целом они соглашались друг с
другом, определяя само направление, и следовательно, у них
было истинное чувство прогресса. А мы расходимся именно в
определении направления. Что нужно для будущего процве-
тания — больше или меньше законов, больше или меньше
свободы? Любить ли нам всех вместе с Толстым или отме-
жеваться от всех, как Ницше? Именно об этих вопросах мы

Михаил Лифшиц о модернизме 211
наиболее жарко спорим. Совершенно неверно то, что эпоха,
попытавшаяся хоть как-то определить, что такое прогресс,
является "прогрессивной"»*.
К свободе, разуму и добродетели взывает в «Волшебной
горе» Сеттембрини. К закрепощению и насилию — Нафта.
Но случайно ли первый у Томаса Манна носит затертый, ста-
ромодный сюртук и брюки «в светло-желтую клетку» (совсем
как у мистического гостя Ивана Карамазова!), а второй одет
в новый и модный дорогой костюм? Само время работало на
Нафту, он выглядит исключительно цельным и убедительным.
Позволим себе привести лишь некоторые из его заявлений.
«Гражданское самосознание, — оно само не знает, чего хо-
чет! Кричат о падении рождаемости..., а между тем людей рас-
плодилось столько, что можно задохнуться, от специалистов
отбоя нет, борьба за кусок хлеба превосходит по жестокости
все прошлые войны. Просторные площади и города-сады!
Оздоровление расы! Но к чему оздоровление, если цивилиза-
ции и прогрессу угодно, чтобы не было больше войны? Война
была бы всеобщей панацеей. Оздоровила бы расу и даже пре-
кратила бы падение рождаемости»**. На это Сеттембрини не
находит ответа, поскольку в душе и он готов признать войну
как средство достижения своих идеалов.
В другой раз, за чашкой чая, Нафта объявляет следующее:
«Не спорю, эпоха Ренессанса породила все то, что именует-
ся либерализмом, индивидуализмом, гуманистической граж-
данственностью и так далее — это мне достаточно известно;
но ваше "этимологическое подчеркивание" меня нисколько
не трогает, ибо "воинственная", героическая юность ваших
идеалов давно миновала, идеалы эти мертвы, или, вконец
одряхлев, находятся ныне при последнем издыхании. Те, кто
бросит их в мусорную яму истории, стоят у порога»***. И далее:
«Не освобождение и развитие личности составляют тайну и
потребность нашего времени. То, что ему нужно, то, к чему
оно стремится и добудет себе, это... террор»****.
* Честертон Г. К. Вечный человек. М., 2004. С. 428-429.
** Манн Т. Волшебная гора. Т. 2. М., 2005. С. 55.
*** Там же. С. 75.
**** Там же. С. 76.

212 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
После сладкого всегда хочется острого. Вот почему, если
не для простодушного Ганса Касторпа, то для энергичного и
одаренного Адриана Леверкюна явный разрыв с приевшими-
ся уже традиционными ценностями был наиболее адекватен.
И дело не в том, что они устарели и изжили себя, а в том, что в
созревшем буржуазном обществе они всегда отдают лицеме-
рием. В разговоре с братом, Ганс замечает: «Как не отважен
наш Сеттембрини..., мне все же кажется, что он многого по-
баивается, чего недомерок Нафта не боится»*.
Известна логическая схема: причина порождает следствие,
превращающееся в свою очередь в причину другого следствия.
Частный случай в определенных условиях порождает тенден-
цию. Например — волна самоубийств немецкой молодежи
под действием только что изданного гетевского «Вертера».
Движение «битников» (философствующих молодых наркома-
нов) возникло в Америке не в период великой депрессии, а на
двадцать лет позже, в «золотой век» Эйзенхауера, когда, ка-
залось, все были сыты и трудоустроены как никогда прежде.
В одних и тех же обстоятельствах люди нередко делают одина-
ковые выводы, даже не сообразуясь друг с другом. Особенно
молодые люди, подростки, чьим полем деятельности в первую
очередь служит собственный ум и сердце. Что же следует за
этим? «Из подростков создаются поколения», — говорит До-
стоевский устами одного из своих героев. Поколение уже спо-
собно изменить лицо целого мира. И ведь Адриан Леверкюн
вовсе не был одинок в своих поисках. Одновременно с ним в
большую жизнь вступил другой такой же ищущий и вполне
одаренный молодой человек по имени Адольф Гитлер — фи-
гура, к сожалению, не вымышленная.
Почему условием сделки с сатаной герою «Доктора Фаусту-
са» было поставлено одно-единственное условие — запрет на
любовь? Не потому ли что он и без того уже отрекся от нее?
Что могло противостоять железной логике Нафты? Любовь к
человеку — только искренняя, без ханжества и директивных
заявок, потому что любовь не бывает насильной. Душевный
холод в искусстве — да было бы это мыслимо ранее, лет за
сто и более? В век Шиллера, например.... Но гость Адриана
говорит ему: «То-то и беда, что ты забываешь об эпохе, у тебя
' Манн Т. Волшебная гора. Т. 2. М., 2005. С. 57.

Михаил Лифшиц о модернизме 213
нет исторического подхода к вопросу, если ты жалуешься, что
вот, дескать, имярек сумел получить все сполна, бесконеч-
ные блаженства, бесконечные страданья, а никто не ставил
перед ним песочных часов и не предъявлял ему под конец сче-
та. Дары, которые он в свою классическую эпоху сумел по-
лучить и помимо нас, ныне можем предложить только мы»*.
Вспомним, что и в вагнеровском «Кольце Нибелунгов» при-
менить власть и силу волшебного кольца мог только тот, кто,
завладев им, проклянет любовь. Не будем утверждать, что на
подобное способен каждый, как не каждый может заглянуть
за завесу запретного. Но именно это стало определяющей
силой и в политике, и в искусстве двадцатого века.
Нелюбовь не означает полного отсутствия страстей — нир-
вану, вакуум души. В данном случае речь идет об отказе от того,
что заключается в слове человечность. Правда без добра
уже не полная правда. Вспомним старых мастеров. Взгляд на
«Вирсавию» Рубенса не оправдывает царя Давида, отнявше-
го ее у законного мужа, как не оправдывает его и Библия, но,
глядя на нее, всякий поймет Давида. Человечное искусство
сближает времена, эпохи и царства. Люди далекой древности
становятся близкими. Ведь естественная потребность всего
человеческого рода — искать близости и общения. Как хоро-
шо описано у Евгения Евтушенко:
А сфинксы
медленно
выветривались,
и веры
мертвенно
выверивались,
но сквозь идеи и событья,
сквозь все,
в чем время обманулось,
тянулась шея Нефертити
и к нам сегодня дотянулась.
Она —
в мальчишеском наброске
и у монтажницы на брошке.
* Манн Т. Доктор Фаустус. М., 2004. С. 282.

214 С. Н. Мареев, H. С. Мареева
Она кого-то очищает,
не приедаясь,
не тускнея,
и кто-то снова ощущает
неполноценность рядом с нею*.
Искусство модернизма такой силой не обладает. Оно вполне
может быть изысканно, престижно, современно, талантливо,
в нем есть свои гении, мученики, великие имена и шедевры,
но в нем нет человечности, нет любви. В Писании не случайно
сказано: «если не имею любви, то я — ничто»**.
В последний момент, когда уже ничего нельзя исправить,
это понимает и Леверкюн. Человек, создавший его, понял
раньше и постарался предупредить остальных.
Мих. Лифшиц совершенно верно заметил, что Томас Манн
непосредственно не связывает искусство своего героя с тор-
жеством нацизма в Германии. Он не винит его в том, что так
или иначе он послужил ее падению в пропасть. Но его личная
судьба и судьба Германии на тот момент были схожи. «Не воз-
омните, братья и сестры, будто для обещанья и подписания
договора нужны были развилка лесной дороги, и магические
круги, и грубые заклятья. Ведь уже святой Фома Аквинский
учит нас, что отпадение не имеет нужды в словесах, потреб-
ных для обращения, и что довольно здесь одного деянья, без
торжественных славословий»***. Для Адриана таким деяни-
ем стала единичная и краткая связь с продажной женщиной.
Для Германии — голосование за нацистов на выборах в рейх-
стаг. Мотивы в обоих случаях были одни и те же — противо-
естественное собственной природе и принципам действие в
обмен на обещанное торжество и величие. Почему противо-
естественное? Потому что Адриан у Томаса Манна — человек
целомудренный, а немцы — культурный и очень человечный в
массе своей народ.
О демоническом начале можно говорить буквально, можно
образно. В конце концов, отпадая от традиции, каждый зна-
ет, от чего он отпадает и к чему приходит. Оптинский старец
* Евтушенко Евг. Медленная любовь. М., 1997. С. 284.
**1 Кор. 13:2.
*** Манн Т. Доктор Фаустус. М., 2004. С. 593.

Михаил Лифшиц о модернизме 215
Варсонофий в свое время никак не мог постичь, как Рафаэль
при всей его личной развращенности мог рисовать Мадонну.
Но вероятно именно потому и мог, что главного, глубинно-
го насилия над человеческим началом в нем самом не было.
На закате, обозначенном у Шпенглера, европейская культу-
ра породнилась со злом, и с тех пор уже не может говорить
всерьез ни о божественном, ни о человеческом. А теперь и
российская культура пришла к тому же. Сегодня у нас при-
нято воздевать руки по поводу «бездуховности» общества.
Но посмотрим на истоки, они есть у любого явления. Отец и
сын Верховенские составляют одно целое, как ни трогателен
первый и не отвратителен второй. Фридрих Ницше был, на-
верное, самый образованный человек своего времени, ориги-
нальный мыслитель, блестящий стилист и поэт; штурмовики
Рема — невежественная и косная толпа; но он и они — одно.
«Слон и моська мало похожи друг на друга, но как млекопитаю-
щие они едины, и самый большой слон не может протестовать
против такого обобщения»*. Пусть же нам простят утвержде-
ние, что Блок, Брюсов, Северянин и эпатажный певец Боря
Моисеев — это в известном, строго определенном смысле
одно и то же. Искусство символистов «светская чернь» еще
усваивала, хотя с трудом и натугой. Борю Моисеева — уже
без труда. Научились. Привыкли, поскольку другого ожидать
не приходится. Те, кто предвидел это, как Михаил Лифшиц,
не были услышаны в свое время и благополучно забыты те-
перь. Но, может, стоит вспомнить о них и прислушаться к их
словам? Может быть, еще не совсем поздно?
* Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 35.

В. Г Арсланов
Концепция абсолютного (диалог
Мих. Лифшица с экзистенциализмом)
С/кзистенциализм представляет собой гораздо более
серьезное теоретическое явление, чем это казалось
«советскому марксизму». Маргиналии Мих. Лифши-
ца на полях книги Т. А. Сахаровой «От философии
существования к структурализму» (М.: «Наука»,
1974) демонстрируют относительную, но глубо-
кую правду как раз религиозного экзистенциализма
с впечатляющей очевидностью.
Но прежде чем перейдем к рассмотрению этих
маргиналий, скажем несколько слов о том, что пред-
ставляют собой пометки Лифшица на книгах его
библиотеки. Таких книг — многие десятки. Помет-
ки же часто просто неудобно называть маргиналия-
ми, ибо они не только заполняют свободные места на
страницах книг, но и требуют вклеек к ним, как это
сделано Лифшицем, например, в книге Н. Гартмана
«Эстетика». По сути перед нами — книга в книге,
а иногда даже беседа трех мыслителей, которая, на-
пример, впечатляюще развертывается в тексте и
на полях сочинений Дидро «Размышления по пово-
ду книги Гельвеция "Об уме"» и «Систематическое
опровержение книги Гельвеция "Человек"».
Всякого рода маргиналии, не только в самой куль-
туре, но и далеко за ее пределами, сделались не
только предметом пристального внимания постмо-

Концепция абсолютного... 217
дернизма, но и превратились в некий культ маргинального.
Такова неизбежная реакция на чрезмерную систематичность
и упорядоченность структурализма. Но «маргинальность»
постмодернистской методологии не превратила это умствен-
ное течение в род подлинного вольнодумства — последнее
слово записано Лифшицем на полях одной книги о Вольтере.
Ибо вольнодумство предполагает действительную свободу и
независимость не только от властей, но и от такого нашего
внутреннего зла, как ориентация на непременную пользу.
Постмодернизм, как правило, суетен в своей демонстратив-
ной бесполезности. Пометки и размышления на полях книг
библиотеки Мих. Лифшица — это, конечно, заготовки для его
будущих сочинений, которые, однако, не были написаны. И не
только потому, что не хватило времени, а потому, что пре-
ждевременная систематизация и упорядоченность огрубляет
мысль. Мысль Лифшица достаточно свободна для того, чтобы
возрастать, не подчиняясь бэконовскому идолу чрезмерного
стремления рассудка к систематизации, к торопливому свя-
зыванию концов с концами тогда, когда они на самом деле,
т. е. в самой действительности, еще связаться не могут. Отказ
от поспешных заключений и выводов у Лифшица рождает не
постмодернистскую манерную бессвязность и путаницу, а за-
ключает в себе достоинство — и мысли, и человека — ко-
торые, хотя и обречены быть неполными и незаконченными
перед лицом бесконечной и единой в себе вселенной, дости-
гают все же в этой своей незаконченности той ступени абсо-
люта, до которой природа не может подняться без человека
и его вечной неполноты.
Первая же маргиналия Мих. Лифшица на полях книги
Т. А. Сахаровой — обоснование прав вольнодумства чело-
веческого познания. Т. Сахарова пишет: «Выступая против
научного познания, Бергсон утверждал, что истинную сущ-
ность бытия (выделено Мих. Лифшицем. — Сост.) во всем
многообразии его оттенков и качеств раскрывают (выделе-
но Мих. Лифшицем. — Сост.) неясные ощущения и смутные
чувства в своем изменчивом потоке, в длительности (durée)...
(...) Освободить, — продолжает Т. Сахарова, — непосред-
ственные данные сознания от всяких наслоений (выде-
лено Мих. Лифшицем. — Сост.): ассоциаций, предрассудков
и условностей, которые их скрывают и искажают, вернуться
к примитивному и наивному восприятию вещей и жиз-

218 В. Г. Арсланов
ни (выделено Мих. Лифшицем. — Сост.), обнаружить в их
спонтанном проявлении данные здравого смысла — таковы,
по Бергсону, цели и задачи философии»*.
По поводу приведенных выше фраз книги Мих. Лифшиц
замечает: «Справедливо в критике абстрактного, фор-
мального соответствия между intellectus et rei, избытка
ивторого полюса", мастерства, виртуозности субъек-
та (аналогичный сдвиг в позитивизме — Авенариус etc.)
Попытка вернуться к неясности, недостаточному раз-
делению субъекта и объекта, знания и фантазма. Дви-
жение, обратное "очищению интеллекта", но слияние
с вещью не безусловно ложное движение духа. Вопрос
только в том — какое слияние и как хотят перескочить
через гегелевскую традицию».
И далее, по поводу приведенных выше строк книги Саха-
ровой Лифшицдобавляет: «Тоже своего рода emendatio*\ но
от интеллекта». Правда подобного очищения от интеллекта
заключается в том, что чрезмерное развитие умственности,
рефлексивности, формального логического мастерства уво-
дит от сердца природы. Потому что это чрезмерное разви-
тие только одного полюса познания, а именно самого субъек-
та, его формального мастерства, его логики за счет другого
полюса — свободы выражения и самовыражения объекта,
т. е. бесконечной природы. Истина при таком однобоком раз-
витии познания трактуется только как степень соответствия
субъективного знания, содержащейся в голове информации,
внешнему объекту, совершенно независимому от субъекта.
При такой постановке вопроса он становится, как показала
история философии, совершенно неразрешимым. Идея Кан-
та о том, что субъект сам творит объект своего познания в
деятельности познания, завершилась солипсизмом неоканти-
анства: весь мир оказался за скобками, человек имеет дело
лишь с материализованными продуктами коллективной дея-
тельности субъекта, символическими формами Э. Кассирера.
Идеалистическая диалектика Гегеля, при всех ее несомнен-
ных достижениях, не смогла прорвать этого порочного кру-
Сахарова Т. А. От философии существования к структурализму. М.:
Наука, 1974. С. 4.
** Очищение {лат.). Здесь: термин Спинозы.

Концепция абсолютного... 219
га — мир у нее есть тоже продукт духа, хотя и Абсолютного,
однако представляющего собой лишь видоизменение транс-
цендентального субъекта Канта и Фихте.
Поэтому возвращение Бергсона к вещи, ее правам в про-
цессе познания было, согласно Лифшицу, важным симптомом
необходимости нового коперниканского переворота в теории
познания. Если только мы, субъект, делаем вещь в процес-
се познания, а не вещь делает нас, то весь процесс познания
сводится только к мастерству субъекта, его виртуозности, его
искусству и так далее. Надо сразу же заметить, что идея не-
мецкой классической философии от Канта до Гегеля не была
беспочвенной. Она отражала великий период в истории циви-
лизации, период интенсивного развитшформальных средств
господства человека над природой — век техники, промыш-
ленной цивилизации. Но уже Кант гениально зафиксировал,
что деятельность субъекта создает лишь некий искус-
ственный мир видимости, мир феноменальный, а мир, каков
он есть в себе, т. е. абсолютное бытие, остается за преде-
лами познавательной и творчески-преобразующей коллек-
тивной деятельности людей. Иначе говоря, интенсивное про-
мышленное развитие, преобразование и покорение природы
в то же время уводит человечество он нее: покоряя природу
так, как это происходит в промышленно-капиталистической
цивилизации, мы одновременно удаляемся от нее, теряем ее.
В конце концов, современный «пламенеющий субъект» ока-
зывается наедине с самим собой: в авангардистском и постмо-
дернистском искусстве, в современной философии он играет
только сам с собой. Объективный мир, вещь вне человеческо-
го сознания, ушла из этого сознания, потеряла права голоса,
и в результате сам субъект истончился в своем виртуозном
мастерстве до того, что практически исчез.
Чтобы вернуться к вещам, дать им право на самовыраже-
ние, надо было преодолеть кантианско-гегелевскую идеали-
стическую традицию. Но как это делает западная философия
XX в.? Она кидается в другую крайность, она освобождает по-
знание от субъекта, его разума, рожденных в процессе позна-
ния форм мышления, и в результате тоже теряет объективный
мир, и даже еще в несравнимо большей степени, чем немец-
кий классический идеализм.
Так, Бергсон движется, замечает Лифшиц, «от мысли к
жизни, но апория всей философии жизни и всего интеллек-

220 В. Г. Арсланов
туализма — не столько живут, сколько мыслят о жизни, а вы
просто живите! Нет, нужно жить по мысли, а вот истинная
жизнь без рефлексии это задача не для вас»*.
Правда, у религиозного экзистенциализма есть сильный
теоретический аргумент, на который «советский марк-
сизм» не обратил внимания. «... Экзистенциалисты, — пишет
Т. Сахарова, — хотят "дополнить" и "превзойти" марксизм,
который, с их точки зрения, "дегуманизирует" человеческую
личность».** — Лифшиц по поводу этой фразы замечает: «Они
были отчасти правы против gottlosen Marxismus***, но не толь-
ко в человеке было дело».
Дело не только в том, что gottlosen Marxismus забыл о че-
ловеке, дело прежде всего в том, что он забыл и о мире вне
человека, он утратил объективную реальность и тоже превра-
тился в род инструментального сознания, критику которого в
экзистенциализме и у франкуртской школы Лифшиц призна-
ет вполне верной.
«... Марсель говорит, — пишет Сахарова, — что подлин-
ное, достоверное постижение своего внутреннего мира по-
зволяет нам проникнуть и в сокровенную глубину вселенной,
ибо человеческая субъективность не является раскрытием
одного лишь индивидуального существования, она имеет и
метафизический, сверхчувственный план, она целиком про-
низана трансцендентальностью, которая нас оживляет и вне
которой мы — никто»****. Лифшиц комментирует: «По прин-
ципу "всюду истина" нужно признать, что и это верно,
т, е. что момент самосознания есть сознание более глу-
бокой реальности через голову эмпирического мира, но
если "примыкание к миру", чтобы стать его сознанием,
распадается на два пути — вовнутрь и вовне, через а
priori и через "интенцию", то первое все же нуждается
во втором, иначе всякое самоизречение было бы истин-
ным. Но момент intellectus ipse***** имеет все же личный
Запись Мих. Лифшица на полях книги Т. А. Сахаровой. С. 5.
** Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 21.
*** Лишенный Бога марксизм (нем.).
**** Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 26.
***** Интеллект как таковой (лат.).

Концепция абсолютного... 221
оттенок, "негативность" как всеобщая сила имеет
свою идиому».
Человек, согласно Лифшицу, познает мир не так, что только
обрабатывает, производит его в своей практике — со-
знание и деятельность человека должны примкнуть к миру,
и если преобразовывать предмет в своей практике, то только
для того, чтобы стать сознанием самого предмета, сознанным
бытием. Однако примкнуть надо не к любому эмпирическо-
му объекту. Дело в том, что человек в своей преобразующей
практике создал вокруг себя такую материальную сферу, ко-
торая в значительной степени не соединяет его со всей все-
ленной, с ноуменальным миром, который у Канта равнозначен
«абсолютной реальности» (die absolute Realitaet)*, а отделяет
человека от этой абсолютной реальности. В той мере в какой
созданная человеком искусственная сфера цивилизации отде-
ляет его от объективного мира, она вовсе не является неорга-
ническим телом человека, а если и является его телом, то ис-
калеченным, искаженным, говорящим нам не правду о мире, а
внушающую ложные представления и идеи. И потому от этого
внешнего, искаженного «тела», от эмпирического мира циви-
лизации человек до некоторой степени может обратиться
к своему внутреннему миру и своему реальному физическо-
му телу, найти в нем те априорные формы сознания, которые
ближе к сердцу природы, чем отчужденный мир цивилизации.
«Мне кажется совершенно неоспоримым, — цитирует Са-
харова Габриэля Марселя, — что ощущение... непогрешимо,
в нем нет места ошибке», поскольку тело подтверждает рож-
денную причастность человека миру, его кровную связь с бы-
тием, осуществляет их дорефлексивную связь, синтез**.
По поводу этого синтеза внутреннего «Я» и тела, по поводу
идеи воплощения (incarnation) Гарбриэля Марселя Лифшиц
пишет: «Это уже у Гегеля по отношению к страстям,
телу монарха etc., но distinguo: как воплощается. Тут
очевидно есть свой контрапункт.
Во всем этом много верного. Это современное a priori
тела говорит, по существу, о том, что идея лишь тогда
идея, если она перешла "в плоть и кровь". но отчасти
* См.: Eisler R. Kant Lexikon. OLMS. Darmstadt, 1964. S. 93.
** Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 27.

222 В. Г. Арсланов
и говорит из плоти, идиоматически. Социальное, духов-
ное нуждается в определенном теле, "инкарнации" »*.
Если внешний мир, подчеркивает Сахарова, для Марселя есть
«мертвый и бездушный мир обладания», то совсем иное «мир
существования, где реальная человеческая личность есть нечто
большее,чемсовокупностьобъективныхпризнаков»**. — «Схе-
ма понятна, — констатирует Лифшиц, — Похожа на молодого
Маркса. Обладание в его отчужденном виде против аутентич-
ного слияния с миром через "меня"».
Что касается критического замечания Т. Сахаровой, что в
«экзистенции ничего не может существовать вне связи с объ-
ектом», то Мих. Лифшиц пишет: «Во всем этом есть то же,
что в Wesenschau — протест против внешнего позна-
ния, "интеллектуальная ситуация" — оно не ложно ср.
Дидро.
Но беда в том, что у М[арселя] — поиски аутентич-
ного самоощущения, а не поиски наиболее выгодного
аспекта для аффицирования себя предметом, так чтобы
это вызвало цепную игру внутренних сил.
Верно то, что необходимо не просто найти инстан-
циальную ситуацию, но и так приладиться к ней, чтобы
возникла всеобщность, идеальность сознания. Вернее,
одни поиски неотделимы от других»***.
Да, бывают такие наши внутренние состояния, пережива-
ния, глубокие ощущения тела, которые более истинны, чем
все доводы разума. Но каков источник этих состояний? Раз-
ум обманывает нас в том случае, когда он, как у героя рома-
на Лифшица ботаника Германа****, есть разум как отражение
и выражение, голос искусственного тела цивилизации, т. е.
разум чисто просветительский, оторвавшийся от объектив-
ного бытия. Истину мы черпаем не из этого разума, и не из
обработки этим разумом данных эмпирической реальности.
Истина открывается человеку тогда, когда он прилепляется к
истинному бытию, примыкает к реальной истинной ситуации,
сложившейся в самом бытии и названной Френсисом Бэко-
Запись Мих. Лифшица на полях книги Т. А. Сахаровой. С. 27.
** Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 28.
** Запись Мих. Лифшица на полях книги Т. А. Сахаровой. С. 29.
*** См. введение. С. 33.

Концепция абсолютного... 223
ном «прерогативными инстанциями». И важно приладиться
к «институциональной ситуации» так, чтобы самому нашему
телу, внутреннему ощущению этого тела стать сознанным,
заговорившим бытием.
Почему все существо Германа протестовало против дирек-
тив революционного разума в лице честного и благородного
Сен-Жюста? Потому что существо Германа, его тело и его дух
прониклось революционной ситуацией, аффицировано этой
ситуацией. Всем своим существом Герман понимает, что раз-
рушение готических статуй Страсбургского собора против и
духа революции, и духа народа, который будет возмущен этим
вандализмом под видом просвещения. Одним словом, Герман
был в этой ситуации голосом революции, ее истинного со-
держания, даже вопреки доводам его революционного со-
знания, идеологии, а Сен-Жюст — нет. Он выражал ложную
идеологию, ибо был аффицирован не духом целого, не духом
революции, а одержим пафосом нигилистического отрица-
ния, свойственным в период Великой Французской револю-
ции в первую очередь так называемым «бешеным».
Но «бешеные» тоже могли сказать — и говорили это, кри-
чали это! — что вся их натура призывает к беспощадности
против аристократии и врагов революции. Как же опреде-
лить, чье внутреннее состояние, Германа или «бешеных»,
переживаемое как состояние абсолютно истинное, — верно,
а чье ложно? Distinguo тут необходимо, ибо без него вопрос
будет решен только аргументом грубой силы — кто сильнее,
напористее, агрессивнее, тот и прав.
Габриэль Марсель предлагает доверять прежде всего сво-
ему телу, правде его внутреннего ощущения, чем отчужден-
ному от него «миру обладания», и такое «различение моего
тела и внешнего тела, — полагает Лифшиц, — важно». Но,
продолжает он, «схемку можно обернуть: по-настоящему
мое = внешний объект, язва желудка — не мое. Даже в
любви мое — это чужое тело в его самостоятельной
ценности, а не в чистом моем обладании. Словом — die
wahre Mitte»*.
Обращаем внимание на то, что «советский марксизм» или,
точнее, gottlosen Marxismus в целом в критике экзистенциа-
* Там же. С. 28.

224 В. Г. Арсланов
лизма делает упор на то, что объективный мир существует вне
нас, вне моего сознания и ощущений моего тела. Этот довод не
ложный, но очень абстрактный в данном случае, ибо в экзистен-
циализме есть ценная идея, которую ни в коем случае нельзя
потерять. Эта ценная идея рождена протестом против «инстру-
ментального сознания», которое познает мир в процессе своей
деятельности, обработки объекта как практически внешней
сознанию, второй субстанции. Например, Сартр, пишет Саха-
рова, «расценивает материалистическую теорию познания как
дуалистическую (выделено Лифшицем. — Сост.), потому
что, с его точки зрения, процесс познания в ней является в ко-
нечном счете "взаимодействием двух субстанций" — материи
и сознания»*. — «И он (Сартр. — Сост.) отчасти прав, — за-
мечает Лифшиц, — если взять поп-марксизм».
«Сознание в онтологическом плане, — пишет Сахарова,
опровергая тезис Сартра о том, что для материализма есть две
независимых субстанции, — не антипод материи, а высший
продукт ее продолжительного развития»**. Это другая сторона
вопроса, пишет Лифшиц. Современный материализм, утверж-
дает Т. Сахарова, никогда не выдвигал тезиса о субстанцио-
нальности сознания, напротив, он постоянно с ним боролся и
борется, пишет она. «Но фактически допускает», поправляет
ее Лифшиц и продолжает: «Здесь есть апория. Как из нее вый-
ти? Как перейти от сознания-продукта к сознанию-зеркалу?
Не выделяя последнее в самостоятельное начало?». Эта апо-
рия понимается Мих. Лифшицем как порочный круг, как про-
блема курицы и яйца.
Конечно, сознание в онтологическом плане для материа-
лизма есть продукт развития материи. Но продуктом развития
материи может быть и бессознательное, слепое сознание, со-
знание как эпифеномен. Практически так сознание и понимает
вульгарная социология, поп-марксизм, для которого сознание
есть просто выражение социальных интересов и потребностей
того или иного класса. Такое «сознание» есть тоже продукт
развития материи, но это сознание ложное. Другое дело, когда
сознание становится зеркалом объективного мира, когда оно
отражает объективную истину. Но тут оно в поп-марксизме
* Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 35.
** Там же.

М. А. Лифшиц. 1929 г.
На обратной стороне этой фотографии
женщина, уговорившая Лифшица
сфотографироваться, оставила
надпись: «Тов. Молодому Ученому
М. А. Лифшицу. Такому
очаровательному, такому человечному,
каким был бы бог, если бы он был.
М. Блох. Москва. 15. IV. 1929»
М. А. Лифшиц. 1941 г.

М. А. Лифшиц.
Фотография сделана
на фронте, сразу
после выхода из
окружения.
1941 г.
М. А. Лифшиц. 1943 г.

Г. Лукач и его жена Гертруда.
Фотография из архива
М. Лифшица. На оборотной
стороне надпись рукой Лифшица:
В Женеве, после спора
с Ясперсом. 1946 г.
Дарственая надпись Г. Лукача М. Лифшицу (на немецком языке) на его
книге «К истории реализма». Москва, 1939 г.
«Прошло уже десять лет со дня нашей первой встречи, которая не совсем
случайно совпадает с началом моей новой творческой деятельности.
По поводу всего, что при этом возникает, у меня такое же чувство, которое
было у одного из современников Шекспира, писавшего ему: “Я хотел
бы, чтобы все, написанное мною, читалось в Вашем свете”. Прошу Вас,
примите благожелательно и это создание, при возникновении которого
Вы также не остались безучастным».
^4 v 1
^4 erv*. ojium
^ fpUy ^
„ XU , Л. 1
'f* ' ^ ^ ^ we. 4 -
- «W. Ce ^ .
, —, vJ WUL ^

М. А. Лифшиц. Конец 40-х годов Жена М. Лифшица
искусствовед Л. Я. Рейнгардт
Участница «течения»
Лифшица — Лукача 1930-х
гг., зав. отделом критики
журнала «Литературный
критик» Е. Ф. Усиевич.
Конец I960- х гг.

4 ЛА-
V
i форме процессом деятельности. Пртщни илн^Чч4
У^акои с
$ всегда
^акоп этого единения состоит в том, что оно4
происходит точно следуя «швамяЁ
^описаннои структуры,
‘ 1 ^
все»
i %>$цЗвеиья которых являются сушествещго-внут-
X- чГ% ретшми; такой может быть, например, ио-f^
^знавательная деятельность. Более частыц%я
^ '■* случаи состоит в томГчто внутренняя деяД^
« '$ тельность, отвечающая познавательному мо- ^
л ^ ^тиву, реализуется существенно-внешними по-к 9
1<С ксвоей форме процессами; это могут быть лц-
KJ J? S
V l^iee подробно теоретически освещено!^
^73 бинштейном, который развивал мысль, что;,
^шшлогическое и психическое ■— это одна *,
йп и1гёГжеГа' именно рефлекторная отражатель- ^*<4
fs/тч^тпя деятельность, но рассматриваемая в раз-"* >-
ф I Чушх отношениях, и что еел1Ш^ШОЩЗ^кое gjr,
исследование является логическим продол-^w»
i * жением ее фпзиолохлхчеетжо исследования * СД
Рассмотрение этих положении, как и поло- Чл
Жжений, выдвинутых другими авторами, вы во-1 ! ,
4 J дит нас, однако, из намеченной плоскости
анализа. Поэтому, воспроизводя некоторые
бо внешние ..действия, либо внептяе-двиг»- 4-ЛЧ, из высказывавшихся ими положений, я ог- _
тлггет*иГ7т«пйrtrtw ттп тгтг^гг» ^ГАЧ.ПА«гГ«Л • Si х Сраничусь здесь только вопросом о месте фи-
! £ зиологических функций в структуре пред-
yjf Jr метной деятельности человека.
N
•о ’
I
V
тельные операции, но никогда не отдельный
их" Элементы. То же относится и к внетиеш
деятельности: некоторые из осуществляю¬
щих внешнюю деятельность действий и one-’
раций могут иметь форму внутренних, ум-_
ствеиных процессов, но опять-таки именно"
и только либо как действия, либо как
операции — в их целостности, неделимости. Д ^ ^ ^ ,
Основание такого, прежде всего фактическо- ^ ** ^ X t)[
го, положения вещей лежит в самой приро- * w -- ™' '
де процессов интериоризащщ и пкг.тррппр»-1
зации: ведь никакое прео^разоштпеот- ]
дельных «осколков» деятельности вообще 1
невозможно. Это означало бы собой не транс- ■*
формапию деятельности, а ее деструкцию.
Выделение в деятельности действий и опе¬
раций не исчерпывает ее анализа. За дея*
тельностьто и регулирующими ее пспхичеч
скими образами открывается грандиозная)
физиологическая работа мозга. Само по себ</
положение это не нуждается в доказательств
ве. Проблема состоит в другом — в том, что¬
бы найти,те действительные отиошепия. ко¬
торые связывают между собой деятельность
субъекта, опосредствованную психическим
отражением, п физиологические мозговые
дродессы.
■^Соотношение психического и физиологи¬
ческого рассматривается во множестве пси¬
хологических работ. В связи с учением
^ дч зиологических явлении.
' «'возникла та странная теория
menxmej
ских теней», которая — в любом из се вари! ^
антов,— но сути, означала собой отказ от ре| "
'i Напомню, что прежняя, еубъективно-эм-
у $ J I пирическая психология ограничивалась ут^
t верждением параллелизма психических и фш «N
* зиологических явлений. На этой основе й
if
^ *1U у ; антов,— но сути, означала ииишг »*
V ? * У У * тения проблемы. С известными оговорками >*а
$'Ml это относится и к последующим теоретиче-
о-*ы * ским попыткам описать связь исихологиче- N f
ч^чг^ского и физиологического, основываясь на
4 iA »идее их морфности и интерпретации тяхщС^*
f ^ViecKHX ихтиологических структур nocperff АЛ
4 * i Яством логических моделей2. ? \ хь
>5 ^ Другая альтернатива заключается в том,
■^ачтобы отказаться от прямого сопоставления
^^психического и физиологического и продол-^У
жить а пал из деятельности, распространив
его на физиологические уровни. Для этого,
$ однако, необходимо преодолеть обыденное
противопоставление психологии и физиоло- М ^
ни как изучающих разные «вещи». ^ 51
См. С. Л. Рубинштейн. Бытие и сознание, стр. ^
’ ' См., например, Ж. Пиаже. Характер объяснения}-. Й
в психологии и псСхофизйологический паралло-Г f
..жчнам. «Экспеопнепталыиа^ишшиюш* Под. Ч
ЬТ П. ФрссоПГЖТШ^^^ 196В. у J *
Маргиналии М. Лифшица на страницах книги А. Н. Леонтьева
«Деятельность. Сознание. Личность». Москва, 1977

М. А. Лифшиц
и В. Достал (ЧССР),
издатель произведений
М. А. Лифшица,
инициатор написания
и публикатор
(в ЧССР в 1964 г.)
статьи «Почему
я не модернист?».
Переделкино,
где М. А. Лифшиц
снимал дачу.
Середина 60-х годов
М. А. Лифшиц
с женой Л. Я. Рейнгардт
и А. В. Македонов,
литературовед, автор
журнала «Литературный
критик», доктор
геологических наук,
прототип главного героя
поэмы А. Т. Твардовского
«По праву памяти»,
положительный
персонаж (Иван Жуков)
памфлета М. Лифшица
«На деревню дедушке»,
19 лет провел
в заключении и ссылке
на Колыме, и его жена
Раиса Абрамовна

( jOj} Zl Ц (К/Ш*}
a L .
. .£ yuclx. ^ и
-bf^~bv ^
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ
В. Ф. АСМУС
ИММАНУИЛ
КАНТ
J^iuycuAMj $<4£h/^/Wjut i-uAij ^^_
uj H(C4^ Cjh#M>
//, / у у
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
МОСКВА 1973
Дарственная
надпись
А. Ф. Лосева
на книге «История
античной
эстетики. Высокая
классика».
Москва, 1974 г.
Дарственная надпись
В. Ф. Асмуса,
сделанная на его
книге «Иммануил
Кант». 1973 г.

Чествование М. А. Лифшица в связи с его 60-летием в редакции журнала
«Новый мир». В торце стола — юбиляр и А. Т. Твардовский. На переднем
плане — члены редакции И. И. Виноградов и Г. П. Койранская,
А. И. Кондратович. 23 июля 1965 г.
А. Т. Твардовский, Л. Рейнгардт и И. И. Виноградов на чествовании
М. А. Лифшица в редакции «Нового мира». 23 июля 1965 г.

М. А. Лифшиц. Конец 50-х годов

М. А. Лифшиц и И. А. Сац. 60-е годы
М. А. Лифшиц у себя дома, на улице Строителей.
Москва. Вторая половина 70-х годов

М. А. Лифшиц. Последние годы жизни

Концепция абсолютного... 225
превращается в самостоятельную субстанцию, которая стоит
над миром и обрабатывает предмет, предстающий как иная по
отношению к сознанию субстанция.
Порочный круг теории познания Лифшиц в своей онтогно-
сеологии разрывает посредством логики «теории тождеств».
Согласно этой логике, истина не в субъекте самом по себе,
и не в объекте, а проходит в щель между ними, разрывая по-
рочный круг.
Тут следует провести качественную границу между «со-
ветским», в том числе и «творческим» марксизмом, и онто-
гносеологией Лифшица. Для первого познание есть субъект-
объектное отношение, что, вообще говоря, верно, но очень
абстрактно. Вся суть дела в характере отношений между
субъектом и объектом в процессе познания и освоения мира.
«Творческий» марксизм, деятельностная теория познания
преодолевает непроходимую границу между двумя практиче-
ски самостоятельными субстанциями, сознанием и бытием,
посредством того, что превращает предметный мир в продукт
коллективной деятельности человечества. По сути, это воз-
вращение к неокантианскому «коллективному» солипсизму,
то, что Ленин именовал «богдановщиной».
Когда мы обрабатываем предмет, то вкладываем в него
свою идею, которая в нашей трудовой практике опредмечива-
ется. А откуда же берется эта идея? Из инстинктивной перво-
начальной, полубессознательной трудовой практики — от-
вечает марксистская деятельностная теория. Или — из ин-
терсубъективной деятельности людей, в их взаимодействии
между собой. Оба предположения, как полагает Лифшиц
(мы рассмотрим его аргументы по этому поводу в следующих
главах) никуда не годятся. В первом случае перед нами снова
апория — курица и яйцо, а во втором — еще хуже, созна-
ние оказывается просто продуктом коллективности, и потому
никак не может выйти за пределы коллективного солипсизма
неокантианского толка.
О том, как сознание проходит в щель между субъектом и
объектом, мы поговорим более подробно в главе об онтогносе-
ологии Мих. Лифшица. А сейчас обратим внимание на другую
сторону дела, на относительную правду экзистенциализма.
Раздвоенность сознания, проистекающую из раздвоенности
двух субстанций — сознания и бытия — экзистенциализм пе-
реживает как реальную трагедию, а не чисто гносеологическую

226 В. Г. Арсланов
проблему. Потому что подпадая под власть одной из этих суб-
станций — инструментального сознания, разума — человек
теряет себя, его жизнь под властью догм рассудка оказывается
невыносимой. Выход из подобного унылого и абсолютно бес-
смысленного «разумного существования» А. Камю видит в то-
тальном бунте, высшим выражением которого является самоу-
бийство. Т. Сахарова цитирует в своей книге А. Камю: «Если бы
я был деревом среди деревьев, животным среди животных, эта
жизнь имела бы смысл, или, скорее, этой проблемы не было бы
вовсе, потому что я составлял бы часть этого мира, я был бы
этим миром, которому я противостою всем моим сознанием и
всей моей потребностью общения с людьми»*.
Мих. Лифшиц не считает эту экзистенциалистскую про-
блему надуманной. Более того, он видит в ней обнаженную
до невыносимого страдания вечную проблему человечества,
трагедию, связанную с отрывом людей от мира природы. По-
этому по поводу процитированных выше слов Камю он пи-
шет, подтверждая их справедливость: «Все это сказано уже
у Монтеня». И не только у Монтеня. Свою статью «Лессинг
и диалектика художественной формы» Лифшиц заканчивает
такими словами: «... Как научиться понимать природу и поль-
зоваться ее законами в искусстве, науке и технике, оставаясь
существом, полным естественной жизни? Как видеть мир во
всей его реальной красоте и одновременно понимать, что ты
его видишь и как ты видишь его? Задача неизмеримой глуби-
ны, которая история поставила уже в эпоху Лессинга»**.
Обычно сторонники экзистенциализма (среди которых были
и сыновья Титенина***, обучившиеся музыке и читающие Оска-
ра Уайльда) упрекают марксизм в недостаточном внимании к
проблемам человека. По мнению Лифшица, они прошли мимо
действительной проблемы, обострившейся до крайности в со-
временную эпоху и выраженную в экзистенциализме.
Инструментальное сознание и практика современного че-
ловечества, с одной стороны, а с другой — углубление в себя,
* Цит. по: Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 42.
** Лифшиц Мих. Лессинг и диалектика художественной формы // Лессинг
и современность. М., 1981. С. 109.
*** Персонажи набросков не написанного романа Мих. Лифшица. См. вве-
дение. С. 20 и далее.

Концепция абсолютного... 227
в свое субъективное мастерство «пламенеющего субъекта»
на противоположном полюсе действительно оторвали че-
ловечество и человека от сердца природы. Поэтому вся ин-
теллектуальная деятельность такого субъекта оказывается
пустой рефлексией, все его знания — «умственность», го-
воря словами крестьянина из «Плодов просвещения» Льва
Толстого. Дети и внуки Титенина, числящиеся по ведомству
марксистской философии, тоже чувствовали недоверие к мыс-
ли, разуму. Но их отторжение от идеалов разума и красоты
было иного характера, чем у крупных западных мыслителей -
экзистенциалистов. Наши «экзистенциалисты» нередко не-
навидели культуру классики по той же причине, по какой ее
ненавидел Титенин — не только потому, что просто не овла-
дел ею, а, прежде всего, потому, что чувствовал: он — сила,
пока господствуют невежество и предрассудки. По сути, ни
Титенину, ни его детям культура не была нужна, она выступа-
ла для них как сила враждебная, и от этого своего внутренне-
го убеждения они не отказались и тогда, когда стали слушать
классическую музыку и ходить в театры.
Иное дело — такие западные мыслители, как Габриель
Марсель или Альбер Камю. Культуру, в том числе культуру
классики, они не только понимали и ценили высоко, они стра-
дали от ее гибели, страдали вполне искренно. Они на самом
деле хотели выйти за пределы той «умственности» и пустой
рефлексии, в которые погружались, как в источник жизни, не
только герои сатирической пьесы Толстого, но и многие оте-
чественные марксисты, вначале тайно, а затем уже открыто
почитавшие экзистенциализм или другие плоды современной
западной философии. Но они не заметили, и не могли заме-
тить ни действительного источника боли экзистенциализма,
ни реального смысла поставленных им проблем.
Габриэль Марсель, Сартр и Батай протестуют против ин-
струментального разума вовсе не потому, что им противен и
ненавистен всякий подлинный интеллигент, и они сживают
его со света, как Титенин Печерского — не только из-за ком-
наты, но просто потому, что всякую подлинную культуру он
ощущает как личное для себя оскорбление («учили мы эту
интеллигенцию, учили...»). Габриэль Марсель и Камю пере-
живают как свою самую интимную драму реальный порок
современной культуры, ее неспособность быть сердцем при-
роды, ее неспособность быть голосом абсолютного начала

228 В. Г. Арсланов
бытия. Если Титенин ненавидит это абсолютное начало, абсо-
лютную истину и жаждет удовольствий только для себя
самого, то без абсолютного начала для Габриэля Марселя
нет и личного существования. Поэтому он, в отличие от детей
Титенина, в известном, парадоксальном смысле — наследник
классической мысли от античности до Лессинга и Гегеля.
Но люди, которым, как Лессингу, прежде всего дорога
культура и мысль, истина, сталкиваются в XX в. со старой
проблемой, принявшей, однако, форму неразрешимого пара-
докса. Как слиться с природой, абсолютным началом в ней,
объективной истиной, если самодвижение к познанию исти-
ны, движение к абсолюту на деле уводит от него? Чем боль-
ше мы являемся понимающим существом, преобразующим
природу, тем больше мы удаляемся, обособляемся от нее и,
наконец, замыкаемся в ту сферу нашего практического и тео-
ретического опыта, из которой, как понял уже Кант, нет или
почти нет дороги к абсолютному бытию. Это не выдуман-
ная проблема, это трагедия всего человеческого рода.
По каким данным, например, можно судить, что Г. Марсель
или А. Камю действительно искали абсолютное начало бытия,
разрыв с которым воспринимали как подлинную трагедию
своего существования? Уже по тому факту, что они не искали
облегченных ответов. Если внуку Титенина казалось, что сто-
ит ему скинуть ненавистное ярмо коммунизма, как мы войдем
в «нормальную» жизнь и «нормальную» историю, то Г. Мар-
сель и А. Камю понимают, что все современное общество и
вся современная культура глубоко ненормальны. Если внук
Титенина по-лакейски приноравливался ко всему западному,
выбрасывая без всякого сожаления за борт верное и глубо-
кое, что есть в марксизме, то А. Камю или Г. Марсель ощу-
щали проблему современной цивилизации во всей ее глубине
и значительности.
На полях книги Т. Сахаровой, где она пишет, что с точ-
ки зрения Г. Марселя «человеческое общество, современ-
ное государство, социальные отношения "заражены духом
абстракции"»*, Мих. Лифшиц ставит значок R[ight] — вер-
но. Он не согласен только с тем, что дух абстракции тож-
дественен всякой объективности, что всякое обобщение
' Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 54.

Концепция абсолютного... 229
уничтожает глубокий индивидуальный опыт. Но вместе с тем
для Лифшица несомненно, что то отделение человечества
от природы, благодаря которому человек стал существом по-
знающим и творящим, безусловно связано с растущим миром
абстракции, которая удаляет человека и от сердца природы,
и от абсолютного содержания мира. Поэтому точка зрения
«советского марксизма», выраженная Т. Сахаровой в форме
категорического утверждения — «техника как определенный
социальный фактор не может влиять на человека независимо
от общественных отношений» — характеризуется им кратко
и выразительно: «Это, конечно, вздор. При известных обще-
ственных отношениях эксцесс техники принимает самостоя-
тельное значение»*. Техническое начало проявляется в самом
характере мышления современного человека и его способа
чувственного восприятия мира. Есть глубокая правда экзи-
стенциализма в его желании примкнуть к непосредственному
бытию, через голову не только мира техники, но и всей тради-
ции западного идеалистического мышления, через традицию
Гегеля в том числе. «Весь вопрос только в том — цитируем
приведенную выше фразу Мих. Лифшица, — какое слияние и
как хотят перескочить через гегелевскую традицию».
Необходимость такого слияния, примыкания, метексиса
никак не может понять ни поп-марксизм, ни сменившие его
течения, формально следующие за современной западной
мыслью. «Предмет существует не самостоятельно, а лишь как
объект сознания, — излагает Сахарова точку зрения феноме-
нологии, — он конструируется в самом процессе познания,
которое открывает его истинное бытие, придает ему смысл»**.
«Наоборот, — комментирует Лифшиц, — сознание суще-
ствует не само по себе, но только как сознание предмета. Но в
этом мы с феноменологией сходимся».
Разумеется, Лифшиц сходится с феноменологией не в том,
что предмет конструируется только в процессе познания, а
вне его не существует — это была бы как раз точка зрения
солипсического неокантианства. Однако для поп-марксизма
сознание есть все, что угодно, только не само бытие, ко-
торое обрело голос в человеке, т. е. не сознанное бытие
* Запись Мих. Лифшица на полях книги Т. А. Сахаровой. С. 55.
** Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 32.

230 В. Г. Арсланов
Маркса. Осознанное бытие, как обычно у нас переводится
Марксов термин das bewusste Sein, — это одно, а сознанное
бытие — совсем другое. В первом случае подразумевается
наше сознание, которое творит само по себе и может осозна-
вать разные находящиеся вне его пределов вещи, в том числе
и бытие. То, что сознание не есть бытие — это азбука, кото-
рую всемерно защищал Ленин в своей полемике против поп-
марксизма. Но эта азбука есть вывод из того глубокого поло-
жения материалистической философии, что сознание вторич-
но, что оно есть особый случай бытия, которое оторвалось
от бытия, превратилось в самостоятельную и отчужденную от
природы область человеческой цивилизации и человеческого
познания для того, чтобы быть сознанным бытием. И только
в том случае, когда сознание становится заговорившим бы-
тием, голосом самого бытия, оно в строгом смысле и являет-
ся сознанием, истиной, а не фантазмом и эпифеноменом.
Другими словами, зеркальность сознания невозможна без
его примыкания к бытию. Г. Марсель или Батай хотят слить-
ся с бытием потому, что действительно не принимают всей
мишуры и пошлости современного сознания и современной
культуры. Они способны почувствовать, например, что когда
А. Солженицын в своем «Красном колесе» рубит беспощад-
но коммунизм как Меч Божий, то он оказывается в сфере как
раз того техницистского сознания и миропонимания, которое
есть главная беда всей современной культуры. Во всяком
случае, реакция Ж- Деррида на нашу перестройку и ее «де-
мократическую» идеологию демонстрирует это с не допуска-
ющей сомнений ясностью. Деррида почувствовал глубокую
фальшь всей нашей антикоммунистической и антиреволюци-
онной риторики.
Как же примкнуть к бытию, минуя современный инстру-
ментальный разум? Человечество иногда находило способ
такого непосредственного примыкания посредством отказа
от заблудившегося ума как такового, посредством даже ту-
пости обывателя, посредством глупости — вспомним снова
«Похвалу Глупости» Эразма Роттердамского. И эта глупость
непосредственная, как естественная реакция разумного су-
щества на неразумие самого инструментального разума — до
известной степени была необходима и разумна. Поэто-
му Мих. Лифшиц видит долю истины в утверждении Батая,
что «подлинный», «первоначальный» опыт, посредством ко-

Концепция абсолютного... 231
торого осуществляется связь человека с миром, это — абсо-
лютное «не-знание» («nonsavoir»). Только «не-знание», с
точки зрения философа, дает возможность постичь бытие в
его «самости», слиться с ним*.
«Даже это есть одностороннее развитие одного
из реальных моментов истины, — комментирует Лиф-
шиц, — знание убивает знание, от второго полюса нуж-
но вернуться к первому. Не только искусство, но и само
знание, сама зрячесть нуждается в известном ослепле-
нии (ср. радуги Герцена). Травма бытия, не в этом смыс-
ле я утверждаю реальность опыта».
Тут есть тонкая диалектика на грани, и если перейти эту
грань, то возникает опасность слияния утонченных умов с
самой темной обывательщиной, то слияние интеллектуала
с особого рода социальной материей, которое породило все
тоталитарные режимы и которое, конечно, не имеет ничего
общего с метексисом. Массовые заблуждения людей могли
быть «радугой» Герцена (объективной иллюзией, «ложным
сознанием» в духе Маркса), следуя за которой они сделали
самые замечательные открытия и свершили великие исто-
рические дела, вроде английской или французской револю-
ции. Но такая массовая иллюзия, как, например, древняя ми-
фология, есть особая форма необходимого на определенном
этапе движения к абсолютному знанию, более того, в этой
форме обретает себя та абсолютность содержания, которая
неразрывно связана с этой формой, и которая почти не может
существовать вне этой формы.
Тогда как проповедь неразумия у современных интеллек-
туалов есть апологетика тупости обывателя, от которой не-
обходимо освободиться, как от всякого рода титенинщины и
шариковщины. В этом корень трагической вины, в частности,
крупных мыслителей-экзистенциалистов, которые, в отличие
от их отечественных подражателей, к титенинщине никакого
отношения не имели.
К тезису экзистенциализма о том, что абсолютное откры-
вается нам не в мышлении (инструментальном), а в слиянии с
бытием, Лифшиц относится со всей серьезностью. По поводу
фразы в книге Т. Сахаровой — «противопоставляя политиче-
* Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 43.

232 В. Г. Арсланов
ской, этической, эстетической и другим видам деятельности
человека, всегда имеющим ограниченную роль (выделе-
но. — Мих. Лифшицем), "суверенную операцию", этот перво-
начальный, мистический опыт Батай называет его экстазом,
восторгом — контактом с "наготой" (nudité) бытия»*
(выделено. — Мих. Лифшицем) — он пишет: «Травма бы-
тия, не в этом смысле я утверждаю реальность опыта».
В книге Мих. Лифшица «Что такое классика? Онтогно-
сеология. Смысл мира. Истинная середина» есть несколь-
ко заметок, посвященных теме «примыкания» к бытию
(С. 311—314). В одной из этих заметок сказано: «Нужно
иметь счастье — возможность примкнуть к истинному
бытию, стать его органом. Не все можно сделать даже
в уме. Эта область определяется необходимостью.
Но необходимость определяет (или не определяет)
возможность в данных конкретных условиях иметь или
не иметь относительную свободу выбора. Бытие идет
навстречу свободе сознания. Оно должно иметь соот-
ветствующий рельеф (то, что в христианстве "содей-
ствие", благодать).
Но затем образуется уже самовоспроизводящееся от-
ношение субъекта и объекта. Объект становится субъ-
ектом, зеркалом и порождает эпифеномен. Субъект в
собственном смысле слова приобретает относительную
автономию и способность искусственно вызывать субъ-
ективизацию, зеркальность объекта. Я это наглядно
объяснил в "Мифологии"**.
Как происходит превращение субстанции в субъект?
Ее объективная возможность, посредство нашего мозга
etc., дальнейшая субъективизация ее.
Стул — не мыслит, но это объект, в котором приро-
да уже субъективизирована во второй степени»***.
Примыкание, о котором идет речь — это метексис Плато-
на, но «не присущность тела предвечному духу, а присущность
* Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 43.
** См. работу Мих. Лифшица «Античный мир, мифология, эстетическое
воспитание».
*** Лифшиц Мих. Что такое классика? М., 2004. С. 313.

Концепция абсолютного... 233
духа материи»*. Это Hingabe** немецких мистиков XVI в., од-
ним словом, слияние с абсолютом.
Абсолют в атеистическом экзистенциализме понимается
как Ничто, и слияние с ним, по Батаю, это «эротизм, опьяне-
ние, поэзия, ритуальные жертвенные обряды» и, в конечном
случае, слияние с «абсолютной имманентностью», смерть***.
Между прочим, и в этом, явно иррационалистическом утверж-
дении, Лифшиц видел какую-то часть истины. В своих мему-
арных заметках он пишет: «Во время винопития Твардовский
любил повторять мой афоризм: "Так мы приближаемся к
абсолюту"»****. Разумеется, этот афоризм — шутка, ибо ал-
коголизм как способ соединения с абсолютом, в отличие от
других способов, таких, как любовь и духовное творчество,
Лифшиц называет «иллюзией»*****.
Экзистенциалисты верно почувствовали и осознали, что
инструментальное сознание и мышление, господствующее в
современном мире, отделяет человека от истины, от бытия,
и надо всем своим существом пережить, прежде всего, свою
причастность к тому, что в этом мире абсолютно. Однако, в
отличие от немецких мистиков XVI в., их абсолют оказался
голым Ничто, и примыкание к нему равносильно самоуни-
чтожению.
А к чему примыкают дети и внуки Титенина? В своем соб-
ственном представлении — к Богу или абсолюту экзистен-
циализма. На самом же деле они примыкают к ложному бы-
тию, разделившемуся ныне на две церкви — либеральную и
державно-патриотическую, которые воюют между собой на
поверхности общественной жизни, заключив на деле, по сло-
вам Лифшица, тайный сговор. И лишь тот, кто пытается про-
бить брешь в этом тайном сговоре двух церквей, имеет шанс,
полагал Мих. Лифшиц, «благодати», т. е. примыкания к ис-
тинному бытию.
* Там же.
Преданность, самоотверженность, готовность женщины отдаться муж-
чине (нем.).
*** Сахарова Т. А. Цит. соч. С. 43.
**** Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. М., 1995. С. 242.
***** См.: Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 426.

234 В. Г. Арсланов
Если такое примыкание происходит на деле, то мы ощу-
щаем потрясение, экстаз, вдохновение. И без этого эмоцио-
нального подъема всего нашего существа не может быть ис-
тинного познания. Разумеется, такие состояния редки, но без
них нет человека, его подлинного бытия. В те исключительно
редкие моменты нашей внутренней жизни, когда мы обретаем
актуальное бессмертие, мы становимся самой бесконечно-
стью, ее глазами, ее разумом, ее чувством. Но именно потому,
что мы — люди, т. е. существа конечные, с нашими частными
ограниченными целями и стремлениями.
«Странно, удивительно — почему это мы люди и яв-
ляемся центром вселенной. Не чванство ли? В чем были
немного односторонни и Бруно и просветители — надо
понять, что мы мыслим в результате развития этого
столь относительного мира, но раз мы мыслим, то уже
нечего удивляться абсолютности нашего мышления.
То же и с отдельным человеком — то, что я понимаю,
мыслю, делает меня, каждое я, центром мира — самый
факт этого есть результат удивительного, квази-
чудесного совпадения обстоятельств, отбора, разви-
тия. Но раз уже это чудо свершилось — мы сознание его,
голос его. Надо питать уважение к этому голосу абсо-
лютного. Наверно, Гегель хотел сказать что-то в этом
роде»*.
Не только немецкие мистики XVI в. и средневековые араб-
ские мыслители, о которых упоминает Лифшиц, ощущали чудо
причастности человека к абсолютному началу бытия — это
чувство своего единства с бесконечным миром было чело-
веку, может быть, в наибольшей степени свойственно как
раз в начале человеческой истории. Оно возникло вместе с
пробуждением сознания, ибо оно — непременный атрибут
всякой подлинной человеческой жизни (совсем не случайно
первой исторической формой искусства оказывается у Гегеля
символическая, содержание которой — возвышенное, бес-
конечное само по себе, еще органически не связанное с ко-
нечным миром человека). «Я всю жизнь старался выразить
эту мысль**, — писал Лифшиц, — но почему не был понят?
* Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 490.
** Там же.

Концепция абсолютного... 235
Только ли потому, что не смог достаточно ясно выразить эту
мысль?»
Я полагаю, прежде всего, потому, что современное чело-
вечество в большинстве своем утратило именно сознание,
именно то, что делает сознание сознательным. И вместо при-
мыкания к реальному абсолютному началу мира, люди, даже
искренне верующие, даже способные пойти на самопожерт-
вование ради веры, как исламские террористы, примыкают
вовсе не к реальному абсолютному началу бытия, а к ужасаю-
щему и тоже, увы, реальному Ничто современности, т. е. ре-
альным разрушительным тенденциям нашего бытия. Или же,
что не лучше, а в некотором отношении даже хуже, современ-
ные люди примыкают к тому повседневному течению жизни,
которое тоже несет всех нас к ничто. И потому примыкание,
о котором говорили немецкие мистики, оказывается на деле
не творческим подъемом Пушкина или Шекспира, а иссту-
плением человека, который, ощущая себя Мечом Божиим,
рубит направо и налево, убивая как раз росточки духовной и
не только духовной жизни. Утверждаем это не голословно, а
на примере того, как это делалось, например, поздним А. Сол-
женицыным*.
Вот почему так понятый Абсолют, в отличие от Абсолюта
Лифшица, не допускает проверки разумом, по сути враждебен
всякой вменяемости и культивирует самую примитивную и са-
мую обывательскую веру в чудеса, а не в реальное чудо мира,
которое, как появление из неживой материи, яйца, живого су-
щества более удивительно, по словам Дидро, чем все чудеса,
описанные в Евангелии. Более удивительно потому, что ре-
альное чудо мира можно и нужно понять, оно не противоречит
законам разума, в отличие от чудес религиозных, требующих
отказа от способности разумения, слепой веры.
Искренне верующий католик, умный и честный Ф. Феллини
одним из центральных эпизодов своей «Сладкой жизни» сде-
лал картину того, как Богородица явилась в современной ему
Италии двум (а не шестерым, в Междугорье) детям, вернее, он
изобразил не само это явление, а шумную кампанию, которая
вокруг этого явления развернулась. Мы видим в этом эпизо-
* См.: Арсланов В. Г. Послесловие к юбилею Александра Солженицына //
Независимая газета. 1999. 22 января. С. 7.

236 В. Г. Арсланов
де фильма и духовных пастырей человечества, священников,
журналистов... Поистине впечатляющая картина «нечистого
разума» и столь же нечистого «духа», закрутившего свою не-
бескорыстную карусель вокруг двух наивных детей, которым
что-то привиделось, но которые тоже становятся невольными
лжецами в общей атмосфере обмана! За лицемерной игрой
сплоченного общим корыстным интересом духовного бомонда
взгляд художника различает что-то истинное, глубоко трога-
тельное, вызывающее у него христианское сочувствие и со-
переживание — покинутого и ограбленного как физически,
так и духовно маленького человека наших дней, на бедах и
легковерии которого греют себе руки те, кому судьба дала и
«монополию на жизнь» (по выражению Мих. Лифшица), и
монополию на образование.
С «нечистым разумом» серьезный научный диспут невоз-
можен, он требует памфлетов — жестких и беспощадных,
как памфлеты Вольтера, Канта и Лифшица, как сатирические
сцены в фильмах Феллини и Чаплина. Тогда как с обманутыми
людьми, честно зарабатывающими на хлеб, не только возмо-
жен товарищеский диалог, но, как писал Мих. Лифшиц, «не-
примиримый ко всякому идеалистическому мировоззрению
последователь марксистского атеизма обязан искать союза с
христианами, язычниками, мусульманами, последователями
Фомы Аквинского или философа Кьеркегора, лишь бы это
был союз для действительной борьбы против оплота всякой
реакции, в том числе и духовной»*.
Экзистенциализм был серьезным явлением духовной жиз-
ни XX в. Он противопоставил инструментальному сознанию
и разуму правду внутреннего опыта человека, непосредствен-
ного чувства, переживания целостного существа, в спонтан-
ной реакции которого может быть больше истины, больше
примыкания к реальности, к ее абсолютному началу, чем в
самых изощренных и системных порождениях понятийного
мышления. Однако сам экзистенциализм был дорогой вовсе
не к абсолютному началу бытия, а к тому, что это начало на
деле разрушало. Вот почему страстный протест и искренний,
вплоть до самоубийства, бунт экзистенциалистов против без-
духовности на деле оказался бунтом против того, что немец-
" Лифшиц Мих. Искусство и современный мир. М., 1973. С. 79.

Концепция абсолютного... 237
кий идеализм именовал объективным духом. Но дух, поня-
тый не идеалистически, а материалистически, как идеальное и
абсолютное начало бытия, этот реальный дух бытия «против
экзистенциализма, — писал Мих. Лифшиц, — сводящего все
к личному, трепещущему перед смертью, существованию»*.
Для того чтобы абсолютное и идеальное (в их религиозно-
мистическом или ином иррациональном понимании) не при-
водило к катастрофам общественным и духовным, не вы-
теснило дух, а, наоборот, взращивало истинное бытие и
этот дух, развивало и укрепляло высокие традиции мировой
культуры, Лифшиц разрабатывал свою онтогносеологию и
«теорию тождеств». Как и в тридцатые годы, он вел борьбу
за идеальное в самой реальности, за дух на два фронта — и
против современного религиозного кафешантана, и против
«обезбоженного», номиналистического взгляда на мир, свой-
ственного, в частности, неомарксистской «деятельностной»
концепции сознания.
* Цит. по: Арсланов В. Г. Постмодернизм и русский «третий путь». Tertium
datur российской культуры XX в. М., 2007. С. 111.

В. Г Арсланов
В защиту духа.
Полемика с «деятельностной»
концепцией сознания
D незаконченной рукописи «Диалог с Эвальдом Иль-
енковым» Мих. Лифшиц пишет: «В трудах Ильенкова
(...) нет ни следа дурной уникальности или сомнительной
претензии на безусловно новое, нет ничего похожего
на погоню за философской модой. Все это было чуждо,
можно даже сказать, ненавистно ему, хотя он тоже имел
за спиной недавно прожитую молодость, отвращение к
догматизму... (...). Он был человек мысли прежде всего.
Но мышление, — продолжает Мих. Лифшиц, — не со-
вершается в пустоте, "я тело, и я мыслю" — вот что
мы знаем о себе. И когда мыслящее тело, способное
служить экраном для серьезных вопросов жизни, рас-
падается, сама общественная мысль может считать
себя сиротой. В болезненном теле Ильенкова жил дух
всеобщий, объединяющий, способный привлекать лю-
дей, связывать поколения»*.
В соответствии со странной, но по-своему спра-
ведливой иронией истории один из страстных при-
верженцев философии Э. В. Ильенкова, А. Д. Май-
данский, выступил в 2005-м году с прозвучавшим,
Лифшиц Мих. Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема
идеального). М., 2003. С. 10, 13.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 239
как гром среди ясного неба, тезисом: Нет никакого "мысля-
щего тела"! Никакое тело в принципе, так сказать, не может
мыслить, ибо мыслит вовсе не тело, а дух*. С Майданским по-
лемизировали многие сторонники Э. В. Ильенкова, в особен-
ности остро — Л. К. Науменко**. На мой взгляд, аргументы
Л. К. Науменко во многом справедливы, и А. Д. Майданский
действительно пришел к самому дюжинному, как доказывает
Л. Науменко, самому грубому идеализму.
Но пришел он к идеализму не случайно, не по причине при-
способления к модному ныне богоискательству, и не потому,
что с ним произошел какой-то совершенно непонятный казус,
вывих, так сказать. Напротив, в неоригинальном открытии
А. Д. Майданского есть логическая неизбежность — неиз-
бежность наказания за грехи, внутренне присущие неомарк-
систской «деятельностной» концепции.
А. Д. Майданский для себя открыл, что у человека, оказыва-
ется, есть душа, а не только тело. И, конечно, мыслит душа, а не
тело, лишенное души. Правда, тут-то и возникает та проблема,
которая стала центральной для философии, начиная с Декарта:
как соотносится душа с телом? Имеет ли тело какое-то отно-
шение к мышлению, или дух живет сам по себе, независимо от
тела? Поскольку А. Майданский эту проблему только-только
открыл для себя, то и решение она у него получила первона-
чальное, а именно такое, какое было дано Декартом: никакого
отношения мыслящий дух к реальному телу, в том числе телу
человека, не имеет. Все последующее за Декартом развитие
мировой философии оказалось вне поля внимания А. Май-
данского. И его, надо сказать, в какой-то мере можно понять.
«В одной своей статье несколько лет тому назад я привел тексты Спино-
зы, из которых следовало, что мыслит человеческий дух, а не тело; что тело
является лишь первым, непосредственным объектом восприятия нашего
духа, но ни в коем случае не субъектом мышления; и что выражение "мыс-
лящее тело" для Спинозы — не более чем словесная химера. В той статье
я ограничился простой констатацией факта: Ильенков неверно понял Спи-
нозу» — утверждает А. Майданский в своей статье «О мыслящих вещах и
жареных квадратах». См. также тезисы А. Майданского «О "деятельной сто-
роне" учения Спинозы: Ильенков против Гегеля и Маркса» // Ильенков и
Гегель. Ильенковские чтения—2007. Ростов-на-До ну, 2007.
** См. статью Л. К. Науменко «О "мыслящем теле", "действующем деле",
о квадратных квадратах и квадратах жареных» (2006).

240 В. Г. Арсланов
Поскольку он сделал открытие, потрясшее его до основания:
оказывается, дух, душа, духовные явления существуют! Ибо,
в чем Майданский совершенно прав, в неомарксистской «дея-
тельностной» теории духовное редуцировано до телесного, дух
исчез, остались только движения тела. Но никакие движения
тела сами по себе мышлением не являются. Это, в самом деле,
хорошо понимал Спиноза. А «деятельностная» концепция по-
просту устранила духовное начало из реального мира.
Впрочем, гораздо раньше А. Майданского такой вы-
вод со всей ясностью, не допускающей кривотолков, сделал
Мих. Лифшиц. Правда, для него он не был неожиданностью, и
не заставил, как А. Майданского, броситься в прямо противо-
положную крайность. Если открытие Майданского отбросило
его на четыре столетия назад, то Лифшиц продвигался вперед
от Гегеля и Фейербаха в направлении того, что сам называл
«современным материализмом». Он развил идеи, которые
есть у Маркса и Ленина, и которые, к сожалению, оказались
совершенно непонятыми ни «советским марксизмом», ни
пришедшим ему на смену «творческим» неомарксизмом.
Если бы не было А. Д. Майданского, его нужно было приду-
мать, ибо он довел до логического конца некоторые слабости
в позиции Ильенкова, на которые указывал Лифшиц. Но за-
метим сразу для желающих вбить клин между Лифшицем и
Ильенковым: основную мысль Ильенкова Лифшиц считал
верной, своего товарища он всегда защищал от нападок влия-
тельных недругов, которых, как помнит читатель, Лифшиц на-
зывал «старыми шимпанзе», цепляющимися за скалы. Защи-
щал не просто по доброте души, а потому, что Ильенков был
по большому счету единомышленником Лифшица. Ни Ильен-
кова, ни Лифшица, по моему убеждению, нельзя относить к
неомарксизму, как это, к сожалению, делают С. Н. Мареев и
Е. В. Мареева* — они были его непримиримыми противника-
ми. Спор Лифшица с Ильенковым, так же как и с Г. Лукачем,
на мой взгляд, пример товарищеской, а потому и принципи-
альной дискуссии.
«С точки зрения Спинозы, мысль до и вне своего про-
странственного выражения в подходящей для это-
* Мареев С. Н., Мареева Е. В. История философии (общий курс). М.,
2003. С. 548.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 241
го материи просто не существует, — утверждает Ильен-
ков. — Поэтому все фразы о мысли, которая сначала воз-
никает, а уж потом подыскивает подходящий материал для
своего воплощения, предпочитая тело человека с его мозгом
как самый удобный и податливый материал, все фразы о том,
что мысль сначала возникает, а уже потом "облекается в сло-
ва", в "термины" и "высказывания", а затем и в поступки... (...)
просто атавизмы религиозно-теологического представления о
"бестелесной душе" как об активной причине действий чело-
веческого тела»* Мих. Лифшиц так комментирует эти слова
на полях книги Э. Ильенкова: «При такой постановке вопро-
са: 1. Либо, таким образом, материя не первична. 2. Либо со-
знание только эпифеномен, (магнитная стрелка Лейбница)».
Исходный пункт при этом у Лифшица и Ильенкова одина-
ковый. По поводу слов Ильенкова «в человеке природа поэто-
му мыслит самое себя, осознает самое себя, ощущает самое
себя, действует сама на себя»** Лифшиц замечает: «Верно,
но абстрактно». Ильенков выпускает из виду два взаимосвя-
занных факта: мысль объективная созревает в природе вне
человека, до человека и без человека. Человеческая мысль,
человеческое сознание представляет собой отражение этого
объективно-идеального. Отражение, разумеется, не механи-
ческое, а отражение как необходимый момент человеческо-
го творчества, как подражание всеобщей творческой силе
мира, без которого деятельность становится бессмысленным
самовыражением или бюрократической мертвечиной. Но об-
ратная теорема, как неоднократно подчеркивал Лифшиц, не
верна. Нельзя сказать, что творчество природы немыслимо и
невозможно без подражания человеческому творчеству и от-
ражению его. Именно эту сторону дела имел в виду Д. Дидро,
и его аргументы сегодня столь же верны, как два столетия
тому назад.
Мысль Спинозы Ильенков взял, исключив заключенную в
ней потенциально теорию отражения. Это Спиноза «без от-
ражения», замечает на полях книги Ильенкова Лифшиц. В то
время как «у Спинозы-то, — продолжает Лифшиц, — мыш-
* Ильенков Э. В. Диалектическая логика. Очерки истории и теории. М.,
1974. С. 31.
**Там же. С. 24.

242 В. Г. Арсланов
ление: а) атрибут всей материи (туманно, но понятно); б) мо-
дусы мышления "отстают"».
Ильенков ухватил и сильно развил одну сторону концепции
Спинозы, идею о том, что мышление не есть некая вторая суб-
станция, находящаяся вне материи. Действительно, мышле-
ние атрибут, — но всей материи, и, главное, мышление при-
суще ей не абстрактно. Стул не мыслит, мыслит человек.
Но, согласно Ильенкову, «мышление и в самом деле нельзя
отделить от мировой материи и противопоставить ей же самой
в виде особого, бестелесного "духа", что оно — ее собствен-
ное совершенство»*. Тогда как, согласно Лифшицу, «оно
(мышление. — Сост.) само отделяется». Это отделение
природы от самой себя, ее выделение в некую самостоятель-
ную область, островок разумности, человеческое общество,
область классики самой природы, область идеала. Такое отде-
ление природы от самой себя существенно для нее самой, для
понимания ее сути, смысла мира. Без этого отделения мир ли-
шается смысла. При абстрактном отождествлении мышления
и бытия действительно, — и это пишет Ильенков, — «логи-
чески неизбежно вытекает положение о том, что "материя во
всех своих превращениях остается вечно одной и той же, что
ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен и что
поэтому с той же самой железной необходимостью, с какой она
когда-нибудь истребит на Земле свой высший цвет — мысля-
щий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в
другом месте и в другое время", цитирует Ильенков** извест-
ные слова Энгельса. Но для Лифшица это «довольно скучная
философия, которая, я думаю, не похожа на мысль Маркса.
См. мои соображения, — продолжает Лифшиц, — о разви-
тии природы во вне себя и в себя».
Для того чтобы стать мыслящей в актуальной форме че-
ловеческой мысли, человеческого сознания, природа должна
идти в себя, собираясь в человеческом теле (теле общества)
как в микрокосме. Обособление человека, его культуры, его
духа вызвано тем, что природа идет в этом обособлении к са-
мой себе. Другими словами, обособление — способ саморас-
Ильенков Э. В. Диалектическая логика. Очерки истории и теории.
М., 1974. С. 40-41.
** Там же. С. 40.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 243
крытия и самодостижения природой своей сути. Посредством
обособления природа актуализирует свою объективную ло-
гику. Но вот созревание этой объективной логики в природе
до человека и без человека Ильенков не учитывает, точнее,
не придает этой стороне дела необходимого значения. Он пи-
шет верно: «Спиноза неоднократно оговаривает, что мышле-
ние как атрибут недопустимо представлять себе по образу
и подобию человеческого мышления', это всего лишь всеоб-
щее свойство субстанции, которое является основой всяко-
го "конечного мышления", в том числе и человеческого...»*.
На полях Л ифшиц замечает: « Какой это имеет смысл ? Да тот,
что речь идет о "порядке идей", о логизме самого бытия.
У Спинозы же порядок идей и порядок вещей in abstracto
совпадают».
Отождествлять логизм самого бытия с человеческим мыш-
лением нельзя, потому что они становятся тождественными
только в идеале. И, главное, идеальный случай, классику,
нельзя рассматривать абстрактно, ибо она превращается
у Ильенкова в то, что лишает мысль всякого содержания.
У Ильенкова, полагает Л ифшиц, «все содержание мысли сво-
дится к тому, что оно не материальный процесс внутри тела, а
его другая сторона. В чем же это содержание, кроме не?»**.
Мышление как атрибут присуще всей материи, материи
как целому, оно не представляет собой продукт физиологии.
Но, идя в саму себя, к себе, природа выделяет особую ма-
терию, природа становится актуально мыслящей благодаря
особым материальным процессам, происходящим в голове че-
ловека, который в своей деятельности актуализирует логизм
объективного бытия. При этом, разумеется, мысль не ста-
новится материальной, но она становится мыслью человека,
его сознанием благодаря особой организации материи. А у
Ильенкова — только вопреки ей, тогда как у его противни-
ков — только благодаря генам, благодаря физиологии мозга.
И противники Ильенкова, и он сам хотят выскочить из логи-
ческого круга, но так, что, по сути дела, игнорируют его.
Круг заключается в том, что: 1 ) идеальное не есть реаль-
ное, дух не есть материя, никакое тело мыслить не может;
* Там же. С. 41.
** Замечание Лифшица на с. 26 книги Ильенкова «Диалектическая логика».

244 В. Г. Арсланов
2) идеальное реально, мыслит определенным образом органи-
зованная материя.
Этот «круг» игнорирует, выпрямляет, превращает в аб-
стракцию и материализм абстрактный, и вульгарный идеа-
лизм. Для идеализма мир есть мысль, идеальное, а мате-
риальное — эпифеномен идеального. Для материализма
Ильенкова мысль такой же атрибут тела как ходьба. Да, но
для того чтобы стать атрибутом ног, сами ноги должны быть
особой материей, и ноги Ахилла отличаются материально
от ног инвалида. Почему же ноги приобретают это свойство?
Ведь «ходьбы» как особой субстанции не прибавилось в этой
материи ног? Потому что возникает реальный случай соиз-
мерения несоизмеримого, идеального и реального, духа и
материи, их тождества. Определенная материя обособляется,
выделяется из всего материального мира, из его реального
логизма, и становится, как деньги, зеркалом этого реально-
го логизма. Вся духовная сфера, сфера культуры развивается
благодаря обособлению, отпадению от материального про-
цесса природы, но она духовна лишь в той степени, в какой
есть способ движения материальной вселенной к самой себе.
В двояком смысле: 1) дух нуждается в материальном носи-
теле (мозге и материальном теле общества); 2) дух человека
есть отражение логизма и идеальности материи, т. е. созна-
ние — отражение, по словам Лифшица, объективного «духа
вещей», imponderabilia, невесомой величины, но реальной
даже в практической политике.
Соизмерение несоизмеримого — идеальный случай, когда
противоположности соединяются гармонически, образуя под-
линные полюса. Но когда мы игнорируем круг, а не выходим
за его пределы, то вместо истинных полюсов — ложные, ко-
торые сходятся так, как сходятся крайности.
Ильенков верно пишет: «Только природа в целом и есть та
система, которая обладает "всеми своими совершенствами",
в том числе и мышлением, уже с абсолютной необходимостью,
хотя и реализует сие "совершенство" в каждом единичном теле
и в каждый момент времени, в каждом из своих "модусов"»*.
Лифшиц замечает: «Что это значит? Что в столь широкой аб-
стракции сливается логизм тела и логика мышления. Стоит
Ильенков Э. В. Цит. соч. С. 39.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 245
убавить (? — Сост.) эту абстракцию и получится замкнутость
сознания в самом себе и контингентность бытия».
Майданский убавил абстракцию, в которой тело — хотя и
тело вселенной — мыслило, и у него получилась замкнутость
сознания в самом себе, при которой мышление есть функция
духа, а дух есть мышление — вот и все, т. е. полная тавто-
логия, типичная для каждого последовательного идеалиста.
Для многих последователей Ильенкова идеальное существу-
ет только в сфере культуры, ибо они не различают, в отличие
от Спинозы и других крупных мыслителей прошлого, логизм
объективного бытия от логики человеческой мысли, отража-
ющей логику мира.
Лифшиц твердо держался концепции отражения, что де-
лает его «обыкновенный марксизм» гораздо менее привле-
кательным для младомарксистов, чем концепция идеального
Ильенкова. Последняя допускает такие, например, выводы:
возможно мышление, которому вовсе не нужно отражать эту
пошлую реальность! Ибо оно — атрибут бесконечного мира,
а не отражение реальности. Привлекательность любого рода
идеализма, даже такого близкого материализму и материали-
стической диалектике, как идеализм гегелевский, основыва-
ется, прежде всего, на представлении о мире как контингент-
ном, т. е. лишенном смысла, идеального начала. Поскольку
идеальное, согласно этой точке зрения — продукт субъекта
(пусть и коллективного), то идеальное рождается не из от-
ражения реальности, а только в коллективной деятельности
человечества. «Бог» умер, и мир стал обезбоженный, безыде-
альный. Но умер он давно, уже в нигилизме второй половины
XIX в. Такова, по сути, ницшеанская основа современного ми-
росозерцания, будь оно левым или правым, религиозным или
атеистическим.
«Космология духа» Э. В. Ильенкова рождена желанием
придать онтологический смысл человеческому существова-
нию. Человек оказывается нужным Вселенной, но только
в момент ее смерти — для того нужен, чтобы своим кол-
лективным самоубийством снова оживить умирающую Все-
ленную. Но если бы Вселенная не умирала, т. е. была бы
бессмертной, каковой она, конечно, и является наделе, то,
выходит по Ильенкову, человек не был бы нужен для нее?
(Герцен и Лифшиц отвечают на этот вопрос иначе: без че-
ловека мир всегда не полон, человек нужен миру во всех

246 В. Г. Арсланов
актах своей творческой деятельности, а не как самоубий-
ца). А с другой стороны получается, согласно Ильенкову,
что сама-то Вселенная, и человек, следовательно, как часть
ее, смысла не имеют. И потому перед нами снова возника-
ет апория, которую Ильенков считал снятой своей «Космо-
логией духа»: 1 ) деятельность человека обладает смыслом,
бессмысленная деятельность — не деятельность; 2) суще-
ствование Вселенной в целом смыслом обладать не может,
потому что Вселенная целей не имеет. Но в этом случае
существование и части ее, человека, не может иметь онто-
логического смысла: если человечество необходимо только
для того, чтобы возобновить, оживить бессмысленный мир,
то смысла в этом большого нет. Одним словом, перед нами
старая проблема философии — отношение логического и
исторического, факта и разума. Как эту апорию Лифшиц
решает с помощью своей теории тождеств, мы попытаемся
показать в следующих главах.
Понятие деятельности исполнено высочайшего смысла,
раскрытого мировой философией от Аристотеля с его энте-
лехией до Гегеля. Но даже самые лучшие понятия могут вы-
холащиваться, что и произошло с понятием деятельности в
неокантианстве и затем неомарксизме. Если в классической
философии смысл деятельности был тождественен саморас-
крытию действительности, деятельность человека соединяла
его с миром, была продолжением деятельной сущности бы-
тия, то в неокантианстве и неомарксизме деятельность пре-
вратилась в скорлупу, в которую оказался заключенным че-
ловек, который практически у них действует только с самим
собой и себе подобными. Смысл, согласно «деятельностной»
концепции во всех ее разновидностях, есть то, что рождается
в совокупной деятельности людей, не отражающих действи-
тельность, не воспроизводящих в своей деятельности объек-
тивную логику бытия.
На первый взгляд, более прозаическая идея Лифшица на
самом деле раскрывает перед нами необыкновенный, уди-
вительный, поэтический мир, но без впадения в какой-либо
мечтательно-трансцендирующий романтизм. Мыслит, конеч-
но, бесконечный мир, и мышление, сознание вообще по сво-
ей природе бесконечны, но для того чтобы мышление стало
актуальным, природа отделяется от самой себя, создает че-
ловеческое царство духа, идеала. Человек — не природа, он

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 247
возвышается над ней, изменяет ее, творит новое, то, чего нет
в природе и чего она сама никогда бы не создала: таковы ис-
кусство, наука, нравственность. Кстати, онтогносеология, как
мне представляется, позволяет ответить на коварный вопрос:
может ли природа создать то, что она сама создать не в со-
стоянии, или может ли бог создать камень, который он под-
нять не в состоянии? Бог нет, а природа может, она создает
человека с его сознанием и сознательной деятельностью, хотя
сама сознанием не обладает. Но обратная теорема не вер-
на — человек не может создать вселенную. Что было бы с
миром, если бы природа подражала творчеству человека, а не
наоборот?
По мнению Лифшица, суть деятельностной концепции со-
знания сводится к тому, что содержанием сознания является
не мир, а деятельность человека. Рассмотрим аргументы Лиф-
шица, как они представлены в его обширных маргиналиях на
полях известной книги академика А. Н. Леонтьева «Деятель-
ность. Сознание. Личность» (М., 1977).
На пути, указанном Л. Выготским, писал в этой книге
А. Н. Леонтьев, «открывается принципиальная общность
внешней и внутренней деятельности» и, продолжает он, «со-
ответственно этому главное различение, лежавшее в основе
классической картезианско-локковской психологии, — раз-
личение, с одной стороны, внешнего мира, протяжения,
к которому относится и внешняя, телесная деятельность,
а с другой — мира внутренних явлений и процессов созна-
ния, — должно уступить свое место другому различению; с
одной стороны — предметной реальности и ее идеализиро-
ванных, превращенных форм (verwandelte Formen), с другой
стороны — деятельности субъекта, включающей в себя как
внешние, так и внутренние процессы. А это означает, — за-
ключал Леонтьев, — что рассечение деятельности на две ча-
сти или стороны, якобы принадлежащие к двум совершенно
разным сферам, устраняется»*. Выразительное замечание
Лифшица на полях этих страниц книги Леонтьева выглядит
так: «Чудовищно! Значит, сознания нет, значит, нет и проти-
воположности сознания и объективной реальности!».
* Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1977. С. 99—
100.

248 В. Г. Арсланов
Это замечание должно произвести на творчески мыслящих
психологов и философов образца 60—70 гг. такое же впечат-
ление, какое произвела на современников статья Лифшица
«Почему я не модернист?». В самом деле, Лифшиц, кажет-
ся, возрождает старую, давно отвергнутую наукой противо-
положность между сознанием и объективной реальностью,
ту противоположность, которая свойственна декартовско-
локковскому дуализму. В определенном смысле Лифшиц
действительно именно это и делает. Концепция деятельности
снимала этот дуализм, в самой обнаженной форме выражен-
ный Кантом: нет непроходимой пропасти между сознанием
и объективным миром, потому что сознание имеет деятель-
ностную природу, а мир познается не созерцательно, а дея-
тельностно, познается тогда, когда изменяется в творческой
практике человека.
При этом и Леонтьев и Ильенков подчеркивали, что дея-
тельность идет навстречу объекту, что в ней выражаются объ-
ективные свойства мира. Все эти фразы Лифшиц отмечает на
полях как вполне правильные. Но это для него только фразы,
прикрывающие совершенно иную суть дел а! Деятельность для
Лифшица не некий третий элемент между сознанием и быти-
ем, а средство, посредник, позволяющий бытию становить-
ся фактом сознания. То есть Лифшиц намертво держался за
декартовско-локковский дуализм, а вся прелесть концепции
деятельности состояла в том, что этот дуализм устранялся!
Но как устранялся, и в пользу чего?
Деятельностная концепция красива, когда она рисует нам,
как мы сами формируем познаваемый объект, в котором раз-
ворачивается наша собственная творческая сила. Так, напри-
мер, мы видим только то, что предварительно сделали своими
руками, — круглый предмет благодаря тому, что люди научи-
лись делать на гончарном круге круглые предметы. При этом,
разумеется, мы встречаем сопротивление предмета и его объ-
ективные свойства, конечно, отражаются в нашей деятельно-
сти и ее результатах.
Но это, по мнению Мих. Лифшица, вовсе не разумеется!
Ибо как самоочевидное тут вводится тезис, который должен
быть доказан. Между тем, самоочевидность рождения созна-
ния из деятельности стала практически аксиомой, подтверж-
денной якобы самим Марксом: «Первый исторический акт
этих индивидов, благодаря которому они отличаются от жи-

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 249
вотных, состоит не в том, что они мыслят, а в том, что они на-
чинают производить необходимые им средства к жизни»*.
Приведя эти слова, А. Г. Спиркин заключает: «Чтобы стать
предпосылкой трудовых действий, сознание должно появить-
ся как их следствие. В начале было дело»**.
На полях книги Спиркина Лифшиц пишет: «Не чувству-
ет, что это проблема! 69 (знак бесконечности у Лифши-
ца. — Сост.)». В самом деле, что раньше — курица или
яйцо? Но поскольку ясно, что одно из другого получается, то
и проблема возникновения сознания из деятельности кажется
решенной. Не яйцо и не курица, а деятельность! Но деятель-
ность чего — курицы по производству яйца или яйца, когда из
него получается курица? Ведь какой-то третьей, промежуточ-
ной деятельности, которая не была бы деятельностью курицы
или развитием курицы из яйца, быть не может. Правда, Маркс
утверждает, что первым историческим актом было действие, а
не сознание. Однако, согласно Лифшицу, Маркс в процитиро-
ванной фразе не устраняет разницы между сознанием и мате-
рией, а, наоборот, подчеркивает эту разницу, утверждая, что
люди в своей общественной практике действуют, т. е. живут
реальной материальной жизнью, и эта материальная жизнь
отличается от их сознания, являясь первичной. Напротив,
Спиркин и все его многочисленные единомышленники хотят
сказать, что деятельность — это и есть сознание, что созна-
ние, иначе говоря, есть не что иное, как отражение в голове
человека его деятельности. Эта фраза была бы верной, со-
гласно Лифшицу, при обязательном дополнении: во-первых,
деятельность человека есть средство самораскрытия мира,
во-вторых, надо различать деятельность материальную и ду-
ховную. Для предшественников А. Н. Леонтьева, «левых»
теоретиков 20-х гг., совсем наоборот: сознание человека есть
просто иная форма для выражения деятельности, следова-
тельно, какое-либо допущение объективного мира, что суще-
ствует вне этой деятельности и отражается в сознании, равно-
сильно старой метафизике декартовско-локковского толка.
Леонтьев, как и другие «творческие марксисты», опирается
на Маркса: «Предпосылки, с которых мы начинаем, — чита-
* К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 3. С. 19.
** Спиркин А. Г. Происхождение сознания. М., 1960. С. 20.

250 В. Г. Арсланов
ем мы в "Немецкой идеологии", — не произвольны, они — не
догмы; это — действительные предпосылки, от которых мож-
но отвлечься только в воображении. Это — действитель-
ные индивиды, их деятельность и материальные условия их
жизни...»*. На полях книги Леонтьева, подчеркнув слова «дей-
ствительные индивиды» в цитате из Маркса, Лифшиц пишет:
«Здесь явно имеется в виду их объективный, т. е. физический
характер»**. Следующую фразу из Маркса, которую Леонтьев
приводит для подтверждения своей концепции деятельно-
сти, — «... люди, развивающие свое материальное производ-
ство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой
своей действительностью также свое мышление и продукты
своего мышления», — Лифшиц комментирует следующим
образом: «Но извольте же этот процесс рассматривать как
саморазвивающийся объективный процесс, а не как послед-
ствия какой-то мистической "деятельности человека". Откуда
она берется? Что является ее субстанцией?»***
На эти риторические вопросы Лифшиц получает исчер-
пывающий ответ в книге Леонтьева, например, там, где из-
лагается суть «интериоризации». «Интериоризацией на-
зывают, — пишет Леонтьев, — как известно, переход, в
результате которого внешние по своей форме процессы с
внешними же, вещественными предметами преобразуют-
ся в процессы, протекающие в умственном плане, в плане
сознания...»****. Леонтьев констатирует «серьезные разли-
чия», которые отличают марксистскую, по его мнению, интер-
претацию сути интериоризации Л. Выготским от концепции
Ж. Пиаже. «Для Ж. Пиаже важнейшее основание исследо-
ваний происхождения внутренних мыслительных операций из
сенсомоторных актов состоит, по-видимому, в невозможно-
сти вывести операторные схемы мышления непосредственно
из восприятия. Такие операции, как объединение, упорядоче-
ние, центрация, первоначально возникают в ходе выполнения
внешних действий с внешними объектами, а затем продолжа-
ют развиваться в плане внутренней мыслительной деятель-
* К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 3. С. 18.
** Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 21.
*** Там же. С. 22.
**** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 95.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 251
ности по ее собственным логико-генетическим законам»*.
Лифшиц комментирует: «Итак, это, собственно, углубление
физиологического солипсизма. Речь идет о том, что внеш-
ние действия тела интериоризируются. Это и есть логика»**.
Чем же позиция Выготского качественно отличается, по
мнению Леонтьева, от физиологического солипсизма Пиа-
же? «...Выготский выделял два главных взаимосвязанных
момента, которые должны быть положены в основание пси-
хологической науки. Это орудийная («инструментальная»)
структура деятельности человека и ее включенность в систе-
му взаимоотношений с другими людьми. Они-то и определяют
собой особенности психологических процессов у человека.
Орудие, — продолжает Леонтьев, — опосредствует деятель-
ность, связывающую человека не только с миром вещей, но и
с другими людьми. Благодаря этому его деятельность впиты-
вает в себя опыт человечества»***. Итак, от Пиаже Выгот-
ского отличают, согласно Леонтьеву, только эти два момента.
Но достаточны ли они для того, чтобы преодолеть «физиоло-
гический солипсизм»?
По убеждению Лифшица, вовсе не достаточны, ибо все это
«отчасти давно известно, отчасти выдумка»****. Если обратить
внимание на то, что здесь ново по сравнению с Марксом,
то по сути перед нами, пишет Лифшиц, «мейерхольдовщи-
на — аналогичная] западным теориям: обычай прежде мифа,
жест раньше сознания (и телега впереди лошади). Это, конеч-
но, отталкивание от старого (неразб. — Сост.) субъективиз-
ма, но в какую сторону? »*****. Выготский и Леонтьев полагают,
что они преодолели физиологический солипсизм посредством
идеи, согласно которой, как пишет Леонтьев, «высшие спец-
ифические человеческие психологические процессы могут
родиться только во взаимодействии человека с человеком,
т. е. как интерпсихологические, и лишь затем (подчеркну-
то Лифшицем. — Сост.) начинают выполняться индивидом
самостоятельно; при этом некоторые из них утрачивают да-
* Там же. С. 95-96.
** Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 96.
*** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 96—97.
**** Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 97.
***** Там же. С. 96.

252 В. Г. Арсланов
лее свою исходную внешнюю форму (подчеркнуто Лифши-
цем. — Сост.), превращаясь в процессы интрапсихологи-
ческие (подчеркнуто Лифшицем. — Сост.)»*.
Все это есть у Маркса, все это, бесспорно, играет у него
очень существенную роль. Но исчерпывается ли мысль Марк-
са идеей, согласно которой переход материального в идеаль-
ное, объективной действительности в факт сознания совер-
шается главным образом потому, что люди взаимодействуют
между собой в своей совместной коллективной орудийной
практике? Сам Маркс в полемике с немецкой идеологией под-
черкивал именно эти моменты, о которых пишут Выготский и
Леонтьев. Итак, интрапсихологическое, т. е. сознание воз-
никает исключительно благодаря интерпсихологическому,
внутреннее — из взаимодействия людей с помощью орудий
труда в коллективной практике? Ибо, как пишет Леонтьев,
в процессе общественного труда «одновременно происходит
изменение самой формы психического отражения реальности:
возникает сознание — рефлексия субъектом действительно-
сти, своей деятельности, самого себя»**. Однако все это, по
мнению Лифшица, «фразы, заменяющие сущность дела»***.
А сущность дела, пишет он, заключается в следующем.
«Наиболее сложный вопрос — воплощение духовного
элемента, возникшего вне нас, в отношении субъекта к
объекту. Каким образом отношения внешнего мира, "дух
материи", выступает "в форме субъекта", реального субъ-
екта во плоти, физического»****. По сути дела, «творческий
марксизм» отвечает на этот вопрос так: идеальное, духов-
ное рождается в коллективной трудовой интерсубъективной
деятельности людей. Без всякого сомнения — и это доказа-
но Марксом — сознание возникает в трудовом процессе и
благодаря ему, который возможен только как общественная
практика людей, преобразующих природу. И при этом как бы
молчаливо предполагается, что идеальное — исключитель-
но продукт совместной деятельности людей, использующих
орудия труда, и вне этой деятельности, вне культуры не су-
* Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 97.
** Там же. С. 97.
*** Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 98.
**** Там же. С. 17.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 253
ществует. Однако что делает труд — трудом? Что отличает
собственно производительный труд от «трудовой мистики à la
Богданов»*?
Ответ Леонтьева, который, естественно, помнит «Мате-
риализм и эмпириокритицизм» Ленина, напоминает нам всем
давно набившие оскомину банальности: в трудовом процессе
человек отражает действительность, мир. Уже у животных
«на каждом новом этапе возникает все более полная подчи-
ненность эффекторных процессов деятельности объективным
связям и отношениям свойств предметов, во взаимодействие
с которыми вступает животное. Предметный мир как бы все
более "втягивается" в деятельность»**. И далее, букваль-
но через страницу, по поводу потребности человека: «Лишь
в результате ее "встречи" с отвечающим ей предметом она
впервые становится способной направлять и регулировать
деятельность»***.
Итак, деятельность подчиняется объективным связям и от-
ношениям предметного мира, отвечающий на действия чело-
века предмет регулирует и определяет эту деятельность? Если
так, то перед нами снова психофизическая проблема Декарта,
проблема отношения духовного и материального: как объек-
тивные предметные отношения становятся содержанием со-
знания, духовным феноменом?
Физиологический солипсизм Пиаже и «мейерхольдовщина»
ответить на этот вопрос не помогают, напротив, совершенно
его запутывают. Ведь эта мейерхольдовщина сводится к тому,
что бессознательные, автоматические действия, жесты людей
преобразуются в нечто внутреннее, что и объявляется чело-
веческой психикой. И тот факт, что эти действия совершают-
ся между людьми, являются интерсубъективными, ничего не
меняет по существу. Ибо вся мифология, все ложные пред-
ставления тоже возникли в общественной практике людей и
благодаря этой практике. Такая деятельность отделяет от
предметного мира, а не ведет к нему. Должен быть какой-то
центральный пункт, который позволил бы отличить «трудовую
* Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 29.
** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 85. Напротив этой фразы Леонтьева Лиф-
шиц пишет: R[ight].
*** Там же. С. 87.

254 В. Г. Арсланов
мистику à la Богданов» от собственно труда. Но этот пункт
отсутствует в рассуждениях всех «творческих марксистов»,
от Выготского до Леонтьева, и даже гораздо более близкого
Лифшицу Э. В. Ильенкова. Ссылка на то, что в деятельности
отражается отвечающий человеку предмет — это только, со-
гласно Лифшицу, фразы у «творческих марксистов», затем-
няющие истинный смысл того, что они практически пытаются
доказать.
Весьма симптоматично, что и у самого А. Н. Леонтьева
то решение проблемы «интериоризации», сторонником
которой он являлся, позднее, в конце жизни, вызывало се-
рьезные сомнения. Так, в «Дискуссии о проблемах деятель-
ности» А. Леонтьев сказал по поводу этой проблемы: «Я по-
старался критически пересмотреть то, что я в свое время
предлагал, но у меня из этого критического пересмотра мало
что вышло».
Новаторы, идущие за «леваками» 20-х гг., совершенно не
поняли, полагает Лифшиц, того «коперниканского переворо-
та» в философии, который после Канта совершили Маркс и
Ленин. Они не поняли даже Канта, ибо последний заострил
до предела ту проблему, которую просто сняли неокантианцы:
как в человеческом сознании отражается тот предметный мир,
который не может быть «сделан» людьми, не может быть про-
дуктом их коллективной практики, мир «вещей в себе», мир
ноуменальный? Да, деятельность познания есть деятельность
творческая, человек до известной степени сам приготавливает
тот объект, который он затем познает. Но как доказать, что в
этой творческой деятельности отражается объективный мир,
и отражается правильно?
Послекантовская немецкая классическая философия дала
на этот вопрос ответ идеалистический: весь предметный
мир есть не что иное, как продукт саморазивающегося дея-
тельного духа. Естественно, что он сам себя и познает, по-
знает правильно. Гениальные, материалистические по своей
тенденции, ходы мысли Шеллинга и Гегеля сводились в ко-
нечном счете к этому идеалистическому монизму. Выводя из
духа материю, делая последнюю продуктом духа, идеалисты
с неизбежностью упрощали реальную картину мира, впадая
в тот грех, который позднее был назван постмодернистами
логоцентризмом. Разработанная Гегелем концепция диа-
лектики как деятельности не решала проблему Канта, ибо

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 255
самодвижение духа, его самопорождение никак не отвечало
на вопрос, каким образом материальное превращается в ду-
ховное. Решая эту проблему, мы попадаем в логический круг:
«Всякая деятельность имеет кольцевую структуру», пишет
А. Н. Леонтьев. Далее он продолжает: «Однако главное за-
ключается не в самой по себе кольцевой структуре, а в том,
что психическое отражение предметного мира порождается
не непосредственно внешними воздействиями (в том числе
воздействиями "обратными"), а теми процессами, с помощью
которых субъект вступает в практические контакты с пред-
метным миром и которые поэтому необходимо подчиняются
его независимым свойствам, связям, отношениям. Последнее
означает, что "афферентатором", управляющим процессами
деятельности, является сам предмет и лишь вторично — его
образ как субъективный продукт деятельности, который фик-
сирует, стабилизирует и несет в себе ее предметное содержа-
ние. Иначе говоря, осуществляется двойной переход: пере-
ход предмет -* процесс деятельности и переход деятель-
ность -► ее субъективный продукт»*.
Заметим, что А. Н. Леонтьев не видит, как и Спиркин, в
этом круге проблему. С одной стороны, он утверждает, что
«психическое отражение предметного мира порождается» не
внешними воздействиями, «а теми процессами, с помощью
которых субъект вступает в практические контакты с пред-
метным миром». С другой стороны, он столь же категориче-
ски утверждает, что эти процессы «необходимо подчиняются»
предметному миру, и управляет «процессами деятельности»
объективный предмет. Но, замечает Лифшиц, «если порожда-
ется «процессами», то почему и зачем подчиняется?»** А если
все же процессы подчиняются предмету, «то все построения
рушатся»***.
Может быть, А. Н. Леонтьев хочет сказать, что как раз бла-
годаря особой человеческой деятельности предмет получает
возможность управлять процессами деятельности, управлять
сознанием и психикой? Это в корне меняет дело. Но тогда
* Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 86.
** Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 86.
Там же.

256 В. Г. Арсланов
деятельность оказывается всего лишь посредствующим
звеном между человеком и миром, а не той самостоятельной
субстанцией, которая порождает идеальное, сознание, психи-
ку. Между тем, вся суть концепции деятельности, критикуе-
мой Лифшицем, заключается в том, что последняя есть некая
третья субстанция между объектом и субъектом, между мате-
рией и сознанием, а не является особым способом соединения
и взаимодействия этих противоположностей.
Для «физиологического солипсизма» сознание есть иная
форма жестикуляции человека, его поведения, обычаев и так
далее — а вопрос об отражении в сознании объективного
предмета просто-напросто снимается как метафизический,
декартовско-локкианский. Альфа и омега теории деятель-
ности заключается в утверждении, что «субъективный образ
внешнего мира есть продукт деятельности субъекта в этом
мире»*.
Совершим небольшой экскурс в область теории изобрази-
тельного искусства. Вслед за Г. Гельмгольцем немецкий скуль-
птор и теоретик искусства А. фон Гильдебранд доказывал, что
человек видит не как фотоаппарат, а благодаря зрительным
представлениям, выработанным в процессе двигательно-
осязательного опыта глаза. Практика взаимодействия глаза
с предметом, практика ощупывания предмета глазом закре-
пляется в особых осязательно-оптических представлениях,
с помощью которых человек, собственно, и видит. Но что он
видит — свои представления или реальный мир? Близкий к
Гильдебранду неокантианец К. Фидлер заключил — конечно,
человек видит только тот мир, который он сам сотворил, а за
пределами этого сотворенного им мира никакого иного, так
называемого «объективного» просто быть не может. Не уди-
вительно, что теория Фидлера была принята — позднее, уже
после его смерти — за обоснование абстрактного искусства,
хотя сам Фидлер был решительным противником всякого де-
кадентства, даже такого, с современной точки зрения, совер-
шенно невинного, как искусство импрессионистов.
Творческие марксисты к неокантианской идее Фидлера до-
бавили, что в деятельности человека предмет диктует ему свои
законы, и тем самым в деятельности отражается объективная
* Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 65.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 257
реальность. Прекрасно! Но как деятельность способствует
отражению предмета? Если только тем, что она творит тот
образ, который человек видит, что она творит объект позна-
ния, то перед нами типичное неокантианство. Если же дея-
тельность каким-то способом позволяет предмету говорить
нам что-то важное о себе, то это будет совершенно иная, ка-
чественно отличная от неокантианства позиция. Путать эти
две противоположные позиции недопустимо. Почему же эту
путаницу избирают творческие марксисты? В том числе и по-
тому, что перед ними логический круг, значимость которого
они, в отличие от Канта, не осознают, хотя и отмечают его
наличие.
«В свете теории отражения, — пишет Леонтьев, — школь-
ная "классическая" схема: свеча -> ее проекция на сетчатке
глаза -»• образ этой проекции в мозге, испускающем некий
"метафизический свет", — есть не более чем поверхност-
ное, грубо одностороннее (а, следовательно, и неверное) изо-
бражение психического отражения»*. В самом деле, с одной
стороны, предмет действует на сознание, формирует его, а с
другой стороны сознательная деятельность формирует пред-
мет, а что же разрывает этот логический круг? По мнению
творческих марксистов, его разрывает практическая деятель-
ность людей, ибо в ней осуществляется взаимодействие со-
знания и предмета. Однако то, что в процессе восприятия и
познания мира сознание взаимодействует с предметом, было
понятно уже древним. Что нового внесло в это знание понятие
деятельности? Если новшество заключается в утверждении,
что человек сам производит предмет своего познания, то мы
не выходим за пределы порочного круга, который был зафик-
сирован Кантом.
«Правильная постановка в психологии вопроса о роли
практики как основы и критерия истинности требует исследо-
вать, как именно входит практика в перцептивную деятель-
ность людей»**. Забегая вперед, подчеркнем сразу, что со-
гласно творческим марксистам в процессе познания активен
именно субъект, а объект оказывается всего лишь предметом
обработки со стороны деятельности человека. Эта позиция
* Там же. С. 64.
** Там же. С. 65.

258 В. Г. Арсланов
общепринята как марксистская. Лифшиц считает ее прямой
противоположностью тому, что в действительности говорили
и доказывали Маркс и Ленин.
Если сознание, образ предмета есть то же самое, что и дви-
жение руки по контуру тела, то, кажется, вопрос об отношении
идеального образа тела и самого тела просто-напросто сни-
мается: никакого образа тела нет, есть только движения руки
в ряду других движений. Но в этом случае, как писал Лиф-
шиц в полемике с Ильенковым, устраняется разница между
истинным образом (движением руки по контуру предмета)
и ложным, а все содержание сознания сводится к реальным
движениям тел. Оказывается, что нет разницы между мышле-
нием и реальной деятельностью людей — и то, и другое всего
лишь движения в материальном мире, но рассматриваемые
с разных точек зрения: мышления как атрибута материи или
протяжения.
Однако все же разница между человеческой понимающей
психикой и обычным физическим движением, например, па-
дением камня есть, и если эта разница состоит в том, что дви-
жения руки подчиняются логике того объекта, который рука
ощупывает, а движение падающего камня не обладают такой
универсальной природой — быть экраном для всех объектов
реального мира — то эта разница выводит нас за пределы
понятия «движение». Движение, способное воспроизводить
логику всех предметов объективного мира, подчиняющееся
их собственной мере, обладает свойством «зеркальности»,
а движение, подчиненное только своей собственной ограни-
ченной логике, обладает этим свойством в гораздо меньшей
мере, заключает в себе гораздо меньше зеркальности. Но для
того чтобы зеркало что-либо отражало, должны существовать
предметы, способные отражаться в зеркале. В зеркале мы ви-
дим не само зеркало, а отражающийся в нем мир. Тогда как
в движении камня мы видит прежде всего движение камня, и
лишь косвенно те явления реального мира, которые каким-то
образом отразились в этом движении (закон всемирного тяго-
тения, к примеру). «Зеркальность» падающего камня вторич-
на по отношению к его реальному бытию, тогда как зеркаль-
ность человеческого сознания есть основная характеристика
его бытия в качестве сознания.
А. Н. Леонтьев, вопреки своим апелляциям к теории от-
ражения, редуцирует образы сознания к движениям органов

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 259
человеческого тела, органов чувственного восприятия: «Ка-
кую бы форму ни принимала перцептивная деятельность, ка-
кой бы степени редукции или автоматизации она ни подверга-
лась в ходе своего формирования и развития, принципиально
она строится также, как деятельность осязающей руки, "сни-
мающей" контур объекта»*. Но, во-первых, замечает Лиф-
шиц, «чего ради вы решили, что это вопрос о роли практи-
ки} Осязательные ощущения тоже ощущения»**. А во-вторых,
разве «рука не "экран"? Глаз рабочего больше участвует в
практике, чем рука слепого»***.
Есть ли разница между деятельностью материальной и
деятельностью теоретической, духовной? Деятельностная
концепция практически снимает эту разницу, ибо видит в лю-
бом акте восприятия и мышления движение тела, причем
тела человека. «Как и деятельность осязающей руки, вся-
кая перцептивная деятельность находит объект там,
где он реально существует, — во внешнем мире, в объ-
ективном пространстве и времени. Последнее, — за-
ключает Леонтьев, — и составляет ту важнейшую психо-
логическую особенность субъективного образа, которая на-
зывается его предметностью или весьма неудачно — его
объективированностью»****.
«Ну, напутал!» — замечает по поводу этой фразы Лифшиц.
Ведь описанный Леонтьевым процесс «это — физическое
действие, и оно свершается в объективном мире». Конечно,
любое практическое действие человека и даже до известной
степени действия животного так или иначе связаны с про-
цессом познания, отражения действительности. Но матери-
альная практическая деятельность людей не тождественна
познавательно-отражательной, иначе любой практический
человек бесконечно превосходил бы Маркса в степени по-
нимания сути товарного обращения. Между тем, творческие
марксисты всерьез полагают, что в прекрасном коммунисти-
ческом будущем разница между практической и познаватель-
ной деятельностью совершенно истончится или даже вообще
* Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 59.
Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 57.
*** Там же. С. 57.
**** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 59.

260 В. Г. Арсланов
перестанет существовать, ибо уже «сейчас на наших глазах
происходит все более тесное переплетение внешней и вну-
тренней деятельности: физический труд, осуществляющий
практическое преобразование вещественных предметов,
все более "интеллектуализируется"...»* и так далее. «И бог
даст, — комментирует эти слова Леонтьева Лифшиц, — пре-
одолеем и проблему сознания и материи!». Ведь, если следо-
вать логике творческого марксизма, то «на ступени устране-
ния разницы между физическим и умственным трудом следу-
ет ожидать и преодоления разницы между духом и материей.
Или все-таки она останется? Тогда что дает понятие "деятель-
ности"? Все равно, когда человек будет философствовать, он
не будет действовать, и наоборот. Это, — заключает свою
ремарку Лифшиц на полях книги Леонтьева, — вроде опере-
точного представления об устранении разницы между матери-
альным трудом и игрой (у Фурье, см. критику Маркса)»**.
По сути, разница между теорией и практикой снята уже в
любом акте познания, как он рисуется теоретиками деятель-
ности: посмотришь с одной точки зрения — увидишь мыш-
ление, посмотришь с другой — перед нами движения тела в
физическом мире. Это верно при очень большой абстракции,
которую взял Спиноза, но неверно, когда перед нами конкрет-
ная деятельность, которая бывает либо материальной, либо
духовной, а третьего между ними нет.
Леонтьев приводит конкретные примеры, которые призва-
ны показать, что человеческое сознание не обладает свой-
ством зеркальности (хотя сам Леонтьев искренне полагает,
что защищает теорию отражения), оно — только движения по
контуру тел, даже если речь идет не о движениях руки, а о дви-
жениях глаза. «Капитальный психологический факт состоит в
том, что в образе нам даны не наши субъективные состояния,
а сами объекты»***. По поводу этой фразы Леонтьева Лифшиц
пишет: «Я вижу предмет, но и чувствую, что вижу его. В этом
симбиозе суть дела». Если мы рассматриваем процесс вос-
приятия как движение, совершающееся между двумя телами в
физическом мире, то перед нами, с одной стороны, движущая-
* Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 100.
** Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 100— 101.
*** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 59.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 261
ся по контуру предмета рука, а с другой — предмет, и ничего
другого нет. Напротив, Лифшиц хочет сказать нечто иное: в
мире есть некий идеальный центр, каким является наше я, со-
знательный и действующий общественный человек, и только
благодаря тому, что этот идеальный центр реально существу-
ет, чувствует сам себя, в него стягиваются все образы реаль-
ного мира. Деятельность этого центра в качестве отражаю-
щего мир принципиально отлична от движений материальных
объектов вне человека. Вместе с человеком и его психикой в
мире появляется объективный центр его, который дополняет
мир до его истины, а без этого центра, т. е. разумного челове-
ка, природа не полна.
Для А. Н. Леонтьева экранность, зеркальность сознания
заменяется (на деле, а не на словах) его активностью. Мы
ощупываем предмет, как ноги ходят. Где существует ходьба?
Только в движущихся ногах, никакой самостоятельной, от-
дельной от ног ходьбы нет. Верно, но до тех пор, пока наша
ходьба не является средством измерения, например, про-
странства участка или дома. В этом случае перед нами уже
не просто ходьба, а образ здания. Август Шмарзов показал,
что, например, египетский храм в отличие от греческого пред-
назначен для процессий внутри храма, и осязательные ощу-
щения при ходьбе внутри него создают образ этого здания.
Больше того, египетский храм строился в расчете на то, что
он будет восприниматься как целостный образ, возникающий
при ходьбе внутри него, а греческий — при праздничных про-
цессиях вне здания. То есть сам тип здания избирает для себя
либо в первую очередь ходьбу внутри него, либо зрительные
ощущения при ходьбе вокруг здания. Иначе говоря, тип зда-
ния формирует экран для своего отражения, а не наоборот.
Отсюда принципиальное различие между ходьбой как зерка-
лом здания — и бегом ради здоровья или для добычи хлеба
насущного.
Но при таком переворачивании (превращении материальной
ходьбы в духовный экран) перед нами не просто два взаимо-
действующих тела, существующих в реальном пространстве.
Тут возникает некий идеальный центр, как самоощущение у
животного, о котором писал Гегель: целостность животного
проявляется в том, что оно в каждой части своего тела чув-
ствует себя. Целостность мира имеет не органический харак-
тер, но она, эта целостность, обнаруживается в том, что в мире

262 В. Г. Арсланов
возникает такое чувствилище, в котором весь мир, каждая его
частица может чувствовать себя, видеть себя, понимать себя.
При всей идеальности такого центра он все же имеет своего
конкретного материального носителя — человека в его об-
щественных реальных связях. И перед нами уже не движения
руки по контуру предмета, которые ничем качественно не от-
личаются от других реальных движений реальных тел — ходь-
бы или падения камня. Перед нами — новое качество мира,
достигшего такой степени целостности, при которой этот мир
создает идеальный центр, всеобщее чувствилище бытия. Рас-
суждения Леонтьева оставляют мир без этого нового его ка-
чества, это вообще мир без качества. Его целостность, если
вспомнить Гегеля, подобна мешку с картофелем: есть только
движения, а то, что мы называем психикой человека — одно
из таких движений в ряду других.
От этого пункта наших рассуждений тянутся нити к совер-
шенно различным картинам мира, к разным типам мировоз-
зрения. Объективный мир в изображении Леонтьева — мерт-
вый, бескачественный, однородно-бессмысленный, номина-
листический. Человек и его сознание совершенно не нужны
этому миру, они внешни и случайны для него, не более важны
для бытия, чем любая пылинка. И для Лифшица мир, конечно,
не является органическим единством, но ему присуще каче-
ство целостности, и это качество формирует особый орган для
себя, как в живом организме формируется центральная нерв-
ная система. Центральной нервной системой мира является
человек. То, что человек — существо общественное, деятель-
ное, не должно затемнять этого главного в данном отношении
факта, напротив, оно должно быть путем к его конкретному
истолкованию.
Для А. Н. Леонтьева мир не имеет своей «центральной
нервной системы» на том простом основании, что мозг в жи-
вом организме — такое же реальное материальное тело, как
печень и легкие. Да, центральная нервная система — мате-
риальный объект, совершающий реальные материальные
физиологические действия, но суть этих действий в том, что
они — зеркало для всех других органов тела, идеальное един-
ство всего организма в его, идеального единства, материаль-
ном воплощении. Леонтьев подобен врачу, который смотрит
на живой организм и видит в нем только физиологические
процессы. Больной для него — тот же мешок с картошкой,

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 263
а не личность, индивидуальность, т. е. конкретная целост-
ность, и потому больному от безнадежной любви он должен
был бы, в соответствии со своей концепцией деятельности,
прописать слабительное.
Таковы общие мировоззренческие следствия из двух трак-
товок процессов психической деятельности. Процесс воспри-
ятия рисуется Леонтьевым как активность субъекта, его дви-
жения в этом мире, которые в принципе, так сказать, ничем
не отличаются от движений других картошек в общем мешке.
Любой процесс психической сознательной деятельности для
Лифшица, любой процесс восприятия внешнего мира — это
движение мира к самому себе, к своему идеальному центру, в
котором мир обретает сам себя так же, как животное в сво-
ем самоощущении достигает степени своего подлинного ор-
ганического, разумеется, материального, а не воображаемого
единства.
«Активность в чем состоит? — пишет Лифшиц на страни-
цах книги Леонтьева. — В ощупывании, локации, провоциро-
вании объекта так, чтобы он был способен верно действовать
на нас. Диалектика, конечно, — некоторая кривизна полезна
прямоте»*. Но поскольку предмет действует на нас, то наша
ответная реакция на это действие есть нечто вторичное. Вто-
ричность сознания — условие его реального, объективного,
относительно независимого от бытия существования, в соот-
ветствии с азбукой материализма. Леонтьев утверждает об-
ратное: «О том, что предметность ("объективированность")
ощущений и восприятий не есть нечто вторичное, свидетель-
ствуют многие давно известные в психологии замечательные
факты. Один из них связан с так называемой "проблемой зон-
да". Факт этот состоит в том, что у хирурга, зондирующего
рану, "чувствующим" является конец зонда, которым он на-
щупывает пулю, — то есть его ощущения оказываются пара-
доксально смещенными в мир внешних вещей...»**.
Лифшиц по этому поводу пишет: «Это проблема посред-
ства, орудия. Орудие становится эквивалентным, отражаю-
щим объектом, зеркалом для нас. То же самое не только ору-
дия, но и те зеркальные положения, к которым мы прила-
* Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 58.
** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 61.

264 В. Г. Арсланов
живаемся (?), чтобы стать внутренней стороной объективной
цепи, "порядком вещей". Вот в чем суть этого явления. Ору-
дия исследования — (неразб.) посредства с заданием усилить
нашу технику "прилаживания" (?), "прислушивания" к голосу
природы, превращению в эхо ее»*.
«Копируя в рисунке объект, — рассуждает Леонтьев, — мы
необходимо соотносим изображение (модель) объекта с изо-
бражаемым (моделируемым) объектом, воспринимая их как
две разные вещи; но мы не устанавливаем такого соотноше-
ния между нашим субъективным образом объекта и самим
объектом, между восприятием своего рисунка и самим рисун-
ком. Если проблема такого соотношения и возникает, то лишь
вторично — из рефлексии опыта восприятия»**. Лифшицком-
ментирует это место, отметив его значком R[ight]***: «Это луч-
шее доказательство того, что сознание внутренняя сторона
процесса явления объекта (явление — действие на другого,
на нас в данном случае). Эта внутренняя сторона есть отраже-
ние, отпечаток, но он возможен тогда, когда явление находит-
ся в эквивалентном состоянии, поворачивается (превращает-
ся? — Сост.) нашей активностью в таковое, в зеркало»****.
Продолжая свои рассуждения, Леонтьев пишет: «На грани-
це этих двух материальных вещей и локализуются ощущения,
образующие "ткань" субъективного образа объекта: они вы-
ступают как сместившиеся на осязающий конец зонда — ис-
кусственного дистантрецептора, который образует продолже-
ние руки действующего субъекта»*****. Лифшиц подчеркивает:
«Еще раз — дело здесь не просто в нашей активности, а в
том, что в объективном мире есть, и мы можем их искусствен-
но обострить, объективные "рецепторы"».
Леонтьев: «В случае восприятия посредством зонда рука по
отношению к зонду существенно не движется, при зритель-
ном же восприятии подвижным является глаз, "перебираю-
Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 61. Отметим, что
Лифшиц здесь обращается к хайдеггеровскому понятию «прислушивания»
к голосу бытия.
** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 60.
*** Верно (англ.).
Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 60.
***** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 62.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 265
щий" достигающие его сетчатку световые лучи, которые от-
брасываются объектом»*.
Лифшиц: «Здесь тоже имеются "дистантрецепторы" —
признаки, в которых объективно соизмеряются и отражаются
другие, все стороны явления».
Леонтьев: «Это те самые условия, которые создают так на-
зываемую инвариантность зрительного объекта, а именно,
наличие таких смещений сетчатки относительно отражен-
ного светового потока, которые создают как бы непрерыв-
ную, управляемую субъектом "смену щупал", являющуюся
эквивалентом их движения по поверхности объекта»**. «Это
так, — соглашается Лифшиц, — но дело активности — уста-
новить объективные зеркала-отношения. По какому прин-
ципу "отбираются" данные? Мы ищем отражающего (?), ко-
торое дает нам успокоение — знание, "прегнантность"».
Леонтьев: «... субъект видит не сетчатую, непрерывно и
быстро изменяющуюся проекцию объекта, а внешний объект
в его относительной инвариантности, устойчивости»***. Лиф-
шиц: «Но как он его может видеть? Вы этого не показали.
Предмет видит себя в нас, в нем есть "видики", как удачно
сказал Лосев. Они должны произвести свое действие на нас.
В этом пункте сливается эпи- и протофеномен. Древние были
правы»****.
Мировоззренческие позиции Леонтьева и Лифшица раз-
деляет пропасть, что особенно становится очевидным, когда
они, казалось бы, доказывают одно и то же. Леонтьев при-
водит примеры различных психологических опытов, которые
демонстрируют, с одной стороны, активность человеческого
разумного чувственного восприятия, а с другой говорят о том,
что в этом восприятии отражаются свойства объективного
предмета. Но он при этом не замечает, что попадает в тот ло-
гический круг, наличие которого Леонтьев признает. Другими
словами, Леонтьев тут же оказывается перед декартовско-
локковской дилеммой, как только констатирует не только
активность субъекта в познании, но и активность объекта.
* Там же.
** Там же.
*** Там же. С. 63.
**** Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 63.

266 В. Г. Арсланов
Между тем, он эту дилемму считает снятой посредством своей
концепции деятельности. Однако — либо концепция деятель-
ности, по сути отрицающая отражение в сознании объектив-
ного мира, либо — старая проблема, поставленная еще Де-
картом и не решенная неомарксизмом.
Вот один из этих опытов: «Как известно, — пишет Леон-
тьев, — псевдоскопический эффект состоит в том, что при
рассматривании объектов через бинокль, составленный из
двух призм Дове, происходит закономерное искажение вос-
приятия: более близкие точки объектов кажутся более от-
даленными и наоборот. В результате, например, вогнутая
гипсовая маска лица видится при определенном освещении
как выпуклое, рельефное его изображение, а рельефное изо-
бражение лица видится, напротив, как маска. Но главный
интерес опытов с псевдоскопом заключается в том, что види-
мый псевдоскопический образ возникает только в том случае,
если он правдоподобен... (...). Смысл опытов с псевдоскопом
заключается, конечно, вовсе не в том, что, создавая с помо-
щью специальной оптики искажение проекции демонстриру-
емых объектов на сетчатках глаз, можно при определенных
условиях получить ложный субъективный зрительный образ.
Их действительный смысл состоит... в открываемой ими воз-
можности исследовать процесс такого преобразования ин-
формации, поступающей на сенсорный "вход", которое под-
чиняется общим свойствам, связям, закономерностям реаль-
ной действительности»*.
Разумеется, Леонтьев не собирается вернуться к тем древ-
ним представлениям, согласно которым видимый нами об-
раз порождается воздействием предмета на сетчатку глаза.
Совсем напротив! «Автор просто хочет сказать, — пишет
Лифшиц, — что у воспринимающего его опыт на основании
какого-то догадывания о том, что перед ним может быть,
т. е. восприятие преформировано совокупностью формаль-
ных (композиционных и проч.) элементов. Это еще раз пока-
зывает, — продолжает Лифшиц, — что квалифицированное
(эстетическое) чувственное восприятие может быть ключом к
обычному. Композиция нашего зрения! Может быть, и коло-
* Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 68.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 267
рит! Не говоря о перспективе. Мы побеждаем соблазны, над-
вигания (?), ставим предмет на место»*.
Все сказанное Леонтьевым о том, что наше восприятие пре-
формировано опытом и знанием, верно, но хорошо известно.
«Зачем делать такие опыты? Вспомните плесень Леонардо!»**.
Ибо проблема в другом — как предметный мир, объективная
реальность определяет, обусловливает эту преформацию наше-
го восприятия? Естественно, что Леонтьев в этом пункте своих
рассуждений вспоминает про деятельность, которая призвана
так соединить внешний мир с нашим сознанием, при котором
объект, его духовное содержание стало бы идеальной фор-
мой — мышлением и чувственным восприятием. Мы уже зна-
ем, как это происходит, согласно Леонтьеву и концепции дея-
тельности: никакого «я» нет, никакого зеркала нет, есть только
деятельность нашего тела, руки, которая «снимает» с предмет-
ного мира его идеальные контуры. «Психический образ не есть
вещь. Вопреки физикалистским представлениям, — продол-
жает Леонтьев, — он не существует в веществе мозга в форме
вещи, как не существует и никакого "наблюдателя" этой вещи,
которым может быть только душа, только духовное "я"»***.
«Нет духовного "я"?», «разве нет рефлексии?» — спраши-
вает Лифшиц. Разумеется, прямо Леонтьев этого не говорит и
сказать не может, но такого вывода требует логика концепции
деятельности. Леонтьев выхватывает то один, то другой проти-
воположный полюс вместо того, чтобы найти выход из логиче-
ского круга. То он утверждает, что в познании активен субъект,
«я», который и обусловливает наше восприятие. То он заклю-
чает, что познание — это активность нашего тела, а идеальное
есть не что иное, как движения нашего тела по контуру других
тел, и ничего, кроме этого движения, реально в мире не суще-
ствует, никакой особой сферы духовного, качественно отлич-
ного от сферы материальной деятельности людей, просто нет.
Логика Леонтьева по-своему последовательна и необходима,
ибо есть соединение крайностей субъективизма и объективиз-
ма как двух сторон одной медали. А вот когда он вспоминает о
том, что в сознании людей отражается объект, что объект воз-
* Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 68.
**Тамже. С. 70.
*** Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 69.

268 В. Г. Арсланов
действует на субъект, тут же сразу встают старые нерешенные
проблемы, которые и заставили его обратиться к концепции
деятельности с ее полюсами субъективизма и объективизма.
Лифшиц предлагает совершенно иной путь решения старой
проблемы, а именно тот, который наметили древние мыслите-
ли. Но он возвращается к старому потому, что совершил новый
коперникианский переворот, который основывается на от-
крытиях Канта и послекантовской классической мысли. В от-
личие от древних Лифшиц развивает мысль о принципиально
важной активности субъекта в познании, и без этой активно-
сти никакого познания, в чем абсолютно прав Кант, действи-
тельно быть не может. Однако активность состоит не в том,
что мы приготавливаем, производим объект нашего познания,
а в том, что мы возбуждаем объект, заставляем его говорить,
разворачиваем его в своей реальной трудовой практике таким
образом, что он рассказывает нам о себе. Без человека мир не
мог бы себя мыслить и чувствовать, но в человеке и благодаря
его самосознанию мир приходит к самому себе.
Не человек сам по себе обладает свойством мышления, а
бесконечный мир. Переходя от этого общего спинозовского
абстрактного и верного положения к конкретике, уточня-
ем — для того чтобы подняться до самосознания, мир дол-
жен отделиться сам от себя, выделить особую сферу, которая
выпадает из общей логики отношений вещей для того, чтобы
отражать эту логику. С другой стороны, отпав от мира, чело-
век может стать его самосознанием только тогда, когда снова,
как Антей, припадет к нему, и потому все духовное, идеальное
живо благодаря примыканию к материальному, действитель-
ному, реальному. Именно эту мысль, согласно Лифшицу, под-
тверждают приводимые Леонтьевым примеры.
«... Главный интерес опытов с псевдоскопом, — пишет сам
Леонтьев, — заключается в том, что видимый псевдоскопиче-
ский образ возникает только в том случае, если он правдопо-
добен (гипсовая маска лица столь же "правдоподобна" с точки
зрения реальности, как и его гипсовое выпуклое скульптурное
изображение), или в случае, если тем или иным способом уда-
ется заблокировать включение видимого псевдоскопического
образа в сложившуюся у человека картину реального мира»*.
' Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 67.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 269
«Очень важно! — замечает Лифшиц, — в конкретном
всегда есть distinguo*. Это бывает иногда и без псевдоско-
па. Когда? Когда нет инстанции, разрешающей двусмыслен-
ность. Что такое инстанции? Это щели неполного тождества,
дающие определенность. Неопределенность = абстрактное
тождество»**. Понятие инстанций реального мира, которое
Лифшиц заимствовал у Френсиса Бэкона, играет исключи-
тельно важную роль в его онтогносеологии. Если в двух сло-
вах, то инстанции — это реальные априорные формы, выра-
ботанные самой действительностью. Именно на них опирает-
ся наше сознание, производящее идеи, именно они являются
опорными точками для духа, который черпает из действитель-
ности, припадая и примыкая к ней.
Леонтьев тоже говорит о том, что человек в своем познании
«черпает» из действительности. Но его представление об иде-
альном, о духе «безыдеальны», если можно так сказать, ибо
он редуцирует духовное к движениям материального тела, ко-
торые не становятся идеальными и духовными оттого, что рука
движется по контурам тела. А. Майданский по-своему прав,
утверждая, что такое тело, о котором говорит Э. Ильенков
и в данном случае также А. Леонтьев, мыслить не может.
Мыслит дух, который с таким телом, т. е. «снимающим»
контуры других тел, ничего общего не имеет, ибо мыслит не
тело, а весь реальный мир в целом. Крайность «мейерхоль-
довщины», т. е. леваческого истолкования марксизма, с неиз-
бежностью бросает нас в другую крайность — самого обык-
новенного заурядного идеализма, который ничего не знает не
только о Марксе, но и о Фейербахе, разъяснившем, что дале-
ко не каждый материальный предмет мыслит, а мир в целом
посредством человека...
Мыслит, разумеется, тело, но только то, что, возбуждая
объект, становится экраном для тех ответов, тех «обрат-
ных сил», что активизированы мыслящим — и действую-
щим — человеческим телом. Ибо мысль и дух порождаются
не телом самим по себе, даже если оно двигается по контурам
других тел, а мыслит мир в целом, именно мир в целом созда-
ет те реальные априорные формы, материальные инстанции,
* Я различаю (лат.).
Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 67.

270 В. Г. Арсланов
припадая к которым человеческое тело становится мыслящим
и разумно чувствующим. Без опоры на эти инстанции челове-
ческий глаз ничего не видит, и никакая его собственная ак-
тивность ему видеть и понимать не поможет. Глаз выходит из
затруднительного положения, опираясь на свой опыт пости-
жения реального человеческого лица, и только эта реаль-
ная инстанция делает его глаз зрячим. Ведь, как пишет Ле-
онтьев, «особенность псевдоскопического эффекта состоит в
том, что для того, чтобы он возник, лучше демонстрировать
объект на абстрактном, непредметном фоне, т. е. вне системы
конкретно-предметных связей»*. R[ight], помечает на полях
Лифшиц и продолжает, «то есть без конкретных инстанций,
которые есть и на живом лице».
Новое, внесенное Лифшицем в бэконовское учение об ин-
станциях, разрывает тот логический круг, который обусловил
блуждания из одной крайности к другой теоретиков концеп-
ции деятельности. Этот круг, как мы помним, заключается в
том, что для человеческой деятельности необходимо созна-
ние, т. е. верное отражение реальности, а для появления со-
знания необходима предшествующая ему материальная тру-
довая деятельность. Или, иначе говоря, предмет отражается
в наших чувствах, но для того, чтобы он отразился, человек
уже должен иметь знание о предметном мире, без которого
его глаз будет метаться бесплодно и хаотично, как в случае с
псевдоскопом.
Дело в том, утверждает Лифшиц, что между этими двумя
противоречивыми, даже взаимоисключающими суждения-
ми — не полное тождество, между ними есть щель. Как из-
вестно, Кант вышел из отмеченного логического круга с по-
мощью своей концепции апперцепции, предполагающей су-
ществование трансцендентального опыта, априорных форм
сознания. Леонтьев отметает этот путь на том справедливом
основании, что он — идеалистический. Оператором, т. е. ру-
ководителем «восприятия являются не просто накопленные
прежде ассоциации ощущений и не апперцепция в кантиан-
ском смысле...»**. Да, верно, а что же? «Общественная прак-
тика», — отвечает он.
* Леонтьев А. Н. Цит. соч. С. 67.
** Там же. С. 69.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 271
«При чем тут общественная? — реагирует Лифшиц, —
Влияние языка? Думаю, что апперцепция, конечно, не
в кантовском смысле, а на основе инстанций. Инстан-
ции = вещ[ные] формы»*. Лифшиц, таким образом, прини-
мает кантовское учение об априорных формах, но эти априор-
ные формы для него порождаются прежде всего самим мате-
риальным миром, а затем уже становятся формами сознания.
Настроение и направление умов, о которых идет речь, Лиф-
шиц считал продуктом, по его словам, «пламенеющего субъ-
екта» XX в. Разумеется, и по-человечески, и в теоретическом
отношении Э. В. Ильенков был Мих. Лифшицу гораздо бли-
же, чем «дубовая ортодоксия» 40—50 гг. XX в., которая, по
сути, являлась типичным позитивизмом. Но даже друг и еди-
номышленник Лифшица Г. Лукач делал уступки господствую-
щему направлению умов, охарактеризованному Лифшицем
как «активная трансцендентальная субъективность против
контингентного объективного мира», в результате чего «позд-
ний» Лукач «создает какую-то эклектическую схему между
активистским неомарксизмом и "диаматом"»**.
Спиноза ближе к древним философам, а не к «современ-
ности», ибо он, доказывает Лифшиц, различает объективный
«порядок идей» от идей в человеческой голове, которые отра-
жают логику самого реального бытия. Только материальная
бесконечность является подлинной порождающей силой, что
прекрасно понимали как древние, так и относительно близкие
нам по времени глубокие мыслители, например, Дидро. На-
сколько убога любая выдумка субъекта, если она опирается
только на порожденное субъектом, а не самой реальностью!
Эта мысль пронизывает века, от древней мифологии до не-
мецкой классической философии. Правда, она вступала в
противоречие с другим, не менее глубоким и верным наблюде-
нием — никакое отражение мира, чувственное или понятий-
ное, невозможно, если оно не опирается на уже имеющееся у
человека знание и воображение.
По мнению Лифшица, Маркс нашел из этого логического
круга выход, заключающийся в том, что объект, материя по-
нимается как обладающая субъективными свойствами. Эта
* Заметка Лифшица на полях книги Леонтьева. С. 69.
** Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 138.

272 В. Г. Арсланов
мысль принципиально отличается от гегелевского понимания
субстанции как субъекта, потому что эта субстанция у Гегеля
в конечном счете — идея, идеальное, а не материя. Маркс не
превращает материальный мир в дух, но сам материальный
мир у него обладает субъективными, духовными свойствами.
Вот этот «дух вещей», логизм самого бытия и отражает чело-
веческое сознание. Но для того чтобы мир заговорил, должна
возникнуть особая, зеркальная ситуация, которую Лифшиц и
называет инстанциями.
Гегелевская идеалистическая диалектика не разрывает по-
рочный логический круг. Она, в конечном счете, просто устра-
няет одну из противоречивых сторон: человеческое сознание
способно познавать мир потому, что само является продуктом
движения духовной субстанции, абсолютной идеи. Дух позна-
ет сам себя. Для Маркса, повторяем, реальный материальный
мир вовсе не дух, но он в своем движении создает ситуации,
положения, завихрения, циклы точки, обладающие объектив-
ной разумностью, причем, в определенном отношении более
«разумные», чем человеческие действия, ибо «прерогатив-
ные инстанции» — продукт бесконечного развития. Деятель-
ность человека с самого начала отличалась не тем, что уже
содержала в себе знание и сознание. Она характеризовалась
тем, что была способна так разворачивать предметный мир,
так провоцировать его, чтобы он становился говорящим для
человека, и человек учился у него, черпал из него то, что
способствовало возникновению априорных форм сознания.
Но дух невозможен и без зеркальности, т. е. отражения, вто-
ричности, которая благодаря тому, что останавливает в от-
раженном виде естественные процессы, фиксирует их и тем
самым превращает их в вечные, например, в произведениях
искусства.
Человеческая производственная практика — это процесс
познания и саморазвития кантовской «вещи в себе», возбуж-
денный человеком-микрокосмом, воплощением целостности
мира.
Что такое, предположим, такое создание человека, отсут-
ствующее в природе, как самолет? Разрешение противоречия
между временем и пространством, найденное для всех вещей,
но с опорой на такие инстанции как птицы — благодаря тому,
что вещи стали видимыми человеком. Дух — цветение мате-
рии, высшая концентрация ее живых и творческих деятельных

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 273
сил. В произведении искусства реальные отношения пере-
ворачиваются: материя, из которого оно сделано, конечна,
преходяща, подвержена разрушению реальными стихиями,
тогда как его идеальное содержание, художественный образ,
делает его бессмертным. Идеальное первично, оно диктует
свои законы материальному носителю произведения искус-
ства — камню или бумаге. Таким образом, исключение из
реального бытия сферы духовного есть концентрация абсо-
лютной жизни, дошедшая до предела, до вечности. Найденная
истина остается навсегда, в этом Платон совершенно прав,
она гораздо реальнее в этом смысле любого материального
процесса и явления.
Магический смысл, который древние люди придавали сво-
им изображениям, их страх перед ними тоже имеют очень
глубокий смысл, утраченный современностью. Между этими
изображениями и реальным бытием гораздо более серьезная
связь, чем это сейчас представляется, причем связь онтоло-
гическая. В художественных созданиях человека в самом деле
концентрируется жизнь мира, как в цветке. Другое дело, что
если эти изображения теряют связь с реальностью, если они
перестают быть объективной истиной, то становятся гораз-
до хуже испражнений человеческого тела. Мозг нации может
оказываться дерьмом нации, т. е. теми выделениями челове-
ческих организмов, которые отравляют жизнь.
Сказанное нисколько не противоречит марксизму, ибо
именно Маркс писал о поистине безграничной власти вер-
ной идеи над человеком, которая подчиняет его себе с боль-
шей силой — безграничной — чем любой тиран, действую-
щий только материальной властью. И в то же время нет ни-
чего бессильнее и презреннее, чем идея, потерявшая свою
истинность. К тому же самые отвлеченные идеи связаны с
интересами.
Перед нами то известное противоречие марксизма, которое
было зафиксировано его противниками: Маркс и Ленин, как
никто, может быть, из их современников, заботились об объ-
ективной истине, ее самоценности, как никто они придавали
огромное значение идеям, ибо вся деятельность Маркса была
созданием идеи. И в то же время именно Маркс доказывал,
что идея ничего не стоит, если она теряет связь с реальны-
ми интересами маленького комочка материи, борющегося за
свое выживание. Дело в том, что дух всего мира отчуждается и

274 В. Г. Арсланов
приобретает реальное существование только благодаря куль-
туре, отчужденной от естественной жизни материи. Как раз
абстрактное тождество между духом и материей, характерное
для домарксистской философии и практики, Маркс заменил
тождеством конкретным, когда дух не вырождается в безду-
ховность, а материя не становится скотством. Таким образом,
философия марксизма постигает дух в его реальной первосте-
пенной онтологической значимости.
Древние придавали магическое значение создаваемым ими
образам, но всякая магия вырождается в фетишизм, когда
изображение непосредственно связывается с грубой мате-
рией, теряет свою самостоятельность и относительную абсо-
лютность. «Деятельностная» концепция также низводит дух
до грубой материи, поскольку она практически отождествляет
духовное с материальной деятельностью людей.
Марксизм поднимает духовную деятельность до ее высоко-
го онтологического смысла, делая ее не просто необходимым
продуктом материи, который с неизбежностью возникает,
чтобы с такой же неизбежностью исчезнуть, но тем, что воз-
никает для того, чтобы мир стал сам собой, пришел к себе.
Природа не мыслит, но только она может быть источником
настоящего творчества. Дух — отчужденная от всего мира по
необходимости область, но духом он становится тогда, когда
благодаря труду голос обретает весь материальный мир.
Поэтому искусство — самое мертвое и самое живое в этом
мире. Чтобы подражать миру в искусстве, человек и его мир
должны стать тем островком свободы и самосознания, кото-
рые представляют собой высшую точку саморазвития все-
ленной. Так разрывается порочный круг классической тео-
рии подражания, зафиксированный Ж. Деррида, а еще рань-
ше — Э. Панофским. Поэтому Чернышевский не прав, сводя
эстетическое переживание к воспоминанию о реальном пей-
заже и реальном чувстве любви. Дух — повторение, копия,
но зеркальность, ставшая в человеке универсальной — сви-
детельство достижения миром в целом нового уровня раз-
вития. Человек видит в зеркале свое отражение, но сам этот
акт — акт более высокого и развитого бытия, ибо природа без
человека не полна. Искусство — зеркало в том смысле, что
в это зеркало себя видит весь мир. И искусство не зеркало в
том смысле, что мир должен стать другим, чтобы видеть себя
в зеркале. Дух в целом вторичен по отношению к материи в

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 275
гносеологическом смысле, а в онтологическом он представля-
ет собой высшую ступень развития материи, способной быть
демиургом по отношению ко всему миру. Но за то, что чело-
век обретает свободу творчества в искусстве, последнее пла-
тит тем, что выпадает из материального мира, истончается до
полного бессилия, до безделицы, которая, однако, при извест-
ных условиях может стать самой грозной силой и фактически
становится ею. Влияние религии на историческую жизнь на-
родов, влияние искусства на Французскую и Октябрьскую ре-
волюцию нельзя переоценить. М. Вебер прав в этом отноше-
нии, но он прав односторонне.
В книге М. К. Мамардашвили «Формы и содержание мыш-
ления (К критике гегелевского учения о формах познания)»
есть одно место, которое напоминает излагавшуюся выше
идею, согласно которой человеческая познающая деятель-
ность ведет природу к самой себе, дополняет необходимым
образом природу до нее самой. «В глубоких своих основаниях
набор исходных и простейших категорий научного мышле-
ния, — пишет М. Мамардашвили, — на которых вырастает
в последующем все сложное и разветвленное здание аппара-
та и построений науки, покоится на предметно-практической
деятельности людей, связанной с вещественно создаваемыми
формами и схемами природных процессов, которые без суще-
ствования и вмешательства человека в природе как таковой не
наблюдаются и не происходят»*. Но что представляют собой
эти созданные в практике человека формы и схемы природных
процессов, которые в природе как таковой не происходят и не
наблюдаются? Либо человек, побуждаемый самой природой
и опираясь на нее, продолжает дело бесконечной природы в
ее же духе и в ее же направлении развития и движения, либо
человек выстраивает нечто такое, что представляет собой не-
кую новую субстанцию, сферу идеального, сферу культуры?
Любопытно, что идея некой новой субстанции, возникшей
в человеческой деятельности наряду с природой и вопреки ей,
ее внутренним творческим силам, тесно связана с идеей, со-
гласно которой духа как самостоятельной области, где при-
рода отделяется от самой себя, вообще нет, есть только пред-
Мамардашвили М. К. Формы и содержание мышления (К критике геге-
левского учения о формах познания). М., 1968. С. 22.

276 В. Г. Арсланов
метная деятельность человека. Эти крайности — две стороны
одной медали. В основе и той и другой идеи лежит «детское»,
по выражению Лифшица, рассуждение. На полях указанной
книги Мамардашвили Лифшиц продолжает: «Замена фило-
софского вопроса описанием успехов науки. Каким образом
ум производит новое знание, которое потом проверяется?
Является ли это воспроизведением действительности или
это самостоятельные производные ума, которые потом во-
площаются в (неразб.), модели и т. д? Если все производное
действительности, то автор ничего не открыл. Если он пре-
тендует на открытие нового способа производства новых
знаний — он не материалист»*.
«Детское» представление о характере отражения действи-
тельности в сознании человека порождает желание преодо-
леть эту собственную наивность, что, конечно, вовсе не пло-
хо. Плохо то, что «детские» представления при этом не пре-
одолеваются, а, напротив, закрепляются и усугубляются, ибо
решение проблемы ищут на ложном пути. Знание не может
быть обобщением тех эмпирических данных, которые сами
по себе знанием не являются. Кант убедительно доказал: для
производства знаний из фактов реальности ум уже должен
быть знающим, обладать априорными формами, способными
создавать трансцендентальные синтетические суждения. Но,
в отличие от неокантианцев, он не свел знание к деятельности
нашей головы, а каким-то образом, далеко не всегда ясным и
убедительным, связал априорные формы нашей головы с ми-
ром ноуменальным, т. е. с «вещью в себе», представляющей
собой «абсолютную реальность».
Мамардашивили тоже связывает деятельность познания
с отражением предметного мира, но делает это, по мнению
Лифшица, наивно. «Наука получает массу новых знаний из
уже имеющихся, пользуясь их доказательством, логическим
выведением из них всех возможных следствий... (...). При та-
ком способе получения новых знаний, — продолжает Ма-
мардашивили, — в самих предметах, мысленное выражение
которых выступает лишь в качестве условий осуществления
процесса дедукции, не производится никакого нового рас-
* Заметка Лифшица на полях книги Мамардашвили М. К. «Формы и со-
держание мышления». С. 27.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 277
членения или изменения, и вообще привлечение аргументов
опытного порядка, или, иначе говоря, выделение в предме-
тах нового мысленного содержания и образование новых аб-
стракций, здесь не предполагается»*. По поводу этой фразы
Лифшиц замечает: «Но любопытно все же — как это дела-
ется? В силу заранее данной способности духа — это или
рационализм, на который вы нападаете, либо априоризм, от
которого отрекаетесь? Где же материалистическое объясне-
ние этой научной дедукции? Дедукции как получения новых
знаний?»**.
Самое худшее, что может быть в науке, — это эклектика
как «медленная порча», говоря словами А. Блока, действи-
тельно научных представлений. Последние превращаются во
«фразы», пустые слова. Теория отражения у Мамардашиви-
ли превращена во фразу, ибо для него она по сути есть эм-
пиризм, для которого «мышление есть просто облеченный
в словесную форму чувственный опыт, и нет никакого осо-
бого содержания мышления, кроме чувственных образов»***.
По своей воле или воле редакции Мамардашвили добавляет к
своим рассуждениям о научном познании аргументы, которые
он заимствует у теории отражения. Но аргументы эти, по мне-
нию Лифшица, свидетельствуют об обычном для советского
марксизма понимании теории отражения. Мамардашвили
пишет, как бы опасаясь возможных упреков со стороны офи-
циальной советской философии в идеализме: «Но внутренняя
связь, выявляемая логически, не есть нечто, существующее
вне или по ту сторону этих чувственно-эмпирических свойств
и отношений и привносимое в них умом исследователя. Она
выявляется именно в них (подчеркнуто Лифшицем. — Сост.)
они-то и составляют как раз то, чем оперирует мысль (под-
черкнуто Лифшицем. — Сост. ) при рассмотрении внутренней
связи»****. На полях книги — ироническое замечание: «Наплел
в обычном стиле... Как же не вне? В известном смысле именно
* Мамардашвили М. К. Цит. соч. С. 26.
** Заметка Лифшица на полях книги Мамардашвили М. К. «Формы и
содержание мышления». С. 26.
*** Мамардашвили М. К. Цит. соч. С. 10.
**** Там же. С. 25.

278 В. Г. Арсланов
вне»*. Пояснение к этой мысли, мне кажется, можно найти
в книге Мих. Лифшица «Диалог с Э. Ильенковым», напри-
мер, в следующем рассуждении ее автора: «Мы часто встре-
чаем такую же незаконную двойственность и в другом, более
частном вопросе: нет ничего в нашем уме, чего не было бы
раньше в чувствах, в опыте людей, но так как этот сенсуализм
явно не объясняет многие явления духовной жизни, то к это-
му легко присоединить на внешних креплениях знание интел-
лектуальное, обработку опыта, принадлежащую нашему уму,
а также художественную фантазию, выходящую за пределы
действительности»**. Преодолевает эту эклектику, эту двой-
ственность «метод анализа духовных явлений как кристалли-
ческих образований, которые можно рассматривать как об-
разы самой действительности...»***. Сознание чего-либо имеет,
продолжает Лифшиц, «свою матрицу в реальном мире, свою
объективную субъективность и без этого посредствую-
щего звена, без этого первого зеркала было бы невозмож-
но и второе, чем является субъект как экран человеческого
мозга»****.
Для эмпиризма не существует зеркальности как объек-
тивного свойства мира, зеркальность для него — исключи-
тельно свойство индивида, поэтому, как известно, эмпиризм и
рационализм есть две стороны одной медали. То, что Мамар-
дашвили именует материалистической теорией отражения,
есть именно дюжинный эмпиризм и рационализм. Он, конеч-
но, знает, что общее, т. е. внутренние связи реальных вещей,
способно выделяться в особый предмет, служащий их экви-
валентной формой, что общее может реально существовать
в качестве особой предметной формы до его частей. Однако
эти знания остались у него фразами, ибо он искал решения
парадокса эмпиризма, рождающего дюжинный рационализм
и субъективизм, совершенно в ином направлении.
* Заметка Лифшица на полях книги Мамардашвили М. К. «Формы и
содержание мышления». С. 25.
Лифшиц Мих. Диалог с Э. Ильенковым (проблема идеального).
М., 2003. С. 151-152.
*** Там же. С. 165.
****Тамже. С. 188.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 279
Причем сам Мамардашвили полагал, что его мысль дви-
жется в сторону какой-то новой онтологии, а не субъекти-
визма. «Логический образ предмета, отражение предмета в
логической связи научного знания мы получаем лишь в той
мере, — пишет он, — в какой предмет уже расчленен мыс-
ленной деятельностью, в той мере, в какой в нем уже есть
объективированные отложения человеческой деятельности,
общественно (то есть для массы ученых или людей, приме-
няющих знание на практике и в образовании) закрепляю-
щие понимание общего его строения, категориальной его
структуры. Раскрытие механизма образования знания не-
возможно без выявления подобных онтологических схем
(подчеркнуто Лифшицем. — Сост.) и законов, обобщений и
объективации...»*.
Позвольте, спрашивает Лифшиц, «а что такое онтоло-
гия?»**. Онтология, отвечает он сам в заметке на другой стра-
нице книги Мамардашвили, «это учение о реальном бытии и
его формах»***. Но далеко не все объективации содержимого
человеческой головы могут претендовать на статус реаль-
ного бытия. Некоторые из них остаются хотя и объектив-
ными, но идеологическими формами, например, религия и
церковь. По мнению Мамардашвили, онтологический статус
объективности научные объективации приобретают благо-
даря, во-первых, коллективности, общественному характе-
ру практики, во-вторых, благодаря активно-преобразующей
деятельности людей. По поводу этих рассуждений Лифшиц
замечает: «Общеизвестные идеи, но с путаницей: а) рацио-
нализм абс[трактно, абсолютно? — Сост.] смешивается с
эмпиризмом, б) против номинализма лекарство коллектив-
ное сознание? »****. Эмпиризм и номинализм, продолжает Лиф-
шиц на той же странице, «вполне могут быть социологичны».
То есть перед нами та же самая концепция деятельности, о
которой речь шла выше. «Получается в общем, — заключает
Лифшиц, — что дух, сознание, ум укрепляет сам себя путем
* М. К. Мамардашвили. Соч. цит. С. 22.
** Заметка Лифшица на полях книги Мамардашвили М. К. «Формы и со-
держание мышления». С. 22.
***Тамже. С. 30.
**** Там же. СП.

280 В. Г. Арсланов
создания "структур". Это м. б. психология, но не философия.
Автор подражает феноменологической редукции»*.
И по поводу активности сознания М. Мамардашвили не го-
ворит ничего нового: «Анализ знания, — пишет он, — взято-
го со стороны способа его построения и генезиса, т. е. с точ-
ки зрения отражения (подчеркнуто Лифшицем. — Сост.),
и предполагает изучение активности мышления, позна-
вательных действий субъекта с предметом (подчеркну-
то Лифшицем. — Сост.)»**. Фраза! — реагирует Лифшиц и
продолжает: «Активность меняет адекватность отражения
или нет?»***.
Хотя фразами об отражении объекта в научном исследо-
вании наполнена книга Мамардашвили, для него, по мнению
Лифшица, осталось тайной за семью печатями, что «актив-
ность мышления — на основе активности объекта»****.
В противном случае логический круг теории познания не раз-
рывается, мышление оказывается делом познания духом са-
мого себя. Это открытие А. Майданского, как видим, совер-
шенно неизбежно следует из деятельностной концепции. За-
долго до Майданского на основании практически тех же
представлений к такому же, собственно, выводу пришел и
Мамардашвили. Что познает наука? Она познает свои соб-
ственные принципы, объективированные в системе научных
институтов. Что такое мышление? Это деятельность мысля-
щего духа. Следует заметить, что, к сожалению, к подобной
рефлексии сводится иногда мышление. Однако какое отноше-
ние она имеет к истинному познанию и творчеству?
В самом конце подаренной Ильенковым Лифшицу кни-
ги «Диалектика абстрактного и конкретного в "Капитале"
Маркса» (М., 1960) читаем запись Лифшица: «Официальная
* Заметка Лифшица на полях книги Мамардашвили М. К. «Формы и со-
держание мышления». С. 31.
Мамардашвили М. Цит. соч. С. 32.
Заметка Лифшица на полях книги Мамардашвили М. К- «Формы и со-
держание мышления». С. 32.
Там же. С. 35.

В защиту духа. Полемика с «деятельной» концепцией сознания 281
философия Запада сходится во многом с нашей — гром и гро-
хот философских фраз при очень бедном соприкосновении с
реальными процессами, если не говорить об "аллюзиях" и по-
литических намеках».
Стоит ли удивляться тому, что современная философия на
Западе аннигилировала не только дух как метафизическую вы-
думку, но и самого человека за ненадобностью для того бытия,
апологетикой которого — не прямой, а, по словам Г. Лукача,
косвенной — является эта философия?

В. Г Арсланов
Онтогносеология, смысл мира
и «gottlosen Marxismus»
Онтогносеология Лифшица, как и онтологическая
гносеология Хайдеггера, есть учение о том, что в на-
шем познании истиной является не самовыражение
субъекта, а голос бытия, выражая который субъект
становится истинным, т. е. способным свободно мыс-
лить и тонко чувствовать. Но голосом бытия у Хайдег-
гера в конечном итоге, как и у других экзистенциали-
стов, оказывается Ничто, которое, правда, двойствен-
но, ибо это Ничто, согласно позднему Хайдеггеру, и
есть Бог. Однако Бог Хайдеггера — ницшеанский, это
голос того мира, в котором Бог в собственном смысле
слова умер.
А чем является голос бытия у Лифшица? Он рас-
крывает идеальное и абсолютное начало, которое
реально в материальном мире. В архивной заметке
«Пересмотр (неразб. — Сост.) элементарного ма-
териализма» Лифшиц пишет:
— Веришь ли ты в Бога?
— Я верю в максимум всех вещей.
— Но он добрый, твой максимум?
— Откуда же люди взяли свое понятие о добре,
если это не является слепком с некоторых законо-
мерностей природы и общества, доказательством
того, что добро не совсем бессильно среди фактов
объективной жизни, а сама жизнь не совершенно

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 283
равнодушна к добру и злу. Разумеется, карась-идеалист был
неправ*.
Что же собой представляет Абсолют Лифшица, его «мак-
симум всех вещей»? Некое индивидуальное существо, пре-
восходящее человека? Но такой максимум — если он не
фантастика, не миф, а подчиняется общим закономерностям
реальности — должен платить за свою абсолютность конеч-
ностью, смертностью, ограниченностью. И высшим выраже-
нием этого максимума всех вещей является сам человек, т. е.
ограниченный максимум, по терминологии Николая Кузан-
ского. Ибо дальше человека в направлении к ограниченному
максимуму природа пойти не может: преодолеть такую огра-
ниченность человека как его конечность и смертность, зна-
чит преодолеть его самого. В такой трактовке Бог и максимум
всех вещей становится тождественным человеку.
Раздвоение бесконечности
и человек как «ограниченный максимум»
Учение Лифшица качественно отлично от философии Чело-
векобога тем, что в самой бесконечной природе есть не толь-
ко актуальная, но и потенциальная бесконечность, которую
Лифшиц называет «разлитой». Человек — квинтэссенция
актуальной бесконечности, микрокосм, а как соотносится он
с потенциальной бесконечностью? Последнюю Гегель назы-
вал «дурной», ибо она — пустое повторение одного и того же.
Бесконечность по типу п+1 для Лифшица — «эмпирическая
абстракция», но наряду с ней есть отличная от актуальной и от
«дурной» бесконечности иная бесконечность, которая пред-
стает как бесконечность возможностей природы, ее порож-
дающей силы. Подобная возможность, согласно Лифшицу,
существуя реально, не сводится к чему-то аморфному и бес-
форменному. Уже древние, назвав ее Хаосом, каким-то обра-
зом определили ту бесконечность, которая отлична от своей
противоположности, бесконечности актуальной. Хаос в свою
очередь тоже разделяется на два вида или типа. Есть хаос как
* Лифшиц Мих. «Сейчас вам кажется, что истины нет...» // Свободная
мысль. 1992. №6. С. 101.

284 В. Г. Арсланов
отсутствие любой упорядоченности (образом такого хаоса мо-
жет служить мусор на полу, беспорядок на рабочем столе или
в голове). Но это первое и слишком абстрактное определение
хаоса страдает тем, что из него практически выпадает беско-
нечное начало. Реальный бесконечный хаос качественно от-
личается от вполне конечного беспорядка и путаницы вещей
или идей прежде всего своей бесконечной порождающей си-
лой. Этот первичный хаос пытался определить Платон своим
учением о хоре, которая — матерь всех вещей, прообраз того,
что у Аристотеля получило название материи.
У Платона мир реальных вещей возникает из сочетания
хоры (матери) с логосом (отцом) — активного идеального на-
чала мира. Согласно Лифшицу идеальное, формообразующее,
упорядочивающее начало такое же свойство объективной ре-
альности, как и потенциальная бесконечность.
История философии учит нас, что в реальном мире так
или иначе выделяются два начала, два полюса, от ян и инь у
древних китайцев, хоры и логоса у Платона, Ормузда и Ари-
мана в зороастризме до идеального и реального в философии
Шеллинга и Гегеля, материи и сознания у Маркса. Новизна
философии Лифшица не в том, что он придумывает или от-
крывает какие-то новые полюса или начала бытия, а в том,
как он соединяет эти полюса. Например, по поводу такой
пары противоположностей, как общество и природа, он пи-
шет: «Дело не в природе и обществе, а в том, как берется
то и другое»*. Ошибки проистекают прежде всего из спосо-
ба сочетания полюсов, а этот способ как раз и представляет
собой ту или иную логику, формальную или диалектическую,
идеалистическую или материалистическую. Логика Лифшица
получала у него название «теории тождеств». Правильный
способ сочетания полюсов приводит к тому, что сами эти по-
люса уточняются, превращаются из крайностей в истинные
противоположности.
Идя вслед за немецким классическим идеализмом, Лиф-
шиц уточняет его центральные понятия-полюса: идеальное и
реальное. Идеальное в свою очередь тоже раздваивается на
Ideelle и Ideale. «Уже в "Идеях к философии природы" 1797 г.
* Замечание Мих. Лифшица на полях статьи Э. Ильенкова «Что же такое
личность?» в книге «С чего начинается личность?». М., 1979. С. 195.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 285
Шеллинг, — пишет Мих. Лифшиц, — применяет контрарные
определения Ideal и Ideell. Они встречаются и в других его со-
чинениях, но лучше всего, пожалуй, природа этой противопо-
ложности выясняется в "Лекциях о методе академических за-
нятий", в разделе, посвященном философии искусства. Здесь
"сущее в идеях" (das Ideelle) объясняется как "высшее отра-
жение сущего в реальности" (das Reellen). Философия есть
рефлекс того, что в художнике существует как нечто реальное*.
Эту терминологию, — продолжает Мих. Лифшиц, — воспри-
нял и Гегель, а от него она перешла в экономический анализ
Маркса»**.
Das Ideelle, идеальное в смысле интеллигибельное или, со-
гласно Лифшицу, «идейное»*** — это план, проект, возмож-
ность. Такой «план» присутствует в свернутом виде в зерне
растения, а у человека способность к проектированию стано-
вится главной характеристикой его сознательной деятельно-
сти, неразрывно связанной с целеполаганием. Однако то, что
существует только как Ideelle, заключает в себе определен-
ную ограниченность. Действительность, осуществление того,
что есть только в плане, выше возможности, выше того, что
запланировано, — таково одно из центральных положений
философии Гегеля.
Das Ideal, идеал — это не просто осуществление опреде-
ленного плана, это действительность, которая соответствует
своему понятию, больше того, единство понятия и его ре-
альности. Причем имеется в виду не понятие как нечто ум-
ственное, планируемое, а понятие как результат естественно-
го развития, его высшая стадия. У Лифшица высшая стадия
развития бытия, когда оно достигает ступени идеала, име-
нуется пределом или максимумом. Когда природа в том или
* F. W. J. Schelling. Werke. Auswahl in drei Bänden. Zweiter Band. Leipzig,
1907. S. 678 (примеч. Мих. Лифшица. — Сост.).
** Лифшиц Мих. Диалог с Э. Ильенковым. С. 231 —232.
*** «В буквальном смысле, — пишет Лифшиц, — вернее всего было бы
перевести Ideeile словом "идейное", но это слово приобрело совершенно дру-
гой смысл, а сказать "сущее в идеях" было бы уже пересказом содержания,
а не переводом термина Ideelle. Так и получилось, что в русской марксист-
ской литературе Марксово Ideelle переводится как "идеальное", а имеются в
виду идеи нашей головы, нечто умственное, относящееся к сознанию». Лиф-
шиц Мих. Диалог с Эвальдом Ильенковым. С. 232.

286 В. Г. Арсланов
ином из своих созданий достигает максимума, мы имеем дело
с реальным абсолютом. Этот абсолют реального мира не ис-
черпывает, однако, всей бесконечности. Достигнув своего
максимума, природа останавливается, замирает, наступает
момент вечности, ибо взятое жизнью раз уже нельзя отнять у
нас. Но в своем замирании, вечности природа вместе с тем и
не останавливается, так как возникает устойчивый цикл, на-
пример, процесс жизни органического существа. Достигнув
предела, природа сохраняет его навсегда, как код, как ген для
бесконечного последующего развития. Вместе с тем вечное и
абсолютное не должны приводить к остановке бытия в рай-
ском блаженном состоянии, равносильном бесконечной скуке
и практически смерти, устранению движения и развития. Та-
кова апория, для решения которой Лифшиц применяет свою
теорию тождеств. Тут «вечный спор на меже»: за реальным
абсолютом действительности, как за вечным покоем грече-
ской классической скульптуры, мы чувствуем дыхание живой
и движущейся бесконечности, в отличие от холодной статуар-
ности классицизма. Но момент абсолютного так же реален,
как и момент изменчивости! Весь вопрос в том, чтобы найти
между полюсами верное отношение.
Развитие идет дальше абсолюта. Но как это возможно?
Через смерть, которая, по определению Гете, «средство для
большей жизни»*. Если «Максимум всех вещей» есть бог
Лифшица, то это бог, по его собственным словам, умираю-
щий и вновь возрождающийся, каким, собственно, он и был в
древней мифологии и ранних формах религиозного сознания.
Не мир есть творение бога, а боги — творения мира. Правда,
в определенном смысле слова Максимум есть творец, вернее,
творческое начало самого бытия.
Природа достигает своего максимума в определенном ре-
гистре развития, в определенном слое своего бытия. Человек
в наибольшей степени из всех созданий природы претендует
на то, чтобы быть максимумом всех вещей, но платит за это
и высшей степенью присущей ему конечности, т. е. смертно-
стью. Без глубокого сознания своей смертности не может
быть человека как развитой личности. Человек — тот реаль-
* Гете И. В. Природа // Гете И. В. Избранные философские произведения.
М., 1964. С. 38.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 287
ный «бог», который в определенном отношении оказывается
творцом бытия, есть вместе с тем и творение его. Но как же
творит мир этот «бог», этот «максимум», этот реальный аб-
солют, только в условном смысле или на самом деле? Для того
чтобы творить, надо охватывать мир как целое, встать над
бесконечным, иначе это будет не творчество, а одно из дви-
жений, имманентных самой бесконечной природе. Но, возвы-
сившись над реальной бесконечностью, человек встал перед
угрозой превращения в искусственное существо, в мире кото-
рого механические соловьи не поют, а цветы не пахнут. Такой
искусственный мир рано или поздно, но неизбежно будет вы-
бракован природой, и это со всей трагической ясностью было
понято, доказывает Лифшиц, на заре человеческой истории, в
древней мифологии.
Как мы охватываем бесконечное?
Идеалистическая диалектика немецкого классического
идеализма сочетала противоположности таким образом, что
при всехдостоинствах такого сочетания оно не смогло до кон-
ца устранить некоторой одномерности, линейности. Все эти
качества присущи реальному развитию, но все же последнее
богаче и не сводится к линейности. Гете пытался сочетать
противоположности иным образом, чем-то напоминающим
логику, — и то, и это; и не то, и не это: «Все одинаково, все
неодинаково; все полезно и все вредно, все говорит и все
немо, все разумно и все неразумно»*. В отличие от постмо-
дернизма, формально тоже придерживающегося такой логи-
ки, Гете пытался схватить более широкую, более многомер-
ную реальность, чем та, что была доступна идеалистической
диалектике, тогда как постмодернизм растворяет всю реаль-
ность в предельной бесформенности различания (у Ж. Дер-
рида), а с другой стороны — выстраивает очень жесткие кон-
струкции, далеко превосходящие линейность критикуемой им
метафизики (крайности сходятся). Теория тождеств Лифши-
ца соединяет сильные стороны идеалистической диалектики с
* Цит. по: Лункевич В. В. От Гераклита до Дарвина. Т. 3. М.; Л.: Издатель-
ство Академии наук СССР, 1943. С. 118.

288 В. Г. Арсланов
методом Гете и находками таких материалистов как Ф. Бэкон
и Д. Дидро.
Согласно идеалистической диалектике некий трансцен-
дентальный субъект, но не человек, разумеется (трансцен-
дентальный субъект Канта, который трансформировался в
Абсолютное «я» Фихте, в Абсолютный субъект Шеллинга,
равнозначный у него природе, в Абсолютный дух и Абсолют-
ную идею у Гегеля), творит реальное бытие. Конечно, оттенки
смысла, отличающие субъективный идеализм Фихте от объ-
ективного идеализма Шеллинга и Гегеля, чрезвычайно важны
и не должны упускаться из виду. Для материализма, наоборот,
природа, объект порождает субъект, при этом сознание в вуль-
гарном материализме становится всего лишь эпифеноменом
реального физического процесса. Таким образом, в идеализ-
ме субъект подминает под себя, поглощает весь объективный
мир. Во втором случае, т. е. для вульгарного материализма,
все идеальное есть лишь некая видимость, иллюзия. Реально
существуют только материальные физические, химические, в
лучшем случае еще и биологические процессы, к которым за-
тем абстрактный (по терминологии Лифшица) марксизм до-
бавил еще социальную форму движения, что ничего не меняет
по существу в этом безыдеальном мире.
К поглощению реального мира субъектом ведет идеалисти-
ческая диалектика, сделавшая, однако, на этом ложном пути
великие открытия. Противоположности, полюса отождест-
вляется ею таким образом, что образуют единую линию раз-
вития, движения по восходящей линии. Такие прогрессивные
движения есть в реальном бытии, они образуют суть эволюции,
ярким примером которой является прогресс в человеческом
обществе. Однако идея прогресса тоже односторонняя, она
не исчерпывает всей реальности, более того, она заключает в
себе внутреннее неустранимое противоречие, которое делает
неразумным, бессмысленным и сам прогресс. «Смысл, — за-
мечает Лифшиц на полях заметки Гете «Природа», — тот
прогресс, который есть прогресс, не будучи им»*.
Вспомним в этой связи, что гегелевская система развития
Абсолютной идеи завершается концом всякого дальнейшего
Запись Мих. Лифшица на полях книги Гете «Избранные философские
произведения». С. 37.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 289
развития, концом человечества и его истории, концом самого
материального бытия. Недаром представление об абсолют-
ном конце мира, завершении всех времен родилось именно в
христианстве, которое впервые в истории человеческой мыс-
ли так сильно и определенно выдвинуло идею прогрессивного,
восходящего, линейного развития человечества, с заверше-
нием истории которого прекращается существование матери-
ального мира.
Как устранить ограниченность идеалистической диалекти-
ки, не убивая по существу ее великих достижений? Этой зада-
чи не смог решить постмодернизм, хотя очень резко ее сфор-
мулировал. Полюса, противоположности уДеррида и Делеза
просто рядоположены, они не взаимодействуют, никак не вли-
яют друг на друга. Но без взаимодействия полюсов мы не смо-
жем найти и сами эти полюса, и в результате будем соединять
совершенно различные вещи по принципу: в огороде бузина,
а в Киеве дядька. Потому что рядоположение различного есть
тоже определенная связь, но только самая примитивная, при
которой полюса перестают быть полюсами единого, а стано-
вятся только различиями, как у Делеза. В результате исчеза-
ет и сама мысль, превращаясь в межеумочность, ни то, ни
се, ни богу свечка, ни черту кочерга.
Линейный, односторонне направленный, чисто прогресси-
рующий характер идеалистической диалектики может быть
ограничен только тем, что диалектика дополняется ее проти-
воположностью, но не формальной логикой, ибо формальная
логика есть частный случай диалектики, а в духе самой диа-
лектики — своим иным. Идеалистическая диалектика есть
учение о том, как противоположности полностью снимаются
в третьем, в синтезе их. Однако такое полное снятие, как вер-
но установили философы-постмодернисты, все же упрощает
реальный процесс. Снятие у Гегеля не ложно, но несколько
односторонне. Это хорошо понимал Гете, у которого проти-
воположности не снимаются, а соотносятся таким образом,
при котором полюса сохраняют себя. В идеалистической диа-
лектике принцип жизни, организма, выступивший под име-
нем идеи, абсолютно господствовал над всем бесконечным
бытием в качестве высшей реальности. Но жизнь как форма
актуальной бесконечности хотя и представляет собой одну из
высших ступеней, слоев бытия, все же не исчерпывает бес-
конечности. Последняя богаче любой определенности, ибо

290 В. Г. Арсланов
любая определенность односторонняя. За одностороннее и
абсолютное господство идеи над бытием классический идеа-
лизм — по закону «крайности сходятся» — заплатил тем, что
объективный материальный мир превратился в этой филосо-
фии в нечто, лишенное жизни, духа, способности к самораз-
витию.
Вероятно, именно это слабое место объективного идеализ-
ма имел в виду Гете, когда писал: «Мы можем мыслить только
вещи, которые либо сами ограничены, либо ограничиваются
нашей душой. Таким образом, у нас есть понятие о бесконеч-
ном, поскольку мы можем мыслить, что существует всецелое
бытие, превышающее способность разумения органического
духа»*. Любопытно сравнить учение о бесконечном у пантеи-
ста и спинозиста Гете с учением о бесконечном у Канта.
Для Канта эстетическое чувство возвышенного рождено
созерцанием очень больших, грандиозных явлений природы
или исторических событий, но сами эти явления все же ко-
нечны, они только пробуждают в субъекте представление о
его собственных безграничных возможностях, интеллекту-
альных способностях. Другими словами, бесконечен наш дух,
а какова «абсолютная реальность» (синоним ноуменального
мира), мы не знаем, она остается для Канта непостижимой.
Фихте, а затем Шеллинг с Гегелем вышли из этой апории
простым указанием на вопрос о том, откуда же Кант узнал,
что он ничего не знает о реальности, о реальной бесконеч-
ности в частности?
Но это верное наблюдение в немецком классическом идеа-,
лизме стало основой для другой, и не менее, а даже более иде-
алистической крайности гегелевской системы. Да, мы знаем
бесконечность, и она познаваема. Но следует ли отсюда, что
наше знание когда-нибудь исчерпает бесконечность, и далее
нечего будет уже познавать? Как всякий последовательный
ум, Гегель положил это представление о бесконечности, кото-
рую мы познали и охватили нашим знанием, в основание сво-
ей системы. Но если вся бесконечность может содержаться в
нашей голове или пусть даже не наша мысль, а Абсолютная
идея охватывает исчерпывающим образом материальный мир
и тем самым поднимается над ним, то в материальном мире
с Гете И. В. Избранные философские произведения. С. 46.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 291
бесконечности нет, реальный мир конечен и в пространстве и
во времени. Таков неизбежный итог всякой последовательной
идеалистической диалектики.
Иной подходу Гете — реальное «бесконечное или всецелое
существование мы не в состоянии мыслить»*. Но этот тезис
не означает у Гете признания бессилия или ограниченности
разума, его конечности. Нет, именно с помощью разума мы
приходим к понятию реального бесконечного: «Во всяком жи-
вом существе то, что мы называем частями, настолько неотде-
лимо от целого, что может быть понято только в нем и с ним,
и ни части не могут быть взяты за меру целого, ни целое — за
меру частей; таким образом, — продолжает Гете, — огра-
ниченное живое существо причастно, как мы сказали выше,
бесконечности, или, вернее, в нем есть нечто бесконечное»**.
Без представления, знания о бесконечном не может быть по-
нято и конечное.
Но бесконечное — особое понятие. Мы можем знать о нем
то, что познать его таким образом, чтобы встать над ним, как
мы встаем выше любой конечной вещи, познав ее — нельзя.
Мы охватываем нашим знанием бесконечность, и вместе с
тем понимаем, что охватить ее нельзя. Но, как выясняется, и
любую конечную, реальную вещь тоже охватить нельзя, по-
скольку она включает в себя бесконечное и может быть объ-
яснена лишь из понятия бесконечного. Следовательно, идеа-
листическая диалектика, выросшая из идеи организма, идеи
живого — не полна и не может вполне корректно схватить
суть органического, суть жизни.
Итак, мы охватываем бесконечное, поскольку понимаем,
что охватить его нельзя. Формально это логика по принци-
пу — понимаем, что не понимаем, т. е. рядополагаем проти-
воположности. Но в логике тождеств Лифшица это рядополо-
жение вырастает из «органической» диалектики и дополняет
ее таким образом, чтобы органическая диалектика, диалекти-
ка развития не превратилась в идеалистическую.
На полях цитированной выше книги Гете Лифшиц пишет:
«Мы не можем охватить бесконечности. Это так, но верно то,
что сказал Гете в 1783 году — у природы мало стремлений,
* Там же.
** Там же. С. 47.

292 В. Г. Арсланов
но они вечно деятельны, вечно разнообразны. Вот это малое
есть код, на котором написана бесконечность бытия, как она
повернута к человеку, а это — не зря. Гегель, а до него другие,
пытались раскрыть именно этот код. Это не постижение бес-
конечности, но все же... Не нужно только воображать, что не-
много зная этот код можно составить природу искусственно.
Нет, бесконечность ее — вещь вполне реальная»*.
Реальность бесконечности Гете открывает не в бездонных
пространствах космоса, а в конечных земных вещах. В изуми-
тельной соразмерности живого организма он находиттакую же,
и даже еще более существенную, более значимую принципи-
альную несоизмеримость, как и та, что привела к открытию
бесконечного числа пи: «Уже в круге, — пишет Гете, — мера
поперечника не приложима к окружности, а уж тем более
нельзя найти абсолютную соразмерность части и целого в че-
ловеческом организме»**. Одним словом, есть какой-то зазор
или щель в самой идеальной реальной соразмерности, и в эту
щель проглядывает бесконечное содержание мира.
Любое, самое тонкое человеческое измерение не может
схватить реального соотношения — между целым и частя-
ми живого тела так же, как и между окружностью и диаме-
тром — ибо наши средства измерения слишком грубы, пишет
Гете, для того чтобы исчерпывающим образом измерить, за-
фиксировать в понятиях это реальное соотношение. Значит,
мы ничего не можем знать?
Нет, мы знаем, и можем знать и измерять очень точно — по-
тому, что в нашей голове есть представление о бесконечном.
И не смутное, мечтательное, а точное, научное. Благодаря
бесконечному числу пи, вполне реальному, мы можем исчер-
пывающе точно измерять окружность по ее диаметру. В числе
пи мы овладели бесконечностью, познали ее — той реальной
бесконечностью, которая есть между диаметром и окружно-
стью. Это между — не провал, не «ничто» постмодернизма,
не «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Это «между» — сама
бесконечность в ее реальной форме, познанной нами. Но при
этом точное значение числа пи мы никогда не узнаем.
* Запись Мих. Лифшица на полях книги Гете «Избранные философские
произведения». С. 46.
** Гете И. В. Избранные философские произведения. С. 47.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 293
Итак, для Гете бесконечность и познаваема и непознаваема
в одно и то же время. В строгом смысле слова мы никогда на-
шим знанием бесконечность не исчерпаем и, следовательно,
опять-таки в строгом смысле слова, она непознаваема. В этом
смысле она непознаваема и для Мих. Лифшица. Но если Гете
обращает внимание прежде всего на принципиальную несо-
измеримость того, что в реальности соизмеряется так, что
требует бесконечности для этого тонкого соизмерения, то
Лифшиц, не упуская из поля своего внимания эту чрезвычай-
но важную сторону дела, замечает и другую, ту, на которую не
обратил достаточного внимания Гете (по причинам очень су-
щественным, о чем писал Мих. Лифшиц в своей статье 1939 г.
о теории круговорота Дж. Вико*).
Да, все противоположности на этом свете соизмеряются
благодаря вполне определенной несоизмеримости (выражае-
мой числом пи, если речь идет о круге и диаметре), а не аб-
страктной несоизмеримости постмодернизма. Определенная
несоизмеримость приводит нас тоже ко вполне определенной,
познанной нами бесконечности. Но само это «соизмерение
несоизмеримого», составляющее суть гармонии (по определе-
нию Гераклита и Пифагора), — разделяется, как и бесконеч-
ность, на два вида: какофонический и симфонический способ
соединения противоположностей. Известная мысль Ленина
о двух типах, двух способах соединения противоположностей
легла в основу «теории тождеств» Мих. Лифшица.
Две версии всеобщего и полнота истины
«Какофоническое», условно говоря, соединение несоеди-
нимого свойственно не только человеку, но и природе. При-
рода часто движется вперед через крайности, катастрофы.
Такой же тип движения характерен и для человеческого обще-
ства, но разум человека заключается в способности находить
более гармоническое сочетание противоположностей. Самое
удивительное, однако, в том, что этот «идеальный», челове-
ческий способ соединения несоединимого отвечает характеру
самой природы. Человек поэтому в каком-то смысле оказыва-
* См. Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. М., 1986. С. 111 -112.

294 В. Г. Арсланов
ется более природой, чем сама природа. Природа идет к себе
в созданном человеком мире. Однако цивилизованный мир,
созданный деятельностью человека, превосходя природу в
своей способности более гармонически соединять противопо-
ложности (в творчестве человека, в идеальном обществе, со-
ответствующем своему понятию), не только подымается тем
самым над природой, не обладающей сознанием, но и опуска-
ется ниже ее. Путь вверх есть путь вниз, как было понятно
уже китайским мудрецам и Гераклиту, греческой культуре в
целом с ее идеей энантиодромии.
Впрочем, и у Гете есть этот ход мысли, который, однако, не
получил у него достаточно развития, не превратился в систему
философии и логики. Говоря о природе как пантеистическом
существе в афористической статье «Природа», Гете замечает:
«Однако завершение, ему (пантеизму. — Сост.) недостаю-
щее, это — созерцание двух маховых колес всей природы: по-
нятие о полярности и повышении; первое принадлежит ма-
терии, поскольку мы мыслим ее материальной, второе, напро-
тив, ей же, поскольку мы мыслим ее духовной; первое состоит
в непрестанном притяжении и отталкивании, второе — в веч-
но стремящемся подъеме»*.
На полях этой страницы книги Гете Лифшиц записывает:
«Полярность по терминологии Гете = то, что у меня гипер-
тония**, связанность материальным окостенением, при кото-
рой одна противоположность переходит в другую лишь самым
грубым образом, в разрыве и абстрактном тождестве. "Повы-
шение" = mesotes***, кот. есть и acrotes****».
В работе «Диалог с Эвальдом Ильенковым» Мих. Лифшиц
обращает внимание преимущественно на диалектическое дви-
жение по типу гетевского «повышения», которое приводит к
возникновению идеального в обществе и природе. Главная
задача, которую ставит Лифшиц в этой работе, показать, что
идеальное (Ideale) отличается от «идейного» (Ideelle), кото-
. В. Избранные филосовские произведения.
** Или, у Лифшица, грибулизм как соединение крайностей, по принципу
«жирафа», когда слишком длинной шее соответствует укороченный зад (при-
мер, позаимствованный Лифшицем у Герцена, как и понятие «щели»).
*** Среднее (др.-грек.).
**** Высшее (др.-греч.).

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 295
рое, хотя оно и возникает в коллективной, интерсубъективной
деятельности людей, но может и умирать в этой деятельно-
сти. Человек и созданная им культура — голос идеального,
одна из форм его существования, но идеальное есть свойство
материального мира. Мих. Лифшиц напоминает «верную
формулу аристотелевской схоластики, согласно которой ни-
что не может быть познано, если оно не достигло актуального
состояния»*. Он подробно объясняет в этой работе, как сама
природа, двигаясь по пути, предугаданном гегелевской диа-
лектикой, достигает ступени актуальной бесконечности жи-
вого организма или самого человека. Но не только на явления
живого в этом мире опирается наша мысль. «Чтобы оградить
материалистическую философию от современных видов мни-
монаучного скепсиса, — пишет Лифшиц, — тесно связанно-
го с неполнотой эмпирической абстракции, нужно, как верно
замечает Ильенков, научиться проводить "принципиальную
границу" в составе самих чувственно осязаемых, чувственно
воспринимаемых "вещей" и "явлений". Нужно найти опорные
точки среди трясины безразличного опыта, которые дают нам
относительно законченное знание, моменты абсолютной ис-
тины, и которые можно в духе терминологии Бэкона назвать
всеобщими инстанциями. Выход, предложенный Кантом, син-
тез самодостоверных всеобщностей рассудка и разума с фак-
тами нашего опыта — слабый заменитель реального синтеза
всеобщего и особенного в тех явлениях, которые можно на-
звать априорными фактами»**.
Обычно материалистическую теорию отражения упрекают
за ее механический, не диалектический характер, ибо роль
субъекта в ней якобы оказывается пассивной — роль зеркала,
не обладающего собственной активностью, тогда как в идеа-
листической диалектике и деятельностной теории сознания
субъект сам творит, приготавливает объект для своего позна-
ния. Следует, однако, заметить, что понятие «зеркальности»
выражает лишь один из моментов познавательного процесса,
но чрезвычайно важный в гносеологическом отношении, от-
бросив который мы отбросим и материализм в целом. Лиф-
шиц, как и Ленин, вовсе не отрицает активности субъекта
* Лифшиц Мих. Диалог с Эвальдом Ильенковым. М., 2003. С. 209.
* Там же. С. 196.

296 В. Г. Арсланов
в процессе познания, но понимает ее иначе, чем идеализм и
«деятельностная теория сознания». Активность субъекта у
него оказывается завершением активности всей бесконеч-
ной действительности, которая идет навстречу человеческо-
му познанию, познает сама себя в человеке. Человек творит
реальность и объект своего познания потому, что является
завершающим этапом в деятельности самой природы. Бес-
конечная природа создает точки актуальной бесконечности
в реальности вне человека, и только опираясь на эти точки,
сознание может что-либо отражать. «Если говорить, таким
образом, — продолжает Лифшиц, — более точно, теория от-
ражения предполагает два зеркала, из которых одно принад-
лежит самому объективному миру, является его собственной
зеркальностью»*.
Представление о том, что идеальное содержится только в
нашей голове, а за пределами ее идеального нет — это, со-
гласно Мих. Лифшицу, идеалистический предрассудок. Идеа-
листическая диалектика открыла, что всеобщее может суще-
ствовать не только в виде потенциальной, дурной, по терми-
нологии Гегеля, бесконечности, она открыла истину всеоб-
щего. «Что же такое истина всеобщего? Я полагаю, что ее
следует отличать от всеобщего вне истины, разлитого во всем
окружающем нас мире как простое распределение единичных
вещей и фактов по определенным классам, опирающимся на
сходные признаки. В такой, разумеется, вполне реальной вер-
сии всеобщего, — продолжает Мих. Лифшиц, — оно совер-
шенно безразлично к особенному и единичному, абстрактно
в самой действительности и потому является естественным
предметом для обычной эмпирической абстракции и рассу-
дочных логических операций. Ильенков, по всей очевидности,
имел в виду другую версию всеобщего, существующего как
нечто особенное наряду с другими частными явлениями этого
мира, подобно тому, как глава рода, отец или дед, может су-
ществовать наряду со своими потомками»**.
Однако, в конце концов, именно Гегель «смешивает две
различные версии всеобщего и отдает предпочтение аб-
ЛифшицМих. Диалоге Эвальдом Ильенковым. М., 2003. С. 189.
** Там же. С. 181-182.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 297
стракции перед реальностью»* — в действительной жизни, в
жизни природы для него ничего идеального по сути нет, иде-
альное — продукт деятельности Абсолютного духа, идеален
только этот дух. Почему же так, раз именно Гегель находил
реальную диалектику и актуальную бесконечность в живом
организме или в греческой культуре?
«В своей окончательной философской системе Гегель ис-
ходит из драматического распада этой первой всеобщности
(воплощенной в греческой классической культуре. — Сост.),
и там, где перед взором философа только бесконечное море
чуждых друг другу единичных фактов и частных интересов, он
не находит другого выхода, как схватить это кричащее проти-
воречие всеобщей формой понятия. Но если действительное
единство всеобщего и особенного заменяется пониманием их
неизбежного отчуждения, мы возвращаемся к акции рассудка,
который обобщает и примиряет. В иные времена та же логи-
ческая необходимость, — заключает Лифшиц, — за которой
легко заметить несчастие историческое, заставила Платона
перенести свое царство идей в далекий от всякой чувственно-
сти занебесный мир. В таких системах всеобщее становится
архе-первичным и в то же время господствующим»**.
Итак, с одной стороны именно идеалистическая диалекти-
ка открывает в реальности формы актуальной бесконечности,
опорные точки, заключающие в себе момент абсолютной ис-
тины. Но, с другой стороны, «историческое несчастье», го-
сподство в общественном организме отнюдь не идеального
начала, а распада его, приводит идеализм к тому, что он трак-
тует идеальное не как свойство материального мира, а как чи-
сто духовное явление, трансцендентное. Поясним эту мысль
простым примером.
Как известно, для Сократа справедливость, благо есть объ-
ективное свойство реальности. Это великое открытие — от-
крытие существования объективной истины — положило
начало классической философии. Однако реальная жизнь
далеко не всегда бывает справедливой. Поскольку это так,
то тем хуже для так называемой реальности, отвечает на со-
кратовскую проблему Платон. Если жизнь несправедлива, то,
Там же. С. 183.
"Тамже. С. 183-184.

298 В. Г. Арсланов
следовательно, она неподлинная, не настоящая, а есть только
тень подлинной реальности. Подлинная реальность — это за-
небесный мир идей, где справедливость и благо имеют онто-
логическое качество.
В приведенных выше рассуждениях Лифшица об идеаль-
ном и идейном, о максимуме и бесконечности есть еще один
важный момент, которого он только касается в полемике с
Ильенковым, обстоятельно исследуя его в своих архивных
набросках. Если на одном полюсе мира растет, концентриру-
ется реально бесконечное, которое и образует наш средний,
мезотивный мир, что же происходит на другом его полюсе?
Там «элементарная протоматерия еще не достигла звания
вещи, а потому и не подчиняется законам "истинных вещей" и
может быть познана косвенно через них»*. Протоматерия, не
достигшая ступени актуальной бесконечности — вовсе не то,
что характеризуется Лифшицем как всеобщность, разлитая
во всем окружающем нас мире и представляющая собой про-
стое распределение единичных вещей и фактов по определен-
ным классам.
Вот чрезвычайно важная запись, сделанная Лифшицем по
поводу онтологии Н. Гартмана и его теории «слоев»:
«Ad vocem** "слои", ступени бытия etc. Никто не го-
ворит, что человек произошел от обезьяны, говорят
только, что человек и обезьяна имеют общего предка.
Так же точно органический мир, жизнь не происходит из
неорганического. Они произошли из общего начала эле-
ментарной материи, которая не лишена характерных
черт, которые делают возможным специфическое раз-
витие жизни, она не мертва в буквальном смысле слова,
а чревата живой диалектикой, мертвая же материя в
тесном смысле слова есть такой же односторонний про-
дукт, скорее тупик, остановка развития как человеко-
образная обезьяна. Противоположность органического
и неорганического миров уходит в бесконечность, от-
куда обе стороны дифференцируются и это известная
нам дифференциация (...) необходимости и свободы, двух
* Лифшиц Мих. Диалог с Эвальдом Ильенковым. М., 2003. С. 209.
По поводу (лат.).

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 299
путей развития. Да, жизнь нуждается для своего воз-
никновения в бесконечности (...)»*.
Протоматерия чревата диалектикой. Свойственная ей
аморфная, не оформленная бесконечность, повторяем, не
имеет ничего общего с разлитой бесконечностью мертвой
материи, с той всеобщностью классов, что объединяет раз-
розненные вещи — своеобразные тупики развития. Но эта
протоматерия ближе бесконечности потенциальной, чем ак-
туальной, или, может быть, хоре Платона. Точнее, возможно,
было бы сказать в соответствии с духом «теории тождеств»,
что есть два типа потенциальной бесконечности (хотя автор
этих строк не встречал такого разделения у самого Лифши-
ца). Одна, как противоположность актуальной, свойственна
нашему мезотивному миру. Другая — миру становящемуся,
гераклитовскому Хаосу, платоновской хоре, протоматерии.
Хотя протоматерия и не достигла звания вещи, хотя она мо-
жет быть познана только косвенно, все же ее нельзя считать
чем-то, лежащим вне истины. Скорее, это другая ипостась
истины, и наша, земная истина нуждается в дополнении той
условной истины, что в строгом смысле слова до истины еще
не доросла. И в то же время в определенном важном отно-
шении протоматерия имеет свои преимущества перед нашим
«средним» миром со свойственной последнему актуализиро-
ванной разумностью природы, как и вообще порождающий
Хаос имеет свои преимущества перед миром упорядоченным.
Полнота истины, плерома, требует, согласного Лифшицу,
какого-то необычного соединения, точнее, соотношения ис-
тины в собственном смысле слова, с тем, что мы познать мо-
жем только «косвенно», с «истиной» недоступного нам и на-
шему «прямому» познанию мира.
Нередко последнюю, конечную истину ищут как раз в том,
что Гете именовал Великими Матерями, в той бездне мира,
которая не доступна ни нашему познанию, ни нашим чувствам.
Но как раз сторонники этой точки зрения такое невыразимое
и непознаваемое толкуют слишком антропологически, по-
скольку непосредственно соотносят невыразимое с нашим
опытом, подчиняют последний протоматерии. Нет, если перед
нами невыразимое, то оно и должно остаться невыразимым.
* Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 482—483.

300 В. Г. Арсланов
И Лифшиц предоставляет право этому полюсу бытия оста-
ваться в относительной независимости от нашего, среднего,
мезотивного мира и его истины. Это не значит, что он не соот-
носит несоизмеримые миры, однако это соотношение должно
не растворить один полюс в другом, а, напротив, сохранить
их. Разумеется, перед нами не соотношение простой рядопо-
ложенности, а принцип, чем-то напоминающий «принцип до-
полнительности» Нильса Бора.
Активность субъекта. Истина не только вопреки,
но и благодаря заблуждению (кривизна реальности)
Итак, истину нам открывают те точки реальности, которые
актуализировали бесконечность в том слое бытия, что дорос
до своего максимума, до воплощения абсолютности. Но како-
ва же роль человека в этом процессе? Во-первых, созданные
им идеальные образы, например, в искусстве (не говоря уже
о продуктах материального производства), сами становятся,
если это истинные образы, фактами реальной жизни, они су-
ществуют самостоятельно, как вторая реальность. Во-вторых,
создания искусства, как и истина науки — продукт деятельно-
сти человека, и живут они в человеческой культуре и благо-
даря культуре.
Но тут перед нами возникает апория. С одной стороны, ис-
тина есть создание человека. В человеческой деятельности
возникает идеальный объект, который говорит нам не только
о себе, но и о природе до-человеческой и после-человеческой,
в обоих случаях, нечеловеческой. Сознание и целеполагание
свойственны только человеку.
Но с другой стороны, чем выше поднимается человек над
природой, тем ниже он опускается по сравнению с ней. Че-
ловек оказывается выключенным из великого целого приро-
ды, он — существо до известной степени искусственное, как
и созданный им мир. Все его творчество, все его дискурсив-
ное мышление — может быть, ложь перед невыразимой бес-
конечностью мира? Эта сторона дела, как мы видели, сильно,
но слишком однобоко выражена экзистенциализмом. Однако
попробуйте жить вне мысли, отвечает экзистенциалистам
Лифшиц. Мы видим, что такая попытка приводит как раз к

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 301
господству бессмысленной и бесплодной бесконечной реф-
лексии над реальным бытием.
Итак, истина создается только человеком и в человеческом
мире. Но все создания человека — искусственны, и об истине
внечеловеческого мира мы можем, согласно Канту, только
догадываться, только смутно ее ощущать в недоступном на-
шему познанию ноуменальном мире. Эту реальную апорию
немецкий классический идеализм после Канта просто отбро-
сил, поскольку вся реальность предстала как продукт деятель-
ности духа, Абсолютного субъекта.
Лифшиц возвращается к апории Канта и постигает про-
блему во всей ее глубине. В одной из своих заметок начала
50-х гг. он пишет:
«Кант как предшественник марксовой постановки вопроса
о том, что природа — основа, но из природы -то раскрывает-
ся нам то, что мы способны в ней понять и рассмотреть
в данное время, исторический предмет наших потребностей
(потребительная стоимость, Wert) и нашего знания.
Это не "богдановщина", но и не дурацкая точка зрения на-
ших "естественников-марксистов" до выключения науки из
надстройки (как будто в этом дело и как будто таким же об-
разом нельзя выключить все духовное производство)»*.
Решение — в правильном сочетании полюсов, а не в том,
чтобы один из этих полюсов был так или иначе устранен.
Но для правильного сочетания, тождества полюсов надо най-
ти правильные полюса посредством дифференцирования,
различения двух сторон, двух оттенков в каждом из этих
полюсов.
Человек способен познавать мир, и его сознание объемлет
мир в целом. Но за это он платит неизбежными слабостями,
связанными со всяким познанием: заблуждениями, ложью,
пороками. Одним словом, поднимаясь над природой, человек
тем самым опускается ниже самых ничтожных ее созданий.
Ибо не только вопреки заблуждениям и порокам, даже лжи
рождается великая истина, но в известной степени и благо-
даря этим неизбежным заблуждениям и порокам. Весь вопрос
* Заметки из Архива Мих. Лифшица. Папка № 691. К онтогносеологии. II.
Активность субъекта. С. 2.

302 В. Г. Арсланов
заключается только в необходимости найти наиболее благо-
приятное сочетание вопреки с благодаря.
Кант зафиксировал проблему таким образом: 1 ) Мы позна-
ем мир. 2) Мы не способны познать мир. Для Лифшица это
оборванная логика, лишенная самого главного — диалектики
взаимодействия между правильно найденными полюсами. Мы
способны познавать мир именно благодаря тому, что способ-
ны и заблуждаться. Мы платим за познание тем, что заблуж-
даемся. Как избежать при этом вывода, что все наше позна-
ние — ложь?
Вопрос решается так же, как в случае с живым организ-
мом: он живет благодаря своей смерти, но весь вопрос в том,
как процесс жизни связан со смертью, и в чем конкретно за-
ключается этот процесс жизни-смерти. Есть два типа смер-
ти — случайная, скажем, под трамваем, и имманентная жиз-
ни, необходимая для нее, без которой жизнь невозможна.
Так же есть два типа заблуждения: одно — простая ошибка,
которую можно и нужно избежать, второе заблуждение тако-
го типа, что без него невозможно — до известной степени и в
определенном смысле — познание истины.
Человечество всегда будет заблуждаться, но есть такие
заблуждения, которые приводят к открытию абсолютных ис-
тин, подобных процессу жизни, актуальной бесконечности,
реальному максимуму как абсолютному завоеванию приро-
ды. Христианство открыло равенство всех людей, и это было
абсолютным завоеванием человечества. Но идея объектив-
ной справедливости могла увлечь человеческие умы только
благодаря тому, что объективный мир справедливости
оказывался в учении христианства трансцендентным. И это
не была простая ошибка ума, она глубоко коренилась в дей-
ствительности и потому была необходимым условием откры-
тия истины. Ибо кривизна реальности, доказывал Лифшиц,
тоже должна отражаться в верной, великой идее, подобной
идее первоначального христианства или идее творчества
Льва Толстого.
Итак, объективный мир не предстает той идеальной при-
родой, которая всегда права, и в которой в готовом виде со-
держится объективная и абсолютная истина. Открытие объ-
ективной кривизны действительности — на мой взгляд,
не менее потрясающее открытие, чем открытие кривизны
пространства-времени.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 303
Для Канта объективная реальность человеческого опы-
та всегда крива — и точка. Но откуда же вы узнали об этой
кривизне — вопрошали его оппоненты. Лифшицем проблема
решается так, что есть такая объективная кривизна реально-
сти, которая связана с истиной и является ее парадоксальной
формой. Весь вопрос в том, как связана? И как ее отличить от
той кривизны, которая с истиной не связана?
Благодаря известной искаженности самой реальности сво-
его времени Кант открыл великую истину: человек сам творит
ту реальность, в которой он живет и которая предстает перед
ним как независимый от него объект его познания. Эта мысль
затем была блестяще развернута на конкретном материале в
«Капитале» Маркса. Кант сделал свое открытие благодаря
тому, что глубоко постиг реальную кривизну реальности свое-
го времени — сфера опыта и возникавший в этой сфере ма-
териальный человеческий мир отдаляли человека от природы,
от мира как такового. Но не только отдаляли, вопреки мнению
Руссо с его тотальной критикой культуры: ложный мир циви-
лизации, согласно Канту, — это и есть тот мир, который воз-
никает благодаря творчески-преобразующей деятельности
человека.
Есть истина в этом мире, и есть ложь, заблуждение, при-
чем они взаимосвязаны между собой. Случай, рассмотренный
Кантом и зафиксированный в его апории, гласит: истина есть
ложь. Но в этом тождестве на самом деле не полное соответ-
ствие, и вся суть как раз в этом несоответствии, в этом диф-
ференциале. Полюса — истина и ложь — нужно уточнить,
дифференцировать, учитывать важные смысловые оттенки.
Ведь есть истина, равносильная лжи (согласно известным
словам русского художника П. Чистякова — «и верно, да
скверно»), и есть заблуждение, ошибка, которая выше иных
истин. Возникает особый случай — не только в мышлении, но
в самой реальности, в природе — когда жизнь обязана своим
существованием особой форме смерти, а истина рождается не
только вопреки, но в известном смысле и благодаря особой
форме заблуждения. Абстрактное тождество противополож-
ностей заменяется конкретным их единством, проходящим в
щель между «вопреки» и «благодаря».
В свою очередь любое, самое конкретное и самое истинное
единство противоположностей включает в себя известную не-
полноту, ограниченность или даже, если хотите, ложную сто-

304 В. Г. Арсланов
рону. Сказанное полностью относится и к той «истине всеоб-
щего», бесконечности в актуальной форме, которую отстаи-
вает Лифшиц в своем диалоге с Ильенковым.
Бытие достигает ступени абсолюта в форме актуально-
сти, индивидуальности = «истине всеобщего». Но все ин-
дивидуальное, достигшее ступени абсолюта, платит за это
своей специфической конечностью, ограниченностью, недо-
статочностью. Разумеется, перед нами особая недостаточ-
ность — недостаточность высшего совершенства. Самое пре-
красное существо в природе — бабочка, но она однодневка.
Вот образ реального абсолюта! Когда Лифшиц пишет об от-
носительных моментах абсолютной истины, то надо иметь в
виду, что относительное у него не подчиняет себе абсолютное.
Мы имеем дело с реальным, достигнутым на данной ступени
и в данном слое бытия Абсолютом, который именно для того,
чтобы быть реальным, включает в себя момент относитель-
ности, конечности, определенности. Но надо различать конеч-
ность унылого существования халтурщика и труса, «хлипкой
грязцы», по словам О. Мандельштама, который уходит без
остатка в Ничто, как Берлиоз у Булгакова, и конечность вся-
кого истинного человека, тождественную абсолютному и
реально-бессмертному.
Абсолютность истины делает ее чрезвычайно хрупкой. Во-
преки Платону абсолютная истина так же смертна, так же
ее жизнь скоротечна, как и жизнь бабочки-однодневки. При
всей масштабности, например, «Капитала», он, как истина,
абсолютен только по отношению к английскому капитализ-
му, взятому во вполне определенных исторических рамках, а
именно тех, где сам капитализм достигает ступени классиче-
ского совершенства и законченности. Вот почему так плоски
и поверхностны «марксисты»! Марксистом можно стать не
тогда, когда в той или иной степени механически переносишь
общие выводы Маркса на иной конкретный материал, а когда
конкретный материал в вашей обработке, в вашем научном
исследовании поднимается до степени абсолютной истины.
Правда, и бабочка-однодневка, и «Капитал» имеют свою
бессмертную сущность, свою бессмертную основу. Это струк-
тура или то, что Лифшиц называет «кодом» самой природы,
это метод Маркса, это идея Платона. Но любой код, любая
структура, любой научный метод, лишенные индивидуальной
формы своего конкретного существования, превращаются в

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 305
голую абстракцию. Вот такая абстракция, которая, как абсо-
лют в форме Бога, пытается пожрать конкретное индивиду-
альное содержание, подменить это содержание своей голой
всеобщей формой, — становится тоталитарной. Истина же,
которая всегда конкретна и индивидуальна, тоталитарной не
может быть по определению.
Фактичность и границы разума
Тогда когда истина достигает ступени индивидуальности и
конкретности, она становится бесконечной. Но за абсолют-
ность истина — как и все в этом мире, достигшее ступени аб-
солютного — платит своей контингентностью, фактичностью,
эмпиричностью. Именно так обстоит дело и никак иначе, и
иного, более глубокого обоснования своего существования
мир в целом не имеет! Следует только иметь в виду, что, со-
гласно «теории тождеств», есть два вида фактического и два
типа соединения его с разумным.
Поднимаясь до вершин смысла и достигая ступени ин-
дивидуальности, смысла абсолютности, мы обнаруживаем
там — что? Какие-то божественные сверх? Нет, перед нами
просто факт, не требующий для своего обоснования никаких
иных сверхсмыслов, как не требует их бесконечная вселен-
ная. Но эта фактичность последней, конечной, абсолютной
истины вовсе не представляет собой обыкновенной бессмыс-
ленности. Это не тот факт, на который молятся позитивисты.
Фактичность абсолютного есть тот предел смысла, выйдя за
который смысл превращается в бессмыслицу. Представьте
себе, например, что сам факт существования вселенной нами
должен быть обоснован каким-то особым смыслом. Для чего
существует вселенная? Для того, кто находится за пределами
ее, кто ее создал, для Бога, иными словами. Но существова-
ние самого Бога в таком случае становится абсолютной бес-
смыслицей. Почему?
Смысл существования такого индивидуального явления как
бабочка упирается в ее фактичность. И эта фактичность де-
лает ее «смысл» реально бесконечным. Смысл существова-
ния бабочки, человека, самой вселенной умирает естествен-
ным образом в его пределе, в фактичности. Умирает для того,
чтобы жить вечно, вечно возрождаться. Смысл существова-

306 В. Г. Арсланов
ния Бога лишен своего естественного предела. Бог — это
тот смысл, который должен объять и поглотить в себе все
конечные реальные смыслы. И такой беспредельный смысл
становится абсолютной бессмысленностью. Сверхсильный
боксер, замечает Лифшиц, делает существование спорта не-
возможным и бессмысленным. Сверхсмысл мира, Бог, делает
конкретное существование людей, бабочки, цветка, вот этого
неповторимого заката случайным, лишенным смысла в самом
себе, существования для себя.
Контингентный, фактичный характер мира есть тот предел
для разума, который сохраняет саму разумность, не давая ей
превращаться в полную бессмысленность и иррациональ-
ность. Разум должен иметь свою дисциплину и не превращать-
ся в зверство разума, в нечто беспредельное и все пожираю-
щее. Фактичность мира — это то признание разума, который,
будучи бесконечным, знает пределы своей абсолютности.
Вопрос об имманентных разуму границах чрезвычайно ва-
жен. «Наш существующий мир довольно глуп. Но предста-
вить себе его исправленным согласно нашему разумению
было бы еще глупее. Глупость заключается в том, что
разум в своей всеобщности будет употреблен на чист-
ку и штопку чего-то ограниченного и вследствие этого
приобретет случайность. Бедная фантазия! По сравне-
нию с ней историческая ограниченная конкретность го-
раздо богаче и солиднее»*.
Кант был прав, утверждая, что мы не можем охватить и по-
знать всю бесконечность. Но когда из этого признания рож-
дается иррационализм, отрицание смысла мира — и когда,
наоборот, мы находим в этом признании основу для разума и
смысла мира?
«Дифференциальная разумность
Разумен ли мир?
— К этому нужно применить общую диалектику. Всякая
цепочка разумного, которую мы можем абстрагировать, пере-
ходит в свою противоположность, становится чем-то контин-
гентным и даже абсурдом. Рациональное = иррациональному.
Но по этой же причине то, что не входит в эту абстракцию
разума, все-таки разумно, и Толанд прав, говоря, что вселен-
Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 444.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 307
нал "разумна в некоем высшем смысле, так что может
быть названа таковой лишь в силу слабой аналогии с
нашей способностью разумения". Словом, иррациональ-
ное = рациональному. Нужен дифференциал»*.
Чтобы разум был бесконечен в своих познавательных воз-
можностях, чтобы он был разумом в полном смысле слова, а
не бессмыслицей, он должен иметь, повторяем это снова, им-
манентную самой разумности границу. Вся суть дела в пони-
мании границы. Если для Гегеля граница есть то, что выводит
за ее пределы, то Лифшиц существенно уточняет гегелевское
понимание границы. Есть такая граница, которая выводит
за всякие пределы, и в этом обнаруживается особая приро-
да, индивидуальность, конечность и особая ограниченность
данной границы. Надо найти имманентную данной определен-
ной границе границу.
Гегелевское определение границы как способности вы-
ходить за свои пределы — без уточнения, приведенного
выше, — делает разум абсолютно беспредельным, т. е. тем
абсолютом, который пожирает весь реальный мир. Разум на-
ходит свой предел в том, что превращает его в бессмысли-
цу, в иррациональность. Бог по определению такого предела
не имеет. Но что это такое — предел для беспредельного и
бесконечного по своему определению разума? «Идея абсур-
да — крайнее выражение иррационализма (содержится
уже в дада). Это — отрицание логодицеи, adaequatio ret
et intellectus**. Не иррациональность) как лучшее сред-
ство постижения мира, а иррациональность самого
мара, умирание его разумности — не только в данной
конкретной форме, но и в форме возможности»***.
Когда вы обнаружили один полюс изучаемого явле-
ния — ищите для полноты его другой полюс. Полюсом разум-
ности является неразумность. Но полюса должны быть пре-
жде всего правильно определены, и между ними должно быть
найдено верное соотношение — напоминаем снова азбуку
теории тождеств Мих. Лифшица.
Там же. С. 424.
** Соответствия вещей и разума (лат).
*** Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 429.

308 В. Г. Арсланов
Если в мире присутствует разумность, то должна быть и не-
разумность. У Гегеля неразумность бытия слишком легко сни-
мается в его панлогизме. И именно поэтому, в соответствии с
законом «крайности сходятся», панлогизм Гегеля оказывает-
ся оправданием всего бессмысленного и нелепого, что есть в
бытии. Лифшиц противопоставляет гегелевскому отождест-
влению противоположностей (неразумие = разуму) более
сложную формулу соотношения между противоположностя-
ми. Само первоначальное, гегелевское тождество противопо-
ложностей у него тоже раздваивается, т. е. в нем обнаружи-
вается внутреннее неравенство, которое ведет к раздвоению,
расколу этого гегелевского тождества.
Итак, есть, по крайней мере, два вида единства разума и
неразумия. Есть такой разум, который тождественен неразу-
мию. Все случаи глупости умников, когда многознание уму не
научает, могут служить иллюстрацией этого вида тождества
ума и неразумия. Когда Кант утверждает, что человек ничего в
этом мире понять не может, он ограничивается указанным ви-
дом тождества. Но кроме него есть и другой, когда неразумие,
бессмыслица = разуму. В «Похвале глупости» Эразм Роттер-
дамский показывает случаи, когда сама глупость оказывается
необходимой этому миру, когда благодаря глупости снимается
ограниченность ученого мира и даже вообще ограниченность
всякой разумности.
Однако оба тождества еще абстрактны. Большей конкрет-
ности истины мы достигаем тогда, когда соединяем их, но не
механически, a lege artis, по правилам логического искусства.
Разум не вообще тождественен неразумию, а смысл — бес-
смыслице. Конкретный разум всегда есть определенный ин-
дивидуальный случай того, как наша разумность соединяется
не только с разумом, но и с неразумием действительности.
Нужно только определить, найти как, каким образом высший,
абсолютный смысл рождается не только вопреки, но в извест-
ной мере и благодаря бессмыслице.
При каких условиях мы можем сказать, что мир, вселенная
не бессмысленны? Когда мы найдем противоположный смыс-
лу полюс, но это будет не абстрактное неразумие и бессмыс-
ленность, а некий определенный предел смысла, который
реально присутствует в этом мире. В самом общем виде пре-
делом для смысла бытия является его фактичность, контин-
гентность. Мир имеет смысл не потому, что он тождественен

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 309
бессмысленности. Он имеет смысл потому, что всякий смысл
упирается в имманентный ему предел.
Смысл — это фабула. А какова фабула всех фабул? Чтобы
фабулы могли существовать в этом мире, в нем должна быть
принципиальная бесфабульность, т. е. наряду с «подтасован-
ностью» Дидро — принцип наборной кассы Толанда*. И фа-
була, и бесфабульность в мире есть, а всякое индивидуальное
явление, поднимающееся до истины всеобщего, до абсолюта,
представляет собой конкретное сочетание конкретных взаи-
мосвязанных полюсов.
Вот перед нами фабула «Евгения Онегина» или «Горя от
ума». Смысл каждой из этих историй достаточно простой, он
рождается из многочисленных случайностей, бессмысленно-
стей. Совершенно бессмысленно Евгений убил своего друга,
что развело пути его и Татьяны, а Татьяна тоже вышла замуж по
воле случая, а не по внутренней необходимости любви к этому
конкретному человеку — старому «толстому генералу». Но по-
чему все эти случайности и бессмысленности создают общую
картину такой глубины, что через магический кристалл пуш-
кинского романа мы видим, как дышит сама бесконечность?
Не абстрактная, а реальная бесконечность человеческого су-
ществования, что при всей «мышьей беготне» повседневности
все же имеет какой-то высший смысл, присутствие которого
мы живо чувствуем во всяком подлинном произведении искус-
ства, от орнамента до романа и симфонии.
Где же все-таки высший смысл бытия, в бездонной глубине
косвенно, в лучшем случае, познаваемого бытия или в кон-
« Подтасованное и механически-необходимое — две стороны одного и
того же. Они переходят друг в друга. Все механически-необходимое с более
широкой точки зрения целесообразно. Здесь торжествует Лейбниц. Все целе-
сообразное пригнано через смерть, через естественный отбор, через принцип
Больцмана. "Подтасованность" есть в конце концов мир как целое, но это це-
лое не имеет самостоятельного бытия, т. е. не есть бог. Оно воплощается, авто-
номизируется, становится "для себя" лишь в развитии — путь материи к жиз-
ни. (...) Всякое дальнейшее опосредование совершается уже на почве данной,
сложившейся, пригнанной подтасовки. Правота Дидро с его непосредственно-
всеобщей материальной природой, но лишь в относительном смысле. Общая
мировая линия, когда иная опосредованность путем естественного отбора бо-
лее "подтасовка", чем иная целостность и целесообразность. Необходимость
distinguo, дифференциального анализа в отождествлении механического и це-
лесообразного» //ЛифшицМих. Что такое классика? С. 462.

310 В. Г. Арсланов
кретном чувственном, индивидуальном его явлении? В потен-
циальной или актуальной бесконечности? Мы уже, однако,
заметили, что Лифшиц не изобретает никаких новых неведо-
мых до сего дня необыкновенных истин. Он только связывает
их между собой особым образом. Он обнаруживает и изучает
новый тип единства мира. То единство, благодаря которому не
должно пропасть ничего разумного, прекрасного и доброго,
необыкновенного и чудесного, что было и будет в этом мире.
Но при одном условии: спасенная мысль прошлых веков, спа-
сенный реальный смысл не должны пожирать все остальное,
не должны быть тоталитарными.
Идея Бога тоталитарна, она сжирает смысл бытия без
остатка. Но столь же тоталитарна и прямо противоположная
идея безбожного мира, мира иррационального и бессмыслен-
ного. Обе они — две крайности, которые сходятся. Бога нет,
но мир и не таков, каким он предстает безбожному нигилизму.
В нем есть абсолютное, идеальное начало. В мире есть судьба,
фабула, есть и бессмертие, вечность. Нужно только избавить-
ся от всех тех крайностей, которые превращают эти великие
идеи человечества и великие явления объективного бытия в
пожирающую себя бессмыслицу.
Если вы хотите увидеть конечную, предельную истину бы-
тия, фабулу всех фабул, то она — на грани человеческого мира
и космического пейзажа, которая обрела реальность в «Моне
Лизе» Леонардо (как об этом размышляет Печерский, глав-
ный персонаж романа Мих. Лифшица*). Она — «между», она
просматривается в лифшицианской, а не в постмодернистской
«щели», обретается нашей мыслью благодаря разумным раз-
личиям, дифференцированию. Человеческий разумный мир
и бесконечная природа соотносятся, соприкасаются. Связь
между ними — более сложная, чем ее рисовала идеалисти-
ческая диалектика и предшествующий, не «трансценденталь-
ный» материализм.
«Человеческий разум создан природой. Следователь-
но, она не может быть признана неразумной. Возникнув
в природе, разум предъявляет ей свой счет, спрашива-
ет о смысле всего существующего. Его удовлетворяет
элемент правильности, "логичности" в природе, и он
* См. введение. С. 50—51.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 311
сам является в сущности концентратом этой правиль-
ности, ее субъективным выражением и продолжением,
В то же время он находит, что:
1. Логическое не совпадает с реальным, т. е. неразумное, не-
правильное также существует в природе; она логична в смысле
причинности, но ее логичность в смысле цели и совершенства
(сообразно требованиям разума) относительна, в лучшем слу-
чае — есть результат длительного развития, а не начало.
2. Далее разуму непонятен смысл самого смысла. "Мир
устроен так-то". На кой черт это все? Отдельное мо-
жет быть объяснено, понято в соответствии с требо-
ваниями разума. Но в целом вся эта музыка — принуди-
тельный ассортимент. Эта принудительность враж-
дебна природе разума. Или разум — инструмент, кото-
рый оправдан лишь в применении к конечному, и в этом
некоторая справедливость позитивизма (ср. также
Больцман). Или действительность, соответствующая
разуму, еще должна быть создана, т. е. природа, создав-
шая разум, окончательно удовлетворит его в процессе
развития (Энгельс). Это, напоминающее Аристоте-
ля, рассуждение наименее принудительно ("Знаете ли
вы что-нибудь лучшее?" Дидро?). Все же разум, как
Totalität*, находится в некотором противоречии с этим
"первоначальным накоплением". Здесь может помочь ге-
гелевское учение о результате, как начале.
В общем: "А дальше что?", как говорит Омар Хайям.
Эти претензии разума, его требования, знание соб-
ственной бесконечности — противоречат его истори-
ческим возможностям — это факт. И это гносеологиче-
ские корни агностицизма»**.
Создавая мир, разумный по человечески, человек до из-
вестной степени удовлетворяет требования своего разума.
Но в этом движении человечества сама природа идет вперед,
к себе. Мы заново создаем конечную истину, фабулу всех фа-
бул — на грани двух миров, человеческого и космического.
Но грань эта не формальна, а есть реальное «между», кото-
рое возникает как результат бесконечной дифференциации.
Целостность (нем. ).
** ЛифшицМих. Что такое классика? С. 442—443.

312 В. Г. Арсланов
«Смысл мира
Нет ничего легче отбросить эту проблему, но она су-
ществует. Смысл только не внешний, а внутренний, и
он существует. Существование его в том, что все от-
дельное имеет всеобщее содержание, т. е. не является в
познании прибавлением безусловно нового, синтезом без
априори, а известным сведением, возвращением к перво-
основе, и чем больше нового, тем яснее этот всеобщий
смысл. Логически-первое не совпадает с первым по вре-
мени, т. е. смысл явлений впереди их. Это также — дру-
гая сторона "смысла". Он заключается и в возвращении
к первооснове, и в том, что эта основа впереди, в том,
"ради чего". Она в целом, всеобщем»*.
Высший смысл мира, фабула всех фабул — отнюдь не аб-
стракция, он дан нам в реальном нашем чувстве, не менее
реальном, чем любые иные чувства, будь то зрительный об-
раз или ощущение. Это то чувство, которое пробуждает в нас
«Мона Лиза» или «Евгений Онегин», то чувство, которое пе-
реживается человеком при созерцании вечернего заката или
великого исторического события, необыкновенного поступка,
необыкновенной судьбы. Одним словом — это ощущение це-
лостности бытия, рождающееся на грани двух миров — чело-
веческого и космического. И без этого чувства нет познания,
нет человека. Религиозные переживания есть идеологически
искаженные вариации этого чувства, рождающегося из при-
мыкания к абсолютному началу бытия.
Что грозит этому чувству, что превращает его в фанатизм и
ложь, ведущие в конечном счете к распаду человеческого иде-
ального начала? Забвение того, что это чувство, как и все в
мире, имеет свой полюс, и нужно найти именно его истинный
полюс. Абсолютный характер чувства, в котором нам раскры-
вается весь бесконечный мир, сохраняется до того предела,
который внутренне ему присущ. Предел заключается в том,
что природа чувствует себя и видит себя только в человеке и
благодаря человеку, его конечности и его малости, его недо-
статкам в известной мере тоже.
«В случае цвета и звука, когда ощущения "не похожи" на их
внешнюю причину, — писал Мих. Лифшиц, — мы имеем пре-
* Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 427.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 313
обладание наших собственных органов, внутренней мути над
отчетливостью как назначением ощущений. Но — и это зало-
жено в учении Лейбница — именно эта сложность, эта игра,
это проникновение в нас и создает всю прелесть чувствен-
ного мира, радостное чувство нашего единства с ним, тогда
как в тех пунктах, где ощущение дает нам более отчетливое
изображение реальности, которое мы переносим на объект
нашего ощущения цвета, звука, запаха, представляет собой
абстрактный, механически отрешенный мир. Но это и не ис-
тина в ее полноте. Это ее второй полюс только, формальное
внешнее значение. Первый же полюс дает ощущение более
диффузное, размытое, при участии субъекта, но и более как
ощущение субстанции через внутренний мир, какого-то
соответствия ей»*.
По сути дела цвет и звук, как и другие «вторичные каче-
ства» Локка, оставаясь субъективным чувством, в некотором
очень важном отношении более объективны, чем качества
первичные. «По существу всякий чувственный образ, — про-
должает Мих. Лифшиц, — есть иллюзорное изображение,
разница только в том, что иллюзорное изображение первич-
ных качеств имеет четкие, конечные, раздельные грани-
цы, не уходит в бесконечность, не причастно ей, но потому
оно и более абстрактно и в пределе лишено чувственности»**.
Рождаясь на границе между чисто субъективными смутными
ощущениями и объективными качествами конечных вещей,
художественный образ не только вопреки смутности и субъ-
ективности, но в известной мере и благодаря им примыкает
к абсолютному и бесконечному началу мира. Эту грань вели-
колепно чувствуют художники-классики: Леонардо, Моцарт,
Пушкин всегда соизмеряют человеческий малый мир с боль-
шим и бесконечным, соизмеряют в той пропорции, при кото-
рой соизмерение несоизмеримого превращается в гармонию
Акрополя или архитектурного ансамбля в Дельфах.
Зависимость всеобъемлющей и тем самым возвышающей-
ся над всем бытием мысли от относительно малого конкрет-
ного человеческого бытия выражается в том, что человек не
просто творит в своей деятельности объект своего познания.
Заметка из Архива Мих. Лифшица.
** Там же.

314 В. Г. Арсланов
Он пробуждает материальную действительность, которая
движется и развивается относительно независимо от челове-
ческого сознания.
В архивной папке №691 «К онтогносеологии. II. Актив-
ность субъекта» Лифшиц пишет: «Verum — factum*. Это не
значит, что мы узнаем истину практически, утилитарно. Это
значит, что мы понимаем лишь то, что создали, в чем зара-
нее есть рациональное, "стилизованное", нам достоверное,
равное, родственное. Да, a priori родственно человеческо-
му разуму в объективной действительности. Не все там род-
ственно нам, но мы можем сделать его нам родственным
("трансцендентальный синтез"). Таким образом мы творим
истину, не в смысле мифа, а в смысле рационального преоб-
ражения природы. И все до нас преображало природу на свой
лад, и истина творилась и будет твориться»**. Следовательно,
«мы вызываем истину природы. Практическое создание ис-
тины, которая есть до нас»***.
Коперникианский переворот марксизма
Ф. Бэкону отвечала природа, существующая вне человека
и независимо от его деятельности. В теории Маркса человеку
отвечает преобразованная им природа, та, которая благодаря
деятельности человека и в форме общественной деятельности
людей движется к самой себе, к самопознанию. Лифшиц пи-
шет: «Тезис Маркса: Не только в форме объекта, а как чело-
веческая чувственная деятельность, практика, субъективно.
Здесь речь идет о том, что сам объективный мир (а не формы
его представления) нужно рассматривать под углом зрения
практики, субъективного развития, которого он достигает в
человеке»****.
* Истинное — сделанное (лат.). Выражение восходит к Дж. Вико.
** Архив Мих. Лифшица. Папка №691. К онтогносеологии. II. Актив-
ность субъекта. С. 58.
*** Там же. С. 65.
**** Там же. С. 54.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 315
Для Канта человеческая мысль зависима от той малой сфе-
ры опыта, которую сам же человек и создал. Это действи-
тельно так. Но зависимость мысли от малого общественно-
го бытия человека может не только ограничивать мысль, но
и открывать ей новые горизонты за пределами этого малого
бытия. Причем не только вопреки этой ограниченной малой
сфере, но и благодаря ей. В какой степени благодаря?
В той, в какой пробуждаемое и отражаемое человеком
малое бытие представляет собой прерогативную инстанцию
самой объективной природы, т. е. заключает в себе объектив-
ную истину всеобщего. Вся сложность вопроса, однако, в том,
что в период предыстории человек видит мир сквозь призму
своих общественных отношений, которая дает ему переверну-
тую, искаженную картину мира. Но если для Канта этот факт
служил основанием для его агностицизма, то Маркс вслед за
Ф. Бэконом и другими материалистами видел, как в обще-
ственной практике человека самораскрывается объективное
материальное бытие: человек познает «вещь в себе» в той
мере, в какой «вещь в себе» познает саму себя, разворачива-
ясь в практике человека.
Объективный мир, разбуженный человеком, ведет за со-
бой человеческую мысль — в человеческой общественной
практике раскрываются те или иные реальные свойства объ-
ективного мира, реального предмета. И не только вопреки ис-
кажающей призме общественных отношений, но в известной
мере и благодаря ей. Дело в том, что эта искажающая призма
есть выражение объективной кривизны самой реальности.
Хрестоматийный пример: крестьянские иллюзии Льва Тол-
стого способствовали до известной степени его великим ху-
дожественным открытиям. В «Диалоге с Эвальдом Ильенко-
вым» Лифшиц приводит и другие примеры того, как кривизна
общественной реальности до известной степени помогала
раскрыть объективные свойства действительности:
«Атом есть абстракция, и вся атомистика Демокри-
та — новый миф, миф рассудка, сменивший прежнюю
мифологию, с которой боролись греческие философы. Но в
наши дни едва ли кому-нибудь нужно доказывать, что
атомистика древних, как и возрождение ее в XVII сто-
летии, оставила современной науке объективные цен-
ности мышления. А между тем открытие возможно-
сти рассматривать природу как громадное собрание

316 В. Г. Арсланов
движущихся материальных частиц было естественным
следствием выросшей в эту эпоху склонности к единич-
ному во всех областях духовной культуры. Недаром один
античный писатель сказал, что все книги, носившие на-
звание "О природе", на самом деле были книги о государ-
стве. Понятие "атом" относится к вечному достоянию
человеческой мысли, но все вечное в ней тоже рождается
в историческом лоне и нуждается в нем»*.
«Отсюда, — заключаетЛифшиц, — следуетрод исто-
рического понимания природы, но не в смысле А. Богдано-
ва или модного в настоящее время Топича, повторяющего
ту же ересь. Оно не говорит нам, что все картины мира,
как исторически обусловленные, равны, относительны
и оправданы. Несомненно, что механистическое миро-
воззрение есть стиль определенного времени, но так-
же очевидно, что его недостатки неотделимы от тех
достоинств, которым мы обязаны первыми прочными
основами науки нового времени. Истинное содержание
этой науки сложилось отчасти благодаря ее историче-
ской ограниченности...»**.
Истина рождается в деятельности. Деятельность человека
необходимо предполагает опосредование. Оно бывает, со-
гласно Лифшицу, трех типов:
«А) развитие как воплощение целого в ограниченном.
Б) развитие как воплощение целого в одном за счет
другого (переход к одной из форм перехода). Проблема
опосредования.
В) наконец, более свободный и гармоничный тип развития
в многоообразии (другая форма и другая степень) и непо-
средственного развития (не забывать при этом, что эта непо-
средственность может быть лишь результатом опосредования
самого "посредства". Только относительная абсолютность,
более высокий род воплощения целого в одном)»***.
Развитие всегда совершается посредством воплощения це-
лого в ограниченном, которое консервирует, автоматизирует
* Лифшиц Мих. Диалог с Эвальдом Ильенковым (Проблема идеально-
го.) М., 2003. С. 150.
Там же. С. 149.
Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 474.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 317
это целое, придает ему черты отчужденности и механистич-
ности. Чтобы стать второй, человеческой природой, общество
должно утратить характер природы в первом смысле слова,
создать технику, в том числе и технику мышления. «Техниче-
ские и общественные силы человека до некоторой степе-
ни всегда будут внешней механической средой для него,
говорящей с ним языком необходимости и приспособле-
ния к ней; освободясь посредством этих сил от необхо-
димости усваивать механические процессы средствами
собственной личности, человек платит за это подчине-
нием механической необходимости, вытекающей из дей-
ствия этих сил»*.
Здесь у Лифшица возникает очень важная тема, разработ-
ка которой качественно отличает его философию от критики
«отчуждения» в «творческом марксизме». Развитие всегда
совершалось и будет совершаться только посредством отчуж-
дения общего в отдельное, конечное, ограниченное. В форме
конечного бесконечное всегда будет «окостеневать», терять
черты живого, творческого, непосредственного и свободного.
Наиболее «отчужденная» из трех указанных выше форм раз-
вития та, что осуществляется за счет другого. Наглядной и
исторически конкретной формой воплощения целого в одном
за счет другого (других, общества в целом) является монарх.
Нет, кажется, более наглядного ложного воплощения цело-
го в одном за счет других, чем тело монарха. Ведь именно в
его теле, его потомстве люди видели реальное воплощение
целого. Не только у какого-нибудь яростного критика отчуж-
дения, скажем, у Г. Батищева, но и у гораздо более широко
и диалектично мыслящего Э. Ильенкова «тело короля» как
воплощения всеобщего служило примером такого отчужде-
ния всеобщего, которое безусловно ложно. На полях статьи
Э. В. Ильенкова «Что же такое личность?» Лифшиц заме-
чает: «Это была единственно возможная форма нацио-
нального единства. Да, но разве это просто ошибка, иллю-
зия? Содержание дела должно так превратно отражаться в
сознании»**.
* Там же. С. 478.
** Архив Мих. Лифшица. Запись на полях книги «С чего начинается лич-
ность?». М., 1979. С. 219.

318 В. Г. Арсланов
А содержание дела таково, что движение человечества к аб-
солютной истине совершается посредством воплощения об-
щего в отдельном, конечном за счет другого (других). И тело
короля становится реальной, более того, единственно воз-
можной на определенной исторической ступени формой наци-
онального единства. Разумеется, монархизм с более широкой
точки зрения есть заблуждение, но то заблуждение, благодаря
которому человечество достигало реального национального
единства и сознания этого единства.
Здесь у Лифшица не частное расхождение с «младомарк-
систскими» критиками отчуждения, а очень глубокое и миро-
воззренческое. Деятельностная концепция «младомарксиз-
ма» имела тенденцию, ведущую, как об этом говорится в со-
ответствующей главе настоящей книги, к устранению границы
между телесным и духовным, а в своих крайних выводах — к
отрицанию у тела способности мыслить.
Да, соглашается Лифшиц, неорганическая материя мыс-
лить не может, но не потому ли, что она оказалась окостенев-
шим продуктом предшествующего ей реального обобщения?
Даже «в личной жизни обобщенное перестает занимать,
усваивается, и мысль переходит к новому конкретному,
оставляя после себя общие места как круги на стволе
дерева. Вообще, видимо, во всяком развитии это явля-
ется условием для дальнейшей работы прогресса, для
освобождения сил от повторения того же дела. Польза
консервации обобщенного, которое принимает формаль-
ный характер, есть условие всякой будущей конкретики.
Не является ли таким обобщением, консервированным
в качестве круга на стволе, вся механическая, мертвая
материя? Раковина живого?»*. Называя это предположе-
ние «красивой фантастикой», Лифшиц находит в ней и что-то
важное, реальное.
Разумеется, не все окостеневшее, механическое (напри-
мер, в мышлении) является тем конечным, ограниченным,
благодаря которому человечество поднимается до абсолют-
ной истины. Искать сегодня форму национального единства в
теле короля было бы просто глупостью, не имеющей оправ-
Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 475.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 319
даний. Истина требует конкретного сочетания «вопреки» и
«благодаря».
Перед нами та грань между малым человеческим миром
и бескрайним космическим, которая у Лифшица именуется
«между» или «щелью». И снова обращаем внимание на то,
что для Лифшица есть два противоположных типа «щели», в
различии которых и состоит «теория тождеств» в отличие от
постмодернизма, который, напротив, это различие смазывает.
Можно сесть между двух стульев, это один тип «щели», но
есть и другой: величайшие приобретения человека — любовь,
дружба, само познание — тоже рождается между, однако не
между двух стульев, а между людьми, между человеком и при-
родой. «Между» — эта та особая область, где возникает под-
линное единство истинных полюсов. Но чтобы найти истинное
единство, его нужно отделять от тождеств ложных, тождеств
по принципу «крайности сходятся». Возможность такой диф-
ференциации возникает потому, что тождества противопо-
ложностей не монолитны, между ними есть «щель».
Почему «щель», а не «ворота»? Для того чтобы выйти на
широкую прямую дорогу, человеку сначала необходимо най-
ти почти неразличимое различие, некую малость. Ту малость,
которую не заметила идеалистическая диалектика. Она не
разглядела того факта, что разумность мира предполагает и
некое несовпадение разума с реальностью, причем несовпа-
дение имеет принципиальный характер: человеческий разум
никогда не сможет объять всю бесконечность. Но не потому,
что он недостаточно разумен. Напротив, высшая степень раз-
умности заключается в открытии разницы между сознанием и
бытием, но той разницы, которая покоится на их принципи-
альном и глубочайшем единстве, тождестве. Однако это тож-
дество предполагает существование неснимаемой границы
между ними.
Эту границу следует отличать и от кантовской, и от ге-
гелевской. Первая — непроходима и все. Вторая есть, по
сути, снятие границы, и этим снятием она ограничивается.
У Маркса гораздо более тонкое соотношение между созна-
нием и бытием: между ними нет ни простого гегелевского или
шеллингианского тождества, ни кантовской непроходимой
пропасти. Это тонкое соотношение раскрывает «диалек-
тическая онтогносеология, в которой мир вещей и мир
духовный переходят друг в друга, отождествляясь и в

320 В. Г. Арсланов
то же время сохраняя свое неизбежное гносеологическое
различие»*.
Итак, мы рассматривали онтогносеологический метод в его
применении к сложной, центральной для философии пробле-
ме — проблеме существования абсолюта, абсолютной исти-
ны и смысла бытия.
Первое наше предположение гласило, что разум есть выс-
шее выражение идеального начала самой реальности. И тут
выясняется, что реальность не соответствует требованиям
разума, что она, с этой точки зрения, бессмысленна, нера-
зумна, контингентна.
«Модусы
Слова Альфонса Кастильского** имеют основание.
Действительно, легко придумать что-нибудь лучшее.
Но как только начинается придумывание, становит-
ся очевидной нелепость этой затеи. Разум отвергает
и неразумие окружающих условий и свои собственные
претензии их исправить. Отсюда "Задиг" Вольтера,
"Крестник" Толстого, отсюда Гегель. Разумное долж-
но быть конкретным. Но между двумя отрицаниями
разума есть небольшая щель, через которую входит
лучшее, более разумное, идеал — притом est modus in
rebus***. Насколько же богата открывающаяся область
этих модусов, вопреки нашей бедной теоретической
фантазии, которая готова замкнуться в самоотрече-
нии и резиньяции!»****
Почему есть щель между двумя одинаково равноправны-
ми отрицаниями разума? Да, разум выше мира, он его объ-
емлет, он выдвигает свои оправданные требования, которым
не удовлетворяет реальный мир. Такова природа разума, и
* Лифшиц Мих. Диалог с Эвальдом Ильенковым. С. 174.
** «Альфонс Кастильский в средние века сказал однажды довольно ере-
тические слова по отношению к современному ему обществу: "Если бы го-
сподь Бог посоветовался со мной, то я мог бы указать ему что-нибудь луч-
шее"» — из лекции Мих. Лифшица «О трагическом», прочитанной 6 апреля
1963 года на Высших сценарных курсах Союза работников кинематографии
СССР. См.: п. №213 «О трагическом». С. 10.
*** Есть мера в вещах {лат.).
**** Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 443.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 321
без нее он не был бы разумом. Просветители были правы.
Но столь же справедливо и то, что мир в целом, в котором
много неразумия, нас не удовлетворяющего, в котором есть
смерть и конец всего разумного, с чем разум никогда не смо-
жет смириться, — этот мир в конечном счете разумнее всех
наших разумных требований. Таково было открытие Гегеля и
всего немецкого идеализма. Следовательно, по Гегелю, «вы-
ход = нет выхода»*. Но Гегель тоже отождествил разум и ре-
альность, и отличие его философии от позиции просветителей
заключалось в том, что они такое тождество считали возмож-
ным в будущем, когда действительность будет преобразована
в соответствии с требованиями разума, а Гегель считал такое
тождество уже достигнутым.
Открытие Маркса — диалектика неполного тождества,
вернее, тождества, предполагающего внутреннее нетожде-
ство, щель. В общей форме это было понято и Гегелем, ибо
конечная формула мира у него гласит: «тождество тождества
и нетождества», соизмерение несоизмеримого, говоря язы-
ком Гераклита и Пифагора.
Почему мир разумнее всех наших самых разумных требо-
ваний и предложений, претензий? Потому что путь наверх
неизбежно есть путь вниз — к смертности человека как со-
знательного существа, ко всем порокам и злу, связанных с
миром культуры, далеко не в последнюю очередь к глупости
как уделу человечества. Но между двумя этими истинами есть
дифференциал, который реален. В этом-то дифференциале
и обнаруживается подлинная разумность мира, его великий
смысл.
Когда сознание становится ложным, когда оно превраща-
ется в эпифеномен социального бытия? Когда оно отрывается
от реальных интересов реального мира, когда оно забывает
о своей, говоря словами Лифшица, «благородной вторично-
сти». Не в том смысле, что сознание должно стать служан-
кой эгоистических классовых интересов, напротив, оно ста-
новится свободным духовным производством, когда честно
служит реальной разумности бытия, когда оно оказывается
сознанным реальным бытием, разбуженным человеческой
активностью.
* Там же. С. 465.

322 В. Г. Арсланов
Другими словами, подниматься наверх сознание может,
лишь опускаясь к реальному бытию. С другой стороны, бы-
тие идет наверх, раскрывает себя, когда сознание пробуждает
его, когда оно способствует развязыванию тех узлов, которые
без сознательной деятельности людей не были бы развязаны.
Посмирись, наш бедный умишко, — скажем мы вслед за
Белинским. Посмирись перед тем, что ты сам же и породил.
Мир имеет такую удивительную природу, что все чревато сво-
ей противоположностью, все превращается в свою противо-
положность: ум в глупость, глупость в ум, неразумие реаль-
ности оказывается высшей разумностью бытия, а разум при
этом — самое высшее проявление идеального начала мира,
его разумности. Но еще удивительнее в этой вечной энантио-
дромии, вечном переворачивании всего и вся — то, что перед
нами не скучный логический круг. Все переходит друг в друга,
но в этих переходах, между ними проскакивает нечто абсолют-
ное, то, что действительно неуничтожимо, то, что — навсегда
и переходит в вечность.
Мы стремимся нашей теоретической и практической дея-
тельностью «согнуть в бараний рог» бесконечную реальность.
Удивительно не то, что она сопротивляется нашему нажиму,
нашей активности, и потому наше знание всегда неполно.
Удивительно то, что реальность как абсолют является нам в
щели, зазоре между нашими определениями, между нашими
тождествами противоположностей. Но эти щель и зазор не
просто «между», не механическое «между» противоположно-
стями. «Между» и «щель» Лифшица есть понятия, моменты
материалистической диалектики. Самое главное, пишет он,
это рассматривать полюса, полярные понятия «как две ото-
ждествляющиеся противоположности при наличии различных
форм единства, mesotes и всего остального lege artis»*.
То, что таким удивительным образом рождается между, за-
ключает в себе высшую разумность, а именно ту, которая не
сводится ни к разуму человека, ни к вне человека лежащей
абстракции независимой от него природы. Нет в природе го-
товых смыслов и разумности, которые бы лежали в ней как в
кладовой! Ибо в этом случае ни человек, ни разум, ни чело-
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 691. К онтогносеологии. II. Активность
субъекта. С. 35.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 323
веческая культура не были бы нужны природе, и без них она
была бы полна и самодостаточна.
В своих архивных заметках Лифшиц писал о необходимо-
сти корректировать «представление об относительной сво-
боде, опирающейся на внешнюю объективность. Два полю-
са — собственное тело и внешнее тело, дух, свобода между
тем и другим, диалектика, balance of power* со всеми его про-
тиворечиями (circulus и "размыкание"). Кстати, и по поводу
затруднений Ильенкова»**.
Что из себя представляю «я» — деятельность моего
тела или деятельность внешнего мира? Отвечая на этот во-
прос, который, по мнению Лифшица, вызвал затруднения
Э. В. Ильенкова, Лифшиц рассуждает:
«Уставшему человеку "не лезет ничего в головуv, он
целиком под властью тела. Но как только это полное
подчинение проходит, на магнитной пластинке его со-
знания начинают играть внешние образы — захватила
господство окружающая реальность. Тут возможна, ко-
нечно, диалектика — "предусталость", возбуждение, но
основное ясно = два полюса, две взаимопротивоположные
силы: мое тело и внешнее тело, между ними я заключен.
Человек, — продолжает Лифшиц, — между влияни-
ем своего тела (и непосредственной среды) и влиянием
внешнего тела. Свободен ли он?
В первом случае нет. Свобода его — эпифеномен. А во
втором случае? Внешний предмет тоже завладевает
им? — Сильные мотивы, власть внешнего мира, искуше-
ния etc., страсти. Не в щели ли между первым и вторым
его свобода? Освобождение от первого посредством опо-
ры на второе, и освобождение от второго посредством
возвращения к первому?
Благоприятный оптимум того и другого.
Щель между тем и другим. Дифференциал двух тож-
деств.
Возможность балансировать методом монархии.
Balance of power»***.
* Равновесие сил (англ.).
** Там же. С. 78.
*** Там же. С. 79.

324 В. Г. Арсланов
Лифшиц характеризует приведенные выше заметки как
«важные», но прагматику, реальному политику эти рас-
суждения могут показаться пустой рефлексией. Обрати-
те, однако, внимание на то, что метод действия, познания
и мышления, о котором напряженно размышляет Лифшиц,
делая из него широкие онтологические и гносеологические
выводы, лежал в основе ленинской политической тактики
и стратегии, которая позволила победить самые могуще-
ственные армии и государственные машины, вместе с об-
служивающими их политиками — трезвыми прагматиками.
Вспомним снова об известных словах Ленина, которые он
позаимствовал у Наполеона: надо сначала ввязаться в бой,
а там посмотрим! Но не просто ввязаться, а ввязаться так,
чтобы пробудить ту огромную молчащую массу людей, ко-
торая в революции становится говорящей и действующей.
Мудрость политика заключается в том, чтобы пробудить
эту массу, сделать ее говорящей, а затем поучиться у нее,
расслышать то, что нам говорит разбуженная нами объек-
тивная реальность. И тогда между активной политической
партией и пробужденной ею массой людей возникнет нечто
такое, что не содержалось ни в головах политиков, даже са-
мых мудрых, ни в самой массе, которая могла бы вечно тер-
петь, не откликаясь на слова поэта: «Чем хуже был бы твой
удел, когда бы ты менее терпел?».
Почему же в таком случае нельзя сказать, что истина — это
субъект-объектное отношение, что вне этого отношения, т. е.
вне человека и его деятельности истины нет? Ведь если приро-
да, т. е. объект, неполна без субъекта, человека и его разума,
то в этом смысле нет объекта (полного объекта, содержащего
в себе истину) без субъекта.
Да, это в некотором отношении так, и все же природа рож-
дает объективные сгустки смысла, те точки, в которых кон-
центрируется истина всеобщего, прерогативные инстанции, и
без человека. Дело в том, что сам разум человека представля-
ет собой один из таких островков разумности в объективном
мире, островок самый разумный и самый совершенный. Од-
нако нельзя забывать, что острова — порождение бескрайне-
го океана, а без него никаких островков возникнуть не может.
Разум не может заменить мир, он обречен вечно учиться у той
реальности, которую он, по определению, объемлет, над кото-
рой возвышается, как остров над океаном.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 325
«Так и по поводу жалкого "пузырька", о котором го-
ворит Толстой в "Анне Карениной"'. Современная наука
специализировалась на дюреровской меланхолии*, она
превращает уже не только человеческое сознание, но
весь наш мир, "макромир", всю нашу логику, нашу гео-
метрию, наше восприятие фактов в "частный случай",
т. е. именно пузырек в океане бесконечно различных и
безразличных механических или физико-химических кон-
креций. Ошибка нашего века, которая неизбежно ведет
к возрождению религии, через абсурд, быть может, со-
стоит именно в том, что большинство человечества,
имеющее дело с техникой и естествознанием, в самом
деле не разумеет и не может понять в силу своих база-
ровских представлений, вытекающих из образа жизни,
что этот частный случай есть случай принципиально
всеобщий, что щель, этот пузырек в царстве механиче-
ских сил есть счастливый случай природы, есть правда,
опирающаяся на счастье, вечно возрождающаяся, не-
прерывная в своей поступательной смерти (см. песси-
мизм Фламмариона в XIX в.). Правда, опирающаяся на
факт, на счастье, на разумный факт, на едва-едва раз-
умный факт, но все же — некую силу. Наша задача соз-
* Приводим здесь заметку Мих. Лифшица из его архива о гравюре А. Дю-
рера «Меланхолия I»: "Меланхолия" Дюрера — идеальный образец про-
изведения искусства, в котором возможно цельное истолкование, начиная с
общего, философского содержания и кончая формальным анализом (не сопо-
ставить ли, кстати говоря с "Динарием" Тициана?). Основная идея — печаль,
вызываемая глубоким исследованием природы. Вспомним уже пессимизм
Фламмариона, Леруа Болье в XIX в. Или нынешний — Норберта Винера.
Старый механистический эффект, выраженный Пушкиным в словах "Пле-
нительный разоблачив кумир"... Атомная и космическая меланхолия. Реаль-
ность этого чувства и все же... Формальное средство — меланхолия падаю-
щей тени, полдневная или лунная? Когда тени наиболее геометрически-ясны,
подчеркивая этим границы предметов, их механическую структуру. Эффект
некоторых полотен Каналетто (мое впечатление в Петергофе). Формалисти-
ческий эффект Де Кирико. Почему? Дело в том, что падающие тени геоме-
тричны, а геометрия, будучи созданием живого, внушает ему печаль, иногда
даже священный ужас. Это новое, человеческое, не природное, intellectus
ipse (разум как таковой. — Сост.), правильное, негативное, конечное, воз-
вышенное в истории. Полдень содержит в себе какое-то соприкосновение с
полночью, с Nachtansicht — Полуденная меланхолия».

326 В. Г. Арсланов
дать посредство факта, посредство счастья для озаре-
ния страшного царства сил. Словом, "нас давит времени
рука, нас изнуряет труд, но..."*.
Фактический, контингентный мир противоположен челове-
ческому, разумному. Но это не вся правда. В самой реально-
сти созревает «разумный факт», едва-едва разумный, но сила
его в том, что действительность идет нам навстречу, что без
опоры на эту реальную силу, счастье, благодать человечество
оказалось бы тем пузырьком, существование которого лише-
но смысла.
Этот чуть-чуть разумный факт есть главное чудо бытия, по-
тому что перед нами самозарождение разумности, которая для
своего рождения потребовала, как и жизнь, всей бесконечно-
сти. Мы, наш разум, наше сознание — только голос этой объ-
ективной стихийной разумности бытия, мы можем ее усилить,
стилизовать, но сами породить ее не в состоянии так же, как мы
не можем породить ни вселенной в целом, ни жизни в частно-
сти, ни даже самой крохотной и ничтожной пылинки материи.
Удел человека, как писал Маркс в «Капитале», — изменять
формы природы, но, разумеется, не творить природу, материю.
Gottlosen Marxismus
Здесь принципиальная развилка, граница, отделяющая
«gottlosen Marxismus»** от «обыкновенного марксизма»
Мих. Лифшица. Один путь ведет к левачеству в духе вульгар-
ной социологии или франкфуртской школы, тому левачеству,
которое вполне естественно и даже необходимо перерастает в
свою противоположность — намеренную, демонстративную
мифологию «дубовой ортодоксии» сталинской эпохи. От по-
следней — один только шаг до ортодоксии религиозной и «ре-
ставрации Бурбонов». Как совершался этот переход из одной
крайности в другую, рассказывает Лифшиц в своих опублико-
ванных произведениях.
* Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 424. Далее в цитированных Лиф-
шицем строках стихотворения Некрасова следуют слова: «То, что жизнью
взято раз, не в силах рок отнять у нас».
** Лишенный бога марксизм (нем.).

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 327
Архивные материалы позволяют оценить глубину фило-
софской полемики Лифшица с «творческим марксизмом».
Последний в сфере эстетики в 60—70-е гг. XX в. отталкивал-
ся от «дубовой ортодоксии» сталинской эпохи. Основа этой
ортодоксии заключалась в утверждении, что искусство есть
познание жизни, отражение действительности. «Творческий
марксизм» направил свой главный удар против этого поло-
жения. Однако мы ничего не поймем в дискуссии Лифшица с
«творческим марксизмом», если не обратим внимание на то,
что было «за кадром», а именно: Лифшиц был беспощаден к
тем, кто заключил негласный, но деловой союз (см. введение
настоящей книги) с перестраивающимися догматиками бы-
лых времен, контролировавшими, подобно М. Храпченко или
Я. Эльсбергу, ситуацию в гуманитарных науках. Союз ради
низвержения марксизма и, следовательно, ради морального
уничтожения Лифшица, продолжавшего настаивать на азбуч-
ном положении классической эстетики, согласно которому
искусство есть познание и отражение действительности.
Но если искусство есть мышление в образах, как утверж-
дала старая эстетика, то чем оно отличается от науки? Таков
был главный аргумент всех «творческих марксистов» в сфере
эстетики. Искусство (в том числе и литература) отличается
от науки тем, что в нем есть эстетическое качество, некое
особое чувство, настроение — то, что именуется возвышен-
ным и прекрасным, и что не сводится к обычным чувствам и
ощущениям прозаической жизни. «Поэзия есть Бог в святых
мечтах земли». Но Бога для творческого марксизма, разуме-
ется, не было. Откуда же в таком случае берется эстетическое
качество?
М. С. Каган выводит его из эмерджентности, «которое
обозначает возникновение у целого новых качеств, отсут-
ствующих у составляющих его элементов. Эмерджентность
искусства является главным его качеством, именуемым ху-
дожественностью. Художественность — это ведь именно
такое специфическое свойство искусства, которое не сво-
димо ни к содержащейся в нем познавательной информации
(известны произведения, обладающие высокой художествен-
ностью при низкой познавательной ценности или, напротив,
малой степенью художественности при высокой познава-
тельной емкости), ни к заключенной в нем системе оценок
(известны случаи несоответствия художественной и идеоло-

328 В. Г. Арсланов
гической значимости произведений искусства), ни тем более
к конструктивной "сделанности" произведения или к его ком-
муникативным качествам...»*.
Что же такое это новое качество, обозначаемое словом
эмерджетность? «В сущности, в схеме М. Кагана эмерджент-
ность есть просто не так, — полагает Лифшиц, — возник-
новение новых качеств, не имеющих никакого особенного
качественного бытия. "Эмерджентность" искусства явля-
ется главным его качеством, именуемым художественно-
стью. А что такое художественность? — Эмерджентность.
Вот чем заполнены все многочисленные схемы, каталоги,
перечисления!»**
Однако определение художественности, данное М. Кага-
ном, убеждало и убеждает ведущих современных культуро-
логов*** и эстетиков. Ибо главным в определении Кагана, как
верно заметил Лифшиц, было не так, обращенное прежде
всего к познавательной функции искусства. Получалось, что
искусство не познание жизни, точнее, познание в нем при-
сутствует, но играет такую же подчиненную роль, как, напри-
мер, механические или химические процессы в живом орга-
низме: жизнь — это не механика и не химия, а нечто другое,
более высокое! Так и искусство — не познание жизни, а нечто,
возвышающееся над этим познанием. Сказанного М. Кага-
Каган М. С. Человеческая деятельность (опыт системного анализа).
М., 1974. С. 124-125.
** Лифшиц Мих. В мире эстетики. М., 1985. С. 132.
*** Так, например, В. М. Межуев, который знает и ценит идеи Мих. Лиф-
шица, пишет в своей книге 2006 г.: «... нельзя не отметить определенной тен-
денциозности и предвзятости в его (Лифшица. — Сост.) критике концепции
Кагана. Так, он высказывает удивление в связи с тем, что Каган отделяет
художественную культуру от духовной, тогда как художественная культура,
по мнению самого Лифшица, — неотъемлемая часть культуры духовной.
По нашему же мнению, — продолжает В. Межуев, — если встать на точку
зрения самого Кагана, он оказывается во многом прав: ведь художественная
деятельность сочетает в себе элементы как духовной, так и материальной
деятельности, является их своеобразным синтезом, служит соединительным
звеном между ними и потому по отношению к ним представляет собой особый
тип» (см.: Межуев В. М. Идея культуры. М., 2006. С. 300). Заметим в этой
связи, что поиски третьего звена между духом и материей, духовной и матери-
альной культурой — основная черта той концепции деятельности, с которой
ведет принципиальную полемику Мих. Лифшиц.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 329
ном было достаточно, чтобы сделать «творческий марксизм»
популярным — на фоне ортодоксии, но не дубовой, а пара-
доксальной и эпатажной, Лифшица.
Правда, памфлет Лифшица «Бессистемный подход» вскры-
вал многочисленные несообразности, противоречия и даже
нелепости в текстах М. Кагана. Но все это не замечалось
большинством советских эстетиков и философов или проща-
лось М. Кагану ради главного. Если искусство — не познание,
то вовсе не обязательно иллюстрировать какие-либо идеи!
Впрочем, определение художественности, данное М. Каганом,
шло дальше, чем отрицание познания как главного свойства
искусства. Ведь особая форма, которая, согласно М. Кагану,
делает искусство искусством (эмерджентность, интегратив-
ность), возвышается и над изобразительностью как подчи-
ненным моментом: искусство, согласно определению Кагана,
может быть и изобразительным, и не изобразительным. Его
определение открывало широкую дорогу для авангардистско-
го искусства, стирая границу между намеренным разрушением
изобразительности и художественности в практике авангарда
и собственно искусством. Вот что в первую очередь обуслови-
ло победу идей М. С. Кагана в сознании представителей «со-
ветского марксизма» предперестроечного времени.
При этом не было замечено, что Лифшиц требовал урав-
нять в гражданских правах все идеи и все художественные
направления, в том числе и авангардизм во всех его проявле-
ниях, без всякого исключения — для того, чтобы в свобод-
ном соревновании могло побеждать истинное и талантливое.
Тогда как плюрализм, уравнивающий художественное с
разрушением художественности, истины с ложью, вел
к постепенной, но неуклонной аннигиляции всего честного,
подлинного, живого, и не только в сфере искусства. Увы, это
выяснилось слишком поздно, в наши дни, когда дело было уже
сделано. И теперь, господа мастера культуры, можете сколь-
ко угодно причитать и посыпать себе голову пеплом. Каток,
который вы сдвинули, остановить уже нельзя.
Но обратимся к общим философским основам эстетики
Мих. Лифшица и «творческого марксизма» в духе М. С. Ка-
гана. По сути, речь идет о разном понимании идеального,
которое образует основу художественности. Каков источник
идеального, духовного, художественного начала искусства?
Для Кагана идеальное предстает в качестве того целого, что

330 В. Г. Арсланов
возникает на основе многообразных видов человеческой дея-
тельности. Идеальный человек — целостный человек.
Эту общеизвестную гуманистическую истину Лифшиц
не может отрицать уже потому, что именно он выдвинул на
первый план эту идею молодого Маркса, подготовив к пе-
чати и опубликовав важные извлечения из «Философско-
экономических рукописей 1844 года» в своей антологии
«К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве» (1937).
Больше того, главная мысль книги Лифшица об эстетике
Маркса (1933) заключалась в том, что искусство есть про-
дукт целостного сознания художника, оно изображает не то,
что перед глазами у всех, не пустяки и случайные явления, а
всегда так или иначе — даже, в парадоксальной форме, как у
Чехова или в натюрморте, посредством вроде бы изображе-
ния пустяков — отражает мир как целое, как истинное бы-
тие, как актуальную бесконечность. Поскольку целостный
человек и истинное бытие — идеал общественного развития,
то искусство самой своей внутренней структурой, внутренней
формой выражает общественный идеал.
Что же нового привнес М. Каган в известное еще со вре-
мен Ф. Шиллера и Ф. Шеллинга определение искусства? Он
убрал из него главное, а именно — что искусство выражает
идеал, идеальное, существующее за пределами самого ис-
кусства и художественной деятельности, т. е. в реальности.
А из марксистской эстетики он практически, но, разумеет-
ся, не на словах, устранил категорию отражения. Причина
этого, говоря словами Лифшица, «бега трусцой от теории
отражения» — отрицание духа как реального свойства дей-
ствительности*. Духовное, идеальное для «творческого марк-
сизма» — только в человеческой деятельности, потому что
В цитировавшейся выше книге В. М. Межуев утверждает категорически:
«В самой по себе вещи нет никакого смысла. В своей самотождественности
она есть природа, равнодушная ко всему, что выходит за ее пределы. Вещь
наделяется смыслом, когда перестает быть равной себе, становится знаком,
символом неприродного — божественного или человеческого — мира. Так,
предметы религиозного культа обретают сакральный смысл в точке пересе-
чения "естественного" и "божественного" миров, на их стыке. Смысл вещи,
выраженный в ее идее, и есть то ее значение, которое она получает в контек-
сте своего не природного, а какого-то иного бытия» (Межуев В. М. Цит. соч.
С. 20).

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 331
сам вопрос о возможности существования идеального начала
вне человека представлялся естественно-научному номина-
лизму лишенным смысла. Бог умер!
А раз так, то идеальное, духовное появляется только в ин-
терсубъективнной деятельности людей. Идеальное — чисто
общественное качество, не свойственное миру как таковому.
Художественность — это эмерджентность, интегративное ка-
чество всех видов человеческой деятельности.
Повинуясь логике своей концепции, М. Каган отождест-
вляет истину искусства с познавательностью, например,
телефонного справочника. А затем провозглашает: нет такой
познавательности в орнаменте, архитектуре или в инструмен-
тальной музыке! Но это «детское», по словам Лифшица, пони-
мание познавательной ценности высокого искусства приводит
Кагана к нелепости. Ведь сколько бы мы ни объединяли чисто
информационную деятельность с другими видами человеческой
деятельности, художественного качества у нас не получится.
Ибо как раз шедевры иллюстративного искусства социалисти-
ческого реализма представляли собой интегративный продукт
полезной информации, рекомендованной партией и правитель-
ством, с ценностной ориентацией, специфическими формами
общения, другими видами деятельности, включая клевету и
подслушивание у замочной скважины, также рекомендованны-
ми высшими инстанциями. Нет, целостный человек — это не
конгломерат разных видов деятельности, а такая целостность,
которая рождается из определенных видов деятельности, при
категорическом исключении других, таких, как кляуза, халтура,
пустая, бессмысленная информативность. Только особая фор-
ма познания мира, свойственная искусству, дает художествен-
ное качество. Именно эту особую форму не только упускают из
виду «творческие марксисты», но даже кичатся этим, объявляя
поиск такой формы — «чисто формальным различием», иначе
говоря, пустяком, не стоящим внимания.
Совершенно очевидно, что есть виды искусства, в которых
вообще нет никакой информативной деятельности, дискурсив-
ного мышления. Они опираются на телесный жест человека,
естественную выразительность его тела. Но всякий ли жест
художественно выразителен? Есть жест умирающего Канта,
приветствующего своего врача. В нем, по известным словам
Эрвина Панофского, выразился весь смысл гуманистического
учения великого мыслителя. И есть жест угодливого приспо-

332 В. Г. Арсланов
собленца, скрывающего свою подлую натуру за видимостью
гуманности и дружелюбия — из такого жеста мы не почерп-
нем специфически художественного содержания, разве толь-
ко когда он станет объектом сатирического изображения у
глубокого, гуманного художника.
М. С. Каган не делает ни одного шага, позволившего бы нам
отделить ту особую форму деятельности человека, которая яв-
ляется художественной, от деятельности тоже интегративной,
но вовсе не художественной (в жесте подлеца тоже есть ин-
теграция различных форм его деятельности, т. е. эмерджент-
ность). Ибо из целостной деятельности человека рождается
именно ее особый вид, как жизнь, например, есть особый вид
движения материальных тел.
«Здраво рассуждая, — комментирует Л ифшиц определение
художественности у Кагана, — здесь возможны два случая:
либо искусство есть просто название для человеческой дея-
тельности, взятой в целом, само же оно не существует — а это
нелепость, либо оно есть часть, тождественная с целым — а
это большой грех против самого духа классификации.
Остается старая верная мысль, давно известная без всякого
маскарада, без этих гносеологических, аксиологических и про-
чих потенциалов. В подлинном искусстве есть и свет истины, и
голос добра, и творческий порыв, и чувство близости с другими
людьми. Но все это — в особенной форме, присущей именно
искусству. В ней-то и заключается источник его обаяния. Где же
этот источник, если говорить более конкретно? М. Каган взял-
ся ответить на этот старый вопрос и не говорит ничего»*.
А как отвечает на него Мих. Лифшиц? «Творческие марк-
систы» бегут от мысли, от познания, по крайней мере, в об-
ласти искусства, как черт от ладана. Их тайная страсть и лю-
бовь — иррациональное, в чем они еще вслух не сознаются в
60-е и 70-е гг. Мир лишен смысла, Бог умер — вот внутрен-
нее убеждение «творческого марксиста», практического ниц-
шеанца в душе. Все истинное, все подлинное, все идеальное
только во мне, оно есть результат моей деятельности, в луч-
шем случае, деятельности коллективной.
Чем же вам так не угодило познание, мысль вообще? Имен-
но тем, что истинное познание в науке и в искусстве, в прак-
* Лифшиц Мих. В мире эстетики. С. 132.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 333
тической деятельности людей — это раскрытие в нас идеаль-
ного начала бытия. Нет ничего более враждебного для всех
практических ницшеанцев прошлого, настоящего и будущего,
чем убеждение в том, что объективная истина, истинное бы-
тие существует или может существовать! Вот основной пункт
расхождения «обыкновенного марксизма» Мих. Лифшица с
«творческим марксизмом».
Да, без всякого сомнения, искусство не является продуктом
рассудочной деятельности. Но вовсе не потому, что оно лише-
но смысла, а потому, что наш рассудок — выражение лишь
нашего малого бытия, нашей конечности. Иной характер
имеет всякое подлинное познание, всякое подлинное мыш-
ление, которое, будучи деятельностью конечного человека и
выражением его малого мира, есть вместе с тем мышление с
точки зрения бесконечности. И это не метафора, а самая суть
истинного познания: «В действительности, — формулирует
Лифшиц, — не мы мыслим и чувствуем объективную реаль-
ность — она мыслит и чувствует себя нами»*.
Но чем тогда искусство отличается от науки? Зачем нужна
особая форма художественного познания мира, если есть на-
учная, наиболее совершенная и ведущая прямым путем к ис-
тине? «Преимущество мышления (в понятиях. — Сост.) от-
носительно, — отвечает Лифшиц. —Духовно-практическая
область нашего существа имеет свои права, она ближе к
жизни. Непосредственное чувство часто постигает объектив-
ную истину лучше сухого ума. (...)... в искусстве дна нет. (...)
Признаком искусства, как и природы, является бесконечная
полнота содержания»**.
Главка большой статьи Лифшица «Человек тридцатых гг.»,
из которой мы привели процитированные выше слова, на-
зывается «Истина чувства». В чем же эта истина? Вовсе
не в выражении обыденных чувств, рожденных интересами
нашего конечного существования, хотя эта истина чувств
рождается благодаря нашей конечности и ограниченности.
Не в выражении трепета нашего конечного существа перед
смертью, хотя этот трепет тоже имеет отношение к высокому
искусству.
* Там же. С. 223.
**Тамже. С. 302-303.

334 В. Г. Арсланов
«Известно, что человек стремится выразить что-то вовне
и результатом этой страсти являются его создания из камня,
мрамора, красящих веществ или других материалов.. Но верно
и то, что искусство умеет погасить чрезмерную выразитель-
ность нашего "нутра". В художественном творчестве и вос-
приятии чувство свободно от патологического выражения того
"захолустья", в котором мы живем, принимая его за центр
мира, от шумной говорливости этой колонии биологических
клеток, возбужденной своим участием в необычном для всей
остальной природы спектакле — истории общества. Слишком
выразительный голос нашей вотчины подавляет лучшее в че-
ловеке — способность быть экраном, зеркалом бесконечно-
го мира, тем, во имя чего сохранил человеческий род жесткий
естественный отбор»*.
Иначе говоря, поэзия есть Бог в святых мечтах земли, мож-
но было бы сказать словами поэта. Если бы религия не была
враждебна искусству, если бы вера в Бога не убивала эсте-
тическое чувство! И вся история искусств — подтверждение
тому, хотя в ней возможны были и парадоксы, заслуживаю-
щие специального рассмотрения.
Нет, не Бог христианской или еще какой-либо религии го-
ворит устами поэта и движет кистью художника, а голос реаль-
ного бытия, в котором есть бесконечное начало, обретающего
актуальную форму в той конкретной форме «истины всеоб-
щего», что именуется художественным образом. Такова об-
щая философская основа эстетики Мих. Лифшица. Насколь-
ко верна та или иная теория, в конечном счете выясняется на
практике ее применения. Деятельность Мих. Лифшица как
художественного и литературного критика заслуживает осо-
бого рассмотрения. Заметим только, что его философия вы-
разилась в таких практических действиях и художественных
оценках, как спасение древнерусской живописи в 30-е гг.,
когда он поставил ее в художественном отношении выше не
только передвижников, но всего изобразительного реалистиче-
ского искусства XIX века. В реабилитации художников «Мира
искусства», в частности, реабилитации творчествам. Нестеро-
ва в 30-е гг. В художественной практике журнала «Литератур-
ный критик», духовным лидером которого был Мих. Лифшиц
(распространяться на эту тему здесь не буду, отсылая читателя
* Лифшиц Мих. В мире эстетики. С. 306.

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 335
к моей книге «Постмодернизм и русский "третий путь". Tertium
datur российской культуры XX в.»).
Вспомните, прочтите конкретные анализы художественных
произведений, которые Лифшиц в своих памфлетах противо-
поставляет анализам своих оппонентов! Художественная исти-
на явлена в этих анализах с такой степенью непосредственной
убедительности, что художественные «разборы» персонажей
памфлетов Лифшица выглядят на этом фоне поистине жалким
лепетом людей, лишенных элементарного эстетического вкуса
и чувства. Хотя не всегда предметом критики Лифшица были
такие ничтожества, как ведущий советский эстетик 60-х гг.
В. А. Разумный. Среди его оппонентов мы встречаем и К. Леви-
Стросса, и видного югославского писателя и критика И. Вид-
мара. Ни первый, ни второй, в отличие от многих «творческих
марксистов», халтурщиками не были, обладая и знаниями, и
художественным вкусом. И потому И. Видмар, будучи чест-
ным человеком, высоко оценил в своей ответной статье анализ
Лифшицем художественных произведений Льва Толстого.
Признавали это и другие ученые, с которыми полемизиро-
вал Мих. Лифшиц, такие, как А. Ф. Лосев или Э. В. Ильен-
ков. Но, разумеется, не советские «творческие марксисты».
Их скользкие наветы на Лифшица тоже заслуживают спе-
циального исследования, и я надеюсь, что такое исследова-
ние — для пользы отечественной науки — когда-нибудь бу-
дет осуществлено в полном объеме. Впрочем, причина этих
наветов не только в злом умысле. Любой читатель Лифшица с
самым простым, не испорченным художественным вкусом по-
ражается глубине и тонкости его постижения и истолкования
художественных памятников. Но, увы, «обезбоженный мир»
породил особую категорию людей, испытывающих почти эсте-
тическое наслаждение не от мысли, а от тупости, не от глубо-
кой, полной удивительных переходов логики, а от тавтологии.
Но с этим ничего уже поделать нельзя.
«Черт — свое, а поп — свое»
В одной из своих мемуарных заметок Мих. Лифшиц пишет:
«Рассказывал Твардовский:
После моей статьи о Мариэтте Шагинян в редакцию
"Нового Мира" прибежал взволнованный Чуковский (мы
были тогда с ним почти незнакомы).

336 В. Г. Арсланов
— Снимите скорее все эти портреты! (У Твардовского
висели все великие критики XIXв. и не только критики).
— Повесьте один-единственный!
Я было уже забыл об этом эпизоде. Вспомнила Лида*
в разговоре с И. Л. Фейнбергом**, который рассказывал о
том, что его со страстью расспрашивал обо мне Асеев.
"Кто это? Какого он возраста?"
Асеев звонил мне, и мы встречались. Он спрашивает:
— В чем состоит ваше обычное занятие?
— Я поп, требы отправляю.
— Вы архипоп!
Этим он хотел, кажется, выразить какое-то мое осо-
бое если не коварство, то сложное отношение к "налич-
ному бытию" »***.
Во все времена находились люди, которые, согласно из-
вестной поговорке, которую приводил Лифшиц в своих поле-
мических статьях, действовали по принципу: «черт — свое, а
поп — свое». В XX в. это практически означало — завали-
вать пропасть между липовыми коммунистами и толпой, охва-
ченной холерным бунтом, своими телами.
Впрочем, Мих. Лифшиц, кажется, и не хотел быть понятым
своими современниками, по крайней мере, теми из них, ко-
торые составляли цвет как «советского», так и «творческо-
го марксизма». В письме к Н. Я. Берковскому (от 5 декабря
1957 г.) Лифшиц признает, что намеренно огрублял некото-
рые идеи, и объясняет, почему он это делал: «... Хочу поблаго-
дарить Вас за доброе суждение о моей статье****. Это верно, что
я высказываюсь слишком решительно на тему о сводимости
художества к мысли. Мне хотелось дать выход своему отвра-
щению к обычной болтовне о "специфике искусства" и не-
много подразнить всякую сволочь, вроде Эльсберга. Вы пра-
* Лидия Яковлевна Рейнгардт, жена Мих. Лифшица.
** Известный пушкинист. Дарственная надпись Л ифшицу на книге Фейн-
берга приводилась во введении к настоящей книге.
Архив Мих. Лифшица. Папка № 129 Prima Philosophia, раздел «Pro
domo sua».
**** Речь идет, по всей вероятности, о статье Мих. Лифшица «По поводу ста-
тьи И. Видмара "Из дневника"», опубликованной в журнале «Новый мир»
(1957, №9).

Онтогносеология, смысл мира и «gottlosen Marxismus» 337
вы, у меня выводится прямая линия между художественным
мышлением и критикой, а дело обстоит не так просто. Но я
не стал бы высказываться столь решительно, если бы в моем
парадоксе не было довольно большого запаса правды, что до-
пускает известную стилизацию»*.
Удивительно не то, что вся компания «творческих маркси-
стов», собравшаяся под крылом М. Храпченко, Я. Эльсберга,
Б. Сучкова и прочих «потентатов», не приняла идей Лифшица
и создала ему образ догматика в глазах наивного доверчивого
читателя. Удивительно другое: откуда мог взяться читатель,
который сумел сделать практически невозможное — увидеть
в текстах человека, защищающего «марксистско-ленинскую»
теорию отражения в 60—80 гг., парадокс мыслителя, сделав-
шего ставку на «Ничто» Гете и Чернышевского? Может быть,
и в самом деле марксистский Бог существует?
Впрочем, не только читатель из провинции (письмо одного
из них мы приводили во введении) смог догадаться, кто перед
ним, но и часть тех столичных молодых философов, которые
на самом деле и вполне честно пытались творчески развивать
марксистскую философию. Таких людей, как Э. В. Ильенков,
Мих. Лифшиц, разумеется, не эпатировал, а вел с ними се-
рьезный товарищеский спор. Он был не легким, но необхо-
димым, ибо не только за религиозные массовые иллюзии, как
во времена религиозных войн, но и за сугубо теоретические
разночтения, казалось бы, одной и то же философской идеи,
человечество, бывало, расплачивалось кровью миллионов и
разрушением государств.
* Копии трех писем Мих. Лифшица Н. Я. Берковскому переданы в Ар-
хив Мих. Лифшица Л. С. Дубшаном, за что я выражаю ему искреннюю при-
знательность.

В. Г Арсланов
Проблема «термидора» 30-х годов
и рождение «теории тождеств»
11остепенно двигаясь вперед, мы приближаемся к
постижению истинного первоначала, к тридцатым
годам, когда возникли главные идеи Мих. Лифшица
как ответ на вопросы времени, и, в первую, может
быть, очередь на загадку нетрадиционного термидора
в СССР, до сих пор, на мой взгляд, остающуюся не-
разгаданной*.
Онтогносеологию Мих. Лифшица можно называть
не только концепцией «между», «щели», но и фило-
софией «истинной середины» — созданием такого
царства мысли, где ожили бы все достижения культу-
ры, где они нашли бы взаимное согласие, основанное
на индивидуальности и неповторимости, на сохране-
нии каждого оттенка живой мысли и чувства.
Истинная середина это mesotes как acrotes, т. е.
высшее, максимум. Впрочем, последнее в той или
иной степени было ясно уже Аристотелю. Новше-
ство Лифшица заключалось в том, что «истинная
середина» не просто возникает между двумя крайно-
* См., например: Вопросы истории. 1988. № 12, а также обоб-
щающую работу по этой теме: Краус Т. Советский термидор. Ду-
ховные предпосылки сталинского поворота (1917—1928). Буда-
пешт: Венгерский институт русистики, 1997.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 339
стями, как у Аристотеля, а прокладывает себе дорогу между
двумя типами неистинных тождеств, образуя мировую ли-
нию, тип исторического движения, развития. Она представ-
ляет собой нечто пятое, потому что различных видов тождеств
оказывается четыре. Все вопросы следует рассматривать
lege artis — это, по определению Мих. Лифшица, «теория
тождеств "по правилам искусства" (у меня две формы тож-
дества или два типа единства противоположностей; диффе-
ренциал между ними; четыре случая, считая разные акценты
distinguo — мировая линия)».
В архивной папке №432 «Диалектика» Лифшиц пишет:
«...Истина жизни лежит где-то посередине, на перекрестке
двух тенденций, в дифференциале между ними? Кроме того,
необходимо учесть также перекрещивание общего посту-
пательного движения с поступательным движением данной
сферы, т. е. центр жизни — die wahre Mitte — меняется»*.
Можно вспомнить в этой связи о концепции извилистого
круга Ж. Делеза с меняющимся центром его.
Одну из предыдущих глав мы закончили фразой Мих. Лиф-
шица о современной философии, которую он характеризует
как «гром и грохот философских фраз при очень бедном со-
прикосновении с реальными процессами». Не только пока-
зывать кукиш в кармане, но и быть таким оппозиционером
к советской власти, как, например, А. Зиновьев или даже
А. Сахаров — это, по мнению Мих. Лифшица, «очень сла-
бое соприкосновение с реальными процессами». Ибо все
дело заключается в том, чтобы уловить реальное в жизни, то,
что именуется на философском языке действительностью.
В этом случае вы получите поддержку от реальности, она пой-
дет вам навстречу, в противном вас потащат, а не поведут — и
потащат вовсе не туда, куда вы намерены пойти.
Шла ли реальность навстречу Мих. Лифшицу? А. Хеллер,
ученица Лукача, а ныне успешный западный философ, как-то
заметила, что не хотела бы прожить такую жизнь, как Лиф-
шиц**: «Не иметь ни славы, ни выхода в мир, быть всегда ско-
ванным по рукам и ногам, в кольце врагов. Нет!». Да и сам
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 432. «Диалектика». С. 100.
** См. об этом: Лифшиц Мих. Ro doma sua // Новое литературное обо-
зрение. № 88 (6, 2007). С. 88.

340 В. Г. Арсланов
Лифшиц признавал, что считает дело своей жизни проигран-
ным, не удовлетворен сделанным. В отличие от Э. В. Ильенко-
ва, он не оставил после себя школы, не рассчитывал на успех
своих идей в ближайшем будущем, делая ставку на Ничто.
Но реальность, действительность нашей эпохи все же
одарила Мих. Лифшица своей благодатью. «У каждого авто-
ра, — писал Лифшиц в предисловии к собранию своих сочи-
нений, — если он не простой литературный промышленник,
есть свой патос, своя золотоносная жила, которую он от-
крывает в себе, и это открытие обычно связано с началом его
сознательной жизни»*. Если у автора, писал Лифшиц о себе,
есть какие-нибудь сильные стороны, «они принадлежат про-
житому времени. Я счастлив тем, что вошел в сознательную
жизнь подзнаком великого переворота Октябрьской эпохи»**.
Это, конечно, не значит, продолжал Лифшиц, «что я хочу
причислить себя к любимым детям Октябрьской революции,
которым следует что-нибудь за их родственные отношения к
ней. Ничего подобного со мной не было. Я не был хорошим
мальчиком, как Сид в известной повести Марка Твена, и не
тянулся к сахарнице тети Поли. Но достаточно и того, что мой
"первичный феномен" дал мне благоприятную перспективу,
своего рода внутреннюю организацию, зерно будущего пони-
мания жизни»***.
В этой главе речь пойдет о главном, на мой взгляд, откры-
тии Мих. Лифшица. «Благоприятная перспектива», о которой
он говорит, позволила Лифшицу во второй половине двадца-
тых гг. увидеть, что мировоззрение Маркса возвращает нам
мир, исполненный красоты и смысла, мир, каким он предста-
вал в живописи Леонардо и в его идеях, мир классического
искусства и классической философии. Вопреки господствую-
щему среди марксистов мнению, Маркс и Ленин, согласно
Лифшицу, были классиками, и у Маркса, как и у Ленина,
была своя эстетика, которая продолжала традиции класси-
ческой эстетики и, более того, выводила за ее ограниченные
пределы, но в том же направлении. Созданная Мих. Лиф-
* Лифшиц Мих. Вместо предисловия // Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т.
T. I.M., 1984. С. 4.
Там же.
Там же. С. 5.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 341
шицем антология «К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве» слу-
жила убедительным доказательством тому и была предметом
его гордости.
К концу двадцатых гг. многих, если не подавляющее боль-
шинство, искренних марксистов охватило глубочайшее ра-
зочарование. Лифшиц рассказывает о дискуссии по поводу
тактики основателей марксизма во время революции 1848—
1849 гг., которая состоялась в 1930 г. в Институте К. Марк-
са и Ф. Энгельса. Многие участники этой дискуссии «выска-
зывали мнение, что Маркс и Энгельс ошибались... (...). Не-
трудно было понять, что сквозь эти оценки тактики Маркса и
Энгельса проглядывало то или другое отношение к Октябрь-
ской революции и ленинизму. Возможны были выводы в духе
Суханова с его оценкой большевистской революции как не-
своевременной или в духе троцкистов с их пониманием роли
пролетарской диктатуры в крестьянской стране»*.
Выступив в этой дискуссии, 25-летний философ доказывал,
что ошибка Маркса и Энгельса представляет собой то, что
позднее Жак Деррида назвал «весьма удавшейся неудачей»,
что Марксу и Энгельсу «повезло» потерпеть неудачу. Но обо-
снование этой философии неудачи было у Лифшица совер-
шенно иное, чем, разумеется, у Деррида. «Бывает ошибка
школьника — ошибка против орфографии, бывает ошибка
шофера — нарушение правил уличного движения, бывает
ошибка формальной целесообразности — ошибка обыден-
ной жизни. Но применять эту меру к поступкам исторических
деятелей невозможно, как нельзя, например, — продолжа-
ет Лифшиц, — обвинять Шекспира в том, что он не знает
правил драматургии и плохо строит свои трагедии, как нельзя
обвинить мастера древнерусской иконы в том, что он не уме-
ет рисовать. Одним словом, бывают ошибки формальные, но
бывают также ошибки, не отделимые от исторических завое-
ваний, имеющие, так сказать, более объективный статус, чем
ложные шаги обывателя, слишком поздно взявшегося за ум.
Не устраняя разницы между истиной и заблуждением, нужно
признать, что иное заблуждение в тысячу раз выше множе-
* Лифшиц Мих. Ветер истории. К 140-летию со дня рождения Ф. Энгель-
са // Лифшиц Мих. Соб. соч.: В 3 т. Т. I. С. 294.

342 В. Г. Арсланов
ства мелких истин. К таким заблуждениям относятся "ошибки
гигантов"»*.
Для Деррида и постмодернизма в целом подобные парадок-
сы исторической и культурной жизни свидетельствуют о том,
что истины нет, а красота — иллюзия, все относительно и
все условно. Если неудача выше победы, то почему, согласно
постмодернистам, нельзя сделать обратный вывод: всякая по-
беда есть неудача? Разница между победой и поражением сти-
рается, и мы попадаем в межеумочное пространство «ни то,
ни се, и то, и се». В самом деле, есть исторические ситуации,
когда целый мир повисает между небом и землей, как гроб
Магомета, пишет Лифшиц. Безусловной заслугой постмодер-
низма является рассмотрение таких ситуаций не как случай-
ных казусов и парадоксов, а как в определенных отношениях
исторической неизбежности. Еще более важно то, что пост-
модернистская философия подвела под эти ситуации особую
логику, которая качественно отлична от идеалистической диа-
лектики с ее логоцентризмом.
Вывод Лифшица иной: «Здесь такая же разница, как между
логическим противоречием, когда человек не может правиль-
но связать между собой два понятия (или намеренно путает их
в духе софистики), и диалектическим противоречием, свиде-
тельствующим о наличии в каждом предмете всеобщей жиз-
ни, свойственной объективному миру вообще, несмотря на
все наши правила и полезные упрощения»**.
Человек ошибается, но случается иногда так, что не только
вопреки, а в известной степени и благодаря этой ошибке его
начинает вести великая логика жизни, которая шире и глубже
всех наших предположений и планов. Ошибки гигантов, по-
добные заблуждениям Шекспира или Рублева, Сократа или
Маркса, свидетельствуют, согласно Лифшицу, о том, что в
самом объективном мире есть истина и красота. «Председа-
тельствующий Д. Б. Рязанов доброжелательно пошутил над
моими тщетными усилиями, — вспоминает Лифшиц, — ска-
зав, что я рассматриваю Маркса и Энгельса "с эстетической
точки зрения"...»***.
* Лифшиц Мих. Ветер истории. К 140-летию со дня рождения Ф. Энгель-
са. С. 295-296.
** Там же. С. 296.
*** Там же. С. 295.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 343
Подавляющее большинство современных авторов, даже
благожелательно относящихся к Мих. Лифшицу, продолжают
думать, что его философия — это эстетика, а эстетика вещь
не очень серьезная, во всяком случае, в сравнении с логикой,
онтологией и гносеологией. Но философия Лифшица — это
прежде всего онтогносеология, которая благодаря тому, что
Д. Рязанов назвал «эстетической точкой зрения», позволяет
решить принципиальные вопросы диалектической логики, на
мой взгляд, более глубоко и правильно, чем это делают пост-
модернисты, с одной стороны, и «творческие марксисты»,
отечественные и зарубежные, с другой.
Логика Лифшица родилась в конце двадцатых, начале три-
дцатых годов, и идея, лежащая в ее основе, гласила: «Если
верно, что "превращение в противоположность" есть судь-
ба всех стихийных движений, то обратная теорема не вер-
на, — не все, что превратилось в свою противоположность,
является выражением слабости замысла»*. Между тем в со-
знании современников господствует именно логика, по выра-
жению Лифшица, «недоказанных обратных теорем».
Октябрьская революция превратилась в свою противопо-
ложность, в этом нет никаких сомнений. Такова судьба всех
стихийных движений истории. Но вместе с тем Октябрьская
революция, по убеждению Лифшица, относится к таким исто-
рическим явлениям, которые, хотя и превратились в свою
противоположность, не свидетельствуют об ошибочности ее
замысла. Напротив, Ленин был глубоко прав, но — с особой,
«эстетической» точки зрения.
«..."Эстетическая точка зрения" может быть названа так-
же диалектической или, если угодно, всемирно-исторической.
Во времена Фихте она называлась трансцендентальной, и
Фихте справедливо говорил, что искусство делает транс-
цендентальную точку зрения "обыкновенной", т. е. нагляд-
но связывает наш обычный мир с бесконечностью — с тем,
что превышает все доступные нам средние измерения и раз-
лагает неподвижные, жесткие противоположности. Жалкое
зрелище представляла бы культура двуногого существа без
перьев, — продолжает Лифшиц, — если бы не было "эсте-
тической точки зрения", если бы все расчеты действительной
* Там же. С. 297.

344 В. Г. Арсланов
жизни можно было свести точка в точку при помощи сдачи,
как в мелочной лавке»*.
К тридцатым годам созрело объективное противоречие, ко-
торые было неразрешимо не только с точки зрения формаль-
ной, но и диалектической идеалистической логики. Хорошо
известна непрекращающаяся ни на минуту полемика Лифши-
ца с либерализмом, но она всегда у Лифшица была одновре-
менно и критикой того, что представляется прямой противо-
положностью либерализма — критикой правых, черносо-
тенства и великодержавности, а также слабостей и пороков
плебейской революционности. В упоминавшейся выше дис-
куссии 1930 г. Лифшиц подчеркивал, что «Маркс и Энгельс
в "Новой Рейнской газете" не щадили ретроградные пополз-
новения либеральной буржуазии и предрассудки вульгарной
демократии (выделено мной. — Сост.)»**.
В своей внутренней рецензии на роман А. Солженицына
«В круге первом», написанной для Твардовского и его «Ново-
го мира», Лифшиц рассматривает пороки Сталина как типич-
ные именно для плебейского революционера, для вульгарной
демократии. Сталина вынесли на поверхность политической
жизни в том числе и такие его личные качества, как «страшное
чувство неполноценности», «ненависть во всякому духовному
превосходству, ко всякой интеллигентности» — «обычная
черта плебейской революционности», заключает Лифшиц***.
Сталинский режим имел свою основу «в темной демократии
пригорода, а через то и деревни».
Вообще говоря, вовсе не либерализм сам по себе, взятый
абстрактно, а именно эта темная, вульгарная демократия была
главным объектом критики Лифшица, начиная с двадцатых гг.
и вплоть до конца пятидесятых, начала шестидесятых, когда
эта плебейская революционность стала плавно превращаться
в свою собственную противоположность — «советский ли-
берализм» (зачатки которого Лифшиц обнаружил в группе
А. Фадеева — В. Ермилова).
* Лифшиц Мих. Ветер истории. К 140-летию со дня рождения Ф. Эн-
гельса. С. 296.
** Там же. С. 294.
*** Лифшиц Мих. О рукописи А. И. Солженицына «В круге первом». Пу-
бликация Л. Я. Рейнгардт // Вопросы литературы. 1990. № 7. С. 82.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 345
В своей книге 1933 г. «Философия искусства Карла Марк-
са» Лифшиц обращает особое внимание на непримиримую
борьбу Маркса с вульгарной демократией. Особенно глубо-
кие корни «темная демократия» по причинам особенностей
исторического развития имела в России — от Фаддея Бул-
гарина и Н. И. Надеждина до таких классических представи-
телей плебейской революционности как Бакунин и Нечаев.
«Никто не может сказать, — писал Лифшиц в своей статье
1962 г. "Читая Герцена", — что Бакунин или Нечаев — бес-
честные властолюбцы, мечтавшие о пьедестале из мертвых
тел. Это далеко не так. У настоящих властолюбцев на устах
мораль, свои преступные замыслы они держат в глубокой тай-
не. Нечаев и нечаевцы, наоборот, болтали о необходимости
для настоящего революционера отречься от морали и принять
военный устав Игнатия Лойолы»*. Но у Бакунина и Нечаева
«выболталось» то, что стало основой политики Сталина, при-
крытой марксистскими и ленинскими фразами. «Террор про-
тив своих был, — писали Маркс и Энгельс, — единственным
пунктом этой программы (Нечаева. — Сост.), который на-
чали выполнять»**.
«В борьбе с мещанством бунтующим, — продолжал
Лифшиц, — пришедшим к бакунинской идее всеобщего раз-
рушения, Достоевский вступает в союз с рутиной мещанства
старого, казенного и церковного. Критика Герцена глубже,
ибо он видит, что серьезной разницы между двумя видами ме-
щанства нет. От крикливой революционной фразы до лампад-
ного масла расстояние не так велико. Это два крайних пункта
колебания одного и того же маятника»***.
Наблюдая за тем, как маятник вульгарной, темной демокра-
тии двадцатых — пятидесятых гг. двинулся в прямо противо-
положную сторону — к «реставрации Бурбонов» и «лампад-
ному маслу», Лифшиц далек от исторического пессимизма
и скептицизма, основы постмодернистской философии. По-
рочный круг российской — и не только российской — исто-
рии XX в. налицо, но не все, что превратилось в свою проти-
воположность, свидетельствует о слабости замысла. В этом
Лифшиц Мих. Соб. соч.: В 3 т. Т. 3. С. 67.
** Там же. С. 68.
** Там же. С. 69.

346 В. Г. Арсланов
объективном порочном круге нашей истории Лифшиц про-
сматривает щели и разрывы. Причем щели такого характера,
что обусловили и нашу победу во Второй мировой войне, и
мировую экономическую реформу капитализма вместо миро-
вой революции*, и такие явления российской культуры XX в.,
как творчество М. Булгакова, О. Мандельштама и А. Твар-
довского.
Логика Лифшица, логика разрыва порочных кругов и обра-
зования «мировой линии» поступательного развития возник-
ла в результате осмысления реальности и, что еще более важ-
но, в результате примыкания Лифшица к истинной действи-
тельности своего времени. Той действительности, которая для
постмодернистского сознания (а оно начало формироваться
еще у софистов Древней Греции) в XX в. «испарилась».
Действительность испарилась для тех, кто либо не находил
ответа на поставленные жизнью вопросы, либо эти ответы
были облегченными. Впрочем, извинением может служить то
обстоятельство, что традиционная логика, даже та, которую
принято считать диалектической, не давала ключа к таким ре-
альным проблемам, как, например, природа «термидора» в
Советской России тридцатых годов.
Термидор, как известно, был началом контрреволюции
во Франции. Таким образом, перед нами два полюса: рево-
люция и контрреволюция. В попытках определить существо
советского общества тридцатых (и последующих) годов со-
временное сознание мечется между двумя этими полюсами.
Для одних тридцатые годы есть явная контрреволюция, для
других — продолжение революции, ее новый подъем, связан-
ный с ликвидацией кулачества как класса и индустриализаци-
ей на принципиально нерыночной основе. К двадцатилетию
Октября меньшевистский журнал «Социалистический вест-
ник», издававшийся в США, писал в редакционной статье:
«варварски-грубы, жестоки, кровавы, преступно расточи-
тельны народным достоянием и человеческими жизнями были
те большевистские формы, в которых совершалось гранди-
* «Если на другой день после Октября не совершилась мировая револю-
ция.., — писал Мих. Лифшиц в 1967 году, — то совершилась мировая ре-
форма, и это было побочным результатом неслыханных жертв, принесенных
нашим народом для общего дела социализма». См.: Лифшиц Мих. Соб. соч.:
В 3 т. Т. 3. С. 256.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 347
озное преобразование всего экономического, социального и
культурного лика страны, но само преобразование является
фактом, и фактом уже неистребимым»*. Однако сегодня ста-
новится очевидным, что меньшевики, не принявшие Октября,
слишком оптимистично оценивали судьбу социализма в СССР
в 1937 г., ибо режим, опиравшийся на «темную демократию»,
вел к термидору и контрреволюции.
С другой стороны, сказать, что сталинская «революция
сверху» тридцатых гг. — просто-напросто контрреволюция,
тоже было бы некорректно. «Фактически отмена Декрета
о земле, уничтожение аграрной революции (1917-го г. —
Сост.), — писал о парадоксальной ситуации тридцатых гг.
М. Гефтер, — разграбление деревни закрепили на свой лад
ее же, революции, социальный и психологический сдвиг, на-
всегда покончивший с делением на "белую" и "черную" кость,
в том числе и в самой притягательной сфере: знания, образо-
вания, художественности, — сдвиг, который тогда, в Двадца-
тые и Тридцатые, потрясал самых достойных людей на земле
и делал их поэтому равнодушными ко многим нашим бедам и
страданиям»**.
В среде поклонников и учеников Э. В. Ильенкова остро об-
суждается вопрос о том, как он относился к «великому пере-
лому» конца двадцатых, тридцатых годов. По свидетельству
С. Н. Мареева, Ильенков считал, что альтернативы коллек-
тивизации и сталинизму не было. Впрочем, категоричность
подобного утверждения свойственна не только явным стали-
нистам, но и их антиподам-либералам. И эта категоричность
имеет серьезные основания. Дело в том, что либеральные
марксисты-шестидесятники, которые полагали, что альтер-
натива сталинизму и «великому перелому» была реальной, но
не воплощенной по субъективным причинам, явно упрощали
историю. К тридцатым годам сложился тот тип исторической
необходимости, который Лифшицназывал «фатальной», ког-
да возможность свободного и сознательного выбора своди-
лась практически к нулю.
Однако именно в подобные безальтернативные, безнадеж-
ные исторические ситуации возможно возникновение поис-
* Социалистический вестник. Нью-Йорк. 1937. №5. С. 2.
** Гефтер М. Из тех и этих лет. М., 1991. С. 317.

348 В. Г. Арсланов
тине нового, творческого решения, разрыв порочного круга.
Обе крайности — сталинские термидорианцы (реставриро-
вавшие до некоторой степени российскую империю) и левые
(троцкисты с их попытками начать новую всемирную проле-
тарскую революцию) — были хуже. «Созданная мною в три-
дцатых годах теория "борьбы на два фронта", — писал позднее
Лифшиц, — как объяснение независимой позиции классиков
литературы, представителей "свободного духовного творче-
ства", была, конечно, не только исторической позицией. Она
относилась к современной реальности, к ее поляризации, к
отсутствию выбора, к невозможности "третьей силы". Она
означала доказательство того, что не в банальном политиче-
ском смысле действительного невозможного сидения между
двух стульев, не в смысле защиты оппозиции против Стали-
на, а в другом, более высоком смысле независимая, третья
позиция возможна и необходима — теперь это выяснилось
исторически, тогда это могло быть лишь обозначено в фило-
софском смысле, проведено пунктиром»*.
Третья позиция требовала, по словам Лифшица, более тон-
кого различия между противоположностями и их тождества-
ми, чем это было возможно сделать на основании гегелевской
диалектической логики. По сути дела, писал Лифшиц в сво-
ей статье о Гегеле 1931 г., его философия была оправдани-
ем жестокого хода истории и его безальтернативности: все, в
конечном счете, оправдано, даже походы Чингисхана. «Дру-
гого выхода, — заключал Лифшиц, — кроме примирения с
этими отрицательными чертами прогресса, Гегель не знает»**.
Но уже Чернышевский, писал Лифшиц в статье о нем 1939 г.,
«сумел сделать важный шаг вперед по отношению к филосо-
фии Гегеля и дополнил его диалектический анализ различием
двух форм единства противоположностей, двух путей про-
гресса — более тяжелого, страдательного для большинства
людей и более демократического, свободного и соответствую-
щего своему понятию»***.
Более тонкого различия требуют такие противоположности
как революция и контрреволюция. Литературная дискуссия
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 230. С. 18.
** Цит. по: Лифшиц Мих. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. С. 158.
*'"* Там же. С. 160.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 349
1939—1940 гг. развернулась, может быть, в первую очередь
вокруг идеи термидора, как она была изложена Г. Лукачем в
его книге «К истории реализма» (1939). В ней Лукач дока-
зывал, что для Маркса термидор не был простой противопо-
ложностью революции. Конечно, термидор — начало контр-
революции, однако именно термидор привел к завершению
Великой французской революции, кдействительной рео/шза-
ции ее подлинного, a не фантастического содержания — бур-
жуазного общества. Эта была великая идея, которая стала
живой «клеточкой» гегелевской диалектической логики: от-
рицание предшествующего этапа развития есть одновремен-
но и реальное воплощение этого содержания в синтезе, к
которому ведет отрицание.
Однако применение к нашей революции гегелевской диа-
лектики с ее идей примирения с действительностью объ-
ективно означало апологетику Сталина и установленного им
режима. Как ни парадоксально, но именно к такой апологе-
тике невольно склонялся и Троцкий. Как только он пытался
осмыслить в категориях и понятиях научного диалектическо-
го мышления то, что совершалось в СССР 30-х гг. — тут же
неизбежно попадал в силки, расставленные, условно гово-
ря, Гегелем. Без всякого сомнения, происходившее в СССР
оценивалось большинством современников как термидор.
Но классический термидор должен был осуществить, сде-
лать реальным подлинное содержание и смысл совершенной
революции. Поскольку для Троцкого Октябрь был социали-
стической революцией, то сталинский термидор заклады-
вал основы социалистического строя в России, который, по
мнению Троцкого, рано или поздно придет в соответствие со
своей природой, и режим Сталина будет свергнут новой про-
летарской революцией. Примерно такой же была логика и
Лукача, хотя, разумеется, о новой пролетарской революции
он не мог открыто писать в СССР. К тому же Лукач принял
сторону Сталина в его борьбе против троцкистов с их ориен-
тацией на всемирную пролетарскую революцию.
Между тем, Мих. Лифшицуже в своих статьях начала трид-
цатых гг. о Гегеле предупреждал, что гегелевская диалектика
таит в себе зерно апологетики всякого наличного бытия, что
она не различает двух типов необходимости, свойственных
общественному развитию: более свободной, когда возможен
сознательный исторический выбор, и фатальный, когда необ-

350 В. Г. Арсланов
ходимость уже сложилась и приняла относительно независи-
мый от человека и его сознательной воли характер.
В тридцатые годы у Лифшица созревает идея о двух типах
контрреволюции, двух типах термидора. Тот термидор, что был
осуществлен Сталиным и сталинскими «термидорианцами» (в
литературе это — группа А. Фадеева и В. Ермилова), вовсе не
был классическим типом термидора, он не был воплощением
действительного содержания Октября. Будущее показа-
ло, что этот сталинский термидор с необходимостью вел стра-
ну к 1991 г., к реставрации. Впрочем, реставрация по образцу
Е. Гайдара и Б. Ельцина тоже являлась неклассической, ибо в
нынешнем бандитском номенклатурном капитализме едва ли
можно видеть реставрацию русского капитализма начала XX в.
Так, может быть, Октябрь был вовсе не социалистической,
а буржуазной революцией под социалистической маской, и
привел он к установлению государственного капитализма в
период сталинского термидора? Такова другая известная точ-
ка зрения, впервые, кажется, обстоятельно обоснованная
Тонни Клифом. Но и она далека от реальности: сталинская
бюрократия не являлась классом, она не обладала правом
наследования, и периодически этот «класс» отправлялся в
лагеря, сметаемый очередной волной уравнительной стихии
снизу — Сталин, по словам Лифшица, «с точки зрения го-
сударственности кое-как обуздывал ее, хотя и сидел на ней,
иногда выпуская ее наружу в виде пароксизмов террора»*.
В период перестройки возникла третья точка зрения, со-
гласно которой Сталин и его режим были воплощением на-
родовластия, и никакого иного народовластия быть не могло и
не может, следовательно, народовластия следует бояться пре-
жде всего. «Веховская», по сути, идея постсоветского либера-
лизма была осторожно, но достаточно определенно выражена
И. М. Клямкиным и А. С. Ахиезером**. Под флагом подобных
Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 33.
** «... Именно в этот период, — пишет А. Ахиезер о тридцатых годах — един-
ство народа и власти достигло высшей точки... Террор проводила и поддержи-
вала вся страна. Это было невиданное в истории самоистребление. (...) В тер-
роре как бы воплощалась высшая Правда, он воспринимался как последняя
очистительная битва высшей Правды со злом» //Ахиезер А. С. Россия: кри-
тика исторического опыта. Т. 1. Новосибирск, 1997. С. 483, 532.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 351
идей осуществилась грабительская приватизация, и Россия
двинулась к общему распаду: экономическому, социальному,
государственному и культурному. Неужели этот распад и был
подлинным содержанием Октября, осуществленным в терми-
доре образца 1991 г.?
Рассмотренные выше схемы, повторяем, основаны в той
или иной мере на аналогии с историей Французской револю-
ции и явно или косвенно — на рожденной этой революцией
гегелевской идеалистической логике (которая сказывается
даже у явных противников диалектики и поклонников К. Поп-
пера). Но ведь не все же в мире получает такую законченную
форму, какой была Французская революция — классическая
модель буржуазной революции! Есть и non finito, о котором
Лифшицписал в своей большой статье об идеях тридцатых гг.:
«Если самое полное всегда неполно, то диалектический закон
обязывает нас не упускать из виду и обратную сторону дела.
Неполное имеет свою полноту или по крайней мере может
ее иметь. Бывают такие моменты, когда незаконченность на-
чатого дела является чертой относительно неизбежной, тра-
гической. Перед лицом этой великой надежды, застывшей
где-то между победой и поражением, любая философия успе-
ха ничтожна. Так было, так сложилось, таков до некоторой
степени случайный, контингентный факт, но это еще не все!
Погодите судить, последнее слово еще не сказано»*.
Написанные Лифшицем в конце его жизни процитирован-
ные выше фразы относятся, без всякого сомнения, в первую
очередь к Октябрьской революции и ее исторической судьбе.
Неосуществленное может даже иметь свои преимущества пе-
ред осуществленным. Эту мысль Лифшиц иллюстрирует при-
мерами из истории искусства. «Большие эпохи, особенно (...)
эпохи глубокой архаики, давно уже стали для нас музеем не-
законченных дел искусства... Эти условные изображения без-
условно имеют свою незаконченную законченность, свое
совершенство, иногда рафинированное до излишества, иногда
слишком варварское, но часто более значительное, чем пол-
ная зрелость форм, освещенная лучами яркого солнца»**.
* Лифшиц Мих. Человек тридцатых годов // Лифшиц Мих. В мире эсте-
тики. Статьи 1969-1981 гг. М., 1985. С. 192.
** Там же. С. 193.

352 В. Г. Арсланов
«Другое дело, — продолжает Лифшиц, — обратная тен-
денция, направленная к законченной незаконченности.
Эта догматика первобытного искусства также заметна во
всяком архаическом искусстве, но она выражает, скорее, его
ограниченную сторону. (...) На этом держатся искусственные
дикости модернизма, отсюда также быстрое развращение на-
родного ремесла отсталых племен покупательной способно-
стью доллара или франка. Самодовлеющее несовершенство
первобытности становится ее бедствием, как абсолютная
централизация хаотической империи инков сделала ее легкой
добычей испанских авантюристов»*.
Итак, перед нами два случая тождеств противоположностей:
незаконченная законченность и законченная незаконченность.
В первом случае незаконченное имеет преимущества перед
уже вполне завершенным, во втором на первый план выпячи-
ваются недостатки незаконченного, которые ставят его ниже
законченности. Получаются два совершенно различных, даже
диаметрально противоположных класса явлений: с одной сто-
роны, это великие творения архаики или, например, non finito
Микеланджело, а с другой — культивируемая незакончен-
ность модернизма и манерность искусственного примитива.
Февральская буржуазная революция была незаконченной по
второму типу — она и не могла быть законченной, поскольку
российская буржуазия начала XX в. не хотела и не могла со-
вершить последовательные демократические преобразования.
Октябрьская революция, согласно логике Лифшица, ближе к
первому типу незаконченности — она не смогла быть закон-
ченной по причине грандиозности совершенного ею, того, что
обгоняло свое время и потому объективно не смогло завер-
шиться. Однако это не значит, что поп finito Октября — нечто
утопическое и нереальное, напротив, это поп finito в извест-
ном смысле более реально, чем то, что осуществилось после
Октября фактически, что стало наличным бытием сталинской
эпохи. В незавершенности дела Октября больше исторической
необходимости, чем в том фатальном, уже относительно неза-
висимом от сознательной воли течении событий, которые влек-
ли людей к сталинскому цезаризму и бонапартизму.
Лифшиц Мих. Человек тридцатых годов // Лифшиц Мих. В мире эстети-
ки. Статьи 1969-1981 гг. М., 1985. С. 194.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 353
Рассказывая, по сути, о судьбе дела Ленина, Лифшиц обра-
щался к проблемам non finito в искусстве не только по причинам
цензурного порядка. Это не эзоповский язык, не иносказание,
а демонстрация объективной логики, которая действует в са-
мых разных областях, от политики до культуры. Вот его запись
от 19. VI. 1963 г. под названием «Мой старый взгляд»:
«Нужно делать более тонкий, более конкретный вы-
бор.
Например: революцию следует предпочесть контрре-
волюции. Это — крайний случай, для нас — непогреши-
мая аксиома. Ja, aber*...
Ультра-левая революция быстро переходит в бона-
партизм и контрреволюцию, более или менее последо-
вательную. В прошлом она обычно расчищала место
контрреволюции традиционной, естественно вырас-
тавшей на почве стихийного экономического развития.
Так же точно — не все то, что на знамени своем пи-
шет контрреволюционные фразы и формулы, — кон-
трреволюционно и баста. Это относится не только к
Вандее и Кронштадту, из которых нужно делать выво-
ды, но и к целым духовным направлениям — романтизм,
утопический социализм, немецкая философия.
Значит ли это, что истина лежит по ту сторону
революции и контрреволюции? Вздор, вздор. Нужно де-
лать более тонкий, более конкретный выбор, а водораз-
дел всегда есть.
Если это в более ранний период моей жизни было толь-
ко теоретическим "регулятивным принципом", часто
глубоко скрытым, то в наше нынешнее время речь идет
уже о выборе, который стоит перед народами, о неот-
разимой, как вопрос жизни и смерти, практической про-
блеме.
Современные схемы:
План может быть и на демократической основе.
Отлично, но не отождествляйте демократию с част-
ной собственностью.
Социализм есть искоренение буржуазной свобо-
ды — буржуазной анархии.
*Да, но... (нем.).

354 В. Г. Арсланов
Да, но пущай будет пролетарская самодеятельность.
Словом, выбор пути между апологетами Запада и
внешними и внутренними китайцами, при всем понима-
нии того, что эта контроверза не с неба валится, что
выбор есть не формула, а движение.
Но более тонкий выбор и водораздел, а не эклектиче-
ский синтез на западный лад, хотя и не дубовая анти-
теза на восточный»*.
Что в двадцатых — тридцатых годах заключало в себе лож-
ную «законченную незаконченность»? То, что спешило, говоря
словами Лифшица, слишком быстро и просто связать концы с
концами, что приводило, говоря экономическим языком, к фор-
мальному обобществлению средств производства, и что законо-
мерно рухнуло в 1991 г. — левизна, с течением времени плавно
переходящая в ту апологетику консервативных политических
сил, в которых тоже не было никакого прогрессивного содер-
жания, в отличие от «великих консерваторов человечества».
А что в это же время являлось истиной, «незаконченной за-
конченностью»? В политике — прежде всего ленинский план
НЭПа, который, при всей своей незаконченности в реальной
истории СССР, прочно вошел в социальную жизнь многих
стран мира, причем не только восточных, подобных Китаю, но
оказал свое влияние и на реформирование западной экономи-
ки. Судя по всему, его действительная законченность, вопло-
щение в классической форме еще впереди.
В социальной жизни «незаконченная законченность» — по-
явление, условно говоря, Василия Теркина, Ивана Денисо-
вича и Федора Кузькина (из повести Б. Можаева «Живой»),
которые выиграли Вторую мировую войну и построили новые
города, фабрики, заводы.
В области культуры — это писатели, поэты, художники, су-
мевшие заметить то новое, что обладало статусом действи-
тельности: от М. Булгакова, М. Нестерова и О. Мандель-
штама — до А. Твардовского, С. Прокофьева и Г. Улановой.
Слишком поспешно завершенная фактическая незавершен-
ность рухнула в конце концов, погребая под собой миллионы
бессмысленных жертв, напрасно и преступно загубленных
жизней, талантов, богатых неиспользованных возможностей.
* Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 57—58.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 355
Незавершенная по тем или иным причинам, как субъектив-
ным, так и объективным, но действительная в философском
смысле завершенность дела Октября дала плоды, которые со-
хранятся навсегда, которые перешли в вечность и тем самым
открывают новые пути для развития человечества.
В числе этих «незаконченных законченностей» российской
культуры XX в. — «теория тождеств» Мих. Лифшица. По тем
или иным причинам она не была приведена в систематическую
форму ее автором. Однако открываемые ею возможности по-
нимания не только явлений культуры и социальной жизни,
политики, но и природы, на мой взгляд, трудно переоценить.
«Мы должны отыскать узкую тропинку, — пишут И. Приго-
жин и И. Стенгерс, — затерявшуюся где-то между двумя кон-
цепциями, каждая из которых приводит к отчуждению: кон-
цепцией мира, управляемого законами, не оставляющими ме-
ста для новации и созидания, и концепцией, символизируемой
Богом, играющим в кости, концепцией абсурдного, акаузаль-
ного мира, в котором ничего нельзя понять. Это означало бы
разочарование, ведущее к стоицизму Жака Моно, открывшего
Вселенную, лишенную какого бы то ни было смысла, глухую к
нашей музыке, Вселенную, в которой мы появились случайно
к вящему гневу и отчаянию шекспировского Макбета»*.
Мне представляется, что наша революция, как это бывало
и с другими революциями мировой истории, дала человече-
ству новую идею, которую ищет современная естественнона-
учная мысль.
«Теория тождеств» идет от очевидного, от наличия в изуча-
емом явлении, как правило, двух полюсов. Так, перед нами в
социальной жизни — революция и контрреволюция. Однако
при этом возможны два типа соединения и взаимодействия этих
противоположностей и потому возникают уже не два, а четыре
случая: наряду с революцией и контрреволюцией, революци-
онная контрреволюция и контрреволюционная революция.
Первую осуществлял Ленин своей программой НЭПа, вторая
ближе к сталинской революции сверху тридцатых годов. Тог-
да как реальная история в СССР прошла между этими ва-
риантами развития, образуя мировую линию. Последняя так
или иначе, рано или поздно приводит к появлению истинного
* Пригожий И., Стенгерс И. Квант, хаос, время. К решению парадокса
времени. М., 2003. С. 223.

356 В. Г. Арсланов
тождества, обладающего статусом реальности — «истинной
середины», месотеса как акротеса, классики.
Гегель начинает свою «Науку логики» с анализа взаимодей-
ствия двух изначальных противоположностей: бытия и ничто.
Однако великий диалектик не обращает внимания на то, что
возможны два случая их тождества: есть такое бытие, которое
по сути представляет собой ничто или оно имеет тенденцию
движения к ничто, как, скажем, сталинский бонапартизм, ко-
торый, разумеется, не был чистым ничто, наоборот, во многом
определил лицо XX в., и все же этот режим, при всей своей
реальности и значимости, принадлежит к отрицательным
опытам истории, он не войдет в вечность. Или, например, есть
люди, пишет Лифшиц, которые при всей своей реальности по
сути представляют собой ничто, людей-траву, по выражению
Герцена. В частной жизни примером «зряшного» ничто явля-
ется гибель от несчастного случая, бессмысленная, ничего не
дающая для постижения закономерностей бытия.
Совершенно иным типом «ничто» является такая наша
смерть, то умирание клеток в организме, которое есть усло-
вие его жизни. И в духовной жизни людей есть такое внутрен-
нее отрицание, которое побуждает к творчеству, есть такое
поражение, что выше иного успеха. И есть, наконец, такая
контрреволюция, что представляет собой завершение рево-
люции, ее своеобразный подъем и возрождение.
В архивной папке № 166 «Категории диалектики» Лиф-
шиц пишет: «Тождество бытия и небытия (отрицание
также реально, однако не всякое отрицание есть от-
рицательная величина: разные формы единства поло-
жительного и отрицательного и дифференциал между
ними, основанный на неполном тождестве).
Реальность отрицания. Реально ли небытие, отри-
цание? Хороший пример: прошлое и, отчасти, будущее.
Прошлого нет, но его нет реально. То, что было, отли-
чается от того, что не могло быть, чего не было. Буду-
щего нет, но оно будет; существуют разные возмож-
ности, но то, что возможно, хотя его еще нет, отлича-
ется все же от того, что невозможно и чего никогда не
будет. Ср. модальность»*.
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 166. «Категории диалектики». С. 29.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 357
И далее, по поводу тождества бытия и небытия: «Доказа-
тельство того, что случайность вообще не существует,
основывается на тождестве чистого бытия и небытия.
Оно относится также и к субъективной случайности.
К необходимости. В самом деле, нет абстрактной необ-
ходимости. Тот, кто стоит на этой точке зрения (то
есть на точке зрения абстрактной необходимости. — Сост.),
такой же фаталист, как и тот, кто признает аб-
страктную случайность»*.
Гегель не заметил или не обратил должного внимания на два
типа тождества противоположностей потому, что те явления,
которые не вписывались в его логику неизбежного и не под-
властного человеку движения вперед — возможность свобод-
ного и сознательного, революционного действия — не могли в
период классического термидора и контрреволюционного за-
вершения дела Французской революции получить надежную
и безусловную поддержку реальности. Если идеалы просве-
тителей рухнули после Французской революции, то протест
против такого крушения разума мог быть только бессильной
романтикой, утопией. Между тем поражение во Французской
революции потерпели не только идеалы разума и красоты, но
и сам реальный человек, и Гегель, подчиняясь своему чувству
реальности, жертвовал человеком, его счастьем ради истори-
ческого прогресса — бесчеловечного Молоха его идеалисти-
ческой системы и идеалистической диалектики.
Между историческим фактом и истиной у Гегеля не оста-
валась практически никакого зазора. Тогда как соотношение
между фактическим, контингентным и логическим становится
одной из важнейших тем «теории тождеств» Мих. Лифши-
ца. Эта теория требует различать «тупую» фактичность, ли-
шенную смысла, и разумный факт, хотя, может быть, и лишь
едва-едва разумный факт. Множество фактов таково, что
объяснять их было бы смешным педантством и игрой в науку,
которой занималась, например, вульгарная социология. К ка-
кому слою капитализирующихся помещиков принадлежал
Пушкин? «Объяснение» этой вроде бы фактической стороны
его жизни практически ничего или очень мало дает для пони-
мания творчества великого поэта, отразившего бесконечное
содержание реального бытия.
* Там же. С. 42.

358 В. Г. Арсланов
В цитированной выше папке «Категории диалектики» есть
следующая запись Лифшица по этому поводу: «Разница
между гегелевской философией истории и революцион-
ной состоит в конечном счете в том, что а) Философия
Гегеля (...) берет слишком широкое растворение циркуля
абстракции ("человек смертен" — вместо конкретно-
го диагноза болезни). Идеализм = абстракция. Б) Идеа-
лизм справедливо старается открыть разум в истории,
но объясняет или пользуется вообще только одной сто-
роной этого соотношения. Он хорошо освещает разум-
ность силы, святость победителя. Материализм же,
не довольствуясь этим, спрашивает: кто же истинный
победитель, от чего зависит победа? Можно было бы
сказать, что материализм есть истинный идеализм, а
идеализм — грубый материализм. Именно материализм
ищет конечного дифференциала разумности в мире,
тогда как идеализм принимает сложившееся, данное
за разумное. Поэтому идеализм в истории хорошо, с не-
которым правом объясняет все опосредованные формы
развития, не зная, как их назвать пути "делать нечего"
= прусский тип развития, "сверху" etc. (т.е. переходы
из свободы в необходимость) и середины, примирения, а
материализм не только это, но и пути непосредствен-
ного, прямого подъема и "чем хуже, тем лучше"*.
Приведем еще один важный текст Лифшица, в котором
рассматривается соотношение фактического и логического:
«...задача всемирно-исторического и философского обоб-
щения, "целого". Это у меня всегда сильно подчеркивалось.
Но теперь я, кажется, правильно выдвигаю другую сторону за-
дачи: историческую эмпирию. Wie es ist eigentlich geschehen**.
(...) Эмпирия должна быть понята не в ее формальной не-
зависимости (см. критику Маркса и Энгельса в "Немецкой
идеологии" и Энгельса в письмах 90 гг.), а как диалектический
момент, вытекающий из перекрещивания действительных
сил и рождающий иллюзию (род (?) иллюзии абсолютизма)
независимости»***.
* Архив Мих. Лифшица. Папка № 166. «Категории диалектики». С. 54.
** Как это действительно произошло (нем.).
***Тамже. С. 126-127.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 359
И. Пригожий и И. Стенгерс поставили вопрос о необходи-
мости найти узкую тропинку между представлением о мире,
где все строго детерминировано и обусловлено, и миром слу-
чайном, миром Бога, играющего в кости. Эту узкую тропин-
ку Лифшиц находит в том, что есть два типа тождества слу-
чайного и необходимого. Казалось бы, новшество Лифшица
по сравнению с диалектической логикой Гегеля формальное,
однако эти две логические системы столь же различны, как
идеализм и материализм. Гегелевская диалектика подчиняет
в конечном итоге реальность логике. Диалектика Лифшица
оставляет права за фактическим, случайным, тем, что не мо-
жет быть сведено к логическому, детерминированному, разум-
ному. Логическое и фактическое не находятся у Лифшица в
отношениях простой противоположности и отождествления.
Конечно, движение противоположностей к их единству и
отождествлению позволяет понять очень многое и очень важ-
ное — мы уже говорили о том, что эта диалектика позволила
Гегелю понять внутреннюю логику развития буржуазного об-
щества через борьбу революции и термидора к своему подлин-
ному воплощению. Правда, за понимание хода Французской
революции как безальтернативного процесса Гегель запла-
тил апологетикой существующего и идеализмом. Тождество
противоположностей у Гегеля такого рода, что порождает две
крайности: с одной стороны, реальное подчинено логическо-
му, с другой, все фактическое апологетически узаконивается
в качестве необходимого и неизбежного. В архивной папке
№ 163 «Синхрония и диахрония» есть запись, которую сам
Лифшиц называет «в высшей степени важной». Приводим
фрагмент этой записи:
«...Есть разница в этом тождестве разума и факта, логиче-
ского и исторического. Есть дифференциал между причинно-
необходимым фактом, имеющим логически-оправданное зна-
чение, и логической внешностью слепого стихийного процес-
са антитез и продолжений. Есть мера в переходе разумного
и фактического друг в друга. Вот суть дела в знаменитом во-
просе о логическом и историческом, относительно которого
мы всегда слышим только общие и пустые фразы. Суть дела
и здесь в том, что во всем историческом движении и в каждую
эпоху особенно есть мера, в которой совпадают разум и
действительность. Они не совпадают в гегелевском смыс-
ле слова, в смысле тождества фактической и логической идеи,

360 В. Г. Арсланов
они совпадают в революционном смысле — в смысле борь-
бы двух тенденций, двух направлений развития. Если.мы это
поймем, то поймем и отношение случайных явлений и логиче-
ского порядка в истории. Это отношение само вовсе не слу-
чайно. Есть моменты наибольшего приближения случайного
к логическому порядку, к разуму — это классические ступе-
ни и эпохи, и есть моменты, когда логическая необходимость
сходится с фактами в далекой перспективе, через множество
посредствующих звеньев и отклонений, статистически»*.
Реальный мир оставляет место свободе и в то же время не
утрачивает детерминированности и необходимости. Револю-
ция осуществляется в термидоре, и тем самым у Гегеля сни-
мается разница между революцией и контрреволюцией, тогда
как у Лифшица она не только сохраняется, но приобретает
конкретные черты. Дифференциация идету Лифшица даль-
ше, чем у Гегеля. В гегелевской системе в конечном счете все
различия стираются, причем дважды. Мировому процессу у
него предшествует Абсолютная идея, которая, по остроумному
замечанию Энгельса, абсолютна потому, что о ней абсолютно
нечего сказать. Далее, когда Абсолютная идея достигает своей
полноты, то все различия в ней тоже стираются, она не име-
ет той внутренней неполноты, внутренних различий, которые
порождают движение. Абсолютное оказывается абсолютным
потому, что оно абсолютно — чистой воды тавтология.
В отличие от Гегеля, у Лифшица процесс дифференциации
вечен, мир всегда находится в движении, он постоянно отли-
чает себя от самого себя. Противоположности не снимаются
в таком абсолютном тождестве их, когда все замирает и на-
всегда останавливается. При этом, однако, возникает опас-
ность иной крайности: таких бесконечных различий, при ко-
торых не остается ничего абсолютного и мир превращается в
скучное повторение одного и того же, в дурную бесконечность
и абсолютный релятивизм. Такова, например, идея «зазора»
между противоположностями у Т. Адорно, ставшая одной из
теоретических основ бескрайнего релятивизма философии
постмодерна.
Где предел бесконечной делимости и дифференцирования?
Он есть, и Гегель со своей философией Абсолютной истины во
* Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 175.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 361
многом прав, но он слишком поспешил связать концы с кон-
цами. Эта спешка обусловлена не его личной торопливостью
и склонностью к неосновательным выводам, а тем, что сама
история создала в его время иллюзию того, что концы с кон-
цами уже связались, и абсолютная истина достигнута. Буржу-
азный мир успокоился, он не нуждался в новых революциях
и возрождениях самого бытия. Он успокоился на идее, что
верхи имеют право неограниченного господства над низами,
и достигнутая форма господства так же вечна, как господство
духа над материей.
Господство пролетариата в пролетарской революции было
иного рода: оно делало относительной любую форму господ-
ства. Вечен только процесс постоянных уточнений, диффе-
ренцирования. Справедливость этого марксистского тезиса
обнаружилась в истории Октябрьской революции совершенно
неожиданно не только для ее врагов, но и горячих сторонни-
ков. Контрреволюция во Франции вернула буржуазный мир к
его действительности. Сталинский термидор был заменой, эр-
зацем истинного возвращения — не к буржуазному или сред-
невековому миру, а, прежде всего, возвращения общества к
самому себе, восстановления его нормы. Эта норма должна
была стать абсолютным приобретением, она открывала новое
пространство развития, которое уже не находилось в плоско-
сти классовой борьбы.
Итак, вечное дифференцирование оказывалось возможным
не потому, что революция не имела конца, а потому, что она
завершала период классового общества. Сталинский терми-
дор, напротив, возвел классовую борьбу в абсолют, которая
превратилась, в конечном итоге, в борьбу бюрократии про-
тив народа, закончившуюся победой щедринского «чумазого»
в 1991 г. Но не этот вывод, близкий тому, что думали оппо-
зиционеры Сталина внутри партии, был главным открытием
Лифшица в тридцатые годы. Оказалось, что эта неправильная
сталинская контрреволюция и термидор тоже были по-своему
необходимы и разумны! Ведь если позволен будет такой при-
мер, и случайная гибель человека под трамваем может стать
смысловым центром, узлом противоречий, открывших в ро-
мане Булгакова горизонт всемирной истории.
Обнаружившийся в нашей послеоктябрьской истории
факт, что неразумное, увы, не только действительно, но и по-
беждает более, казалось бы, разумное и прогрессивное, ело-

362 В. Г. Арсланов
мал многих революционеров и превратил их в обывателей,
убежденных в том, что разума в истории нет. Действительно,
наш бедный умишко должен был посмириться перед реаль-
ным ходом истории, во многом иррациональным. Но толь-
ко что это доказывало? Для Лифшица то, что внеразумное,
фактическое, контингентное тоже имеет свои права. Но это
фактическое вовсе не является синонимом иррационального.
Эмпирическое как диалектический процесс, вытекающий из
перекрещивания действительных исторических сил, следует
отличать от другой фактичности, которая иррациональна в
прямом смысле слова и должна быть преодолена разумным и
свободным действием, хотя бы только в будущем. Иррацио-
нального немало было в сталинской империи, и то, что в ней
было иррационального, ложного — ушло без остатка, кануло
в небытие или когда-нибудь неизбежно исчезнет. История не
закончилась после Октября, а это означало, что внеразумное
тащило людей и после того, как в исторический процесс вме-
шалась сознательная воля.
В памфлете «На деревню дедушке» (1965) Мих. Лифшиц
в популярной форме излагал свою «теорию тождеств» в при-
менении к нашей истории. Приводим большую выдержку из
этого памфлета:
«Не могу скрыть от вас, дедушка, что сначала это
возведенное в принцип презрение к объективным услови-
ям казалось нам с И. Жуковым очень странным, каким-то
даже новым проявлением детской болезни "левизны",
неуместной в марксизме. Но потом мы пришли к выводу,
что эта черта получила такой монументальный рост,
что ее тоже нужно принять в расчет и причислить к
объективным условиям. В большом потоке, который
рванулся куда-то в неведомое и завертел нас, как щепки,
много было такого, что хоть плачь. Столько всяких не-
нужных, нелепых, иррациональных затрат и жестоких
деяний, что хватило бы на три исторические трагедии.
Но миллионы людей пришли в движение — поход, война,
ну, словом, что-то значительное, даже возвышенное.
На болотах росли города, в пустыне зажглись огни со-
временной индустрии.
И тогда мы вспомнили Петра с его варварскими ме-
тодами борьбы против варварства. Вспомнили слова
Белинского Герцену: "Пора нам, братец, посмирить наш

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 363
бедный умишко и признаться, что он всегда окажется
дрянью перед событиями, где действуют народы с их ру-
ководителями и воплощенная в них история". Значит,
то, что кажется нам неразумным, может быть необхо-
димо и оправдано с высшей исторической точки зрения
и, значит, эта точка зрения прозревает, так сказать,
через слепое видение.
Сообразив это, мы взялись за ранний сев в грязь, убеж-
дая себя в том, что так нужно — нужно для того, что-
бы в целом, в большой абстракции, история могла про-
должать свой железный ход. К тому же печать трубила
на все лады, что ранний сев в грязь — последнее слово
сельскохозяйственной науки. Районный телефон тре-
щал: "Кровь с носу, а сводки о завершении давай!" И свод-
ки пошли... Год или два спустя о раннем севе в грязь ни-
кто уже не вспоминал. Возникли другие видения.
Значит ли это, что бедный заносчивый умишко ока-
зался прав? Я этого не думаю. К историческим событи-
ям нельзя подходить с точки зрения формальной логики
и абстрактной морали. В те времена, когда Белинский
произнес свою удивительную фразу, он был еще поклон-
ником философии Гегеля, но его заблуждения в сто раз
выше истины, сказанной устами обывателя. Эх, милый
дедушка, обыватели, да еще культурные, любят рас-
суждать. Одни в стороне сидели, забившись каждый в
свою щель, и потому себя считают очень порядочными.
Другие, проделав себе щель в самом видении, трубили о
нем громче всех. (...).
Поскольку мы с Иваном Жуковым принимали участие в
кампании раннего сева в грязь, это наша вина, и ссылкой
на то, что нас посылали сеять, отделаться нельзя. Мы
даже хотим быть виноваты и не хотим той невинности,
которой гордится бедный заносчивый умишко. И еще ска-
жу вам, милый дедушка, что я не так зол на слепое виде-
ние, как на эту ходячую теорию, которая делает из него
предмет особого культа. Было бы пустым доктринер-
ством исключить из реальной истории стихийные движе-
ния со всеми ошибками, крайностями и жертвами, кото-
рые они несут в своем чреве. Нельзя отделять китайской
стеной рассудок от предрассудка и в наше время. Великое
и разумное в мировой истории достигается не только во-

364 В. Г. Арсланов
преки стихийным, слепым порывам, но отчасти и благо-
даря им. Однако наша задача — стремиться к наиболее
выгодному балансу между "вопреки" и "благодаря", а
не придумывать модные в двадцатом веке философские
оправдания слепой, иррациональной воли»*.
История тридцатых гг. избавила Лифшица от логоцентриз-
ма идеалистической диалектики. Фактическое, контингентное
имеет свои права, и всегда оно их будет иметь! Вопрос лишь
в том, чтобы отличить его от иного, иррационального факти-
ческого. Гегель не провел этого различия, потому что отожде-
ствил фактическое с логическим и разумным. Лифшиц обна-
ружил здесь проблему. Не следовало ни слишком поспешно
отказываться от разума в истории, как это в свое время сде-
лали романтики, ни отождествлять фактически сложившееся
с разумом. Как бы независимо от нас, и в то же время бла-
годаря нашей деятельности, в каком-то зазоре, щели между
нашим разумом и контингентным фактом рождался едва-едва
разумный факт. Он прокладывал себе дорогу между двумя ти-
пами тождеств.
Новая форма диалектической логики, рожденная историей
нашей революции, оставляла права и вне-логическому, при
этом не превращаясь в отказ от разума. Эта логика обнару-
жила присутствие в мире и разума, и абсолюта, и истины, и
смысла, не превращая, однако, мир в слепок с разума. Напро-
тив, разум возвышался до свободного духа именно потому, что
признавал свою «благородную вторичность» перед бесконеч-
ной природой. В свою очередь, природа, в отличие от фило-
софии просветителей, не была резервуаром готовых смыслов.
Она становилась разумной природой благодаря человеку и
его активности. Процесс дифференцирования не снимал фун-
даментальных различий между материей и духом, реальным
и идеальным, истиной и заблуждением, умом и глупостью, а
проводил их более тонко и точно.
Такое дифференцирование, завершающееся нахожде-
нием «истиной середины», максимума, реального абсолю-
та — встало в XXI в. перед народами как реальная проблема,
как вопрос жизни и смерти. В одной из последних своих книг
Лифшиц Мих. На деревню дедушке (В мире эстетики). М., 1990.
С. 127-134.

Проблема «термидора» 30-х годов и рождение «теории тождеств» 365
Ж. Деррида предлагает вернуть разуму его права: для того,
пишет он, «чтобы разум вспомнил о своей самостоятельно-
сти, его необходимо разумно переосмыслить»*. Мы не выжи-
вем, предупреждает на пороге своей смерти философ, если не
сможем «сплотиться одновременно и против американской
гегемонии (...), и против арабско-мусульманского теократиз-
ма, лишенного Просвещения и политического будущего (сто-
ит обратить внимание на противоречия, на проистекающие
отсюда процессы, на гетерогенности внутри этих блоков и за-
ключить союз с теми, кто сопротивляется им изнутри)»"*. За-
дача сформулирована верно, но, увы, та философия, которую
создавал на протяжении своей жизни Ж. Деррида, филосо-
фия, по его собственным словам, «полноты неопределенно-
сти», замыкает мысль и действие в порочном круге, а не вы-
водит за его пределы.
Поиски «полноты истины», плеромы в мировой истории во-
обще и российской истории в частности, привели Мих. Лиф-
шица к выводу, что архаическая крестьянская демократия
Востока может стать источником более глубокого и истинного
демократизма, чем та форма демократии, которая развилась
на Западе. В этом смысле отказ Запада от социалистической
революции в XX в. не был случайностью. И потому евро-
пейцам надо думать в первую очередь не о том, как поучать
арабов и мусульман с высот своего просвещенного разума,
а поучиться на Востоке тем азам демократии, о которых За-
пад потерял какое-либо представление. Забытые Западом
первоосновы, первичные феномены демократии вышли на-
ружу в русской крестьянской революции с такой силой, что
позволили российскому народу подняться в XX в. до истинных
чудес самопожертвования и героизма, не только освободив
Европу от фашизма, но и указав пути реформирования для
западной экономики. Речь идет, таким образом, о необходи-
мости современной духовной революции на Западе, которая
станет возможной лишь в том случае, если Запад обнаружит
способность учиться у арабов и мусульман (как Ленин сове-
Derrida J. Schurken. Zwei Essays über die Vernunft. Suhrkamp Verlag.
Frankfurt am Main, 2003. S. 215.
** Деррида Жак. «Наконец-то научиться жить» (последнее интервью) //
Вопросы философии. 2004. №4. С. 139.

366 В. Г. Арсланов
товал учиться у крестьянина) — не говоря уже об усвоении
российского опыта — с той же глубокой детской непосред-
ственностью, с какой греки учились у цивилизаций Древнего
Востока.
Одним словом, сегодня необходим не «эклектический
синтез на западный лад», но и «не дубовая антитеза на вос-
точный». В наши дни неудержимо стремление народов вер-
нуться к себе, а не стоять в позе робкого ученика перед стар-
шим братом. Вот это движение и должно быть продолжено,
но путем более точных отличий и дифференцирований. Если
вы хотите вернуться к себе, то почему же так сильно зависи-
мы от Запада и его ложных ценностей? Разве не тайная за-
висть к успешному и благополучному «золотому миллиарду»
и бешеная уравнительная энергия, жажда мести — наряду с
самоотверженным героизмом — лежит в основе современ-
ного фундаментализма и терроризма? Различите в себе то,
что возвращает вас к себе, и то, что делает зависимыми от
Запада, что превращает ваш террор и бунт в необходимое
средство стабилизации неправедных режимов и глобализации
по-американски. Поучать сверху никого нельзя, но поставить
сократовский вопрос, побудить к самопознанию — обязан-
ность каждого мыслящего существа.
Такое различение и дифференцирование — программа для
целой эпохи. Мих. Лифшиц хотел взять эпиграфом к свое-
му главному, не написанному им труду какие-нибудь слова
Иоанна Предтечи. Однако верно видеть будущее мы можем
лишь в той мере, в какой понимаем прошлое. В истории Рос-
сии Мих. Лифшиц обнаружил контуры «третьего пути», ко-
торому принадлежит будущее именно потому, что он был воз-
можен, и в известной мере осуществлен в прошлом.

П. В. Павлов
Обоснование «третьего пути»
российской истории и культуры
Не надо специально напоминать, что тема истори-
ческого значения России, ее роли в мировой куль-
туре и истории проходит красной нитью через всю
отечественную общественную мысль, начиная еще с
девятнадцатого века — с «Философических писем»
П. Я. Чаадаева и развернувшихся дискуссий между
западниками и славянофилами. Естественно, что с
особенной остротой этот вопрос дает о себе знать в
переломные, драматические этапы исторического
развития нашей страны. И потому не случайно для
Мих. Лифшица в период Великой Отечественной
войны, в которой он сам принимал непосредственное
участие, предельно обостряется и становится цен-
тральной тема российской культуры и истории (хотя,
конечно, философ обращался к этой важнейшей теме
на протяжении всего своего творческого пути в раз-
личных «ракурсах»). При этом философ стремится не
просто исследовать отечественную культуру: для него
очень важно понять всемирно-историческое значение
России, выяснить реальные основания и возможности
ее исторической миссии. И, в первую очередь, пото-
му, что тот фундаментальный вклад, коренной пере-
лом, который внес народ нашей страны в дело победы
во Второй мировой войне, явился событием поистине
общечеловеческим. Иначе говоря, как писал фило-

368 П. В. Павлов
соф, тема исторического предназначения нашей страны была
поставлена «самой жизнью».
В сегодняшней России — по вполне понятным причи-
нам — вопрос о месте российской культуры в культуре ми-
ровой, общечеловеческой также является предметом острых
дискуссий. Как и во времена споров между славянофилами и
западниками, соотношение национального и универсального,
восточного и западного начал так или иначе обсуждался и об-
суждается многими отечественными мыслителями и публици-
стами. Однако нередко (и даже в подавляющем большинстве
случаев) это обсуждение носит абстрактный характер, прояв-
ляющийся либо в том, что начинают жестко противопостав-
лять эти начала, либо, напротив, — эклектически смеши-
вать полярные определения, создавая тем самым «дурное»
тождество противоположностей.
С этой точки зрения взгляды Мих. Лифшица представля-
ют особый интерес, поскольку в них прослеживается четкое
стремление преодолеть односторонние крайности в опреде-
лениях и понять реальную историческую диалектику отече-
ственной культуры в ее сложных «изгибах» и метаморфозах.
Как и во всех своих работах по эстетике и истории культуры,
Лифшиц и здесь следует диалектике различия (distinguo),
которая позволяет высветить прежде всего конкретное («гар-
моническое») тождество противоположностей, а не смеши-
вать или гипостазировать «дурные» крайности.
Взгляды философа относительно отечественной истории и
культуры, ее вклада в культуру общечеловеческую подробно
представлены в книге «Очерки русской культуры», опубли-
кованной в 1995 г. Значительная часть книги представляет
собой собрание лекций, прочитанных Мих. Лифшицем перед
офицерами Военно-Морского флота в августе и сентябре
1943 г., т. е. уже после нашей победы в Сталинградской бит-
ве, коренным образом переломившей ход Второй мировой
войны. Эти «Очерки» (как, впрочем, и некоторые другие ра-
боты Лифшица) как раз и послужат нам путеводной нитью в
дальнейшем изложении взглядов философа на историческую
диалектику России и на ее мировое значение.
Начнем изложение прежде всего с общей характеристики
Мих. Лифшицем диалектики русской культуры и истории,
затем остановимся на том универсальном значении, которое
придавал мыслитель творчеству Пушкина как специфическо-

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 369
му выражению «третьего пути» российской культуры и, на-
конец, рассмотрим взгляды философа на Россию в контексте
мировой исторической ситуации XX в. — прежде всего в связи
с событиями Октябрьской революции и Великой Отечествен-
ной войны.
Диалектика русской культуры
Размышления Мих. Лифшица о русской культуре ясно де-
монстрируют действенную силу конкретной исторической
диалектики. Вслед за другими мыслителями прошлого Лиф-
шиц признает наличие двух полюсов в русской культуре, ко-
торые резко обозначились после петровских реформ. С одной
стороны, это восходящая к «архаическому восточному быту»
народность, а с другой стороны, — «западничество», кото-
рое обычно связывают с универсальным характером русской
культуры. Однако, отмечает философ, вопрос о соотношении
этих начал необходимо поставить правильно, конкретно: в
противном случае из диалектической противоположности по-
лучится «ложная софистическая дилемма». «Разрыв между
этими двумя формами в прошлом был очень велик, — пи-
шет он, — и противоположность между русским дворянином,
одетым в немецкое платье и говорившим с друзьями на ино-
странном языке, и крестьянином, который не знал и не по-
нимал странной жизни этих бритых людей, часто искавших
себе отечество на чужбине, где какой-либо русский вельможа
на ужине внимал Дидро, как "любопытный скиф афинскому
софисту", по выражению Пушкина, — это два полюса, ха-
рактерные для нашей культуры. И оба полюса — как запад-
ный, так и восточный — принадлежат нашей национальной
традиции. Решить вопрос односторонне, сказать, что тот или
другой является более русским, более характерным для на-
циональной культуры, было бы ложно и неправильно. Непра-
вильно прежде всего это абстрактное противопоставление,
постоянно повторяющееся в литературе, особенно XIX в., и в
литературе более поздней, даже нашего времени»*. Понятно,
какими «дурными» крайностями может обернуться такая со-
* ЛифшицМих. Очерки русской культуры. Из неизданного. М., 1995. С. 54.

370 П. В. Павлов
фистика, и некоторые из современных «рассуждений» на сей
счет — отличный тому пример.
Прежде всего, Лифшиц показывает, что архаические, «до-
петровские» черты русской культуры оказались в ходе исто-
рического процесса достаточно стойкими и во многом сохра-
нились вплоть до настоящего времени. Эти черты, связанные
с примитивной крестьянской демократией, определяются
господством общественного и нравственного начал и состав-
ляют сущность того, что Вл. Соловьев называл «Святой Ру-
сью». Особенно хорошо эти нравственные начала отражены
в нашей древнерусской литературе, в былинах и летописях.
И здесь, как верно заметил Мих. Лифшиц, прослеживается
существенное различие между русской «словесностью» до-
петровской эпохи и западноевропейским средневековым эпо-
сом. В отличие от последнего, в наших былинах и летописях
никогда не выставляется на первый план личное благо и поиск
только личной славы и успеха, но всегда утверждается правда
общая. В этом смысле, полагает философ, русские летописи
отчасти напоминают библейский тип изложения, для которого
характерна «многосоставность» и «многоголосие», слияние
множества точек зрения, через которые пробивается общена-
родная, объективная истина.
Именно «Святая Русь» с ее характерными особенностями,
такими как примат общественного начала, народное терпение,
выносливость, преданность и т. д., выступает в качестве свое-
образия национальной культуры, которую и пытались возро-
дить в девятнадцатом в. наши славянофилы. И, надо сказать,
что в деле «возвращения» к старым народным традициям сла-
вянофилы были не одиноки. Например, немецкие романтики
тоже пытались «воскресить» германский народный «дух»
в противовес рассудочному универсализму Просвещения.
Наши славянофилы также сопротивлялись этой абстрактной
рассудочности и апеллировали к «старым добрым временам»
допетровской эпохи, противопоставляя ее «разлагающемуся»
буржуазному Западу.
Однако еще в сороковых годах того же девятнадцатого сто-
летия отечественные западники, следовавшие, в общем-то,
абстрактному универсализму Просвещения, выявили отрица-
тельные стороны «Святой Руси» и подвергли их суровой (и
отчасти справедливой) критике. Если славянофилы усматри-
вали в «соборности», превосходстве общинного начала над

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 371
личностью преимущество русской культуры, то западники,
напротив, считали, что общинные отношения являются пере-
житками «азиатского быта», который нужно искоренить до
конца и заменить европейскими формами. Патриархальная
Русь истолковывалась ими исключительно как форма азиат-
ской деспотии, как проявление всего темного и невежествен-
ного (в своих крайних формах такой взгляд был характерен
еще для П. Я. Чаадаева, с горечью писавшего о том, что исто-
рия России представляет собой «пробел в порядке разуме-
ния»). Поэтому ясно, что возможность прогрессивного разви-
тия нашей страны западники либерального толка связывали
исключительно с усвоением европейского опыта. С этой точ-
ки зрения получается, что развитие русской литературы, жи-
вописи, архитектуры восемнадцатого и девятнадцатого столе-
тий происходило в форме жесткого отрицания национальной
культурной традиции.
Как видим, и славянофилы, и западники противопоставля-
ют национальное и европейское. Но это противопоставление
носит принципиально различный характер. Славянофилы
прославляют все национальное, уходящее корнями в патриар-
хальную Русь, тогда как теория западников, указывает Лиф-
шиц, «противопоставляет европейский, "не наш", чужой,
заимствованный идеал нашему национальному, но архаиче-
скому и отсталому. Вот та дилемма, под влиянием которой
развивалась наша общественная мысль XIX века»*. Но эта
дилемма, поставленная, с одной стороны, славянофилами, а
с другой, западниками-либералами, является, как показывает
философ, крайне односторонней, абстрактной, а потому
и ложной. «Я думаю, — пишет он, — что как ложное и одно-
стороннее западничество, так и присущее славянофильству
неправильное представление о национальном своеобразии
должно быть чуждо научному определению русской нацио-
нальной культурной традиции. Я думаю, что два этих полю-
са, два типа в равной мере принадлежат русской националь-
ной культуре, представляют собой противоречивое единство.
В нашей истории их взаимная связь и переход одной в другую
несомненны и наглядны»**.
* ЛифшицМих. Очерки русской культуры. Из неизданного. С. 73.
* Там же. С. 54.

372 П. В. Павлов
Конечно, доля исторической правды (но только доля!) была
в рассуждениях обоих лагерей, которые были внутри себя
также разнообразны. И внутри западников, и в среде сла-
вянофилов были разные люди, многие из которых искренне
любили свою родину и пытались честно и преданно служить
ей. Например, славянофилы (которых, как писал Лифшиц,
совершенно несправедливо «захаяли» в советских истори-
ческих сочинениях) — это не только граф Уваров с его офи-
циальной доктриной «православие, народ, самодержавие»,
но и действительно талантливые философы и писатели, та-
кие как И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, братья Аксаковы.
И надо сказать, что во многом благодаря славянофилам со
всей остротой был поставлен вопрос о своеобразии и истори-
ческой миссии России, о ее особом слове, которое она должна
сказать миру. Что касается западников, то здесь видную роль
играли известные историки С. М. Соловьев, Б. Н. Чичерин,
К- Д. Кавелин — представители так называемой «государ-
ственной школы» в русской историографии.
Особую точку зрения в этих дискуссиях занимали наши
революционные демократы, которые не примыкали ни к
одному из лагерей, борясь как бы «на два фронта». О луч-
ших представителях революционно-демократической мысли,
В. Г. Белинском и А. И. Герцене, Лифшиц в одной из своих
работ отзывался следующим образом: «Отнюдь не страдая
национальным тщеславием, они среди беспощадной критики
современной им русской действительности, среди патологи-
ческого разбора, по выражению Герцена, высказывали ино-
гда такое глубокое убеждение в прогрессивной исторической
миссии своей страны, что перед этими словами истинного
патриотизма ничтожны все хвастливые бредни официальных
представителей императорской России»*. И в самом деле, во-
прос о «великом призвании» «бросить нашу северную грив-
ну в хранилищницу человеческого разумения» (Герцен) был
для революционных демократов одним из важнейших. Другое
дело, что при его решении они избегали крайних, односторон-
них выводов, которые были во многом присущи как западни-
кам, так и славянофилам. Так, например, Белинский полагал,
что назначение «нашей великой Руси» состоит в том, чтобы
* Лифшиц Мих. Собрание сочинений: В Зт. М., 1988. Т. 3. С. 18.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 373
слить в «многостороннее, органическое единство» все эле-
менты всемирно-исторического развития, которые ранее про-
являлись лишь на Западе.
Понятно, что интерес Лифшица к русской революционно-
демократической мысли, в особенности к фигурам Белинско-
го, Герцена, Чернышевского, был не случаен. Во-первых,
потому, что эта мысль была непосредственным откликом на
становление великой русской литературы. Известно, что во
многом благодаря литературной критике В. Г. Белинского пе-
ред читающей публикой предстало универсальное (а не только
местное)значение Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Во-вторых,
потому, что революционно-демократическая мысль в лице
Белинского и Герцена попыталась преодолеть «брешь меж-
ду культурой и демократией», между словом и делом, между
теорией и жизнью. Да и сама революционно-демократическая
мысль (особенно в области литературной критики и публици-
стики, образцом которой может служить творчество Белин-
ского) была, по мнению Лифшица, совершенно уникальным
явлением, порожденным отечественной культурой. «Только
русская культура, — пишет Лифшиц, — дает редкий пример
широкого развития революционно-демократических взгля-
дов в делах науки, философии, искусства, художественной
критики»*.
Несомненно, что Мих. Лифшиц является в известной сте-
пени продолжателем лучших достижений революционно-
демократической традиции. Как и революционные демократы
девятнадцатого века, он видел мировое значение России, ее
историческую миссию в преодолении разрыва между «высо-
кой» культурой и жизнью народа, иначе говоря — в реали-
зации идеала подлинной демократии, которую, как всю свою
жизнь доказывал Лифшиц, нельзя смешивать ни с либера-
лизмом, ни с догматическим официозом. Это и есть «борьба
на два фронта», реализующаяся в конкретной исторической
диалектике. Посмотрим подробнее, каким образом применя-
ет ее философ при обосновании «третьего пути» российской
истории и культуры.
Как отмечает Лифшиц, логика развития русской культу-
ры определялась во многом через отталкивание от традиций
* Там же. С. 5.

374 П. В. Павлов
Московской Руси (и в этом западники по большей части пра-
вы). Нельзя сказать, что существует непосредственная связь
между расцветом русской культуры в девятнадцатом в. и на-
родными традициями, которые развивались до восемнадца-
того столетия, т. е. в допетровскую эпоху. В особенности это
относится к нашей литературе. И действительно, указывает
философ, если Шекспир вырос из английских средневековых
традиций, а лирика Гете уходит корнями в народные песни,
то русская классическая литература девятнадцатого столетия
непосредственно не связана с древней («народной») отече-
ственной «словесностью» (представленной былинами, лето-
писями и т. д.). Так, классическая форма русской литературы
представлена отнюдь не «народным» А. В. Кольцовым, а пуш-
кинской «аристократической» поэзией, которая находится на
мировом уровне.
На первый взгляд кажется, что правда на стороне запад-
ников. Однако, спрашивает Мих. Лифшиц, правомерно ли
утверждать, подобно западникам, что старая отечественная
традиция, которая имеет определенные «восточные» корни,
целиком и полностью противостоит мировому универсализ-
му и «европейской» России, которая как будто развивалась
только в резком отрицании национальной культуры? Отнюдь
нет, считает философ. Национальная культура «Святой Руси»
с ее покорностью и восприимчивостью стала в определенном
смысле той почвой, на которой прижился в России мировой
универсализм. Вместе с тем нельзя полностью принять мне-
ние славянофилов, согласно которым внедрение в русскую
культуру европейских форм было только минусом для нацио-
нальной традиции. Ведь нельзя понимать национальное как
нечто замкнутое и изолированное, не имеющее никакого от-
ношения к мировой культуре. Диалектика национального и
универсального моментов является более глубокой и слож-
ной, нежели может показаться на первый взгляд. В чем же за-
ключается ее суть?
Реальная диалектика русской культуры и истории, пока-
зывает Лифшиц, состоит в самоотрицании национальной
формы, которая вошла в отечественное культурное насле-
дие в форме мирового развития и приобрела универсальное
значение. Чтобы пояснить свою мысль, философ обращает-
ся к наследию многих отечественных авторов — к мыслям
В. Г. Белинского, Вл. Соловьева, Ф. М. Достоевского. Так,

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 375
по мнению Белинского, «источник настоящего могущества и
будущего величия» нашей страны заключается в ее «высо-
кой способности самоотрицания», каковой обладают только
«великие люди и великие народы». Под такой удивительной
способностью критик подразумевал умение ограничить слу-
чайные, односторонние черты национальной жизни в пользу
ее всеобщего, разумного содержания. Развивая по существу
туже мысль, Вл. Соловьев в своей книге «Национальный во-
прос в России» говорит о том, что «спасение» русского на-
рода состоит не в «национальном эгоизме и самомнении», а в
национальном самоотречении. По сути дела, здесь речь идет
о чрезвычайной открытости русского человека, о его умении
принять и впитать в себя многие положительные черты других
народов и культур.
В этом же смысле говорит и Ф. М. Достоевский в своей из-
вестной «Пушкинской речи» о всечеловечности и всемир-
ной отзывчивости гения нашего великого поэта, который
обладал уникальным, поистине совершенным «даром» «пе-
ревоплощаться» в «дух» чужих народов. Так, Пушкин был
способен погружаться в художественное наследие различных
культур, передавая нам и мир английской песни, и мир бал-
канских славян, и «дух» Корана. Причем согласно Достоев-
скому, несмотря на гениальность западных авторов — Сер-
вантеса, Шиллера, Шекспира, — мы не найдем у них такой
всечеловечности, которая есть у Пушкина. И такая всемирная
отзывчивость представляет собой существенную черту само-
го российского народа, мастерски изображенную нашим ве-
ликим поэтом.
В самом деле, указывает Мих. Лифшиц, лирика Пушкина
является общечеловеческой лирикой, тогда как, например,
поэзия Гете все-таки больше принадлежит своей националь-
ности. Однако, отмечает философ, это вовсе «не означает,
что западноевропейская культура хуже нашей. Дело не в том,
что одна хуже, а другая лучше. Дело в своеобразии нашей
культуры, которое придало ей... характер собирательный, ха-
рактер способности воспроизводить на более высокой ступе-
ни различные элементы культуры других народов»*. Но эта
«собирательность», восприимчивость к другим культурам
Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 76.

376 П. В. Павлов
возникла во многом благодаря «восточной» черте старой
России, которая приняла различные «элементы междуна-
родного опыта» и на его основе породила «грандиозный про-
гресс» в девятнадцатом столетии, связанный с классической
пушкинской эпохой.
Конечно, не только в литературе, но и в архитектуре, жи-
вописи, военном и морском деле, отмечает философ, заметно
освоение в рамках национальной традиции международного
опыта. При этом русская культура, согласно Лифшицу, об-
ладает большой силой ассимиляции. В подтверждение своей
мысли он ссылается, в частности, на то обстоятельство, что
«норманнский» этап истории России не оставил в отече-
ственной культуре почти никаких явных следов в языке или
географических названиях, тогда как в других западных стра-
нах остались весьма значительные «норманнские» элементы
(например, в Великобритании). Другой яркий пример, приво-
димый философом, — деятельность «иностранцев», сыграв-
ших большую положительную роль в нашей культуре. Так, в
архитектуре это деятельность итальянца Аристотеля Фиора-
ванти, создавшего Успенский собор, в допетровской живопи-
си — иконопись знаменитого Феофана Грека, а в «словес-
ности» — творчество Д. И. Фонвизина, который, будучи нем-
цем по происхождению, по сути оказался, как справедливо
заметил Пушкин, русским из самых русских, автором первой
«народной комедии». Тем самым, подчеркивает Лифшиц, хотя
русская культура действительно воспринимает значительные
элементы общемировой культуры, однако она ассимилирует
эти элементы и трансформирует их на основе национальной
традиции.
Итак, абстрактное противопоставление восточного и за-
падного, национального и общемирового элементов не вы-
держивает критики. Уже Древняя Русь, указывает философ,
напоминала мировую державу, в отличие от национального
государства западного типа. Эта мировая держава, как и в
свое время империя Александра Македонского, включала в
себя множество как восточных, так и западных культурных
черт, которые впоследствии оказали существенное влияние
на позднейшую отечественную культуру. Причем эти черты
были связаны в противоречивое единство, выступая в «сжа-
той, сконцентрированной» форме, историческое развитие ко-
торой нередко носило трагический характер.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 377
Особенно ярко указанные противоположности (как и их
трагический характер) проявились в послепетровский период.
Разрыв между образованной на европейский лад верхушкой
общества и остальной народной массой был огромен. И тем
не менее, полагает Лифшиц, европейские формы, связанные
с деятельностью послепетровских «верхов», постепенно при-
обретали национальную форму, которая в определенной мере
опиралась на поддержку и требования «снизу». По мнению
философа, на этой противоречивой почве как раз и возник
«русский революционный размах» — явление, во многом
укорененное в радикальности русского крестьянина, кото-
рый, несмотря на «весь свой сплошной быт», на свое угне-
тенное положение, всегда стремился к решению коренных
общечеловеческих проблем. И не из этой ли радикальности
возник описанный Достоевским феномен русского скитальца,
которому необходимо именно всемирное счастье (поскольку
«дешевле он не примирится»)?
Конечно, признает Лифшиц, тенденция «консервативной
народности», на которую ссылались славянофилы, была в
России очевидным явлением, однако эта тенденция не толь-
ко препятствовала прогрессивному развитию страны, но и
в определенном смысле даже способствовала этому раз-
витию. Ведь нельзя, утверждает философ, понимать истори-
ческий процесс как абстрактное развитие «прогрессивных
мировых форм» в противовес народности и национальной
самобытности. В действительности не существует «никакой
отвлеченной противоположности, но налицо нередко глубо-
кая диалектика между отсталостью и передовым характером
развития»*. Поэтому, по мнению философа, не следует резко
противопоставлять «народную отсталость» и прогрессивную
культуру «верхов». Здесь противопоставление носит иной
характер, выступая в качестве борьбы «положительного» и
«отрицательного» в культуре.
Реальная история, убежден Лифшиц, показывает диалекти-
ку перехода противоположностей как в положительном, так
и в отрицательном направлениях. Не старое и новое про-
тивостоят друг другу в истории культуры, а положительные и
отрицательные стороны, которые проявляются по-разному в
* Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 88.

378 П. В. Павлов
зависимости от исторического этапа. Так, к отрицательным
сторонам старой Руси относятся покорность, косность, мяг-
котелость. Вместе с тем в ней были и положительные черты,
которыми в свое время восхищался наш Л. Н. Толстой: на-
родная правда, радикализм в поисках правды и ответов на
все вопросы жизни. Если первые явления, указывает фило-
соф, относятся к отрицательному наследию азиатского быта,
то вторые явления, проистекающие из той же традиционной
Руси, являются самыми передовыми и прогрессивными.
Однако и «прогрессивные» черты, которые обычно зачис-
ляют по ведомству Запада, являются, по Лифшицу, противо-
речивыми и делятся на положительные и отрицательные. К по-
ложительным явлениям европейского развития, безуслов-
но, относятся общечеловеческие завоевания культуры. Од-
нако нельзя забывать, что прогресс также может быть «пре-
вратным» и реакционным. Ведь он нередко оборачивается
односторонней подражательностью, искусственностью, ото-
рванностью от народа, ложным западничеством («англомани-
ей», «французоманией» и т. п.). Эти явления, отмечает фило-
соф, несмотря на свою «европейскую оболочку» и «привоз-
ной» характер, оказываются по сути формами того же самого
азиатского деспотизма. И это понятно: будучи навязанным
«сверху», европейский «прогресс» нередко становится чем-то
внешним, чуждым народу, вырождаясь в деспотическую силу,
которая подавляет его свободную самодеятельность и даже
угрожает уничтожить лучшие достижения прежней нацио-
нальной культуры.
Таким образом, согласно Лифшицу, своеобразие россий-
ской культуры состоит не в абстрактной противоположности
восточного и западного элементов. Специфика отечествен-
ной истории и культуры заключается, по мнению философа,
в развитии и крайнем расхождении двух противополож-
ных форм сочетания этих элементов — положительном
соединении Востока и Запада, с одной стороны, и отри-
цательном их сочетании, с другой. В результате подобной
крайней поляризации указанных сочетаний, по мысли фило-
софа, возникает следующая ситуация. Если в отечественной
истории происходит поистине прогрессивное, выдающееся
событие, то оно удваивается в своей силе, приобретает об-
разцовый характер и общечеловеческое значение. Что же
касается отрицательных, реакционных моментов нашей рос-

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 379
сийской действительности, то они тоже носят удвоенный ха-
рактер, порождая чрезвычайно болезненные, крайне «урод-
ливые» явления.
Иными словами, «восточные» и «западные» элементы мо-
гут соединяться принципиально по-разному. Так, соединение
(смешение) азиатского деспотизма с абстрактной либеральной
фразой (а по сути с бюрократизмом европейского типа) — это
«дурное» тождество противоположностей, ведущее к самым
катастрофическим последствиям (которые мы, к сожалению,
сегодня и ощущаем на себе). Однако возможен и другой путь
развития — единство подлинной народности и универсаль-
ных, общечеловеческих завоеваний культуры, и в этом случае
перед нами «симфоническое», классическое единство проти-
воположностей, ведущее к истине самого бытия. Как видим,
философ не просто указывает на единство противоположных
элементов (которое может быть и абстрактным), но прежде
всего различает, проводит конкретную, содержательную
границу между двумя типами (способами) объединения «вос-
точного» и «западного», «старого» и «нового», универсаль-
ного и национального.
Указанные двеформы соединения противоположностей
в русской культуре — «дурная» и «классическая» — под-
тверждаются многими явлениями отечественной истории.
Так, указывает Лифшиц, если дворянская культура во многом
породила Пушкина, то та же дворянская культура породила
после поражения декабристов и николаевские времена, вер-
но схваченные в художественных образах Гоголя. Аналогично
поляризуются и эпохи: с одной стороны, восемнадцатый век
с его усвоением западноевропейского опыта нередко приво-
дил к подражательности и искусственности, оторванности от
народа — негативным явлениям, которые наш критик Белин-
ский справедливо называл «грубым лоском поверхностного и
внешнего европейского полуобразования»; с другой стороны,
именно восемнадцатое столетие подготовило «колоссальное
явление Пушкина» (Герцен), пушкинский классический пе-
риод, который гармонично объединил старое и новое, Восток
и Запад, народное и общечеловеческое.
Вместе с тем крайняя поляризация и резкий контраст поло-
жительного и отрицательного являются, по Лифшицу, в извест-
ной мере недостатком русской культуры, который ощущается
вплоть до настоящего времени. «Россия никогда не будет зо-

380 П.В. Павлов
лотой серединой (juste milieu)», — приводит Л ифшиц слова
Герцена. Если на Западе был возможен компромисс, некоторая
«полусвобода», то в русской культуре не существовало тако-
го компромисса. Наряду с бесспорно выдающимися достиже-
ниями отечественной истории соседствуют темные, уродливые
явления. Поэтому борьба положительного и отрицательного
в русской культуре выступает как «чрезвычайно болезненное
явление», которое породило множество кризисных периодов.
«В нашей стране, — подчеркивает Мих. Лифшиц, — невоз-
можен был компромисс, имевший место в западноевропейских
странах, рано пошедших по пути буржуазного развития. Таково
английское развитие и развитие других стран. Развитие этой
полусвободы, привилегий стало впоследствии буржуазной сво-
бодой имущих классов, приобрело прочные традиции на Запа-
де, традиции местные, традиции сословные, традиции частно-
правовые, которые создавали устойчивый комфортабельный
мир, привыкший к известному уравновешиванию, лишенный
резких крайностей нашей истории»*.
Во многом нашей культуре, отмечает философ, недостает
как раз тех удобных средних путей, по которым двигалась за-
падная цивилизация. Дело в том, что наша страна (в силу тра-
гических обстоятельств истории, связанных, в частности, с
монголо-татарским нашествием) не знала эпохи Возрождения
в «чистом» виде или, по крайней мере, в виде той «середины»,
которая обеспечила относительную равномерность и преем-
ственность социально-исторического развития Европы при
ее переходе от средневековья к Новому времени. Безусловно,
в пятнадцатом и шестнадцатом вв. и у нас был подъем в жи-
вописи и архитектуре. Это и деятельность Андрея Рублева, и
создание Кремля, собора Василия Блаженного, других памят-
ников культуры. Поэтому когда говорится об отсутствии у нас
Ренессанса, необходимо иметь в виду следующее. Здесь речь
не идет о том, что, например, Леонардо да Винчи «лучше» (или
«хуже») нашего великого Андрея Рублева, иконопись которо-
го Лифшиц оценивал очень высоко. Речь идет о крайней не-
равномерности исторического развития нашей страны, а не
об умалении художественных достоинств русской иконописи за
счет прославления выдающихся мастеров Ренессанса.
Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 66.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 381
И поистине удивительно то, что на фоне такой неравномерно-
сти наша культура смогла породить выдающиеся образцы миро-
вого уровня, отнюдь ничем не уступающие западным шедеврам.
В допетровском искусстве таковым образцом явилась, в частно-
сти, иконопись Рублева. Об этом очень хорошо и обстоятельно
говорил Мих. Лифшиц в своей лекции о реализме древнерус-
ского искусства, прочитанной им перед работниками Третья-
ковской галереи в 1938 г. Так, философ особо подчеркивал, что
Андрей Рублев своим творчеством дал «высокое соединение
идеального и реального», увенчав всю средневековую русскую
живопись*. Причем последняя, полагает философ, не просто
восприняла через Византию художественное наследие антично-
сти, но и явилась единственным в мировом искусстве продол-
жением и действительным развитием подлинного своеобразия
античной живописи. В этом, полагал Лифшиц, состоит особая
ценность нашей иконописи. Другое дело, что не всегда должным
образом и в полной мере понимается мировое значение нашей
допетровской живописи. Позже, уже в 50-е гг., философ с горе-
чью был вынужден констатировать: «Царапины каменного века
изучаются целой армией ученых. К сожалению, этого нельзя
сказать о шедеврах нашей древней живописи, не уступающей
прославленным созданиям Чимабуе, Джотто и Дуччо»**.
Вместе с тем, несмотря на высокие художественные до-
стижения нашего древнерусского искусства, нашедшего свое
классическое выражение в творчестве Андрея Рублева, у нас,
конечно, не было цеховой, рыцарской, наконец, бюргерской
традиций, которые и составили на Западе «золотую середи-
ну», до сих пор поддерживающую западную культуру. Поэ-
тому нашу допетровскую эпоху культурного подъема нельзя
в социально-историческом плане считать средним звеном,
аналогичным европейскому Ренессансу. Напротив, указыва-
ет Лифшиц, историческое развитие России происходило «из-
ломами, резкими линиями и поворотами». Из полусредневе-
ковой эпохи Россия благодаря реформам Петра перескочила
в восемнадцатое столетие, обозначив резкий контраст допе-
тровской и петровской Руси.
* Лифшиц Мих. Реализм древнерусского искусства // Художник. 1988.
№6.
** Лифшиц Мих. Собрание сочинений: В Зт. Т. 3. С. 491.

382 П.В. Павлов
Отсутствие социально-исторической «золотой середины»
является в известной степени недостатком отечественной
культуры, поэтому, согласно Лифшицу, идеалом дальнейше-
го развития нашей страны должно стать гармоничное объеди-
нение противоположностей: сочетание разумного и культур-
ного движения «верхов» с активным и действительно свобод-
ным движением народа («низов»). Этот общественный идеал
и есть подлинная демократия, в отличие от псевдодемократии
в лице нынешнего либерализма, который, провозглашая фор-
мальные лозунги свободы и «прав человека», на деле пре-
зирает народ.
Однако — и это философ подчеркивает особо — сам по
себе идеал «среднего звена» может оказаться и формальным.
Здесь очень важно основание, на котором происходит опо-
средование противоположностей. Так, отмечает Лифшиц, в
западных странах присутствует среднее звено, некоторая «по-
лусвобода». На Западе в определенной мере «связаны концы
с концами», обеспечена более или менее сносная жизнь для
среднего человека. Вместе с тем этот относительный комфорт
был осуществлен за счет остальных стран мира, которые не
входят в «золотой миллиард» (а еще раньше — за счет экс-
плуатации колониальных стран). Формальная «золотая сере-
дина» действительно существует на Западе, однако основа,
на которой она развивалась, была, по Лифшицу, половинча-
той. Во многом эта односторонность и привела западноевро-
пейские государства к той катастрофе, которая выразилась в
двух мировых войнах.
Что же касается России, то отсутствие формального
«среднего звена» явилось в определенном смысле даже до-
стоинством отечественной культуры (а не только недостат-
ком, проявившимся в резком контрасте положительных и
отрицательных моментов): здесь, как говорится, нет худа без
добра. Не будучи связанной и задавленной компромиссами,
западными «полусвободами», отечественная культура оказа-
лась более радикальной и свободной в поисках общечелове-
ческой правды. «Брошенный волей истории в поток великих
испытаний, — пишет Мих. Лифшиц, — русский народ не
может остановиться на половине дороги. Он не может при-
дать окончательной формы своему национальному характеру,
не преодолев тех односторонностей, которые приобрели кон-
сервативное значение в жизни других народов Европы, рано

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 383
погасивших в себе пламя революционного движения или на
время отставших от этого движения ради чечевичной похлеб-
ки мещанского благополучия»*.
Обладает ли наша культура возможностью создать целост-
ную основу для разрешения драматических противоречий
исторического развития? Иначе говоря, сможет ли Россия
реализовать гармоническое единство противоположностей,
преодолеть «брешь между культурой и демократией»? Быть
может, это один из центральных практических и теоретиче-
ских вопросов для всей философии Мих. Лифшица. Конечно,
он прекрасно понимал реальный драматизм, неоднозначность
происходящих событий в России, в том числе и современных
ему, однако он отвечает положительно на поставленный во-
прос. «Я думаю, — говорит философ в своих лекциях о рос-
сийской культуре, — что... мечта эта не останется только пу-
стой мечтой, что она не есть нечто чисто отвлеченное, не есть
только желание, которое присуще каждому человеку, любя-
щему то, что ему ближе всего, — свою Родину. Эта мечта ко-
ренится во всем ходе истории нашей страны и опирается на
определенные, нашедшие себе твердое выражение явления и
образцы культуры»**. Отечественная история, убежден фило-
соф, «из глубины веков» формировала основу тех условий,
которые могут привести к целостному преодолению отрица-
тельных, болезненных моментов, которые имели место в про-
шлом и сохранились вплоть до сегодняшнего дня (и не только
в России). В этом, по мнению Мих. Лифшица, заключается
идеал российской культуры, который приобретает отнюдь
не только «местное», «домашнее», но и поистине мировое,
общечеловеческое значение.
О всемирно-историческом значении Пушкина
Почему пушкинская поэзия явилась той совершенно уни-
кальной художественной формой, в которой представлено
классическое единство подлинного всечеловеческого уни-
версализма и подлинной, глубокой народности? И другой не
* ЛифшицМих. Собрание сочинений: В Зт. Т. 3. С. 46.
** Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 24.

384 П. В. Павлов
менее важный вопрос: почему эта классическая форма явля-
ется одиноким, не понятым во всей своей значимости (и даже
трагичным) явлением на фоне современной Пушкину эпохи
(впрочем, и на фоне современной нам эпохи)? Мих. Лиф-
шиц подробно рассматривает эти вопросы в своих обширных
набросках к незавершенной книге о нашем великом поэте.
Эти главы, относящиеся к концу тридцатых годов, должны
были, по замыслу философа, составить книгу под названием
«Пушкин и его время». Некоторые из этих фрагментов ныне
опубликованы в книге «Очерки русской культуры»; обшир-
ная глава под названием «Заметки об оптимизме Пушкина»
помещена в журнале «Альтернативы» (ее публикация была
приурочена к 200-летнему юбилею поэта).
Особый, повышенный интерес философа к пушкинскому
творчеству вполне понятен. Напомним, что его всегда инте-
ресовала проблема возникновения классических периодов в
истории мирового искусства и литературы, та своеобразная
историческая диалектика, порождающая выдающиеся образ-
цы общечеловеческой культуры. В этом смысле несомненно,
что пушкинский период в России является одним из вершин-
ных, классических этапов всей мировой культуры. Кроме
того — и это представляется особенно важным — мож-
но со всей уверенностью утверждать, что в интерпрета-
ции Мих. Лифшица пушкинское творчество выражает саму
суть «третьего пути» российской истории и культуры в его
всемирно-историческом значении.
Надо сказать, что «хрестоматийный глянец» отнюдь не спас
пушкинское наследие от серьезного непонимания. «Несмотря
на всю свою славу, — пишет Лифшиц, — Пушкин не был по-
нят при жизни. В течение столетия после смерти поэта это не-
понимание во многом ослабело, но в некоторых отношениях
даже увеличилось»*. Современники (и даже друзья) видели в
нем подражателя Байрона (в лучшем случае — русского, «се-
верного» Байрона), позднее наши народники доказывали, что
Пушкин является антинародным, крайне реакционным поэ-
том и противопоставляли ему Некрасова. В начале двадцато-
го века модернисты пытались сбросить пушкинскую классику
с «парохода современности», а в двадцатых-тридцатых годах
* Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 191.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 385
того же прошлого столетия отечественные «вульгарные соци-
ологи» сводили ее к «классовой психоидеологии» «обуржуа-
зивающегося дворянства». По логике вульгарных социологов
выходило, что пушкинская поэзия (хотя и в виртуозной фор-
ме) показывает нам нравы дворянской культуры, но с упразд-
нением всех сословий и классов она, эта поэзия, стало быть,
утратит свое значение, станет ненужной.
В тридцатые годы Лифшиц приложил огромные усилия в
борьбе с «вульгарно-социологической» интерпретацией на-
следия Пушкина (как и всего классического искусства во-
обще), доказывая его универсальное, всемирное значение и
одновременно — глубокую народность. Позднее о народно-
сти Пушкина, правда, заговорили, но заговорили, как это, на
первый взгляд, ни парадоксально, «наследники» тех же вуль-
гарных социологов, которые прежде отрицали всякое понятие
о «народности». Но у них эта «народность» была провозгла-
шена также вульгарно и крайне абстрактно, непосредственно.
«Если раньше писали, что раз Пушкин не Некрасов, значит
он идеолог дворянства, слуга самодержавия, то теперь... по-
шли по другому, более легкому пути: стали находить, что он, в
сущности, похож на Некрасова, не так уж далек от него, поч-
ти до него дотягивается... Получался стилизованный Пушкин.
Пушкин представлялся маленьким Некрасовым»*.
Нет, доказывал Лифшиц, народность пушкинской поэзии не
есть та «народность», которую мы находим у Некрасова или
у того же Кольцова, который в своих стихах непосредственно
изображал картины народной жизни. «Благородная простота
поэзии Пушкина... не почерпнута непосредственно из источ-
ников народного творчества (хотя Пушкин их прекрасно знал
и обращался к ним)...»**. Нельзя, конечно, отрицать наличие
непосредственных «народных» мотивов в его творчестве,
и ранняя поэма «Руслан и Людмила», как и более поздние
«Сказки», — хороший тому пример. Однако не в этих моти-
вах заключается главное в пушкинском гении, суть дела. И не
потому ли, например, В. Г. Белинский высказывал, на первый
взгляд, парадоксальную мысль, что в «Евгении Онегине»
больше народности, чем в замечательных пушкинских «Сказ-
* Лифшиц Мих. Собрание сочинений: В Зт. Т. 2. С. 250.
**Там же. С. 251.

386 П.В. Павлов
ках», стилизованных под настоящий фольклор. Дело здесь в
том, поясняет Лифшиц, что у Пушкина подлинная народность
всегда связана с универсальным, общечеловеческим харак-
тером его поэзии. Такое уникальное единство народности и
универсальности (общечеловечности) мастерски воплощено,
например, в «Борисе Годунове» — «народной драме», кото-
рая во многом вывела отечественную «словесность» на миро-
вой путь развития.
По признанию самого поэта, здесь он стремился «облечь
в драматические формы» одну из самых трагических страниц
«новейшей истории», «подражая» Шекспиру в «его вольном
и широком изображении характеров». Но в том-то и дело,
что «Годунов» — уже не «подражание» кому бы то ни было,
но одно из вершинных произведений мировой литературы.
«Драму народную» невозможно «свести» к Шекспиру, и
тем более — к нашему замечательному историку и писателю
H. M. Карамзину, на исторические «свидетельства» которо-
го Пушкин опирался исключительно только как на материал,
подлежащий художественной обработке. И надо сказать, что
Мих. Лифшиц очень высоко расценивал «Бориса Годунова»,
удивляясь его «поистине грандиозному народному величию».
Безусловно, здесь Пушкин смотрит на историю «взором Шек-
спира», т. е. понимает всю ее широту и драматизм, и все-таки,
полагает философ, наш поэт «гораздо свободнее Шекспира».
Более того: какие без оснований считает Лифшиц, «Годунов»
является тем образцом мировой классики, который по «чи-
стоте своего развития» максимально приближается к антич-
ной драме.
Но именно начиная с «Бориса Годунова» (и «Полтавы»)
растет одиночество Пушкина, непонимание его творчества
со стороны светской читающей публики и литературной кри-
тики — как консервативной, так и «прогрессивной». Харак-
терно и то, что Пушкин несколько раз добивался «высочай-
шего» разрешения опубликовать свою «народную трагедию»,
которую он, по его собственным словам, писал «в строгом
уединении, вдали охлаждающего света», не надеясь более на
«благосклонную улыбку моды», на снисходительность чита-
телей и критиков. Тех самых читателей, которые ранее вполне
благожелательно принимали его первые поэтические творе-
ния, а позже все-таки «разругали за Полтаву и Годунова».
Комментируя эту парадоксальную ситуацию, Мих. Лифшиц

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 387
пишет: «Удивительное дело! Чем дальше развивался Пушкин
в сторону реалистического искусства, тем более уединенной,
артистической становилась его позиция»*.
Такое «строгое уединение» и одновременно развитие высо-
чайшего мастерства («артистизма») пушкинского творчества,
по Лифшицу, объяснялось тем, что «зрелая» пушкинская ху-
дожественная форма (после 1825 г.) давно переросла «част-
ные» и односторонние взгляды образованной читательской
публики. Она, эта художественная форма, уже не укладыва-
лась ни в абстрактные идеалы просветителей, ни в бунтарский
дух романтизма, вышла за пределы односторонних идей как
консерваторов, так и либералов-«прогрессистов». «Пушкин
вообще, — пишет Лифшиц, — сумел пройти между (курсив
наш. — П. П.) реакционной защитой старины и апологией
буржуазной цивилизации. Мы найдем у него самые различные
мотивы — дворянские и буржуазные, достоинство светского
человека и профессиональную гордость литератора... Но при
всем многообразии личности Пушкин не сливается целиком
ни с одной из этих сторон, он как бы находит в них только от-
носительное подобие своего идеала и преодолевает всякую
прямолинейность, всякое разбухание, раздувание одной из
черт действительности, как сказал бы Ленин. Мятежная сти-
хия боярской Москвы и бюрократическая цивилизация само-
державия, дворянский анархизм Алеко и либеральная вера
Ленского — все это получает у Пушкина свое место, сораз-
мерную оценку, и в конце концов преодолевается посредством
наглядного, реалистического изображения»**.
Это «реалистическое изображение», основанное на «чув-
стве соразмерности» (которое сам поэт считал признаком
настоящего, истинного вкуса), не разменивается на апологию
какой-либо из существующих точек зрения, не гипостазирует
крайности, а показывает правду самой исторической действи-
тельности во всем богатстве и многообразии оттенков. «От-
деляя от самого себя, — продолжает Мих. Лифшиц, — и во-
площая в объективном явлении различные стороны историче-
ской жизни, Пушкин поднимается со ступеньки на ступеньку,
становится выше всякого "предания" — и консервативного,
"Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 188.
* Там же. С. 214.

388 П.В. Павлов
и прогрессивного. Он настигает мысль образованных людей
там, где она отрывается от действительности, делается бес-
почвенной, узкой, чуждой народу. Его поэзия, если можно
употребить это выражение, "борется на два фронта"»*.
Иными словами, пушкинское творчество прошло между
односторонними крайностями эпохи, преодолело их и тем са-
мым смогло воплотить в себе целое, подняться на всемирно-
исторический уровень. И здесь необходимо снова напом-
нить, что, по Лифшицу, все классические периоды в истории
мирового искусства, литературы, философии рождались в
подобных «между». Так Лифшиц объясняет и феномен «гре-
ческого чуда», и возникновение Высокого Возрождения, и
период Гете и Гегеля в Германии. Является ли демократия
античных городов непосредственной причиной расцвета «чуда
из чудес» — античной философии, архитектуры, искусств?
По Лифшицу, не только благодаря этой форме демократии,
но также и вопреки ей возникает феномен «греческого чуда».
Античная классика смогла найти «зазор» между великолепи-
ем (и деспотизмом) восточного мира и ограниченной, узкой
демократией торговцев и софистов (странной демократией,
которая казнила Сократа и против которой был направлен
«аристократизм» Гераклита и Платона).
Или — Высокое Возрождение, исследованием которого
Лифшиц занимался в те же тридцатые годы, когда создавалась
и книга о Пушкине. Высокое Возрождение, считает Лифшиц,
возникло «между» «аристократической» культурой средневе-
ковья и ограниченной, узкой демократией нарождающихся бур-
жуазных отношений. Искусство Ренессанса не было выражени-
ем ни одной из этих противоположностей, ни тем более их аб-
страктным смешением: напротив, ренессансная классика в лице
Леонардо да Винчи, Микеланджело и других мастеров смогла
преодолеть эти крайности, прорвать замкнутый круг и выйти
к истине самого бытия. Поэтому в условиях ограниченного
демократического подъема, его превратностей, произведения
«титанов» Возрождения оказались и «аристократическими»,
свободными от примитивной народности, и вместе с тем — под-
линно народными, наиболее полно выражающими высшие цели
всего человеческого рода, «большого человечества».
* Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 215.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 389
Аналогично обстоит дело и с пушкинской классикой, ко-
торая своим «аристократизмом» выражала именно все-
человеческие, т. е. подлинно народные цели, а не узко-
прагматические интересы какой-либо части общества. Она,
эта классика, вышла за пределы односторонних крайностей
своего времени (идей просветителей и романтиков, консер-
ваторов и «прогрессивных» либералов) и в своей аристокра-
тичности («артистичности», высокой художественности) и
одновременно глубокой народности вступила на всемирно-
исторический путь. Тем самым Пушкин (как и выдающие-
ся мастера Ренессанса) оказался, говоря словами Гегеля,
«всемирно-исторической индивидуальностью», способной
выразить «максимум духовного содержания», все богатство
мировой культуры. И разве пушкинские «Маленькие тра-
гедии» с их .многонациональными мотивами и постановкой
вечных человеческих проблем — не прекрасное тому свиде-
тельство?
Однако, преодолев узость различных социальных групп и
выйдя на мировую дорогу, классическое искусство не могло
не быть в определенной степени одиноким явлением, воз-
вышающимся над своим временем. Отсюда и одиночество
Леонардо в среде его современников, отсюда и одиночество
и огромная трагедия «зрелого» Пушкина. «Да, — пишет
Лифшиц, — это искусство артистическое и вместе с тем на-
родное. Но в классовом обществе такое высокое развитие
не могло быть достигнуто даром. Оно требовало расплаты, и
расплаты немедленной... И всякий раз, когда искусство в сво-
ем развитии достигает высокого национального и всемирного
уровня, переступает черту, отделяющую честное ремесло от
истинного художества, оно неизбежно теряет почву под нога-
ми, вступает в противоречие со своей общественной основой,
и мы слышим горькие слова по адресу "черни"»*. Светской
черни, конечно. Того образованного, но ограниченного «клас-
са читателей», которого превзошел гений Пушкина.
Мих. Лифшиц предельно точно характеризует трагическую
ситуацию, сложившуюся вокруг поэта: «На службу придвор-
ной черни Пушкин пойти не мог. В согласии со своими чита-
телями... он находился только до середины своего короткого
* Там же. С. 223.

390 П. В. Павлов
жизненного пути. Восторженная встреча, которую современ-
ники оказали поэту в Москве по его возвращении из ссылки,
была апогеем его прижизненного успеха. Вслед за тем начи-
нается разрыв с его общественным кругом... Когда Пушкин
создавал свои самые зрелые, совершенные произведения,
он жил в сознании полной отчужденности между истинными
требованиями художественности, прекрасной артистической
формы, которым он был предан всей силой своего гения, и
мнением широкой массы современников, "толпы", и он от-
крыто говорил об этом с чувством великой горечи...»*.
Но пушкинское одиночество, согласно Лифшицу, имело еще
и другой, более глубокий смысл, коренившийся в неравно-
мерности исторического развития России (об этой неравно-
мерности уже упоминалось). В каждый конкретный историче-
ский период классики были свои специфические особенности,
в том числе и в России пушкинского периода. Особенность
пушкинской классики, в отличие от западноевропейского Ре-
нессанса, заключалась в том, что она непосредственно не опи-
ралась на живую народную основу, сложившуюся, по крайней
мере, в допетровской Руси. Если искусство Возрождения во
многом выросло на почве средневековых народных сказа-
ний, комедий, фарсов, традиций цехового ремесла, а поэзия
Гете имела прочную основу в немецкой народной культуре, то
пушкинской классике в силу объективной исторической си-
туации пришлось идти как бы «сверху вниз». «Русской лите-
ратуре, — пишет Лифшиц, — пришлось проделать обратный
путь — от искусства или, скорее, искусственности к жизни, к
народу. Поэзия Пушкина была отдаленным результатом это-
го постепенного перехода. В сем отношении нашего велико-
го поэта нельзя сравнить с Шекспиром, который шел непо-
средственно от народной драмы и часто обрабатывал аноним-
ные театральные пьесы, как художники эпохи Возрождения
обрабатывали мотивы греко-итальянской иконы. Шекспир
был "гениальный мужичок". Пушкин — гениальный артист-
художник»**.
Превзойдя узость образованной светской публики («свет-
ской черни», «класса читателей») и не найдя у нее понима-
* Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. Т. 2. С. 265.
Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 204—205.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 391
ния, пушкинская поэзия также не могла (по вполне ясным
объективным причинам) непосредственно и в полной мере,
по-настоящему, опереться на поддержку народную. Здесь,
как и в финале «Бориса Годунова», «народ безмолвству-
ет» (хотя именно к «народу» как олицетворению России и
пытался обратиться поэт). Поэтому, согласно Лифшицу,
пушкинскому творчеству оставалось идти как бы по иному,
«третьему» направлению, — по пути максимального со-
вершенствования художественной формы. И это удалось
сделать Пушкину настолько мастерски и виртуозно, что по
своей художественной чистоте пушкинская форма приобрела
поистине всечеловеческое значение, о котором очень верно
говорил Ф. М.Достоевский в своей известной «Пушкинской
речи». Пушкинское творчество получило поистине миро-
вое звучание и значение, вполне сопоставимое со значением
Данте, Шекспира и Гете. И даже более того. Оно, считает
Мих. Лифшиц, оказалось более «чистым» по сравнению с
аналогичными классическими явлениями на Западе, более
свободным и не стесненным частными традиционными свя-
зями и интересами.
Сравнивая нашего великого поэта с выдающимися поэтами
Европы, философ указывает на следующее. Если, к примеру,
у Данте еще чувствуется «дух» «флорентийского патриотиз-
ма», ощущается влияние «патриотизма средневековой город-
ской коммуны», а у Гете существует все же связь с немецким
мещанством (хотя, конечно, и не однозначная), то у Пушки-
на, непосредственно не выросшего из допетровских народ-
ных традиций, поэтическая форма предстает в наиболее «чи-
стом», универсальном виде. Поэтому, как отмечает Лифшиц,
«при всем преклонении и любви» к поэзии Гете «мы все же
не найдем того, что находим у Пушкина. Здесь есть почва для
сравнения с Пушкиным, потому что во всей мировой литера-
туре существуют всего два высоких лирика — это Пушкин и
Гете. Но если у Гете мы найдем больше мысли, философии, то
у Пушкина мы найдем более чистую художественность. В ней
растворяется без остатка мысль, так что она не выступает
за пределы художественного кристалла, но целиком в нем
содержится»*.
Там же. С. 76.

392 П. В. Павлов
В такой чистой художественности пушкинской поэзии, счи-
тает философ, заключена и глубокая, подлинная народность,
«и бесконечный мир, и высочайшая философия». И это, надо
сказать, не только «частная» точка зрения Мих. Лифшица.
До него всемирное значение Пушкина прекрасно осознавали
такие люди, как В. Г. Белинский и Ф. М. Достоевский. Пер-
вый буквально восторгается «мировым сознанием» нашего
поэта, а второй страстно доказывает его всечеловечность и
универсальную отзывчивость, открытость, которая составля-
ет саму суть российской культуры. Другое дело, что именно
этого всечеловеческого значения пушкинского творчества не
поняли в полной мере ни наши западники, ни славянофилы,
ни либералы-прогрессисты, ни консерваторы (не говоря уже
о дальнейших «вульгарно-социологических» интерпретато-
рах). В этой связи опять прав Достоевский, воскликнувший в
той же «Пушкинской речи»: «О, все это славянофильство и
западничество наше есть одно великое у нас недоразумение,
хотя исторически и необходимое».
В силу своеобразия самой русской культуры пушкинская
классика была «обречена» (если можно так сказать) идти по
«третьему» — общечеловеческому и одновременно ис-
тинно народному — пути. И на этом «третьем» пути пуш-
кинская художественная форма смогла впитать в себя «всю
красоту, весь разум мира» и не только красоту, но также и все
трудности и противоречия мира. И такое «мировое сознание»
не только не исключало, но и, напротив, даже предполагало
определенное самоотрицание, отречение от своих субъектив-
ных оценок и предпочтений в пользу целостного поэтического
созерцания самой действительности. Поэтому Мих. Лифшиц
вслед за В. Г. Белинским говорит о «гуманной резиньяции»
как о самом существенном в Пушкине. «Гуманная резиньяция»
как раз и означает способность следовать самой бесконечной
действительности (вопреки своим субъективным желаниям) со
всеми ее противоречиями — «вечными противуречиями су-
щественности», по выражению самого Пушкина.
Мих. Лифшиц высоко ценил «удивительно верное» заме-
чание Белинского, согласно которому муза Пушкина, «на-
сквозь проникнутая гуманностью», умеет глубоко стра-
дать от диссонансов и противоречий жизни, но вместе с тем
смотрит на них «с каким-то самоотрицанием» (resignatio),
как бы признавая их роковую неизбежность, поскольку все,

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 393
что существует, — противоречиво. И это действительно так,
считает философ. Причем реальные противоречия самой
жизни, в которой соседствуют разум и неразумие, нередко до
поры до времени остаются как бы нерешенными, а поэтому,
как пишет Лифшиц в одном из своих писем, «Пушкин чув-
ствовал, что это "несведение концов с концами" зависит не
от слабости нашего разумения, а от самой действительности.
Отсюда то, что кажется "иррациональным" в "Медном всад-
нике" и "Маленьких трагедиях", отсюда "гуманная резинья-
ция". Даже свою собственную систему взглядов он препод-
носит не как доктрину, решающую все спорные вопросы, а
как пластическое изображение. Там, где человеческое мыш-
ление оставляет рану открытой, помогает только искусство,
художественность»*.
Позиция Пушкина как высочайшего художника заключается
в том, что он «признает необходимость и прощает оной».
И здесь, по Лифшицу, было много схожего с поэтическим ми-
ровоззрением Гете и философией Гегеля, с их своеобразным
«примирением с действительностью», которое, однако, очень
часто трактуют поверхностно и крайне вульгарно. Нет, такое
«примирение», характерное для многих деятелей мировой
классики (Пушкина, Гете, Гегеля...), вовсе не есть апология
наличного положения дел, но глубокое и мужественное по-
нимание диалектичности и драматизма исторической действи-
тельности. Прекрасно осознавая всю противоречивость, всю
трагедию российской жизни, поэт тем не менее до конца своих
дней сохраняет глубокую, подлинную веру в свой народ и его
историческое будущее. Так, незадолго до трагической гибе-
ли он с возмущением пишет своему другу П. Я. Чаадаеву (в
ответ на его «Философические письма», в которых содержа-
лась крайне пессимистическая оценка прошлого и настояще-
го России) следующие знаменитые слова: «Клянусь честью,
что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или
иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой,
какой нам Бог ее дал».
И этот своеобразный «оптимизм» Пушкина, основанный
на глубоком понимании диалектики исторической действи-
Лифшиц Мих. О Пушкине (Письмо Г. М. Фридлендеру от 8 апреля
1938 г.)//Пушкинист(выпуск 1). М., 1989. С. 413.

394 П.В.Павлов
тельности, конечно, не имеет ничего общего с поспешным,
поверхностным энтузиазмом, официально-казенным, показ-
ным «патриотизмом» и либеральными фразами о лучшем и
светлом будущем. Напротив, как очень верно подчеркивает
Мих. Лифшиц, «оптимизм» нашего великого поэта, огромная
освободительная сила его творчества заключаются «в той му-
жественной честности, с которой он приближается к противо-
речиям жизни, не позволяя себе успокоиться на каком-нибудь
сладеньком утешении, как бы ни было оно привычно или при-
влекательно. Эта сила в глубокой вере в историческое дви-
жение, в будущее своего народа, вере осторожной, лишен-
ной всякого поспешного энтузиазма, далекой от оптимизма
Ленского, вере человека, знающего, как тяжела жизнь, и
сколь трудно внести в нее даже самые малые улучшения. Эта
сила — в жизненном опыте Алеко и Онегина, в женском до-
стоинстве Татьяны, в тяжелом, но грозном безмолвии на-
рода, в покорности старика из "Сказки о рыбаке и рыбке".
Да, и в этой покорности, в примирении с "необходимостью",
занимающем такое большое место в мировоззрении зрелого
Пушкина...»*. Таковым представляется философу глубинный
смысл «гуманного самоотрицания» нашего великого Пушки-
на — самоотрицания, которое и есть выражение самой сути
(«третьего пути») российской истории и культуры в ее всече-
ловеческом значении.
Россия в мировой истории XX века
Сила самоотрицания российской культуры наглядно про-
явилась в трагическом двадцатом веке. И прежде всего она
проявилась в двух событиях всемирно-исторического масшта-
ба — Октябрьской революции и Великой Отечественной вой-
не. Мих. Лифшиц прекрасно понимал исторический драматизм
Октября, и тем более — драматизм послереволюционных со-
бытий в нашей стране. Но, в отличие от либеральных «крити-
ков», он всегда подчеркивал нравственное значение нашей
революции, которая, по его мнению, в своих лучших истоках
* Лифшиц Мих. Заметки об оптимизме Пушкина // Альтернативы. 1999.
№2. С. 90.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 395
как раз и была грандиозной и одновременно трагической по-
пыткой реализовать демократический идеал единства народа
и «высокой» культуры, «верхов» и народных «низов». Несо-
мненно, что такой подлинно демократической идеал был вы-
страдан всей предшествующей историей нашей страны. И в
этом смысле события Октября отнюдь не были чем-то чуждым
отечественной истории и культуре, «внешним» по отношению
к ней, как это часто пытаются представить особенно либераль-
ные авторы. Понятно, что такая позиция нынешних «критиков»
революции является, мягко говоря, крайне односторонней (а
потому и неверной), и как всякая крайность она с легкостью и
непосредственно переходит в свою противоположность.
Надо сказать, что в этом отношении очень показательна
резкая смена взглядов на Октябрь 1917 г. нашего известного
философа Н. Бердяева, к которому так любит апеллировать
сегодняшняя интеллигенция. Известно, что будучи ярым про-
тивником большевизма, он принципиально не принял рево-
люцию и даже, по его собственному признанию, вел с ней «ду-
ховную борьбу». Однако, уже находясь в эмиграции, Бердяев
в своих «поздних» работах заговорил о том, что феномен боль-
шевизма и Октябрьской революции был, оказывается, уко-
ренен в национальной русской традиции, в исконно русском
мессианстве, уходящем своими корнями еще в допетровскую
эпоху. В конце концов (например, в «Самопознании»), «опыт
большевизма» и коммунизм объявляются им «совершенной
неизбежностью», «моментом внутренней судьбы русского на-
рода», а русская революция — во многом «справедливой».
Непосредственный переход от одной крайности к другой здесь
очевиден (и это, надо заметить, вообще характерно для всего
творчества Бердяева).
Что же касается позиции Мих. Лифшица в этом вопро-
се, то ее сила всегда состояла не просто в цельности, но в
стремлении избежать односторонних выводов и основываться
на реальной исторической диалектике. Следуя этой диалек-
тике и избегая поспешных и односторонних выводов, можно
с уверенностью сказать следующее: на тот момент истори-
ческого развития России октябрьские события 1917 г. были
своеобразным решением давнего спора между западниками
и славянофилами, противоречия между «восточным» и «за-
падным» началами, радикальным способом решения веками
наболевших проблем нашей истории.

396 П. В. Павлов
Но Октябрь также и не был явлением только местным,
«провинциальным», исключительно касающимся лишь Рос-
сии. Нет, эти события затрагивали всю мировую ситуацию,
в них видели возможность решения коренных, общечелове-
ческих вопросов эпохи. И, надо напомнить, что многие вы-
дающиеся представители как отечественной, так и западной
культуры (о чем сейчас почему-то забывают) аналогичным
образом оценивали революционные события в России, усма-
тривая в них возможность выхода из ужасов Первой мировой
войны и удушающей атмосферы буржуазного общества того
времени. Мих. Лифшиц цитирует очень показательные в этом
отношении слова Ромена Роллана: «Пример новой России,
каков бы ни был непосредственный результат, не останется
без воздействия на другие народы. Глубокое единение рожда-
ется в душах народов, это гигантские корни, простирающиеся
под землей вопреки всем границам»*.
Безусловно, это единение существовало, и отрицать
его — значит идти против исторической правды. Одна-
ко Мих. Лифшиц прекрасно понимал и то, что революционное
сплочение народа было не только положительным, но и пре-
вратным, проявляющимся в разгуле радикального нигилизма
и разрушения. И это также нельзя ни в коем случае отрицать.
Причем «демоническая», превратная стихия «снизу», счита-
ет Лифшиц, стала впоследствии хорошей питательной почвой
для сталинского террора «сверху». Диалектика такова, что в
народном движении были две противоположные тенденции,
существовали как бы две «души». Одна — светлая и сози-
дательная, основанная на подлинных общечеловеческих свя-
зях, а другая — демоническая и разрушительная, связанная
с мещанской стихийностью. Кстати говоря, эту вторую
«душу», по Лифшицу, мастерски описал Достоевский, изо-
бразив все «метастазы душевной болезни мелкого человека
старого общества, брошенного в адский котел современной
цивилизации». «Как великий художник, — пишет Лифшиц
об авторе "Бесов", — он стал выше этой среды... Но сам он
дышал тем же воздухом, и, по всей вероятности, это было не-
обходимо, чтобы увидеть такой мир изнутри. В его искусстве
также отразилось восстание против традиционного рабства и
* Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. Т. 3. С. 238.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 397
лицемерной свободы, восстание не менее сильное, но гораздо
более двойственное, чем крестьянская революция»*.
Однако «критики» русской революции (как вчерашние,
так и сегодняшние) не видят этой противоречивой диалекти-
ки, этого исторического драматизма (или не желают видеть),
односторонне и непосредственно отождествляя «бесовщи-
ну» с Октябрем. Хотя, как верно недоумевает Мих. Лифшиц,
почему-то эти «добропорядочные» авторы и либеральные
«критики» в «бесах», описанных Достоевским, упорно не
узнают самих себя, свою обратную, «темную» сторону. « В ши-
роком народном море, — пишет Мих. Лифшиц о диалектике
русской революции, о ее полярных тенденциях — было и то
и другое. Две формы развязанной массовой энергии еще раз
столкнулись друг с другом в непримиримой противоположно-
сти... С одной стороны — сплочение масс... с другой — распад
на центробежные силы при переходе от праздничного энтузи-
азма революции к обыденной жизни, борьба за раздел добы-
чи и зависть всякой мелкой собственности к более крупной,
не идущая дальше уравнительного коммунизма и взаимного
озлобления»**.
«Праздничный энтузиазм революции» сменился неиз-
бежным разочарованием. И это, конечно, было характерно
не только для русской революции. Так, например, по поводу
Французской буржуазной революции Лифшиц писал: «В из-
вестный момент сама революционная власть стала казен-
ной по отношению к народу, возникли равнодушие и обрат-
ное движение, в котором поднялись на поверхность худшие
элементы. Радикально-злое еще раз восторжествовало над
благороднейшим порывом к единству»***. Нечто подобное слу-
чилось и в постреволюционной России: после смерти Ленина
прежние революционные порывы к подлинному единению по-
степенно вытеснялись активно набирающей силы бюрократи-
ей «маленьких чумазых», возомнивших себя князьями (фено-
мен «шариковщины», описанный М. Булгаковым).
Поражение нашей революции, по Лифшицу, как раз и состо-
яло в том, что в ней восторжествовали разрушительные силы,
* Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 70.
** Там же. С. 247.
*** Там же. С. 243.

398 П. В. Павлов
нигилизм «маленького чумазого» (что касается искусства, то
здесь эти нигилистические силы воплотились в модернизме).
Но революция, всю жизнь доказывал Лифшиц, не есть аб-
страктное отрицание, «меч рубящий», как это представляется
в мещанском сознании, модернизме или в либеральной идео-
логии. Вслед за Герценом он всегда подчеркивал, что револю-
ция — это «сила хранительная» (и, кстати говоря, вслед за
Лениным, который говорил о том, что надо сохранить все луч-
шее, «истинно прекрасное», взяв его за образец). «Сила хра-
нительная», которая освобождает выдающиеся (классические)
достижения человеческой культуры из рабства ложных форм,
возвращает в современный мир «старый гуманистический
идеал», т. е. истину, добро и красоту. «Революционная диа-
лектика, — пишет философ, — не сводится к отрицанию старо-
го. Она включает в себя и сохранение его безусловного содер-
жания, победу положительного ядра над силой распада»*.
Поэтому ясно, что Лифшиц был далек от наивной идеа-
лизации революционных событий и особенно их превратных
последствий в виде сталинского террора, однако в большей
степени он был далек и от тех, кто видел в этих событиях
абсолютное зло (как, например, А. Солженицын и наши ли-
бералы). Особенно в сталинские тридцатые годы стало по-
нятно, что революция в России — это не «вступление в ты-
сячелетнее царство», не счастливый конец истории, как это
пропагандировалось официальным советским марксизмом, а
мучительный и драматический процесс. История, всегда под-
черкивал Лифшиц, постоянно делается людьми, которые тем
не менее всегда подвержены законам «иронии истории». Он,
как и А. Т. Твардовский, понимал, что «до поры до времени
нельзя свести концы с концами». У обоих — философа и
поэта — была «полная ясность на счет того, какова разница
между путем ленинским и путем сталинским, сознание того,
что хорошего не жди, что кровь льется большая, что каждый
из нас только одной ногой на земле, и в то же время, что есть
глубокое основание, не ошибка какая-нибудь, не просто за-
мысел злодейский чей-нибудь в этом, а тяжкий противоречи-
вый ход истории, сознание отсутствия альтернативы»**. Иными
* Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. Т. 1. С. 28.
Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 232.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 399
словами, в отличие от тех, кто прославлял советскую эпоху,
и тех, кто видел в ней абсолютное зло, Мих. Лифшиц выходил
за пределы этих односторонних крайностей.
Октябрь, как и последующая за ним история России, были
глубоко диалектичны, и несмотря на то, что самоотвержен-
ность и революционное сплочение народа вытеснялись ме-
щанской стихией и нигилизмом, которые и привели в конце
концов к поражению революции, эта народная самоотвер-
женность отнюдь не прошла даром, не оказалась напрасной.
Первые, лучшие импульсы Октября, связанные с творческим
подъемом российского народа, считает Лифшиц, оказали по-
ложительное влияние на всю мировую ситуацию XX в. «Если
на другой день после Октября, — пишет он, — не соверши-
лась мировая революция, которую исступленно ждали массы
среди гражданской войны и разрухи, то свершилась мировая
реформа, и это было побочным результатом неслыханных
жертв, принесенных нашим народом...»*. Мировая рефор-
ма — это вынужденные уступки западного капитала народу
своих стран. И эти уступки, как это ни парадоксально, обеспе-
чили «второе дыхание» самому капиталу, который после Пер-
вой мировой войны и особенно под влиянием революционных
событий в России оказался на краю пропасти. Но благодаря
той же Октябрьской революции, ее урокам, капитал не просто
выжил, но и получил дальнейшее развитие. По «иронии исто-
рии» своим нынешним успехом капиталистическое общество
обязано революционной активности «низов» и, прежде всего,
конечно, самоотверженной борьбе народа нашей страны.
Но и этот успех, считает Лифшиц, является по большей ча-
сти иллюзорным, половинчатым. По той же самой «иронии
истории» успех капитала обернулся тем духовным кризисом, в
котором пребывает современная мировая культура. «Распро-
страненное в самых богатых буржуазных странах ощущение
духоты, отвращения к этой сладкой жизни, — говорит фило-
соф, — напоминает времена поздней римской империи или
упадка абсолютной монархии XVIII в. И акты добровольного
варварства, творимые в качестве протеста против этой окосте-
невшей в своем бешеном движении цивилизации, при всем их
фантастическом... характере подчеркивают безвыходность по-
' Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. Т. 3. С. 256.

400 П. В. Павлов
ложения, пока сохраняются старые рамки жизни»*. Но даже в
самых безвыходных ситуациях, убежден Лифшиц, всегда есть
некий разумный исторический смысл, превосходящий узость
наличных фактов. Другое дело, что в современной культурно-
исторической ситуации разум еще не обрел своего подлинно-
го, адекватного выражения, поэтому он дает знать о себе пре-
вратными, иррациональными формами, которые кажутся бес-
смысленными и нелепыми. Разум истории до поры до времени
не находит своего адекватного воплощения в жизнь, поэтому
нередко идет «уродливым путем». (Как говорил Маркс, разум
существовал всегда, но не всегда в разумной форме).
Однако даже в этой своей неадекватности («неразумности»)
разум обладает особой нравственной силой, которая через
уродливые явления современной жизни показывает непроч-
ность «общества изобилия», построенного на несправедли-
вости. Так проявляется разум истории, которому, как пишет
Лифшиц, подвластны все — «и белые и красные, и наследники
капитала и наследники революции, но особенно подвластны
те, кто хочет уйти от нее посредством хитрости или насилия»**.
И хочется думать, что восстановится разумная историческая
справедливость по отношению к народу нашей страны, сыграв-
шему поистине жертвенную роль в мировой истории.
Устами одного из своих героев Ф. М. Достоевский говорит:
«Одна Россия живет не для себя, а для мысли, и столетие,
как Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь
Европы! А им? О, им суждены страшные муки прежде, чем
достигнут Царствия Божия». Мих. Лифшиц считал эти слова
во многом пророческими относительно исторической миссии
России. Разве только для себя жертвовал наш народ в ходе
революционных событий (включая гражданскую войну), ко-
торые, как оказалось, благотворно повлияли и на жизнь наро-
да западных стран, и на реформирование мирового капитала?
А победа нашей страны над фашизмом? Разве не была она, эта
победа, освобождением всего человечества от фашизма, т. е.
событием всемирно-исторического масштаба} И благо-
творные последствия этого всемирного события до сих пор
ощущает на себе всякий обыватель-либерал в своем «сытом
* Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. Т. 3. С. 272.
** Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. Т. 1. С. 259.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 401
благополучии», купленном ценой этой победы и неслыханных
жертв, принесенных нашим народом.
Впрочем, жертвенная роль России имеет глубокие корни
в историческом прошлом. И «живет» она «не для себя» не
только с момента петровских преобразований. Ведь неизвест-
но, смогла ли на Западе в полной мере оформиться социально-
историческая и экономическая «золотая середина», если бы
Русь в свое время не явилась своеобразным «заслоном» от
азиатских завоевателей, основной удар которых пришелся
как раз на наши земли. Мы «нашей кровью искупили Европы
вольность, честь и мир», — писал в одном из своих стихо-
творений наш великий Пушкин, подразумевая отечественную
войну 1812 г., которая во многом способствовала освобож-
дению народов Европы от наполеоновского диктата. И эти в
своем роде пророческие слова поэта еще с большим правом
можно отнести к событиям Великой Отечественной войны.
Во Второй мировой войне самоотверженность нашего народа
проявилась во всей своей силе и полноте.
Герои Сталинграда, писал Мих. Лифшиц в своих лекциях о
русской культуре, родились не сегодня. Эти герои как бы во-
плотили в себе всю предшествующую историю российского
народа с его всечеловечностью и гуманным самооотрица-
нием. Находясь в действующей армии и будучи сам непосред-
ственным участником тех военных событий, Мих. Лифшиц
наглядно мог видеть многочисленные примеры нашего геро-
изма и самоотверженности. «Думаю, — отмечает он, — что
каждый, кто был участником военных событий, знает, что бы-
вают такие моменты, когда человек должен показать на деле,
что он собой представляет, способен ли он выдержать страш-
ный искус. Надо помнить и знать, какую роль в этой войне
сыграли удивительная выдержка и незыблемая нравственная
прочность, которая имеется в народе, которая роднит наших
теперешних воинов с воинами 1812 года и восходит к древним
временам нашего бытия... Твардовский в своей поэме "Васи-
лий Теркин" показывает русского человека, своего рода со-
временного Платона Каратаева, но иного, более активного
склада — такого бойца, который на своих плечах выносит всю
основную тяжесть войны»*.
* Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 70.

402 П.В. Павлов
И не только, конечно, для воинов, непосредственных участ-
ников боевых действий, но и для всего народа нашей страны,
включающего в себя множество различных национальностей,
был характерен тот героизм и подлинное единение, сплоче-
ние. Несомненно, что именно это сплочение всей многона-
циональной страны, всех народностей огромной советской
державы в борьбе с общим неприятелем сыграло колоссаль-
ную роль в победе над фашизмом. Отсюда, кстати говоря, ста-
новится понятным, почему фашистская Германия не смогла в
своих целях посеять в СССР национальную рознь под видом и
лозунгами освобождения «угнетенных» народов от власти со-
ветской России, «большевиков» и т. п. В многонациональной
России, в которой веками бок о бок жили и трудились различ-
ные народы, стране с ее отзывчивостью не могло быть той на-
циональной узости, ограниченности, которая во многом была
характерна для национальных государств Западной Европы.
Как отмечает Мих. Лифшиц, «отсутствие национализма и
связанной с ним узости, которая при всем прогрессе очень
сильно давала себя знать в Западной Европе, отличает нас от
нее самым коренным образом. Я знаю, что национализм есть
и в нашей стране, и имел случай наблюдать его. Но те явления
национализма, которые мы встречаем в нашей жизни, конеч-
но, не связаны с толщей народа, в которой их нет»*. Эти по-
стыдные явления «есть в городах, среди мещан, обывателей,
даже интеллигенции, но в толще народа их нет. И не может
быть в силу исторического развития России»**.
Особо надо сказать и о другом обстоятельстве. Проявился
народный героизм и в том, что многие из тех простых людей,
которые несправедливо пострадали от сталинского режима, не
только не желали броситься в «объятия» фашистской Герма-
нии (на что, видимо, рассчитывал неприятель), но, наоборот,
на деле доказывали свою любовь к Родине, претерпевали ради
нее суровые испытания и тем самым оказывали всяческое со-
противление врагу. И в этом также коренилась существенная
причина нашей победы во Второй мировой войне. Мих. Лиф-
шиц, по его собственным словам, видел множество подобных
случаев, которые стали для него «наглядным примером того,
* Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 83.
** Там же.

Обоснование «третьего пути» российской истории и культуры 403
какая громадная сила должна была быть в народе, чтобы все
те испытания, которые обрушились на него в эту войну, вы-
нести с честью и при этом показать настоящую глубокую пре-
данность Родине»*.
Опять же здесь действенно проявились самоотрицание и
всечеловечность — эти особенности российской культуры,
которые мастерски изображены Пушкиным, а за ним (хоть,
безусловно, и в принципиально различных формах) Л. Н. Тол-
стым и Ф. М. Достоевским. Не случаен ведь тот огромный
интерес Запада к нашей великой классической литературе,
которая по праву считается самой свободной и радикальной в
поисках общечеловеческой правды, а не личного успеха и сла-
вы. Поэтому и не вызывает удивления тот факт, отмеченный
Лифшицем, что во Время второй мировой войны, особенно,
после нашей эпохальной победы под Сталинградом, на Запа-
де (в США и Великобритании, в первую очередь) отмечался
огромный интерес к роману Л. Толстого «Война и мир», в ко-
тором искали ответы на насущные вопросы времени. И «пре-
жде всего на вопрос о том, почему Гитлер потерпит пораже-
ние в СССР. В Америке книга эта издана не только с картой
наполеоновского похода в Россию, но и с картой восточного
похода Гитлера и с предисловием, где говорится, что в "Войне
и мире" заложен ответ на вопросы, которые сегодня стоят
перед человечеством»**.
Этот интерес, конечно, не был случайным. Как и неслучай-
на наша победа над фашизмом, которую никак нельзя объяс-
нить простым успехом. Ведь успех (а либерализм как раз и есть
философия успеха) всегда является половинчатым, а нередко
призрачным, мимолетным, поскольку не основан на истине во
всей ее полноте. Как очень верно заметил Г. Маркузе в своем
«Одномерном человеке», истину нельзя доказывать свершив-
шимся успехом, а потому фашизм оставался ложным даже тог-
да, когда он находился на подъеме в международном масштабе.
Успех и истина — не одно и то же. «Все глубоко заинтересо-
ванные наблюдатели (а таких немало), — говорит Лифшиц в
своих лекциях о русской культуре, — хорошо понимают: тот
факт, что именно в нашей стране гитлеровская военщина по-
Там же. С. 70.
* Там же. С. 7.

404 П. В. Павлов
лучила сокрушительный удар, поставивший ее на грань ката-
строфы, — факт далеко не случайный. Если Гитлеру удалось
довольно быстро разделаться со старыми, сильными в военном
отношении нациями Европы, то в России он столкнулся с такой
силой, которая оказалась для него необоримой»*. И действи-
тельно, «сильные в военном отношении» государства Запада
(такие, как, например, Франция, и не только она одна) в ско-
ром времени капитулировали под натиском фашистской Гер-
мании. И, видимо, это произошло не в последнюю очередь по
причине той исторической склонности Европы к компромиссам
и половинчатости, о которой уже говорилось ранее. «Необо-
римость» же российского народа состояла как раз в отсутствии
такой половинчатости, в его радикальном стремлении к цель-
ности, к решению всечеловеческих проблем. Ведь ни в коем
случае нельзя забывать, что, освобождая свою страну от фа-
шизма, наш народ освободил и другие европейские народы.
Представляется, что опыт, заключенный в нашей истории
со всеми ее противоречиями и трагедиями, опыт всечелове-
ческой правды, нашедший свое отражение в классической
русской литературе, еще послужит целостному преодолению
той половинчатости, которая привела сегодня мир к ниги-
лизму, дурному союзу «стихийности и деспотизма» и откроет
путь к симфоническому единству противоположностей, новой
классике (которая также всегда есть подлинная демократия).
В этом смысле освоение и осмысление уникального опыта
российской культуры и истории, в том числе и Западом, яв-
ляется одной из существеннейших задач сегодняшнего дня.
«Я думаю, — говорит Мих. Лифшиц в своих лекциях о рус-
ской культуре и ее мировом значении, — что подобно тому
как нашей стране в петровскую эпоху жизненно необходимо
было освоить некоторые элементы западной цивилизации,
так в настоящее время западным странам жизненно необхо-
димо освоить ряд элементов, выработанных русской культу-
рой, русским народным духом в области хотя бы общей нашей
литературы, художественной и научной, в области публици-
стики, исторического знания и во всех других отраслях жизни.
Это мое личное, но твердое убеждение...»**.
Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 7.
** Там же. С. 24.

Документальное приложение
А. П. Ботвин
«Анабазис»: война в документах,
воспоминаниях и суждениях философа
Замечая, что жизнь Г. Лукача — «целый роман,
правда, более интеллектуальный, но местами и при-
ключенческий», М. А. Лифшиц свою жизнь опреде-
лял как более однообразную, за исключением кратко-
го периода начала войны. Наступившая война (кстати,
ее начало философ, по воспоминаниям дочери, пред-
видел достаточно уверенно и точно даже по срокам)
отодвинула в прошлое «богатую внутренним содер-
жанием эпоху» 30-х гг. с их особой атмосферой и сре-
дой, насыщенной и принципиально важной жизнью
идей, в которой бывают и «схватки боевые», и «опас-
ности, не менее грозные, чем потусторонний звук ле-
тящей мины, привет с того света»... Возможно, война
и спасла философа от неких опасных последствий
идейных битв 30-х гг. (характерно удивление мемуа-
ристов, что его не «посадили» еще тогда): ведь, как
известно, Г. Лукач в самом начале войны был аресто-
ван, правда, ненадолго и по не совсем ясным мотивам.
Но М. А. Лифшица, ушедшего на фронт в первые же
дни войны*, ждали другие приключения и опасности...
Из письма Мих. Лифшица Г. Лукачу (от 5. II. 1945 года):
«Я думаю, Вам понятно, что все течение моей военной службы (на-
чиная с Пинской флотилии) и мое нынешнее положение, является

406 А. П. Ботвин
Краткие упоминания о них, примеры из его фронтового
опыта можно встретить в произведениях, опубликованных
при жизни философа, но только в год 100-летия со дня его
рождения и в год 60-летия Победы стали известны докумен-
ты, повествующие об этом. Их копии (полученные из военных
архивов благодаря упорству и настойчивости вдовы М. Лиф-
шица, Л. Я. Рейнгардт, при содействии бывшего студента
Лифшица по МГИМО академика Г. А. Арбатова) принесла на
юбилейную конференцию и рассказала о них дочь философа
А. М. Пичикян.
Вот текст этих документов по машинописной копии с ко-
сой надписью от руки в левом верхнем углу первой страни-
цы о направлении по одному экземпляру «в 3 упр ВМФ»
и «в ПК ГПУ» и заверенной «Секретарем отдела кадров
ГлПУ ркВМФ» на последней, с сохранением орфографии и
пунктуации.
Объяснение
18 сентября, в связи с оставлением нашими войсками гор.
Киева, я оказался на территории временно занятой противни-
ком. При выходе из Киева, я вместе с ротой комполитсостава
Пинской военной флотилии шел на Борисполь, где находился
19 и 20 сентября. 20 сентября участвовал в атаке нашей роты
на с. Иваньков. В ночь на 21 сентября рота комполитсостава
разошлась на части. Я с группой из 5 человек, включая ст.
политрука САМСОНОВА, обошел Иваньков и к утру 21-го
вышел к селу Глыбокое.
Здесь мы нашли две автомашины, на которых прибыли в
д. Воронково у начала Ржищевских лесов. Нам стало известно,
что основная часть нашей роты не вышла в Ржищевский лес,
прямым следствием всей бесконечной драчливости "Литературного критика",
никчемной драчки с Союзом писателей и т. д. и т. п. Во всем этом я был заме-
шан только по чувству товарищеского долга и даже против моей воли. А рас-
плачиваться придется мне». О том, какую «расплату» имел в виду Лифшиц в
феврале 1945 года, можно судить по следующим строкам этого письма: «Ска-
жу Вам правду — я очень мало надеюсь на освобождение от военной службы.
В первом туре сражение уже проиграно. Московское начальство приказало
ни в коем случае не отпускать. Можно будет еще попробовать. Но, конечно,
надеяться можно только на случайность». — Примеч. сост.).

«Анабазис»... 407
а направилась к с. Рагозы. Я нагрузил на машины раненых
краснофлотцев и женщин врачей, а сам вместе с САМСОНО-
ВЫМ, пошел пешком в том же направлении. В с. Рагозы мы
присоединились к одной из частей 2-го эшелона 37-й армии и
с этой частью занимали оборону 22-го сентября в районе до-
роги на Переяславль. Во время боя я потерял из виду ст. по-
литрука САМСОНОВА. Сам я был ранен, остался один и был
с трех сторон окружен немецкими автоматчиками. Они про-
шли в нескольких шагах от меня, через коноплю, в которой я
находился. В этот момент я принял решение уничтожить свои
документы, так как боялся, что после моей смерти они могут
быть использованы немцами (у меня были, кроме партийно-
го билета, чл. билет союза писателей за подписью Горького,
корреспондентское удостоверение и мой военный дневник).
До 1 октября я в составе небольших групп шел до (слово
неясно. — А. £.), имея только небольшие стычки с немецки-
ми патрулями. Но за все время с 22 сентября по 1 октября
я не сумел выбраться из болот в районе Яготина. Потому
мне пришлось перейти на передвижение днем. Я одел поверх
военно-морского обмундирования крестьянский пиджак (в
с. Гречанники, Полтавской области) и пошел на северо-восток
вместе с красноармейцем шофером из 37-й армии П. ВЫР-
ВАЛЬСКИМ. 23 октября я перешел фронт в районе Рыльска
(д. Строницы, Всадкинского сельсовета). 25 октября явился к
военному коменданту г. Курса (видимо — Курска. — А. Б.).
Всего пробыл в немецком тылу с 18 сентября по 25 октя-
бря. Задерживался немцами 2 раза: 20 октября при выходе
из д. Серовки Рыльского района я вместе с красноармейцем
ВЫРВАЛЬСКИМ был задержан немецкими кавалеристами и
поставлен в яму для расстрела. Нам удалось убежать в лес.
Все это продолжалось не более четверти часа. Второй раз был
остановлен немецким солдатом 22 октября в д. Кольчичеево,
того же района. Солдат задавал вопросы о национальности,
но пропустил. Других встреч с немцами, за исключением не-
больших стычек во время первой половины пути, у меня не
было. Немецкие обозы и автомашины видел издали.
По выходе из окружения я взял у коменданта г. Курса (Кур-
ска? — А. Б.) направление в ГПУ Военно-морского флота, но
по дороге в Воронеже почувствовал себя плохо и попал в госпи-
таль, где пролежал две недели. После этого явился в Полит-
управление Юго-Западного фронта, где, как все выходившие

408 А. П. Ботвин
из окружения, прошел комиссию Военного Совета фронта,
а также партийную комиссию Ю-ЗФ. Мне был выдан но-
вый партийный билет (без каких-либо замечаний). Зам. на-
чальника Политуправления бриг, комиссар ГРИШАЕВ не
согласился отпустить меня в кадры ВМФ и назначил меня
лектором Политуправления ЮЗФ. Одновременно я получил
командировку на 8 дней в Куйбышев для выяснения место-
нахождения моей семьи. Будучи в г. Куйбышеве, я явился к
дивизионному комиссару ВЕЛЬСКОМУ для окончательного
решения вопроса о моей дальнейшей работе. Дивизионный
комиссар не согласился с мнением Политуправления ЮЗФ
и направил туда соответствующее отношение. Мне же было
предложено направиться в г. Ульяновск для работы при отде-
ле печати НКВМФ. Одновременно я получил поручение Со-
ветского Информбюро быть корреспондентом Информбюро
по флоту. Вследствие транспортных затруднений я мог вые-
хать из Куйбышева только 3 января. Прибыл в г. Ульяновск
8 января 1942 г.
Старший политрук М. Лифшиц
Дополнение
За время с 18 сентября по 23 октября 1941 г. мне приходи-
лось непосредственно сталкиваться с немцами в следующих
случаях:
1.22 сентября я с одной из частей 2-го эшелона 37-ой армии
находился за селом Рагозы у дороги на Переяславль. Вместе
со мной из Пинской Военной Флотилии были старший поли-
трук САМСОНОВ и капитан ЛОШКАРЕВ (находящийся в
настоящее время в Ульяновском экипаже). Нас обстреливали
с фронта немецкие минометы, а с тыла зашли автоматчики.
Началось быстрое и беспорядочное передвижение нашей ча-
сти вперед. Очень скоро я остался на линии обороны один и
должен был уходить в том же направлении. На близком рас-
стоянии от себя я увидел человек 25 немецких автоматчиков,
которые шли дугой локоть к локтю. Я слышал немецкие слова
с приказом сложить оружие и русские ругательства. Убедив-
шись в том, что ползком и перебежками мне от них все равно
не уйти, я встал во весь рост и пошел в гору, на хутор, вслед за
нашей частью итти быстро не мог. Немцы меня обстреливали
с трех сторон из автоматов и ручного миномета (или неболь-

«Анабазис»... 409
шой пушки). Я был ранен только в левое плечо и сумел дойти
до хутора, но своих там не нашел. Чувствуя головокружение,
вошел в коноплю за хутором, стал на одно колено и пригото-
вился сделать последние выстрелы из нагана. Немцы, пройдя
хутор, начали прочесывать коноплю, разойдясь широкой це-
пью. Я остался в середине и не был замечен немцами, когда
они прошли мимо, перекликаясь между собой.
2. Я вел с собой группу из 5 человек (четыре красноармей-
ца и студент одного из киевских институтов МИЩЕНКО).
Вследствие крайней жажды мы решили выйти из копен днем
и зашли на небольшой хуторок, чтобы напиться. Нашли банку
с водой и стеклянную банку. С противоположной стороны по-
дошло несколько красноармейцев. Вдруг появились немецкие
кавалеристы и оцепили подошедшую группу, которая подня-
ла руки. Наша группа успела напиться и отбежать к первому
удобному рубежу, приготовившись встретить немцев огнем и
гранатами (за исключением 2-х человек, которые остались).
К нашему удивлению кавалеристы ограничились редкой
стрельбой из карабинов, но не решились скакать на нас. Мы
огня не открывали, ожидая нападения.
3. Вернувшись с разведки я не застал своих на условлен-
ном месте и остался один. Дорога была загорожена болотом,
единственный путь вел через мост в деревню. Ночью я прошел
по улице деревни, не замеченный немцами, но при выходе в
поле услышал крики избиваемого и натолкнулся на немецкий
патруль, который с собаками разыскивал красноармейцев,
спрятавшихся в копнах. Мне удалось уйти, но километра 2—3
я слышал за собой немецкое улюлюканье и лай собак.
4. У другой деревни, в районе Яготина, я ночью несколько
раз натыкался на немецкие секреты и подвергался обстрелу.
В конце концов немцы загнали меня в болото, в котором я
находился двое суток. Днем болото обстреливалось. В то вре-
мя как я находился на мокром лугу посредине болота ко мне
подъехал на лодке (по р. Дубрава, текущей через это болото)
мужчина средних лет в расшитой украинской рубашке, ока-
завшийся немецким агентом. Он подошел ко мне и сказал:
«Что вы боитесь итти в село? Немцы никого не трогают. Они
дадут вам сухую одежду и отпустят домой. Вы здесь погибни-
те». Думая, что я имею дело с несознательным крестьянином,
я ответил ему, что нельзя сдаваться в плен и нужно итти к сво-
им. Тогда, отъехав от меня на порядочное расстояние он изда-

410 А. П. Ботвин
ли крикнул мне: «Ну, смотрите! Ведь это немцы меня за вами
послали. Они вас еще с утра заметили. У них везде наблюда-
тели сидят». Он стал грозить мне смертью и т. д. Я выстрелил,
но не попал; больше патронов тратить не хотел.
3. (Так в тексте документа! Нумерация неверна. — А. Б.)
Через несколько дней я присоединился в лесу к группе крас-
ноармейцев, которую вел старший лейтенант сухопутных ча-
стей ШУЛЬГА. В группе был еще один старший лейтенант,
фамилию которого я не знаю. Мы переходили через р. С...
(Супой? Вписано от руки и не совсем ясно. — А. Б.) теку-
щую через большое болото. Переползать пришлось по рель-
су от взорванного моста. Впереди полз ШУЛЬГА, я вторым,
за мной старший лейтенант и красноармейцы. Как только
ШУЛЬГА спрыгнул в воду, чтобы пройти оставшееся рас-
стояние до берега, он был схвачен немецкой засадой. Я слы-
шал как его спрашивали «сколько вас?» (по-русски). Немцы
бросали ракеты и обстреливали нас. Я прижался к рельсу и во
время темных перерывов отполз в кусты. Здесь застал только
старшего лейтенанта, красноармейцев не было.
4. Двигаясь уже днем, вместе с красноармейцем ВЫРВАЛЬ-
СКИМ, я вошел в деревню Марьяновку на Полтавщине, где
по словам крестьян немцев не было. Однако, на улице мы
столкнулись с обозной тележкой. Четверо немцев везло сено.
Они были вооружены винтовками. Немцы нас не задержали,
но насторожились. Один из них сказал по моему адресу:
— Этот слева — солдат».
5. У выхода из деревни Серовка Рыльского района (20 ок-
тября) нас с красноармейцем ВЫРВАЛЬСКИМ задержали
немецкие кавалеристы. Угрожая револьверами, они загнали
нас в яму при дороге, требуя от ВЫРВАЛЬСКОГО, чтобы он
признался в том, что он «офицер». Во мне же опознали еврея.
ВЫРВАЛЬСКОГО обыскивали, но не нашли ничего. Меня не
обыскивали, хотя под пиджаком у меня была военно-морская
форма. ВЫРВАЛЬСКИЙ признался в том, что переодетый
красноармеец. Я назвался рабочим. Кроме этого меня ни о
чем не спрашивали, очевидно считая, что вопрос и так ясен
по причине моей национальности. Угрозы продолжались ми-
нут десять, после чего немцы приказали нам стоять в яме, а
сами заехали во двор крайней хаты. Мы сейчас же бросились
бежать в лес. Немцы выскочили на околицу, но не поскакали
за нами.

«Анабазис»... 411
6. 22 октября один старик обещал привести нас в деревню,
где можно было, по его словам, перебраться через реку Сейм
и перейти фронт. Он привел нас в эту деревню (Количичеево,
Рыльского района) заверив, что немцев в ней нет. Но войдя
на деревенскую улицу мы попали в расположение немецкой
части. Вернуться обратно нельзя было. Пришлось итти впе-
ред. Молодой невооруженный немец тянул воду из колодца.
Он остановил нас, спросив, куда мы идем. Я ответил «в Коно-
топ», хотя мы шли на восток. Он требовал, чтобы я признал-
ся в том, что я еврей. Я назвался армянином. Немец нас не
задержал и сказал только по-немецки «Проходите скорее!».
Разговор продолжался несколько минут.
Я не упоминаю здесь о тех случаях, когда я видел немцев
издали в перестрелках с ними, наталкивался на их секреты,
пробирался мимо обозов и автомашин. Таких случаев было
много.
9/1-1942 г. М.ЛИФШИЦ.
В лекциях «О русской культуре и ее мировом значении»,
прочитанных Мих Лифшицем в 1943 г. офицерам Военно-
морского флота, «для иллюстрации» приведен рассказ о впе-
чатлениях завершающего этапа этой военной эпопеи автора.
Нельзя его здесь не напомнить:
«В конце 1941 года, когда мне пришлось выйти из Киев-
ского окружения, под Воронежем, я ехал на тормозе товарно-
го вагона. Был сир, наг, голоден и потому благодарен, когда
красноармеец нацедил из цистерны в ведро спирта-сырца, дал
мне выпить и закусить. Я развеселился, и по свойственной
человеку слабости у меня появилось желание поговорить о
собственных похождениях. На тормозе лежала старушенция,
покрытая тряпьем для "сугрева". Вот я и говорю: "Тетенька,
знаете ли вы, откуда я иду? Я иду из немецкого тыла, про-
шел сто километров". — "Ну, — говорит, — эка невидаль,
я две с половиной тысячи километров прошла, из-под Бреста
иду". — "Куда ж ты идешь?" — "Иду на Урал, там моя ро-
дина". — "Как же ты под Брест попала?" — "А я, — гово-
рит, — по Указу". Оказывается, она опоздала больше чем
на 20 минут на работу, ее присудили к определенному сроку
отбывания наказания и послали на земляные работы под Бре-

412 А. П. Ботвин
стом. Там-то ее и застала война, и вот она оттуда идет. Она и
у немцев была, где-то на кухне работала. Немец ей говорит:
"Пойдем со мной в Германию, там тебе хорошо будет жить-
ся". — "Нет, — говорит, — на что мне твоя Германия, у меня
своя родина есть".
Казалось, при таком положении, в какое она попала, она
могла бы обидеться на свою страну. А вот настолько крепка
в ней привязанность к родине, что она, претерпев все испы-
тания, пройдя огонь и воду, по дорогам, где проходила война,
добирается до своей собственной земли. Тут есть та народная
упругость, о которой говорил Толстой. Упругость эта в высо-
кой степени свойственна русскому народу, ею объясняются
его терпение, выносливость, преданность. Это то, что назы-
вается "Святой Русью" в полном смысле слова. Случай этот
я запомнил надолго. Он был для меня наглядным примером
того, какая громадная сила должна была быть в народе, чтобы
все те испытания, которые обрушились на него в эту войну,
вынести с честью и при этом показать настоящую глубокую
преданность Родине.
(...) Твардовский в своей поэме "Василий Теркин" показы-
вает русского человека, своего рода современного Платона
Каратаева, но иного, более активного склада — такого бой-
ца, который на своих плечах выносит всю основную тяжесть
войны. Положительные стороны здесь несомненны (...)»*.
Современному читателю, особенно молодому, может пока-
заться странным или невероятным, что наш герой не постра-
дал или легко отделался, выйдя из окружения. Но, во-первых,
в очернении прошлого и запугивании им наше общество
еще недавно не знало ни меры, ни удержу. Может быть, не
все было так черно, страшно, глупо, преступно и плохо? Во-
вторых, речь идет о том, про кого, согласно преданию, сам
Л. П. Берия однажды сказал: «Тонкого ума человек!» (и доку-
мент написан таковым!). В-третьих, есть предположение, что
М. А. Лифшицу по выходе из окружения помог его друг, его
слушатель в ИФЛИ в 30-е гг. выдающийся поэт А. Т. Твар-
довский, который, будучи в Воронеже, так сказать, подтвердил
личность вышедшего из окружения учителя и друга. У послед-
Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. Из неизданного. М., 1995.
С. 69-70.

«Анабазис»... 413
него есть, как известно, и такой уже почти хрестоматийный
рассказ-воспоминание об этих событиях:
«Один из учеников Сократа, большой знаток кавалерийско-
го дела, Ксенофонт, командовал греческим войском во время
знаменитого отступления из Азии. Он описал эти события в
своей книге "Анабазис".
Когда я рассказывал одной умной женщине мои приклю-
чения в трудное для нашей армии время начала войны, она
воскликнула: "Это был ваш анабазис! "Как-то поздней осе-
нью 1941 года мы с А. Т. Твардовским терли друг другу спины
в офицерской бане города Воронежа, где стоял штаб Юго-
Западного фронта и находилась фронтовая газета, в которой
поэт служил. Заметив у меня на левой лопатке свежий шрам
от немецкой пули, он спросил: "А это что?" — и, услышав
краткий рассказ, уважительно произнес: "Как ты в короткий
срок изукрасил свою биографию! "Я пошутил: "Солдат дол-
жен носить такие регалии спереди, а не сзади". Несколько
лет спустя он ответил мне в той главе "Василия Теркина", где
описан отдых солдата в бане:
И хоть нет сейчас на нем
Форменных регалий,
Что знаком солдат с огнем,
Сразу б угадали.
Подивились бы спроста,
Что остался целым.
Припечатана звезда
На живом, на белом.
Неровна, зато красна,
Впрямь под стать награде,
Пусть не спереди она, —
На лопатке сзади.
Я, конечно, горжусь тем, что незначительный штрих из моей
слишком гражданской биографии пригодился поэту для созда-
ния собирательного образа воина, каким был Теркин, но сам я
не воин. Уже на исходе этих трагических лет мне повстречал-
ся один старшина из морской пехоты, раненый четырнадцать
раз. На мой вопрос: "Почему же вы не носите ваших наши-

414 А. П. Ботвин
вок?" — он ответил: "А зачем? Калеку и так видно". С тех
пор я старался подавить в себе всякое желание рассказывать
о войне»*.
Читая эти тексты, нельзя не заметить и не удивиться тому,
что этот «тонкого ума человек», который, по словам того же
A. Твардовского, «знал все», не уставал учиться у всех
(«Я учился у всех», — замечает где-то он сам), не исключая
тех, кого принято называть «простыми людьми» — как эта
«старушенция», калека-ветеран... Мне кажется, это было не
только естественное для умного, развитого и культурного че-
ловека доброжелательное и уважительное, без спеси и чван-
ства (в том числе ученого) отношение к людям, но и продол-
жение одной из идей «течения» 30-х гг., в котором, по словам
B. Кардина (см.: Лехаим. 2004. №2. Февраль), «главенство
Михаила Лифшица было настолько очевидным, что даже не
служило предметом обсуждения»: не разжиганием взаимной
будто бы «классовой» подозрительности, не взаимообличе-
нием и взаимоистреблением надо заниматься, а учиться друг
у друга, вести диалог, сообща стремиться к истине и строить
более счастливую жизнь, ибо «классовый враг в нашей стране
разбит» и существует лишь одна норма — «норма социали-
стическая», а не две, как прежде. Но тов. Щербаков не пре-
минул тогда же поправить ошибку «группы товарищей (Лиф-
шиц, Гриб)», «льющую воду на мельницу гнилого либерализ-
ма», напомнив: «Тов. Сталин на XVII съезде не так говорил.
Он учил нас, что враг разбит, но не добит»**. А далее «классо-
вая» борьба в стране, как известно, только «обострялась», а
вместе с нею — и разжигание, воспитание всеобщей, даже
у детей, будто бы «классовой» подозрительности (отметим
мужественную борьбу против этого соратницы Мих. Лифши-
ца Е. Усиевич).
Здесь мне невольно вспомнился рассказ А. Солженицы-
на «Случай на станции Кочетовка» — как художественная и
историческая иллюстрация к теме борьбы и сочетания в со-
ветском обществе двух норм (в том числе поведения) — со-
*ЛифшицМих. «Воспоминания о мыслях» в его книге «Мифология древ-
няя и современная». М.: Искусство, 1980. С. 143—144.
** Речь тов. А. С. Щербакова на втором пленуме правления ССП СССР//
Литературная газета. 10 марта 1935. С. 3.

«Анабазис»... 415
циалистической, M. А. Лифшица и его «течения» 30-х гг., и,
так сказать, «сталинско-щербаковской», их сравнения и вли-
яния (действие рассказа, кстати, тоже происходит в началь-
ный период войны). Можно, видимо, сказать, что в рассказе, в
поступке героя его, побеждает все же последняя, «сталинско-
щербаковская», — правда, как будто бы не окончательно,
не бесповоротно: герой не может забыть своего поступка,
сомневается в нем, хотя дело сделано... Тогда как поступки,
поведение и судьба М. А. Лифшица могут служить примером
осуществления первой...
Мало того, в основе подобного открытого и доверчивого
отношения к людям, мне кажется, лежит нечто еще гораздо
более глубокое и значительное — может быть, именно то
оплодотворение и обновление гуманизма, о котором впослед-
ствии говорил сам философ, а также его общая философско-
мировоззренческая позиция. Знаменательно, что как раз к
этому периоду его жизни относится несколько эпизодов, к
которым философ обращался, говоря на самые возвышенные
философские темы, например, об улыбке Джоконды: «Пом-
ню, что во время последней войны в такие моменты, ког-
да я мог считать себя уже погибшим, я улыбался какой-то,
разумеется, совершенно неуместной (с точки зрения данной
жизненной ситуации) улыбкой. Человек, способный к созер-
цательной жизни, способный выйти из самого себя, смотреть
на себя извне, — улыбается»*. Человек не чужд этому миру,
он открыт ему, он улыбается, удивляется и радуется своему
присутствию в нем почти как чуду (естественному чуду); он не
чужд и объективной истине этого мира, хотя порой кажется,
что лишь противостоит и борется с ним... Не эта ли доверчи-
вость и открытость миру, его истине прежде всего и больше
всего вела, берегла и спасала нашего героя среди сложных
обстоятельств времени, в том числе на дорогах войны? Ведь
истина — сильнее всего, ее обаяние и силу способны испы-
тывать и те, кто ее не вполне понимает, но только чувствует;
и говоря не раз, что он спасся, выжил и не погиб отнюдь не по
недостатку усердия своих врагов и противников, не имел ли в
виду Мих. Лифшиц именно силу правды? (В воспоминаниях о
* Лифшиц Мих. Улыбка Джоконды // Художественный журнал. М., 1993.
№ 1. С. 24. Публикация Л. Я. Рейнгардт.

416 А. П. Ботвин
Г. Лукаче некто, познакомившийся с ним и его семьей в таш-
кентской эвакуации, говорит: разве может с ними произойти
что-нибудь плохое — ведь они такие хорошие люди?! И здесь
тоже, надо понимать, «хорошие люди» — люди, наиболее
прикоснувшиеся к исторической правде).
Как известно, созерцательность и артистизм Мих. Лиф-
шиц и его «течение» «реабилитировали» еще в 30-е гг. (см.,
например, замечательное письмо Мих. Лифшица Г. Фрид-
лендеру о Пушкине от 8 апреля 1938 г.*). Вспомним также
позднейшее замечание философа о «черте художника» в ха-
рактере Маркса, которое, может быть, не случайно сделано
в статье «Человек тридцатых годов». Эта черта была глубоко
присуща самому Мих. Лифшицу, как и артистизм, и способ-
ность к созерцанию, «гуманной резиньяции». Его лекции и
диспуты, например, в аудиториях ИФЛИ, судя по воспоми-
наниям, были исполнены художественности и артистизма, а
его философско-историческая публицистика, критические и
полемические статьи, памфлеты — не только образцы реа-
лизации выдвинутого им требования «артистически развитой
теории», в приложении к определенной теме, но и, несомнен-
но, произведения все более тщательной, требовательной и
тонкой работы художника, мастера.
Здесь же в качестве доказательства глубины, основатель-
ности всех этих идей, воплощения их в личности философа и
сохранения верности им в самых «экстремальных» условиях
приведем еще один, полагаю, фрагмент его фронтовых вос-
поминаний, сохранившийся, кстати сказать, тоже только как
пример-иллюстрация в рассуждении на сугубо философскую
тему: «Один офицер, сидевший под мостом, по брюхо в воде,
в то время как немецкий самолет обстреливал дорогу из пуле-
метов, видел перед собой маленького лягушонка с зелеными
глазками, похожими на бисер, и улыбался. Во время отсту-
пления через Днепр он видел ужасные картины, видел изму-
ченный скот, который гнали на Восток, видел в Днепре чер-
ные пятна утонувших овец, но не прошли мимо (него. — За-
черкнуто) и могучие картины фламандского плодородия на
днепровском побережье. Остались в памяти пейзажи времен
Пушкинист: Сборник Пушкинской комиссии ИМЛИ им. А. М. Горького.
Вып. I. M.: Современник, 1989.

«Анабазис»... 417
окружения, когда дожить до вечера было уже счастьем. Он
рассказал об этом одному художнику, который провел это
время в эвакуации. "А, вы и там музей повидали?" — отве-
тил художник, ибо он, разумеется, считал себя более причаст-
ным к мужеству, как человек, стоящий выше музейности»*.
Согласно взгляду философа, выраженному в письме 1938 г.,
«Пушкин погиб именно в результате своего примирения с
действительностью и доверия к ней; думать иначе он не мог, а
став однажды на эту позицию, он должен был погибнуть. Нас,
конечно, отделяет от него большая дистанция, но даже буду-
щие, более развитые времена найдут в этой диалектике много
поучительного»... То, что в сложных, трагических обстоятель-
ствах своего времени не погиб Мих. Лифшиц, сумел пройти в
щель между ними, можно, видимо, отнести, хотя бы отчасти,
и на счет развития истории и теории, более верного и глубо-
кого понимания общества, сознательного применения уроков
им конгениально Пушкину понятой и артистически развитой
диалектики... Конечно, за все нужно платить, но плата бывает
разной, и думается, что плата философа за свою возвышенную
позицию была менее трагической и более гармонической, по-
тому что сознавалась. Она состояла, мне кажется, в том, что
философ едва ли не всю свою жизнь прожил, можно сказать,
наедине с трагическим непониманием, что смена поколений,
намечавшаяся накануне великой войны в области идей, так и
не произошла, а в конце жизни, наоборот, его «накрывает»
«пробуржуазная волна», которая ему «отвратительна», и,
более того, впереди он предвидит «реставрацию Бурбонов».
Non finito — сознание незавершенности начатого великого
дела, только его начала, и столь же великая надежда — вот
что ему оставалось...
Неизвестно, причислял ли себя уже перед войной М. А. Лиф-
шиц к «марксистам-народникам», как сказал об этом позд-
нее, в воспоминаниях о А. Твардовском, но, несомненно,
бросается в глаза, что военно-приключенческий эпизод его
жизни можно тоже рассматривать как часть его нелегкого
пути к народу из книг (по крайней мере, видимо, философ не
считал себя пришедшим к своей «окончательности» на исходе
30-х гг., хотя на Н. А. Дмитриеву тогда произвел впечатле-
* Лифшиц Мих. Что такое классика? С. 217—218.

418 А. П. Ботвин
ние именно «полной зрелости»). «Война как кризис 30-х»,
как разрешение этого кризиса: «Две линии при всей своей
формальной схожести далеко разошлись и со страшной силой
столкнулись»*. При этом столкновении двух внешне схожих
«тоталитарных» систем, двух форм народного подъема, несу-
щих в себе много незрелого, страшного, обнаружилось и не-
кое их различие, несходство: с советской системой произошла
некая энантиодромия — падение ложного, фальшивого, па-
радного, и обнажение, выход вперед, на авансцену, истинного,
настоящего, действительного, некого неожиданного третьего,
tertium datur, — например, в образе того же Василия Теркина
как настоящего героя и субъекта происходящих грандиозных
событий. Это был анабазис (недаром философу понравилось
данное определение «умной женщины»), возвращение в Эл-
ладу, к себе, к своим первоосновам и очагам, истине не только
философа, но и самого народа!
Знаменательно, что именно в это время, в начальный пе-
риод войны, по-настоящему встретились и подружились
М. Лифшиц — марксист, шедший к народу из книг, и А. Твар-
довский, который был, по словам философа, «сам народ»:
«Что сблизило нас во время войны? Энантиодромия Теркина
(ситуации) — это первое. Но сюда относится и другая сторо-
на — смотреть на дело глазами Шекспира, понять необходи-
мость и простить оной». «Это тема его жизни, энантиодромия
подлинного и фальшивого, живого и мертвого. Она впервые
ясно обнаружилась не в 1937, а в 1941 г. Я помог ему осознать
это главное. См. мои "стихи", м (ежду) п (рочим), кот (орые)
я ему читал в 1942»**. Но нельзя здесь опять же не заметить и
не разграничить двух форм возвращения и обращения к про-
шлому: так сказать, сталинского, официального, более фор-
мального и фальшивого (реабилитация церкви, избранных
страниц, реалий, атрибутов и форм истории), и более подлин-
ного, классического — «теркинского», народного. Тем более
что после победоносного завершения войны две этих формы
окончательно размежевались, разошлись, общеизвестные
* См. публикацию из архива философа: Революция как «сила хранитель-
ная» // Независимая газета. 3 ноября 1995 г.
** Лифшиц Мих. Очерки русской культуры. С. 238, 242.

«Анабазис»... 419
надежды на обновление и освежение жизни после войны не
оправдались, Сталин снова сумел узурпировать отчасти по-
беду народа и даже обернул ее против него же, Теркин по-
терпел поражение и оказался «на том свете», а Мих. Лиф-
шиц — «безродным космополитом»...
Напротив, удивительная черта этого якобы «безродного
космополита» — при рассмотрении самых высоких фило-
софских вопросов он не стесняется обращаться к народному
опыту, языку, к примерам «из жизни». В этом мне видится
некая ленинская черта, может быть, сознательно перенятая,
культивируемая и подчеркиваемая: вспоминаются знамени-
тые инвективы «Материализма и эмпириокритицизма» и его
обращения к опыту простого человека, не побывавшего в су-
масшедшем доме или на выучке у современных философов.
По свидетельству В. Кардина, к «откровенно мужицкой фило-
софии» Мих. Лифшиц прибегал уже и в дискуссиях 30-х гг.
Здесь же напомним пример-эпизод, к которому философ не
раз обращался при рассмотрении «вопроса о лжи во спасе-
ние» («Можно ли обманывать?»): «Осенью 1941 года мне
пришлось отступать с остатками одной пехотной роты, ко-
торая полтора месяца держала оборону в болотах Сейма, на
маленьком пятачке под Рыльском. Шел снег и дождь. Трудно
передать внешний облик этих людей, небритых, оборванных,
с горящими взорами, какими-то почти нечеловеческими хри-
плыми голосами. Впереди шел командир роты, сзади — полит-
рук с пистолетом в руке. Дорогой он рассказывал мне, что его
люди были совсем оторваны от остального мира, не видели
газет, не слышали радио. "Я говорил им, что союзники уже
открыли второй фронт на Западе". У меня не повернулся язык
осудить его за этот благородный вымысел, по терминологии
Платона»*.
К сожалению, самого Мих. Лифшица всю жизнь пре-
следовали вымыслы отнюдь не благородные. Не могу со-
гласиться с попытками Дм. Гутова, московского художника-
постмодерниста (организовавшего, «в качестве художествен-
* Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. М., 1988. Т. 3. С. 86-87; См. также:
Лифшиц Мих. Что такое классика? М., 2004. С. 338.

420 А. П. Ботвин
ного проекта, симулятивный»* «Институт Лифшица»), пре-
вратить фотопортрет философа, вышедшего из окружения,
посредством многократного выставления-тиражирования и
фотоувеличения до размеров стены, в сенсационное «шоу»,
призванное пощекотать нервы зрителя. Ведь есть, например,
портрет Лифшица и в военно-морской форме, которая была,
кстати, и под этим крестьянским рубищем! Мих. Лифшиц не
выставлял напоказ ни свои беды, ни военные награды, даже
самым близким не рассказывал о своих мытарствах на войне,
и фотографию, о которой идет речь, его дочки впервые увиде-
ли только после его смерти, обнаружив ее в архиве. Познако-
мить людей с этой фотографией надо, но соблюдая нравствен-
ный такт, а создавать из нее крикливый постмодернистский
знак-символ — оскорбительно, на мой взгляд, для памяти
философа.
Реальный смысл фотопортрета иной, что, надеюсь, вид-
но даже из моего слабого рассказа. Да, человек может быть
превращен в комочек грязи, его можно буквально стереть в
порошок, и все же и в наши времена тот же слабый человек
способен
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
Или, говоря словами друга поэта, т. е. самого Лифшица,
конечное дело жизни и судьбы человека необходимо «сделать
так, чтобы в нем отражалась вся бесконечность».
Мих. Лифшиц, по натуре «мечтатель и художник, а на деле»
философ «с улыбкой Джоконды» (а вот тут с Д. Гутовым, за-
метившим сходство двух улыбок, я согласен), чьим первичным
переживанием было чудо Октябрьской революции, когда, как
заметил поэт, «вдруг стало видно во все концы света»**, — су-
мел в сложных и противоречивых обстоятельствах времени
* См.: Ковалёв А. Новые поиски абсолютной истины // Политический
журнал. №2 (5). 26 января 2004 г. С. 90-91.
** Слова Гоголя из «Страшной мести», которые Б. Пастернак взял эпигра-
фом к одному из своих стихотворений о русской революции.

«Анабазис»... 421
сохранить и во-плотить, в глубоком смысле этого слова, т. е.
вобрать в себя, свет и смысл этого реального чуда. Историче-
ское движение, породившее такую личность, можно, конечно,
цинично осмеивать, кривляясь в сенсационном хеппенинге
и изображая из себя ультра-революционеров, можно попы-
таться «симулятивно» или еще как-нибудь низвести его до
обывательского уровня, но победить то, что уже взято раз са-
мой жизнью, нельзя.

H. A. Барская
Свидетель защиты
NYon родители, мать, Татьяна Михайловна Ко-
валенская, искусствовед, и отец, Абрам Львович
Штейн, историк литературы, считали себя ученика-
ми и последователями (и были ими в действительно-
сти) М. А. Лифшица. В доме у нас был своеобразный
культ Михаила Александровича, бывали люди (на-
пример, H. H. Козюра), считавшие себя его учени-
ками. Но я хочу припомнить рассказ человека совсем
другого круга, рассказ В. И. Антоновой, сотрудницы,
а потом — заведующей древнерусским отделом Тре-
тьяковской Галереи*, который кажется мне очень
важным и знаменательным для правильного пред-
ставления о личности философа. Валентина Иванов-
на, подруга моей матери по работе в Галерее, отно-
шение к марксизму, искренне исповедуемому моими
родителями вслед за Лифшицем, имела лишь ровно
такое, какое тогда должны были иметь все советские
ученые. Она происходила из старой дворянской се-
* Антонова В. И. — автор книг: Государственная Третьяков-
ская галерея: краткий очерк. М., 1956; Каталог древнерусской
живописи XI — начала XVIII вв. Опыт историко-художественной
классификации. В двух томах. М., 1963 (в соавторстве с Мне-
вой H. E.); Древнерусское искусство в собрании П. Корина.
М., 1966(примеч. сост.).

Свидетель защиты 423
мьи, была жительницей Арбата, и весь облик этой малень-
кой, кругленькой женщины, на моей памяти уже немолодой,
с гладко причесанной темной головкой, в очень скромной, как
положено было музейщице тех времен, одежде, но с изуми-
тельными старинными кольцами и брошками, носил отпеча-
ток истинно дворянской высокой простоты и дворянского из-
ящества. В науке она была скорее историком, чем искусство-
ведом, умела не только замечательно разыскивать историче-
ские факты, но с большим остроумием их интерпретировать
и излагать все это не «птичьим» искусствоведческим, а на-
стоящим русским языком. И остроумие, в большой степени ей
присущее, тоже было старинного, дворянского закала. В его
основе лежала та подлинная естественность, которая вообще
отличала русскую дворянскую культуру. А прямотой суждений
она просто напоминала многих дворянских героинь русской
литературы — от тургеневской Пестовой до толстовской Ах-
росимовой и Бабуленьки Достоевского. Я могу предположить,
что именно эти черты Валентины Ивановны привлекали к ней
Михаила Александровича, так любившего и так понимавше-
го русскую дворянскую культуру. А также, безусловно, сы-
грал здесь роль и его интерес к древнерусскому искусству,
изучение которого, как я уже говорила, было специальностью
В. И. А ее — это я уже слышала от нее самой — вне всякого
марксизма увлекала в Михаиле Александровиче сила и красо-
та мысли, то, что поднимало его над презираемой ею убогой
советской серостью.
Я постаралась дать представление о В. И. Антоновой и о
тех, исполненных взаимной симпатии, но далеко не самых
близких и не единомысленных отношениях, которые связы-
вали ее в начале их знакомства с Михаилом Александрови-
чем, чтобы помочь оценить ее рассказ, неоднократно мною
от нее слышанный, о поведении Михаила Александрови-
ча во время ее ареста и суда над ней. Валентина Иванов-
на была арестована в 1937 г. по обвинению в подготовке
теракта на самого Сталина («Я тогда писала главу о Новго-
роде» — обычно добавляла она). Год провела она в Таган-
ской тюрьме с матерными криками следователя на допросах
(«Я была спокойна, — как говорила она, — я размышляла
о татарских корнях этих слов»), с его издевательскими за-
явлениями (на самом деле ложными), что родители ее умер-
ли, а сын в детдоме, с круглосуточным стоянием на ногах в

424 H. A. Барская
рассчитанной на четырех человек камере, где было их сорок.
А в конце этого года состоялся суд над ней, на который она
шла в безнадежном состоянии, так как ей были показаны
свидетельские показания, подтверждающие ее вину, данные
близкими друзьями-коллегами. «И вот, — рассказывала
она, — представь мое потрясение, когда я увидела на этом
суде в качестве свидетеля защиты М. А. Лифшица». «Зна-
ешь, — говорила Валентина Ивановна, — он был весь в
белом, как ангел (при ее язвительности и несентименталь-
ности это сравнение дорогого стоит), а говорил, как всегда,
бесконечно умно и благородно».
Валентина Ивановна была на этом суде оправдана. Конеч-
но, здесь определяющим было то обстоятельство, что в это
время Берия сменил Ежова, и какое-то количество аресто-
ванных было выпущено. Но в том, что в числе этих выпущен-
ных оказалась В. И. Антонова, безусловно сыграли роль по-
казания свидетеля защиты М. А. Лифшица.
Валентина Ивановна была в конце жизни порядочной ми-
зантропкой, что вполне понятно, если учесть ею пережитое и
то, что донесшие на нее люди долгие годы продолжали оста-
ваться ее коллегами по работе, даже сидели с ней в одной ком-
нате. Но тем более ценила она человеческую порядочность.
С гордостью могу сказать, что на этом зиждилась твердая и
неизменная ее дружба с моей матерью, которая одна из всех,
кому это было предложено, отказалась дать о ней клеветни-
ческие показания, о чем Валентина Ивановна также узнала
во время следствия.
Но особенно высокую благодарность испытывала Валенти-
на Ивановна к своему свидетелю защиты, ценя, естественно,
не только ту роль, которую он непосредственно сыграл в ее
освобождении, но и проявленное при этом мужество, поис-
тине утешительное в задавленной страхом стране, рядом с из-
меной и предательством близких.

Хроника основных событий жизни
и творчества
1905 г. 10 июля (23 июля) — родился Михаил
Александрович Лифшиц в г. Мелитополе в семье слу-
жащего.
1922 г. — окончил в г. Мелитополе царское ре-
альное училище, преобразованное затем в советскую
школу.
1923— 1925 гг. — учился в Высшем художественно-
техническом институте (ВХУТЕМАС, ВХУТЕИН) в
Москве.
1924 г. — начало преподавательской работы, пре-
подаватель философии во ВХУТЕИНе.
1924 г. — женитьба на Екатерине Федоровне Мор-
дасовой, рождение в этом браке трех детей: Виттории
(1927), Германа (1930) и Анны (1938).
1926 г. — первая публикация: Допустимы ли с точ-
ки зрения марксистской эстетики переделки вещей
классического репертуара? // Программы государ-
ственных академических театров. 1926. №55. С. 4.
1927 г. — написание программной для всего твор-
чества М. А. Лифшица работы «Диалектика в исто-
рии искусств» //Лифшиц Мих. Собр. соч.: В Зт. Т. I.
С. 223-240.
1929—1933 гг. — старший научный сотрудник
Института Маркса и Энгельса, а после слияния его
с Институтом Ленина — объединенного ИМЭЛ при

426 Хроника основных событий жизни и творчества
ЦК ВКП(б). Работа над расшифровкой и комментированием
рукописей молодого Маркса, подготовка первых томов второго
издания собраний сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса на рус-
ском языке.
Конец 1920-х — начало 1930 гг. — возникновение круга
ученых и публицистов во главе с Мих. Лифшицем, шуточно
именовавшегося «Озерной школой», с 1933 г. группировав-
шегося вокруг журнала «Литературный критик» и получивше-
го в полемике второй половины 30-х гг. наименование «тече-
ния». Знакомство и начало совместной работы с Е. Ф. Усиевич,
И. А. Сацем, В. Александровым, В. Грибом и др.
1930 г. — знакомство с Г. Лукачем, положившее начало их
совместной работе и дружбе на всю жизнь.
Начало 1930-х гг. — знакомство с А. В. Луначарским, под-
державшим работы Мих. Лифшица (и способствовавшим их
публикации) об эстетике Маркса против нападок вульгарных
социологов, которые утверждали, что у Маркса нет своей ори-
гинальной эстетической системы взглядов.
1931 — 1933 гг. — публикация работ о Гегеле и эстетике
Маркса: Эстетика Гегеля и диалектический материализм //
Пролетарская литература. 1931. №5—6. С. 75—93; Судьба
литературного наследства Гегеля // Литературное наследство.
М.: 1932. Т. 2. С. 187—208; Эстетические взгляды Маркса //
Литературная энциклопедия. 1932. Т. 6. Столб. 843—920. Пу-
бликация статьи «И. И. Винкельман и три эпохи буржуазного
мировоззрения» (1933).
1932—1935 гг. — работал в Коммунистической академии и
преподавал философию в Институте красной профессуры.
1934 г. — публикация программной статьи «О культуре и
ее пороках», положившей начало борьбы Мих. Лифшица на
«два фронта»: против сектантского иконоборчества и обыкно-
венного невежества — и против возникавшего после победы
над вульгарной социологией советского либерализма, который
был обратной стороной тех же самых пороков.
1935 г. 10 марта — публикация в «Литературной газете»
(С. 5) статьи «Безумный день, или Женитьба Фигаро», защи-
щающей Г. Лукача от обвинений в троцкизме во время полити-
ческих репрессий после убийства Кирова.

Хроника основных событий жизни и творчества 427
1935 г. — публикация первой книги Мих. Лифшица «Во-
просы искусства и философии», в которую вошла работа
«К вопросу о взглядах Маркса на искусство» (переведена на
английский язык под названием «Философия искусства Карла
Маркса». Нью-Йорк, 1938).
1935—1939 гг. — редактор серии «Немецкая литература»,
затем главный редактор издательства «ACADEMIA». По ини-
циативе Мих. Лифшица и под его редакцией начинает выходить
серия «Классиков эстетической мысли» — издание работ Вин-
кельмана, Лессинга, Гете, Шиллера, Вико.
Середина 1930-х гг. — знакомство с А. Ф. Лосевым и реко-
мендация его рукописей к печати (см.: Тахо-Годи А. А. Лосев.
2-е изд. М.: 2007. С. 250, 255, 256).
1938—1941 гг. — главный редактор серии «Жизнь замеча-
тельных людей».
1938—1941 г. — зам. директора Третьяковской галереи по
научной работе, чтение лекции ( 1938) для сотрудников Третья-
ковской галереи о всемирном значении русской средневековой
иконы. По инициативе Мих. Лифшица и под его руководством
происходит переориентация экспозиции Третьяковской галереи
на демонстрацию памятников искусства, а не на разоблачение
этих памятников (русской иконописи и живописи «серебряного
века» — М. Нестерова, К. Сомова, А. Бенуа, Н. Рериха и др.)
как якобы «классовой психоидеологии», внушающей рабское
сознание (т.н. «марксистская экспозиция» в Третьяковской
галерее под руководством А. А. Федорова — Давыдова). Вы-
ступление свидетелем защиты в 1938 г. на судебном процессе
против сотрудника Третьяковской галереи В. И. Антоновой,
арестованной в 1937 г. и обвинявшейся в покушении на Стали-
на. Оправдательный приговор В. И. Антоновой.
Вторая половина 1930-х гг. — заведование кафедрой тео-
рии и истории искусства в Институте философии, литературы и
истории (ИФЛИ) им. Н. Г. Чернышевского и чтение там курсов
лекций по истории эстетических учений и марксистской теории
искусства, на которые собиралась «вся Москва». Знакомство
со студентом ИФЛИ А. Т. Твардовским, а со времени Великой
Отечественной войны — дружеские отношения и сотрудниче-
ство Твардовского и Лифшица.

428 Хроника основных событий жизни и творчества
1937—1938 гг. — издание антологий «К. Маркс и Ф. Энгельс
об искусстве» (1937, первый вариант — 1933 г. совместно с
Ф. П. Шиллером), благодаря которой общественность была
ознакомлена с критикой Марксом уравнительного коммуниз-
ма, «отрицающего повсюду личность человека», и «Ленин о
культуре и искусстве» (1938). Публикация статей в «Литера-
турной газете», журналах «Литературный критик» и «Литера-
турное обозрение» с критикой вульгарного марксизма.
1938 г. — второй брак с Лидией Яковлевной Рейнгардт, ис-
кусствоведом, членом «Озерной школы», а затем соавтором
Мих. Лифшица.
1939—1941 гг. — член редакционной коллегии «Литератур-
ной газеты». Публикация ряда статей в «Литературной газете»
в ходе полемики вокруг книги Г. Лукача «К истории реализма».
Защита Лукача от политических обвинений в проповеди терми-
дора и пользы реакционных идей для художников. Выдвижение
концепции «великих консерваторов человечества», а также
программы возрождения культуры — Restauratio Magna.
1940 г. — после бурных дискуссий и Докладной записки
«Об антипартийной группировке в советской критике» се-
кретарей ССП А. Фадеева и В. Кирпотина «В ЦК ВКП(б)
тов. Сталину, — тов. Молотову, — тов, Жданову, — тов. Анд-
рееву, — тов. Маленкову» (опубликована в 2002 г.) и ряда
обвинительных статей против Мих. Лифшица, Г. Лукача и
Е. Усиевич журнал «Литературный критик» закрыт постанов-
лением ЦК ВКП(б) от 1940 г.
1941 — 1945 — участие в Великой Отечественной войне.
С начала войны служил в Пинской речной флотилии, пото-
пленной фашистами. С 18 сентября по 25 октября 1941 г. вы-
ходил из окружения. Близ д. Серовка Рыльского района был
задержан немецкими кавалеристами и поставлен в яму для рас-
стрела, но чудом сумел бежать. Был ранен. Награжден орденом
Красного знамени. Работал в Главном политуправлении ВМФ
и в ВОКСе.
1943 г. — прочитал курс лекций «О русской культуре и ее
мировом значении» для офицеров Военно-Морского Флота.
1944 г. — представлена диссертация об эстетических взгля-
дах К. Маркса на ученое звание доктора философских наук на
Ученый совет Института философии АН СССР. Защита (сооб-

Хроника основных событий жизни и творчества 429
щение о дате которой было опубликовано в газетах) отменена
решением дирекции Института.
1945—1949 гг. — преподавал философию в МГИМО, от-
куда был изгнан как «космополит» в 1949 г.
Июнь 1948 г. — защита диссертации «К. Маркс и вопро-
сы истории литературы» на ученую степень кандидата фило-
логических наук в Институте русской литературы АН СССР
(«Пушкинский дом», г. Ленинград).
1953 г. — появление в стенных газетах Института филосо-
фии АН СССР и Президиума АН СССР, где на кафедре фило-
софии Отдела аспирантуры с 1949 г. преподавал Мих. Лифшиц,
клеветнических анонимных статей с обвинениями Лифшица
в космополитизме и обмане партии и правительства в связи с
тем, что текст диссертации Лифшица, отправленный в ВАК,
был якобы там утерян.
1954 г. — публикация статьи «Дневник Мариэтты Шаги-
нян» в журнале «Новый мир» (1954 г., №2). В результате кам-
пании критики Лифшица как «врага марксизма-ленинизма» и
советской литературы в связи с этой публикацией его исклю-
чили из КПСС решением партийной организации Президиума
АН СССР. Исключение заменено «строгим выговором с пред-
упреждением» Ленинским РККПСС г. Москвы.
1955—1956 гг. — знакомство и начало дружеских отноше-
ний с Э. В. Ильенковым.
1956 г. — присуждена ученая степень кандидата филологи-
ческих наук благодаря письму в ВАК в поддержку диссертации
Лифшица группы видных ученых-филологов.
1963— 1965 гг. — сотрудник сектора эстетики в НИИ искус-
ствознания Министерства культуры СССР, дискуссии в этом
секторе, возглавляемом Ю. Н. Давыдовым, «младомаркси-
стов» с Лифшицем.
1964 г. — публикация в «Новом мире» (№2) полемической
статьи «В мире эстетики», вызвавшей широкий общественный
резонанс.
1965 г. — цензура запрещает публикацию в «Новом мире»
статьи «На деревню дедушке».
1966 г. — публикация в «Литературной газете» (8 октября)
статьи «Почему я не модернист?» (первая публикация в жур-

430 Хроника основных событий жизни и творчества
нале «Estetika», Прага, 1964, №4); бурная дискуссия, вызван-
ная этой статьей на страницах различных печатных изданий и
на общественных собраниях (в МОСХе и др. творческих орга-
низациях Москвы и Ленинграда).
1967 г. — работает старшим научным сотрудником сектора
культуры Института философии АН СССР.
1967 г. — Мих. Лифшиц избирается членом-корреспон-
дентом, а в 1975 г. действительным членом Академии художеств
СССР, в НИИ теории и истории изобразительных искусств
АХ СССР руководит сектором истории эстетических учений
вплоть до своей кончины 20 сентября 1983 года.
1968 г. — публикация (совместно с Л. Я. Рейнгардт) кни-
ги «Кризис безобразия». Отказ Лифшица на предложение из
отдела культуры ЦК КПСС (В. М. Полевого) выступить с пу-
бличным одобрением ввода советских войск в Чехословакию.
Письмо А. Дымшица в Отдел культуры ЦК КПСС с характери-
стикой Лифшица как ревизиониста и догматика, друга Г. Лука-
ча, осудившего вторжение советских войск в Чехословакию.
1972—1973 гг. — публикация книг «Карл Маркс. Искусство
и общественный идеал» (М.: 1972;2-еизд.— 1979 г.); «Искус-
ство и современный мир» (М.: 1973; 2-е изд., доп. — 1978 г.).
1973 г. — защита на Ученом совете Института философии
АН СССР диссертации об эстетических взглядах Маркса (по
совокупности работ). Присуждение ученой степени доктора
философских наук.
1980 г. — публикация книги «Мифология древняя и совре-
менная».
Конец 1970 — начало 1980 гг. — работа над полемической
книгой «В мире эстетики», задержка публикации этой книги
(по причине вмешательства влиятельных лиц) в издательстве
«Изобразительное искусство» (опубликована в 1985 г.).
1983 г. 20 сентября — кончина М. А. Лифшица.

Библиография*
1. Допустимы ли с точки зрения марксистской эсте-
тики переделки вещей классического репертуара? //
Программы государственных академических театров.
1926. №55. С. 4.
2. Какого рода переделки вещей классического ре-
пертуара в настоящее время допустимы и желатель-
ны? // Программы государственных академических
театров. 1926. №59.
3. К вопросу об эстетических взглядах Маркса //
Журнал Объединения кафедр общественных наук
Вхутеина. 1927. №1***.
4. Рец. на кн.: Иков В. Эстетика Н. Г. Чернышев-
ского // Летописи марксизма. М.; Л., 1930. Т. 3 (8).
С. 207—208 [автор не указан].
5. Рец. на кн.: Федчишин С. Эстетика Гегеля//Ле-
тописи марксизма. М.; Л., 1930. Т. 3(8). С. 213-214
[автор неуказан].
6. Рец. на кн.: Эббинггауз Ю. Людвиг Фейер-
бах // Летописи марксизма. М.; Л., 1930. Т. Т. 3 (8).
С. 214—215 [автор неуказан].
7. Эстетика Гегеля и диалектический материа-
лизм// Пролетарская литература. 1931. №5—6*.
Составление библиографии осуществлено В. Г. Арслановым
и Б. Е. Поплетаевым.
** Здесь и далее символом звездочки помечены работы, вошед-
шие в собрание сочинений Мих. Лифшица в трех томах.

432 Библиография
8. Судьба литературного наследства Гегеля //Литературное
наследство. М., 1932. Т. 2*.
9. Эстетические взгляды Маркса // Литературная энцикло-
педия. 1932. Т. 6*.
10. Иоганн Иоахим Винкельман и три эпохи буржуазного
мировоззрения // Винкельман. История искусства древности.
М.;Л., 1933. C.YII-LXII*.
11. Карл Маркс и вопрос об исторических судьбах искус-
ства // Красная новь. 1933. № 3. С. 176-190.
12. К вопросу о взглядах Маркса на искусство//М.; Л., Гос.
изд. худож. лит., 1933*.
13. Из эпохи возникновения марксизма. Карл Маркс о «Па-
рижских тайнах» Е. Сю // Октябрь. 1933. № 3.
14. Карл Маркс и Фридрих Энгельс об искусстве. М., 1933.
Сост. (совм. С Ф. П. Шиллером); То же. М.; Л., 1938. Сост.;
То же. М., 1957. Т. 1,2. Сост.* и вступ. ст.*; То же. М., 1967.
Т. 1,2. Сост. и вступ. ст.*; То же. М., 1976. Т. 1,2. Сост. и
вступ. ст.*; Тоже. М., 1983. Т. 1,2. Сост. и вступ. ст*.
15. Ленин и литературоведение // Большевик. 1934. № 11.
16. О культуре и ее пороках//Литературный критик. 1934.
№11.
17. Франческо Гвиччардини // Литературная газета. 1934.
10 июня*.
18. Новые материалы об эстетических взглядах Маркса //
Правда. 1934. 30 декабря.
19. Безумный день, или Женитьба Фигаро // Литературная
газета. 1935. 10 марта.
20. Проблемы теории романа //Литературный критик. 1935.
№3.
21. Вопросы построения курса по западной литературе //
Вестник Коммунистической академии. 1935. № 4.
22. Вопросы искусства и философии. М.: Художественная
литература, 1935.
23. Горькая линия //Литературный критик. 1935. №6.
24. Ленинизм и художественная критика // Литературная
газета. 1936. 20 января*.

Библиография 433
25. Новая книга Эренбурга // Литературное обозрение.
1936. №6.
26. Стыдливая социология//Литературное обозрение. 1936.
№ 8. (Под псевд. И. Иванов).
27. Критические заметки // Литературная газета. 1936.
24 мая. С. 2—3.; 15 июля; 15 августа*.
28. Пушкинский временник//Литературный критик. 1936.
№12.
26. Наследие Луначарского // Советское искусство. 1936.
29 декабря.
27. Маркс и Энгельс об искусстве//Театр. 1937. №8*.
28. Орест Кипренский // Литературное обозрение. 1938.
№17*.
29. Ленин о культуре и искусстве. М., 1938. Сост. и авантек-
сты.
30. Марксистско-ленинская теория и наука о литературе //
Литературная газета. 1939. 10 августа [автор не указан].
31. Овладение культурой // Молодая гвардия. 1939. №9
(под псевд. П. Ветин).
32. Джамбаттиста Вико//Литературный критик. 1939. №2;
Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. Л.,
1940*.
33. Оноре Бальзак//Литературная газета. 1939. 26 мая*.
34. Философские взгляды Чернышевского //Литературный
критик. 1939. №10-11*.
35. Надоело //Литературная газета. 1940. 10 янв.
36. В чем сущность спора // Литературная газета. 1940.
15 февр.*.
37. Бальзак (раздел 5) // Литературный критик. 1940.
№ 11-12; Гриб. В. Р. Избранные работы. М., 1956*.
38. Предисловие//Бальзак об искусстве. М.; Л., 1941*.
39. Карл Маркс и вопросы истории литературы. 1948. Дисс.
40. Черная паутина // Новый мир. 1951. № 1.
41. Книга по истории русского искусства // Новый мир.
1952. №8*.

434 Библиография
42. Большая Советская Энциклопедия / / 2-е изд. Т. 4. М.,
1954 (Гете).
43. Великий французский просветитель//Новый мир. 1953.
№6*.
44. Крепостные мастера//Новый мир. 1953. №9*.
45. Дневник Мариэтты Шагинян // Новый мир. 1954. № 2.
46. Деньги пишут // Новое время. 1957. № 26.
47. Литературоведы о реализме // Известия АН СССР.
1957. Т. 16. Вып. 1*.
48. По поводу статьи И. Видмара «Из дневника» // Новый
мир. 1957. №9*.
49. Странный социализм // Новое время. 1958. №9; № 10;
№13.
50. «Философия жизни» И. Видмара // Новый мир. 1958.
№12.
51. Философия эпохи Возрождения в Италии // Всемирная
история. М., 1958. Т. 4.
52. Чешская культура в эпоху Возрождения // Там же.
53. Итальянская философия XVI и первой половины
XVII в. // Там же (совм. с К. В. Шохиным).
54. Немецкая культура. Просвещение // Там же. М., 1959.
Т. 5 (по материалам Мих. Лифшица).
55. Классическая немецкая философия. Гегель // Там же
[автор неуказан].
56. Лабиринт эстетического модернизма // Литературная
газета. 1959. 9 июня.
57. Ветер истории // Советская культура. 1960. 26 ноября
{80}*.
58. Профессия господина Кренкшоу// Новое время. 1961.
№44.
59. Капитализм и буржуазная культура // Философская эн-
циклопедия. 1962. Т. 2.
60. В мире эстетики // Новый мир. 1964. № 2.
61. От кубизма к абстракции // Искусство. 1964. №6; №7
(совм. с Л. Я. Рейнгардт).

Библиография 435
62. Книга, которую следует переиздать // Новый мир. 1964.
№9.
63. Все отвергнутое прекрасно? //Художник. 1966. №9.
64. Почему я не модернист? // Литературная газета. 1966.
8 октября.
65. Феноменология консервной банки // Коммунист. 1966.
№12*.
66. О Луначарском //Литературная газета. 1967. 18 января*.
67. Г. В. Плеханов и критика модернизма в изобразительном
искусстве//Художник. 1967. № 1.
68. Читая Герцена // Вопросы философии. 1967. № 1*.
69. Осторожно — человечество! // Литературная газета.
1967. 15 февраля.
70. Вместо введения в эстетику А. В. Луначарского //Луна-
чарский А. В. Собр. соч. М., 1967. Т. 7*.
71. Либерализм и демократия // Вопросы философии. 1968.
№1.
72. Эстетика Гегеля // Вопросы философии. 1968. № 4.
73. Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика.: В 4т. М., 1968-1971. Сост.,
перевод, общ. ред. и предисл.
74. Марксизм и эстетическое воспитание//Художник. 1968.
№5; №7*.
75. Маркс и трагедия буржуазной культуры // Коммунист.
1968. № 6; Литература и современность. Сб. 9. М., 1969.
76. Интеллигенция и народ // Проблемы рабочего движе-
ния. М., 1968.
77. Кризис безобразия. М.: Искусство, 1968 (совм. с
Л. Я. Рейнгардт).
78. Еще раз о статье «Эстетика» в «Новой Американской
энциклопедии» // Вопросы литературы. 1969. № 6.
79. Модернизм как явление современной буржуазной идео-
логии // Коммунист. 1969. № 16*.
80. История эстетики. Памятники мировой эстетической
мысли. М., 1970. Т. 5. Сост. и вступ. статья к разделу «Эстети-
ческое учение Маркса-Энгельса-Ленина».

436 Библиография
81. Вульгарный социологизм // БСЭ. 1971. Т. 5; Философ-
ский энциклопедический словарь. М., 1983*.
82. Карл Маркс. Искусство и общественный идеал. М.: Ху-
дожественная литература. 1972; То же. 2-е изд. 1979.
83. Незаменимая традиция // Художник. 1973. №7; №9;
№ 11; 1974. №4(совм. с Л. Я. Рейнгардт).
84. Критические заметки к современной теории мифа // Во-
просы философии. 1973. № 8; № 10*.
85. Античный мир, мифология, эстетическое воспитание //
Идеи эстетического воспитания. М., 1973. Т. 1*.
86. Кубизм//Модернизм. М., 1973; 1980(совм. с Л. Я. Рейн-
гардт).
87. Искусство и современный мир. М.: Изобразительное ис-
кусство, 1973.
88. Противоречивость отношений этики и науки // Вопросы
философии. 1973. №6.
89. Теория познания В. И. Ленина и вопросы художественной
культуры //Художник. 1974. № 1 (совм. с Л. Я. Рейнгардт).
90. Современные проблемы образования и воспитания //
Вопросы философии. 1974. № 1.
91. Трудовой этос художника // Художник. 1974. № 9.
92. Нормы нравственности и нравственный облик // Моло-
дой коммунист. 1974. №9.
93. К спорам о природе искусства //Художник. 1974. № 11.
94. Незаменимая традиция. М.: Искусство, 1974 (совм. с
Л. Я. Рейнгардт).
95. Модернизм // БСЭ. 1974. Т. 16; Философский энцикло-
педический словарь. М., 1983*.
96. К спорам о реализме // Театр. 1976. № 1 *.
97. На верном пути // Советская культура. 1976. 6 апреля.
98. Отрицание отрицания // Спутник. 1976. № 12.
99. Чего не надо бояться // Коммунист. 1978. № 2.
100. К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве//Введение в лите-
ратуроведение. М., 1979*.

Библиография 437
101. Очерк общественной деятельности и эстетических
взглядов Г. В. Плеханова // Плеханов Г. В. Эстетика и социо-
логия искусства. М., 1978. Т. 1*.
102. Лессинг и диалектика художественной формы // Во-
просы философии. 1979. №9.
103. Мифология древняя и современная. М.: Искусство,
1980.
104. Книги о Веласкесе // Советская культура. 1980. 11 июля.
105. Дидро Дени. Эстетика и литературная критика. М.,
1980. Сост.
106. Лессинг и современность. М., 1981. Общ. ред. и предисл.
107. Философия искусства в прошлом и настоящем. М.,
1981. Сост., общ. ред. и предисл.
108. В мире эстетики // Там же.
109. Пути современного искусства // Искусство. 1982. № 8*.
110. Карл Маркс и вопросы искусства // Русская советская
художественная критика. 1917—1941. М., 1982*.
111. Памяти друга // Луначарский А. В. Об искусстве. М.,
1982. Т. 1.
112. Г. В. Плеханов. М.: Искусство, 1983*.
113. Ильин И. А. История искусства и эстетика. М., 1983.
Сост., общ. ред. и предисл.
114. Об идеальном и реальном//Вопросы философии. 1984.
115. Проблема наследия в теории искусства. М., 1984. Сост.,
общ. ред. и предисл.*.
116. Ленинизм и проблема наследства // Там же*.
117. Памяти Эвальда Ильенкова // Ильенков Э. В. Искус-
ство и коммунистический идеал. М., 1984.
118. Эстетика Гегеля // Эстетика Гегеля и современность.
М., 1984.
119. Нравственное значение Октябрьской революции //
Коммунист. 1985. №4*.

438 Библиография
120. В мире эстетики. М.: Изобразительное искусство,
1985.
121. К вопросу о взглядах Маркса на искусство // Из исто-
рии советской эстетической мысли 1917—1932. М.: Искусство,
1980 (напечатано по кн.: Лифшиц М. К вопросу о взглядах
Маркса на искусство. М.; Л., 1933).
122. Иван Николаевич Крамской в его переписке // Труды
Академии художеств СССР. М., 1985. Вып. 3.
123. Два письма М. А. Лифшица // Вопросы литературы.
1986. № 3 (публикация Г. Шурмака).
124. Вопрос и ответ//Художник. 1986. №9.
125. Ответы на анкету редакции «Методологического сбор-
ника» ИМЛИ им. Горького АН СССР // Вопросы литературы.
1986. №12.
126. Эстетические взгляды В. Г. Белинского // Труды Акаде-
мии художеств СССР. М., 1987. Вып. 4.
127. Собрание сочинений в трех томах. М. : Изобразительное
искусство, 1984-1988: Т. 1. 1984; Т. 2. 1986; Т. 3. 1988.
128. Из автобиографии идей. Беседы М. А. Лифшица //
Контекст 1987. Литературно-теоретические исследования. М.:
Наука, 1988 (Обработка записи бесед, введение и примечания
А. А. Вишневского).
129. Философия культуры Дидро. Фрагменты // Эстетика Ди-
дро и современность. М.: Изобразительное искусство, 1989.
130. О Пушкине (Письмо Г. М. Фридлендеру от 8 апреля
1938 г.) // Пушкинист (выпуск 1). Сборник Пушкинской ко-
миссии Института мировой литературы имени А. М. Горького.
М.: «Современник», 1989.
131. На деревню дедушке. В мире эстетики. М.: Академия
художеств СССР. НИИ теории и истории изобразительного
искусства, 1990 (предисловие В. В. Ванслова.
132. Дневник Мариэтты Шагинян // Контекст 1989.
Литературно-теоретические исследования. М.: Наука, 1990.
133. Два взгляда на произведения Солженицына: «Один день
Ивана Денисовича», «В круге первом» // Вопросы литерату-
ры. 1990. № 7 (публикация Л. Я. Рейнгардт).

Библиография 439
134. Немезида//Экономические науки. 1990. № 10 (публи-
кация Л. Я. Рейнгардт, предисл. А. Фролов).
135. Предисловие к книге «В мире эстетики»//Конец XX в..
М., 1991 (текст воспроизведен по изданию: Мих. Лифшиц. Со-
брание сочинений в трех томах. Т. 3. М., 1988).
13. «Сейчас вам кажется, что истины нет...» Заметки из ар-
хива Мих. Лифшица (публикация Л. Я. Рейнгардт и В. Г. Арс-
ланова, предисловие В. Г. Арсланова) // Свободная мысль.
1992. №6.
137. Поэтическая справедливость. Идея эстетического вос-
питания в истории общественной мысли. М.: ТОО «Фабула».
НПО Российская книжная палата. Издательский центр, 1993
(подготовка текста и послесловие Л. Я. Рейнгардт).
138. Улыбка Джоконды // Художественный журнал. 1993.
№ 1 (публикация Л. Я. Рейнгардт. Предисловие Д. Гутова).
139. Джамбаттиста Вико (1668—1744) // Джамбатти-
ста Вико. Основания новой науки об общей природе наций.
М.-К., «REFL-book» — «ИСА», 1994.
140. Иоганн Иоахим Винкельман и три эпохи буржуазного
мировоззрения // Эстетика Винкельмана и современность. М.:
Академия художеств, 1994.
141. Современное искусство и фашизм // «ИЗМ». 1994.
№ 1 (подготовка публикации и предисловие В. Г. Арсланова).
142. Очерки русской культуры. Из неизданного. М.: Изда-
тельство «Наследие». ТОО «Фабула», 1995 (сост., предисло-
вие В. М. Герман, А. М. Пичикян, В. Г. Арсланов).
143. «Меланхолия» Дюрера // Художественный журнал.
1995. № 8 (предисловие Д. Гутова).
144. Заметки об оптимизме Пушкина (К 200-летию
A. С. Пушкина) // Альтернативы. 1999. №2 (публикация
B. М. Герман и А. М. Пичикян).
145. Эстетика Гегеля и современность // Вопросы филосо-
фии. 2001. № 11 (публикация В. М. Герман, А. М. Пичикян и
В. Г. Арсланова, послесловие В. Г. Арсланова).
146. Лукач // Вопросы философии. 2002. № 12 (публика-
ция, предисловие и комментарии В. Г. Арсланова).

440 Библиография
147. Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема идеально-
го). М.: Прогресс-Традиция, 2003 (публикация, послесловие
В. Г. Арсланова).
148. Что такое классика? Онтогносеология. Смысл мира.
«Истинная середина». М.: Искусство — XXI век. 2004 (публи-
кация В. М. Герман, А. М. Пичикян, В. Г. Арсланова, составле-
ние и предисловие В. Г. Арсланова) /
149. Либерализм и демократия. Философские памфлеты.
М.: Искусство — XXI век. 2007 (публикация В. М. Герман,
A. М. Пичикян, В. Г Арсланова, составление и предисловие
B. Г. Арсланова).
Издания на иностранных языках
1. Karl Marx und Ästhetik // Internationale Literatur. Moskau,
1933. №2.
2. Der Leninismus und die Kunstkritik // Ibid. 1936. № 12.
3. Die Aesthetik Hegels und der dialektische Materialismus //
Ibid. 1937. №7.
4. The Philosophy of Art of Karl Marx. New York, 1938.
5. Leninist Criticism // Literature and Marxism. A Controversy
by Soviet Critics. New York, 1939.
6. A Forced Reply//Ibid.
7. How Refutations are Written // Ibid.
8. Literature and the Class Struggle // Ibid.
9. The Historic Significance of Leo Tolstoy // VOKS. 1941.
№1-2.
10. Responsibility of Art to Society in Belinsky's Aesthetics //
Science and Society. New York, 1944. №3.
11. Nikolai Chernyshevsky // VOKS, 1943. №3-4 (M. Mi-
khailov).
12. Ivan Kiylov//VOKS, 1944. № 11-12.
13. A Great Russian Philosopher// Ibid. 1945. № 1-2.
14. Johann Joachim Winkelmann and three Epochs of the
Bourgeois Weltanschauung// Philosophy and Phenomenological
Research. Buffalo; New York, 1946. V. 7. № 1.

Библиография 441
15. Marx-Engels über Kunst und Literatur. Berlin, 1948; 1949;
1951; 1952; 1953 u.a.
16. Giambattista Viko // Philosophy and Phenomenological
Research. Buffalo; New York, 1948. V. 8. №3.
17. Belinsky's Ästhetical Views // Modern Quarterly. London,
1949. V. 4 №3.
18. A Regard of Long Standing // News. Moscow. 1956.
№11.
19. Georgi Plechanow// Sowjet Literature. 1956. № 12.
20. Zu Josip Vidmars Artikel «Aus dem Tagebuch» // Ibid.
1957. №9, №10.
21. The Contradiction is Objective // Soviet Literature. M.,
1958. №6.
22. Marx-Engels-Lenin. ÜberKunst und Literatur. Ausgewählte
Schriften. Leipzig, 1959 (предисловие и составление).
23. Karl Marx und Ästhetik. Dresden, 1960; 1967.
24. Umelec a svetlovy nazor. Praha, 1960.
25. Problemi umetnosti in filozofije. Ljubljana. 1961. 256 s.
26. L'esthétique historique de Marx et d'Engels // Recherches
internationals a la lumière du marxisme. Esthethique. Paris, 1963.
№38.
27. Proc nejsem modernista? Estetika. Praha, 1964. №4.
28. Concepciones de Marxy Engels sobre el arte y la literatura //
Marx C, Engels F. Sobre la literatura y el arte. La Habana, 1965.
29. Lenin und das Sittengesetz // Neues Deutschland. Beilage,
1966. №11.
30. Warum ich kein Modernist bin? // Forum. Berlin, 1966.
№6.
31. Marx es az estztetika. Budapest, 1966.
32. Marx-Engels a muveszetrol, irodalomrol. Budapest, 1966.
33. A kubizmustol az «absztrakcio» feie // Magyar Filozofiai
Szemle. Budapest, 1966; № 3 (M. Lifsic es L. Rejngardt).
34. Lenin und Herzen // Forum. Berlin, 1967.
35. Herzen olvasasa kozben//Valosag. Budapest, 1968. №2.

442 Библиография
36. A konzervdobor fenomenologiaja // Magyar Filozofiai
Szemle. Budapest, 1968. №4.
37. Karl Mane and Present-Day Culture // Karl Marx and
Modern Philosophy. Moscow, 1968.
38. Lunacsarszkij esztetikaja // Lunacsarszkij A. V. Valogatott
esztetikai munkak. Budapest, 1968.
39. La Estetica de Hegel // Historia y sociedad. Mexico, 1969.
№15.
40. A modernizmus mint a mai polgari ideologia jelensege //
Magyar Filozofiai Szemle. Budapest, 1970. №3—4.
41. Az ertelmiseg es a nep // Ibid.
42. Lunacarskij a Lenin // Tvorba. Praha, 1970. №16—17
(приложение).
43. Fenomenologie plechove konzervy//lbid. 1970. №4 (при-
ложение).
44. Die Widersprüche der modernen Kunst // Sowjet Literatur.
1970. №4.
45. Криза на безобразието. София, 1970.
46. Marx es az esztetika // A szocialista realizmus, II. k.
Budapest, 1970.
47. Krise des Hässlichen. Vom Kubismus zur Pop-Art. Dresden,
1971. 180S.;2.verand.Aufl. 1972.
48. Либерализам и демократка // Современность. Скоп1е,
1973, №2.
49. The Philosophy of Art of Karl Marx. London, 1973.
50. Valogatott esztetikaj irasok. Budapest, 1973.
51. О kulture a jej slabych strankach // Romboid. Bratislava,
1973 №6.
52. A tortenelem szele // Magyar Filozofiai Szemle. Budapest,
1973. №3-4; 1973. №5-6.
53. Vitrdejin. Praha, 1974.
54. Krize Modernismus. Praha, 1975 (M. A. Lifsic,
L. J. Rejngardt).
55. Problemy umeni a filozofie. Praha, 1975.

Библиография 443
56. A kubizmus // A modernizmus. Budapest, 1975 (M. Lifsic,
L. Rejngardt).
57. Marxin esteettiset katsomukset. Moskova, 1976.
58. Karl Marx y la estetica. La Habana, 1976.
59. Mito e poesia. Torino, 1978.
60. Che cosa non si deve temere // Rassegna Sovietica. Roma,
1979. №2.
61. La filosofia del arte de Karl Marx. Mexico, 1981.
62. Marx a Engels о umeni // Socialisticka kultura a estetika;
Kvyroci Karla Marxe. Praha, 1983.
63. Kpramenom marxistickej estetiky. Bratislava, 1985.
64. Kpramenom marxistickej estetiky. Bratislava, 1986.
65. Statt einer Einführung in die Äesthetik Lunatscharskis //
Lunatscharski. Ausgewählte Schriften 1904—1933. Dresden,
1986.
66. Der Geist und seine Wirklichkeit // Decenium-3. Dresden,
1986.
67. A tarsadalomtudomanyi oktatas egyik szervezoie votam... //
Szovjet irodalom. M., 1985. №2.
68. Ausgewählte Werke. I—II Bande. B. I. Die dreisigen Jahre.
Dresden, 1988.

Библиография о Мих. Лифшице*
1. Андреева И. С. // Рыцарь диалектики: Эвальд
Васильевич Ильенков (1924—1979) / Русская фило-
софия во второй половине XX в.: Сб. обзоров и рефе-
ратов. — М.: ИНИОН РАН, 1999. Ч. 1.
2. Арсланов В. Г. За что казнил М. Булга-
ков М. А. Берлиоза? // Вопросы литературы. 1989.
№8.
3. Арсланов В. Г. Драма в семье Спиридона (идеи
«течения» 30-х гг. в контексте творчества А. Солжени-
цына) // Новое литературное обозрение. 1994. № 7.
4. Арсланов В. Г. Ответы культуры на вызов време-
ни. СССР. 30-е годы. М., 1995.
5. Арсланов В. Г. Михаил Лифшиц // Альтернати-
вы. 1995. №4.
6. Арсланов В. Г. Революция как "сила хранитель-
ная" // Независимая газета. 3 ноября 1995 г.
7. Арсланов В. Г. Легенда о Лукаче // Альтернати-
вы. 1997. №4.
8. Арсланов В. Г. Вечный запас прошлого //Драма
советской философии. М., 1997.
9. Арсланов В. Г. Философия марксизма и неомарк-
сизма. Глава из учебного пособия «Философия XX в.»
(в соавторстве с Мареевым С. Н. и Мареевой Е. В.).
М.,2001.
Библиография подготовлена В. Г. Арслановым.

Библиография о Мих. Лифшице 445
10. Арсланов В. Г. Non finito Мих. Лифшица. Послесловие к
книге: Лифшиц Мих. Диалог с Э. Ильенковым (проблема иде-
ального). М., 2003.
11. Арсланов В. Г. К читателю этой книги // Предисловие
к книге: Лифшиц Мих. Что такое классика? Онтогносеология.
Смысл мира. «Истинная середина». М., 2004.
12. Арсланов В. Г. Критика «нечистого разума» (философ-
ские памфлеты Мих. Лифшица) // Вопросы философии. 2005.
№7.
13. Арсланов В. Г. Постмодернизм и русский «третий путь».
М., «Культурная революция». 2007.
14. Арсланов В. Г. А. Ф. Лосев и Мих. Лившиц о Гомере в
древней мифологии (две концепции Абсолюта). Вопросы фило-
софии, 2009, № 3.
15. Архангельский А. М. Лифшиц. Философемы и рассужде-
ния (К200-летию Иоганна Брудершафта) — Литературная
газета, 1926. 20 декабря (см. также: Архангельский А. Г. Паро-
дии. Эпиграммы /Вступ. статья, сост. и примеч. Евг. Ивановой;
Илл. Кукрыниксов. — М.: Худож. лит., 1988, илл. — Пародия
на М. Лифшица — в разделе «Критики»).
16. Беседы на Лубянке. Следственное дело Дёрдя Лука-
ча. Материалы к биографии // Редакторы-составители и ав-
торы комментариев В. Середа и А. Стыкалин при участии
А.Дмитриева, Р. Мюллера, Я. Рокитянского. — Москва, 1999
(по указателю: 34, 77, 152, 155, 206, 208, 227, 236, 238). —
2-е изд., исправл. и доп. — М., 2001.
17. Борев Ю. Сталиниада: мемуары по чужим воспомина-
ниям с историческими притчами и размышлениями автора. М.:
Книга, 1991.
18. БотвинА. П. «Прибыл в г. Ульяновск 8 января 1942 г.»//
Ульяновская правда. 4 августа 2006 г. № 59.
19. Ботвин А. П. Легенда без фактов или «И кошка тоже
смотрит на короля» //Альтернативы. 2004. № 4.
20. Бочаров С. Роман Л. Н. Толстого «Война и мир». М.,
1963.
21. В том далеком ИФЛИ. Воспоминания, документы, пись-
ма, стихи, фотографии // Сост.: А. Коган, С. Красильщик,
В. Мальт, Г. Соловьев // Общ. ред. А. Когана и Г. Соловьева.

446 Библиография о Мих. Лифшице
М., 1999, илл. (См. с. 4, 6,9, 38, 42, 48, 88-89, 127, 129-130,
134, 151,441-442).
22. Вильям-Вильмонт Н. В защиту культурного наслед-
ства //Литературная газета. 1940. 5 февраля.
23. Виноградов И. И. Искусство. Истина. Реализм. М.,
1975.
24. Водолазов Г. Г. Идеалы и идолы. М.: 2006.
25. Гальперина Е. Без тумана //Литературная газета. 1940.
№11.
26. Гальцева Р. «Это был наш маленький крестовый по-
ход». К 25-летию завершения «Философской энциклопедии».
Из воспоминаний // «Знамя». 1997. № 2.
27. Генисаретский О. Воображаемая предметность и вооб-
ражаемая деятельность: к педагогике воображения // Навига-
тор: методологические расширения и продолжения. М.: Путь.
2001.
28. Гинзбург Л., Лихачев Д., Максимов Д., Рахманов Л.
Осторожно — искусство! // Литературная газета. 1967.
15 февраля.
29. Голомшток И. Тоталитарное искусство. М., 1990.
30. Гречаник А. М. // Литературная учеба. 1988. № 3 / Чита-
тель и журнал. Обзор почты.
31. Гулыга А. В. Приблизить философию к жизни // Вопро-
сы философии. 1987. №8.
32. Гулыга А. В. В мире антиэстетики // Литературная учеба.
1987. №5.
33. Гутов Д. Г. Улыбка Джоконды // Художественный жур-
нал. 1993. № 1.
34. Давыдов Ю. Н. «Дух мировой тогда осел в эстетике...» //
Социологический журнал. 1997. №3.
35. Даниэль Ю. «Я все сбиваюсь на литературу...» Письма
из заключения. Стихи. Общество «Мемориал». М.: Звенья,
2000.
36. Денисова Л. Ф. О классическом реализме // Из истории
советского искусствоведения и эстетической мысли 1930-х гг.
М.: «Искусство». 1977.

Библиография о Мих. Лифшице 447
37. Дмитриев А. УстиновД. «Академизм» какпроблема отече-
ственного литературоведения XX в. (историко-филологические
беседы) // Новое литературное обозрение. 2002. № 53.
38. Дмитриев А. Н. Испытание методом: «Новая наука» и
кризисы советского утопизма // Новое литературное обозре-
ние. №88(6, 2007).
39. Дмитриева H. A. «M. А. Лифшиц» — МИР ИСКУССТВ.
Альманах. М., 1997.
40. Документы свидетельствуют // Вопросы литературы.
1997. №5.
41. Елисеев Н. Надул! // Век XX и мир. 1994. № 1.
42. Елисеев Н. «К. р.», или Прощание с юностью // Новый
мир. 2000. №11.
43. Ермилов В. О вредных взглядах «Литературного крити-
ка» //Литературная газета. 10 сентября 1939 г.
44. Ермилов В. Г. Лукач и советская литература // Литера-
турная газета. 10 января 1940 г.
45. Жолковский А. Где кончается филология? // Звезда.
2007. №1.
46. Земляной С. Н. Советский период в биографии Дердя
Лукача // Русский журнал. 8 июня 2000 г.
47. Земляной С. Н. Что такое эзотерический марксизм?//
НГ-exlibris (приложение к газете Независимая газета). 20 ян-
варя 1999 г.
48. Земляной С. Н. Лукач и Брехт как советские писатели //
Независимая газета. 14 января. 2002 г.
49. Земляной С. Н. Российские мозги без левого полуша-
рия? // Московские новости. 21 апреля. 2006 г.
50. Земляной С. Н. Есть ложь, есть большая ложь, но
есть ли еще и социология? // Русский журнал. 26 июля. 2000 г.
old.russ.ru / politics / 20000726_zeml. html
51. Земляной С. H. Рецензия на книгу Мих. Лифшица «Диа-
лог с Э. Ильенковым» // НГ exlibris. 8 февраля 2004 г.
52. Земляной С. Н. Метафизическое алиби советского марк-
сизма // Политический журнал. 2008. № 10.

448 Библиография о M их. Лифшице
53. Зюганов Г. Глобализация: тупик или выход? // kprf.ru.
54. Ильенков Э., Новохатько А. Партийная позиция теоре-
тика // Художник. 1975. № 7.
55. Каган М. С. Моя лифшициана // Каган М. С. О времени
и о себе; второе издание: «О времени, о людях, о себе». СПб.,
2005.
56. Кардин В. «А дела идут своим чередом...» // Лехаим.
Февраль 2004. ШВАТ 5744-2 (142).
57. Кеменов В. С. Памяти М. А. Лифшица // Искусство,
1984. №2.
58. Кирпотин В. Я. Ровесник железного века. Его воспоми-
нания, дневники, письма, записи и архивные материалы. Ме-
муарная книга. Составители Эдуард Пашнев, Наталья Кирпо-
тина. — М.: Захаров, 2006. 848 с. (Серия «Биографии и ме-
муары») (по указателю: с. 397, 421, 423, 569, 616, 723, 724).
59. Ковалев А. Новые поиски абсолютной истины // Поли-
тический журнал. № 2 (5). 26 января 2004 года.
60. Коваленская T. M. M. А. Лифшиц и Третьяковская гале-
рея (воспоминания) // Лифшиц Мих. Почему я не модернист?
М., 2009.
61. Кораллов M. M. Как появилось эссе? // Лифшиц Мих.
Почему я не модернист? М., 2009.
62. Кораллов M. M. После юбилеев // Еврейское слово.
24 февраля—2 марта 2009 г.
63. Козюра H. H. Борьба с вульгарной социологией. Классо-
вость и народность искусства // Из истории советского искус-
ствоведения и эстетической мысли 1930-х гг. М.: Искусство,
1977.
64. Коржавин Н. В соблазнах кровавой эпохи. Часть пер-
вая // Новый мир. 1992. № 7, 8.
65. Лекторский В. А. Обсуждение книги «Русская филосо-
фия: энциклопедия // Вопросы философии. 2008. № 9.
66. Лукач Г. Предисловие 1967 года к книге «История и клас-
совое сознание» //Лукач Г. История и классовое сознание. М.,
2003.
67. Луначарский А. В. Собрание сочинений в восьми томах.
Литературоведение. Критика. Эстетика. М.: Художественная
литература, 1963—1967 // Т. 8. Эстетика, литературная кри-

Библиография о Мих. Лифшице 449
тика. Статьи, доклады, речи (1928—1933). М., 1967 (по
указателю: с. 490, 610, 611, 613, 619).
68. Мазаев А. И. Искусство и большевизм. 1920—1930 годы.
М.,2004.
69. Максименков Л. Очерки номенклатурной истории со-
ветской литературы (1932—1946) // Вопросы литературы.
2003. №4.
70. Мареев С. Н. Э. В. Ильенков (серия «Философы XX в..
Отечественная философия»). М.; Ростов-на-Дону, 2005.
71. Мареев С. Н. Из истории советской философии: Лу-
кач — Выготский — Ильенков. М., 2008.
72. Материалы обсуждения книги М. А. Лифшица «В мире
эстетики» // Философские науки. 1986. № 5.
73. Материалы заседания клуба «Свободное слово», посвя-
щенного 100-летию со дня рождения Мих. Лифшица: «Послед-
ний солдат марксизма» // Свободное слово. Альманах 2005 /
2006. М., 2006.
74. Мелетинский Е. М. Избранные статьи. Воспоминания.
М., 1998.
75. Миронов В. В., Иванов А. В. Онтология и теория позна-
ния. Учебник. М., 2005. С. 353-354.
76. Нарский И. С. Время правды // Вопросы философии.
1987. №8.
77. Непомнящий В. «Абсурд оригинальности» или «абсурд
всеобщности»? (по поводу одной теоретической схемы) //
Вопросы литературы. 1964. №8.
78. О встречах с Д. Лукачем (Из воспоминаний Мих. Лифши-
ца). Комменатрий, обработка записей и примечания А. А. Виш-
невского//Философские науки. 1988. № 12.
79. О не вышедшей книге А. Платонова под редакцией Мих.
Лифшица: Новые книги. Издательство «Советский писатель»
в ближайшее время выпускает: А. Платонов. «Размышления
читателя» //Литературная газета. 1939. № 47 (август).
80. Павлов П. В. М.Лифшиц(серия «Философы XX в.. Оте-
чественная философии»). М.; Ростов-на-Дону, 2005.
81 .Поиски срединного пути // Независимая газета, 27 дека-
бря 2007 г. С. 9.

450 Библиография о Мих. Лифшице
82. Померанц Г. Кто совратил Калибана? // Литературная
газета. 1967. 15 февраля.
83. Померанц Г. Человек ниоткуда // Григорий Померанц.
Выход из транса. М.: Юрист, 1995.
84. Раскин И. Успешное построение дальтонизма в отдельно
взятой стране // Власть. 2000. № 4.
85. Реабилитирован в 2000 г. Из следственного дела Варла-
ма Шаламова // Знамя. 2001. № 6.
86. Роговин В. 3. Литературные дискуссии // Краткая лите-
ратурная энциклопедия. Т.9.
87. Роговин В. 3. Перестройка и философское осмысление
истории социализма // Вопросы философии. 1987. № 8.
88. Сальников В. Культурные войны в СССР // Искусство
кино. 2004. №5.
89. Сарнов Б. «Последний марксист», главка в статье Б. Сар-
нова «Невыдуманные истории» // Вопросы литературы. 2007.
№6.
90. Синельников М. Однажды в «Знамени» // Знамя. 2001.
№1.
91. Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Очерки лите-
ратурной жизни. Париж. YMCA-PRESS. 1975.
92. Спивак П. Когда началось литературное сегодня? К спо-
рам о шестидесятничестве и о «Новом мире» времен Твардов-
ского // Вопросы литературы. 1991. № 4.
93. Стыкалин А. С. Дьердь Лукач — мыслитель и политик.
М.,2001.
94. Сурков А. Выступление на собрании партийной органи-
заций московских писателей (по поводу статьи Мих. Лифшица
«Дневник М. Шагинян»)//Литературная газета. 1954. 15 июня.
95. Тахо-Годи А. А. Лосев. Издание второе. М., 2007.
96. Твардовский А. Т. Рабочие тетради // Знамя. 2003. № 8.
2004.
97. Тимофеев Л., Поспелов Г. Устные мемуары//Сост. и пре-
дисл. Н. Панькова, подготовка текстов Д. Радзишевского, М. Рад-
зишевской, В. Тейдер, примечания Л. Новиковой, Н. Панько-
ва, В. Тейдер, Л. Чернец. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2003.
98. Тиханов, Галин. Почему современная теория литературы
возникла в Центральной и Восточной Европе? Новое литера-
турное обозрение. 2002. № 53.

Библиография о Мих. Лифшице 451
99. Толстых В. И. Мы были. Советский человек как он есть.
М.: Культурная революция, 2008.
100. Толстых В. И. Человек и мысли. Идейный человек //
Литературная газета. 22—28 июля 2009 г. С. 9.
101. Урнов Д. Пристрастия и принципы. М.: Советский пи-
сатель, 1991.
102. Урнов Д. Судьба научного наследия М. А. Лифшица //
Художник России (газета Союза художников РФ). №24—25
(58-59) 30 ноября 1995 г.
103. Фролов А. К. Хабиру // Советская Россия. 17 ноября
1998 г.
104. Фролов А. К. Творческий путь марксиста // Экономиче-
ские науки. 1989. №9.
105. Фролов А. К. Ни два, ни полтона // Советская Россия.
11 мая 2006 г.
106. Фролов А. К. Предисловие к статье М. А. Лифшица
«Немезида» // Экономические науки. 1990. № 10.
107. Фрумкина Р. Маленькие истории из жизни науки // Но-
вый мир. 2001. №6.
Ю8.ХлодовскийР. И. Об А. К. Дживилегове//Алексей Кар-
пович Дживелегов. Творцы Итальянского Возрождения. В двух
книгах. М., 1995.
109. Шарапов Ю. П. Лицей в Сокольниках. Очерк истории
ИФЛИ — Московского института истории, философии и ли-
тературы им. Н. Г. Чернышевского (1931 — 1945 гг.). Серия
«АИРО-монография». М., 1995.
110. Шурмак Г. Два письма М. А. Лифшица // Вопросы ли-
тературы. 1986. №3.
111. Эфрон Георгий. Дневники. В двух томах. Издание под-
готовили Е. Б. Коркина и В. К. Лосская. М.: Вагриус, 2004 (по
указателю: I, с. 306, 309).
112. Gutov D. Die marxisitisch-leninstische Ästetik in der
postkommunistischen Epoche. Michael Lifsic // Groys, Boris, von
der Heiden, Anne, Weibel, Peter (Hg.), Zurück aus der Zukunft.
Osteuropaische Kulturen im Zeitalter des Postkommunismus.
Frankfurt am Main, 2005.
113. Kagarlitsky B. The Thinking Reed: Intellectuals and the
Soviet State from 1917 to the Present. London, Verso, 1988.

452 Библиография о Мих. Лифшице
114. Mitchell S. Mikhail Alexandrovich Lifchits // Oxford Art
Journal v. 20//№2. 1997.
Посмертные издания книг Мих. Лифшица
1. Собрание сочинений в трех томах. М.: Изобразительное
искусство. 1984-1988: Т. 1, 1984; Т. 2. 1986; Т. 3. 1988.
2. В мире эстетики. М.: Изобразительное искусство, 1985.
3. Поэтическая справедливость. Идея эстетического вос-
питания в истории общественной мысли. М.: ТОО «Фабула».
НПО Российская книжная палата. Издательский центр, 1993
(подготовка текста и послесловие Л. Я. Рейнгардт).
4. Очерки русской культуры. Из неизданного. М.: Насле-
дие. ТОО «Фабула», 1995 (Сост., предисловие В. М. Герман,
А. М. Пичикян, В. Г. Арсланова).
5. Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема идеально-
го). М.: Прогресс-Традиция, 2003 (Публикация В. М. Герман,
А. М. Пичикян, В. Г. Арсланова, подготовка текста к печати и
послесловие В. Г. Арсланова).
6. Что такое классика? Онтогносеология. Смысл мира. «Ис-
тинная середина». М.: Искусство — XXI век, 2004 (Публика-
ция В. М. Герман, А. М. Пичикян, В. Г. Арсланова, составление
и предисловие В. Г. Арсланова).
7. Либерализм и демократия. Философские памфлеты.
М.: Искусство — XXI век, 2007 (Публикация В. М. Герман,
A. М. Пичикян, В. Г Арсланова, составление и предисловие
B. Г. Арсланова).
8. Почему я не модернист? Философия.Эотетика.Художе-
ственная критика. М.: Искусство — XXI век, 2009 (Публика-
ция В. М. Герман, А. М. Пижкян, В. Г. Арсланова, составление,
предисловие, комментарии В. Г. Арсланова).
9. Лифшиц M.A.Varia. Публикация: В.М. Герман, A.M. Пи-
чиняк, В. Г Арсланов. Составление, предисловия, коммента-
рии: В. Г. Арсланов. М., 2010.
10. Ausgewählte Werke. I—II Bände. В. I. Die dreisigen Jahre.
Dresden, 1988.

Именной указатель
Августин Аврелий 73
Адорно Теодор Визегрунд 49,
200,360
Аксаковы И. С. и К. С. 372
Александр Македонский 376
Александров В. Б. 29, 74, 447
Альфонс Кастильский 320
Аникст А. А. 11, 74
Антонова В. И. 422, 423, 424,
448
Арбатов Г. А. 406
Аристотель 8, 13, 147, 148, 172,
246, 284, 338
Аристофан 13
Архимед 100, 150, 157
Асеев H. H. 336
Асмус В. Ф. 11
Ахиезер А. С. 350
Ахматова А. А. 190,207
Багрицкий Э. Г. 72
Байрон Дж. Г 384
Бакунин М. А. 345
Бальзак О. 43,47, 182,426
Барская Н. А. 422
БатайЖ. 227,230,232,233
Батищев Г. С. 317
Белый А. 179, 180
Белинский В. Г. 36, 174,206,
322, 362, 372, 373, 374, 375,
385, 392
БенуаА. Н. 70,448
Берг Л. С. 162
Бергсон А. 127, 130,204,217,
218,219
Бердяев Н. А. 75, 155, 179, 180,
181, 182, 183, 184, 185, 186,
187, 188, 194, 196, 197,395
БеркЭ. 23
Берковский Н. Я. 336, 337
БилибинИ. Я. 70
Бисмарк О. 37
Блок А. А. 72,81, 192,207,215,
227
БлохЭ. 82
Богданов А. А. 102, 109,253,
316
Бодлер Ш. 44,69, 175, 176,
177, 178, 184, 189, 194
БольцманЛ. 160,161,309,310
Больяи Я. 150
Бонапарт Наполеон 163
БоревЮ. Б. 12
Бриджмен П. 113
Бруно Дж. 6,234
Брюсов В. 191, 194,215

454 Именной указатель
Булгаков M. A. 13,14,15,20,
22, 26, 27, 35, 38, 42, 43, 44,
45,48,51,75,80,209,304,
346,354,361,397
Булгаков С. Н. 195, 196
Булгарин Ф. В. 345
Бурбоны 6, 43, 58, 326, 345, 417
БушДж. 7,8
Бэкон Ф. 6, 193, 222, 269, 288,
294,314,315
БэкхарстД. 193
Вагнер Р. 184
ВазариДж. 32
ВанГогВ. 44,69, 190
Василий Блаженный 380
Вахтангов Е. Б. 71
ВеберМ. 275
ВернерХ. 130
ВидмарИ. 149, 151, 168, 170,
335, 336
ВикоДж. 54,80,293
ВиландК. М. 28
Винер Н. 325
Винкельман И. И. 35, 53, 54
Виноградов И. И. 12
Вишневский А. А. 431,442
Вишневский В. В. 41
Водолазов Г. Г. 12, 74
Вольтер Ф.-М. А. де 9, 46, 60,
74, 199,217,236,320
Выготский Л. С. 246,250,251,
252,254
Вышинский А. Я. 37
Гайдай Л. И. 82
Гайдар Е. Т. 350
Галиани Ф. 162
ГартманН. 216,298
Гаусс К. 150
Геббельс И. 205
Гегель Г В. Ф. 13,50,53,80,
82,83,87,88,95,98,99, 106,
109, 111, 118, 146, 172, 197,
202,218,219,221,228,229,
234,239,240,246,254,261,
262, 272, 283, 284, 285, 288,
289, 290, 292, 296, 297, 307,
308, 348, 349, 356, 357, 358,
359, 360, 363, 364, 372, 388,
389, 393, 447
Гельвеции К.-А. 217
ГельмгольцГ. 256
Гераклит 172,287,293,294,
321,389
Герасимов А. М. 40,41,56,57,
62
Гердер И. Г. 28
Герман В. М. 6
Геродот 93
Герц Г. 95
Герцен А. И. 41,50,75,82,84,
94,231,245,294,345,356,
362,372,373, 379, 380, 398
Гете И. В. 28,31,47,54, 153,
156, 158,286,287,288,289,
290,291,292,293,294,299,
337,374,375,388,390,391,
393
Гесиод 116
ГефтерМ. Я. 347
Ги льде б ранд А., фон 256
Гиляровский В. А. 148
Гиппократ 28
Гитлер А. 39,40, 121, 135,202,
204,205,208,212,403,404
ГоббсТ. 25, 194
Говзман 29
Гоголь Н. В. 80, 202, 206, 373,
379,420
Гольбах 199
ГольдбергА. М. 75

Именной указатель 455
Гомер 130,131
Гончаров И. А. 22, 35
Горький A.M. 21,64,72,407,
416
Грановский Т. Н. 82
Гриб В. Р. 414,447
Гулыга А. В. 35
Гуссерль Э. 127
ГутовД. Г 420
Гюго В. 189
Гюйон 83
Давыдов Ю. Н. 450
Дали С. 205
Данте 391
Дарвин Ч. 101, 162,287
ДеКирикоДж. 325
Декарт Р 114, 115,239,253,266
ДелезЖ. 86,289,339
Демокрит 28
Денисова Л. Н. 17, 18
Деррида Ж. 6, 230, 274, 287,
289,341,342,365
Джойс Дж. 195,205
Джотто 190,381
Дидро Д. 6, 10, 168, 199,216,
222,235,241,271,288,309,
311,369
Димитрий, царевич 104
Днепров В. 66
Добролюбов H.A. 171
Добужинский М. В. 70
Достал В. 13,26,53,55,70,71,
80
Достоевский Ф. М. 21,25,26,
29,31,32, 182,345,374,375,
377,391,396,397,400,403,
422
Дубельт Л. В. 22,23
ДубшанЛ. С. 337
Дуччо 381
Дымшиц А. Л. 189, 207, 451
Дюрер А. 47, 325
Дюркгейм Э. 93, 94
ДюшанМ. 190
Ельцин Б. Е. 56,57, 58, 350
Ермилов В. В. 344,350
Есенин С. А. 29,72, 190
Жданов А. А. 449
Жуков Г. К. 134
Заболоцкий Н. А. 72
Завадский Ю. А. 71
ЗайдельХ. 82
Замятин Е. И. 26
Заратустра 134
Зедербом (Зедерблом Н.) 93
ЗедльмайрХ. 60
Зеньковский В. В. 187, 188
Зиновьев А. А. 40,339
ЗольгерК.-В.-Ф. 13
Зощенко M. M. 13,26
Иван Грозный 82
Ильенков Э. В. 12,40,83,84,
85,88, 105, 106, 108, 109,
ПО, 111, 112, ИЗ, 114, 115,
118, 172, 181, 182, 193, 196,
238,239,240,241,242,243,
244, 245, 246, 248, 254, 258,
269,271,278,280,284,285,
294,295,296,298,304,315,
316,317,320,323,335,337,
340, 347, 450
Ильин И. А. 196
Иоанн Златоуст 133
Кавелин К. Д. 372
Каган М. С. 327, 328, 329, 330,
331,332

456 Именной указатель
Каганович Л. М. 80
Камю А. 205,226,227,228,
Каналетто 325
Кандинский В. В. 57
Кант И. 5, 11,34,36, 100, 108,
218,219,221,228,236,248,
254, 255, 257, 268, 270, 276,
288,290,295,301,302,303,
306,308,315,331
Карамзин H. M. 386
Карно С. 33
Кассирер Э. 2, 93, 96, 124, 125,
126, 127, 128,218
Кафка Ф. 44
Качалов В. И. 95
Кеменов В. С. 67
Киплинг Р. 206
Киреевский И. В. 372
Киркегор С. 196
Киров С. М. 447
Кирпотин В. Я- 449
Клямкин И. М. 9, 350
Ковалев А. 419
Коваленская Т. М. 421
КозюраН. Н. 76,421
Колчак А. В. 19,385
Кольцов А. В. 374
КонФ. 12
Конан Дойль А. 44
Конфуций 71, 108
Коржавин Н. 9
Корин П. Д. 421
Корнель П. 46, 75
Коровиков В. И. 85
Короленко В. Г. 72
Космодемьянская 3. А. 134
КоулМ. 132
КраусТ. 338
Крылов И. А. 46
Кулик О. 194
Кун Т. ПО
Кутузов М. И. 134
Кьеркегор С. 236
Лакшин В. Я. 74
ЛангФ. 205
Леви-БрюльЛ. 93,99, 100,
101,102
Леви-СтроссК. 157,159,335
ЛейбльВ. 184
Лейбниц Г В. 241,309,313
Ленин В. И. 9, 12, 19,21,25,
43, 46, 52, 53, 54, 63, 66,
80, 144, 175, 180, 196, 197,
225, 230, 240, 253, 254, 258,
273, 294, 295, 324, 340, 343,
353, 356, 365, 387, 398, 446,
449
Леонардо да Винчи 50, 156, 184,
267,310,313,340,380,388,
389
Леонтьев А. Н. 247, 248, 249,
250,251,252,253,254,255,
256,257,258,259,260,261,
262, 263, 264, 265, 266, 267,
268,269,270,271
Леонтьев К. Н. 72
Лермонтов М. Ю. 94, 373
Леруа-Болье А. 325
ЛессингГ. Э. 14,54,226,228,
448
Лжедмитрий 104
ЛифарьС. 208
Лихачев Д. С. 59, 189
Лобачевский Н. И. 150
Лойола И. 345
ЛоккДж. 60, 199,313
Лосев А. Ф. 10, 11, 12, 14,24,
39,63,64,74,80,81,97, 102,
105,265,335,448
ЛукачГ. 9, 10, 11, 12, 14,45,
62,74,75,82,83,84, 196,

Именной указатель 457
200,240,271,281,339,405,
416,447,449,451
Луначарский А. В. 175,178,
447
Лункевич В. В. 287
Люксембург Р. 46
Магомет (Мухаммед) 342
Майданский А. Д. 238, 239, 245,
269,280
Малевич К. С. 57, 190, 193,
199,203
Маленков Г. М. 449
Малларме С. 195
Мамардашвили М. К. 275, 276,
277, 278, 279, 280
Мандельштам О. Э. 45, 72, 207,
304,346,354
МанеЭ. 184, 193, 195, 199
Манн Т. 26,59,61,209,211,
212,213,214
Мареев С. Н. 240, 347
Мареева Е. В. 240
Маринетти Ф. Т. 185
Мария Нагая 104
Мария-Антуанетта 89
Маркс К. 6,8, 12,24,25,42,
53,54,63,66,82,94, 105,
119, 134, 144, 145, 172, 174,
177, 193,222,229,231,239,
240,242,248,249,250,251,
252, 254, 258, 259, 260, 269,
271,272,273,274,280,284,
285,303,304,314,315,319,
321,326,330,340,341,342,
344,345,349,358,400,416,
446, 447, 448, 449, 450
Маркузе Г. 403
Марсель Г. 221,222,223,227,
228, 230
Маршак С. Я. 206
Маяковский В. В. 44, 60, 69,
71,72, 177, 189,202,206
Межуев В. М. 49, 328, 330
Мейерхольд В. Э. 28, 60, 69, 70,
71,204,206,207
Менделеев Д. И. 150,151,157
Мендель А. фон 184
Мережковский Д. С. 23
Микеланджело 352, 388
Митин М. Б. 40
Митчелл С. 64
МневаН. Е. 421
Можаев Б. А. 57, 76, 354
Молотов В. М. 56,449
Мольер Ж.-Б. 75
МонеК. 192
МоноЖ. 355
МонтанИ. 138
МонтеньМ. 60, 138,226
Моро Ж. В. 163
Моцарт В.-А. 30,33, 183,313
МоэмС. 192, 193
Мусский И. А. 205
Надеждин Н. И. 345
Налбандян Д. А. 56, 57, 58
Наполеон 34, 163,324
Науменко Л. К. 239
Недошивин Г. А. 66
Некрасов В. П. 12
Некрасов Н. А. 206, 326, 384,
385
Нестеров М. В. 40, 334, 354,
448
НестлеВ. 118
Нефертити 116,213
Нечаев С. Г. 345
Низами 206
Николай I 45
Николай Кузанский 50, 177,
283

458 Именной указатель
Никулин Л. 77
Ницше Ф. 60, 120, 121, 122,
181, 182, 187, 195, 196, 197,
198,209,210,215
ОвечкинВ. В. 12
Олеша Ю. К. 26
Омар Хайям 311
Островский А. Н. 36
Отрепьев Г. 104
Палиевский П. В. 12,73,74
Панова В. Ф. 22
ПанофскийЭ. 274,331
Петр1 362,381
Пиаже Ж. 250,251,253
Пикассо П. 124, 125, 179, 181,
182, 184, 187, 188, 190, 195,
202, 205, 207
ПиссароК. 195
Пифагор 293,321
ПичикянА. М. 6,406
Пластов А. А. 76
Платон 18,27,37,49,50,86,
106, 108, 109, 113, 164, 172,
232, 273, 284, 297, 299, 304,
388,419
Платонов А. П. 18,27,42,62
Плеханове В. 174, 175, 176,
178, 185, 196
Победоносцев К. Н. 72
Полевой В. М. 195,451
Полозков И. К. 56, 57, 58
ПомеранцГ. С. 60,208
Помяловский Н. Г. 21
ПопперК. 64,351
Пржевальский H. M. 112
Пригожий И. 160,355,359
Прокофьев С. С. 354
Протагор 172
Пруст М. 195
Пушкин А. С. 8, 10, 11,20,30,
45,46,70,72, ИЗ, 134, 135,
165,206,235,313,325,357,
368, 369, 373, 375, 376, 379,
383, 384, 385, 386, 387, 388,
389,390,391,392,393,394,
401,403,416,417
Рабле Ф. 39
Разумный В. 335
РейнгардтЛ. Я. 175,177,179,
188, 190,336,344,406,415,
449,451
РемЭ. 215
Рембрандт 125, 184
Рерих Н. К. 448
РифенштальЛ. 204,205
Робеспьер М. 94
РозенбергА. 121
РолланР. 396
РоманоДж. 32
Рубенс П. П. 213
Рублев А. 342,380,381
Рубцов Н. 206
Руссо Ж.-Ж. 303
Рылеев К. Ф. 72
Рюрик 104
Рязанов Д. Б. 342,343
Салтыков-Щедрин M. E. 21,
41,68
Сальери А. 30,33
Сартр Ж.-П. 119,207,224,227
Сахаров А. Д. 339
Сахаров С. И. 179
Сахарова Т. А. 216,217,218,
220,221,222,224,226,228,
229,231,232,233
СацИ.А. 13, 18,51,74,75,84,
447
Свифт Дж. 92

Именной указатель 459
Сезанн П. 184, 191
Сен-ЖюстЛ.А. 33,34,42,223
Сепир Э. 130
Сервантес Мигель де 14,31, 375
Сергий Радонежский 97
Серова В. В. 30
Симонов К. 30
Скрибнер С. 132
Скрябин А. Н. 180, 183
Сократ 16,37,49,86,94, 172,
297,342,388,413
Солженицын А. И. 12, 39, 46,
55, 57, 76, 207, 230, 235, 344,
398,414
Соловьев В. С. 181, 182,370,
374,375
Соловьев С. М. 372
Сомов К. А. 448
Софокл 23
СофроновА. 57
Спиноза Б. 6,50,95, 114, 115,
127, 129, 164, 167, 170, 172,
188,218,239,240,241,242,
243,245,249,260,271
СпиркинА. С. 12,249,255
Спорыкин С. В. 74
Сталин И. В. 20, 39, 42, 45, 56,
62, 75, 82, 202
Стенгерс И. 344, 345, 348, 349,
350,361,414,419,422,448,
449
СтоловичЛ. 12
Сусанин И. 134
Суслов М. А. 68
СухановН. H. 341
Сухово-Кобылин А. В. 168
Сучков Б. Л. 337
Тахо-ГодиА. А. 63,64,448
Твардовский А. Т. 12, 18, 21, 67,
72, 75, 84, 85, 87, 206, 233,
335, 336, 344, 346, 354, 398,
401,412,413,414,417,448
ТвенМ. 340
Тертуллиан 62, 134
Тициан 193,325
ТоландДж. 306,309
Толстой А. Н. 192
Толстой Л. Н. 26, 32, 72, 80,
140, 149, 151, 152, 163, 167,
175, 182, 189, 191,210,227,
302,315,320,325,335,378,
403,412
Толстых В. И. 12
Топич Э. 316
Троцкий Л. Д. 207,349
УайлдО. 22,29,47,226
Уваров С. С. 372
Уланова Г. С. 354
УорфБ. 130, 131, 132
Усиевич Г. А. 12
Усиевич Е. Ф. 12,40,74,414,
447,449
Успенский ПИ. 21
Фадеев А. А. 12,76,344,350,
449
ФайхингерГ. 100, 102, 124,
144, 145
Федоров-Давыдов А. А. 448
Фейербах Л. 133,240,269
ФейнбергИ. Л. 11,336,337
Фейхтвангер Л. 163
Феллини Ф. 8, 26, 76, 235, 236
Феофан Грек 376
Фидий 97
Фидлер К. 256
Фихте И. Г 82,219,288,290,
343
Фламмарион К. 325
Фома Аквинский 214,236

460 Именной указатель
Фонвизин Д. И. 376
Фрейд 3. 191
Фридлендер Г. М. 393,416
Фурье Ш. 260
ХайдеггерМ. 10,60, 118, 193,
282
ХеллерА. 339
Хомяков А. С. 372
Хоркхаймер М. 49, 200
Храпченко М. Б. 62, 327, 337
Хрущев Н. С. 56
Цеткин К. 180
Чаадаев П. Я. 366,371,393
Чапаев В. И. 134
Чаплин Ч. С. 26, 27, 236
Чернышевский Н. Г. 25, 36, 54,
169,274,337,348,373,448
Черчилль У 144
Чехов А. П. 21,26, 182,206,
330
Чехонин С. В. 70
Чимабуе 381
Чингисхан 112,348
Чистяков П. П. 303
Чичерин Б. Н. 372
Чуковский К. И. 335
Шагинян М. С. 42, 55, 335, 450
ШвиттерсК. 125
ШекспирУ. 11,25,77, 107,
236,241,242,356,374,375,
386,390,391,418
Шеллинг Ф. В. Й. 254,284,
285,288,290,319,330
Шенберг А. 60,209
Шефтсбери А. Э. К. 60
Шиллер Ф. 37,54, 158,212,
330, 375, 448
Шиллер Ф. П. 449
ШмарзовА. 261
Шолохов М. А. 21
Шопенгауэр А. 196
ШпенглерО. 108, 121, 122,
131, 184, 190, 192, 196, 197,
215
ШукинС. И. 182
Эйзенштейн С. Я. 70,71
Эйфель А. Г. 161
Эльсберг Я. Е. 62, 324, 336, 337
Энгельс Ф. 53, 54,90,94, 115,
174,242,249,250,311,330,
341,344,345,358,360,446,
447, 449
Эпикур 53
Эразм Роттердамский 231,308
ЭткиндЕ. Г. 11, 12
Юдин П. 64
Яблоков В. А. 44
Яворский 37
ЯкобиК. Г. Я. 127
Яковенко Б. В. 187
Яковлев А. Н. 67,69
Ярузельский В. 68

Сведения об авторах
Арсланов Виктор Григорьевич (Москва)— доктор
искусствоведения, кандидат философских наук, про-
фессор, ведущий научный сотрудник НИИ Россий-
ской академии художеств.
Барская Наталья Абрамовна (Москва) — искус-
ствовед, литератор.
Ботвин Анатолий Павлович (Ульяновск) — журна-
лист газеты «Ульяновская правда».
Мареев Сергей Николаевич (Москва) — доктор
философских наук, профессор Современной гумани-
тарной академии.
Мареева Надежда Сергеевна (Москва) — старший
преподаватель кафедры философии и культурологии
Университета Российской академии образования.
Науменко Лев Константинович (Москва) — доктор
философских наук, профессор.
Павлов Павел Викторович (Новочеркасск) — кан-
дидат философских наук, доцент кафедры социологии
и психологии Южно-Российского государственного
технического университета (НПИ).

Содержание
От редактора 5
B. Г, Арсланов
Введение. «Обыкновенный марксизм» Мих. Лифшица.
Фабула жизни («Завалим ли мы эту пропасть
своими телами?») 7
Л. К Науменко
Мифология живая и мертвая 78
C. Н. Мареев, Н. С. Мареева
Михаил Лифшиц о модернизме 174
В. Г. Арсланов
Концепция абсолютного
(диалог Мих. Лифшица с экзистенциализмом) 216
В. Г. Арсланов
В за щиту духа.
Полемика с «деятельностной» концепцией сознания ... 238
В. Г. Арсланов
Онтогносеология, смысл мира
и «gottlosen Marxismus» 282
В. Г. Арсланов
Проблема «термидора» 30-х годов
и рождение «теории тождеств» 338
Я. В. Павлов
Обоснование «третьего пути» российской
истории и культуры 367

Содержание 463
Документальное приложение
А. П. Ботвин
«Анабазис»: война в документах, воспоминаниях
и суждениях философа 405
Н. А. Барская
Свидетель защиты 422
Хроника основных событий жизни и творчества 425
Библиография 431
Библиография о Мих. Лифшице 444
Именной указатель 453
Сведения об авторах 461

Научное издание
Философия России второй половины XX века
Михаил Александрович Лифшиц
Редакторы Е. С. Новикова, Ю. В. Пущаев
Художественный редактор А. К Сорокин
Художественное оформление А. Ю. Никулин
Технический редактор M. M. Ветрова
Выпускающий редактор И. В. Киселева
Компьютерная верстка Т. В. Хромцева
Корректор Н. А. Самсонова
ЛР № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 19.10.2009
Формат 60x90/16. Печать офсетная. Усл. печ. л. 29,0.
Тираж 1000 экз. Заказ 14212
Издательство «Российская политическая энциклопедия»
(РОССПЭН)
117393, Москва, ул. Профсоюзная, д. 82.
Тел.: 334-81-87 (дирекция), 334-82-42 (отдел реализации)
Отпечатано с готовых файлов заказчика в ОАО «ИПК
«Ульяновский Дом печати». 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14